только об агротехнике.
Начиналась осень. Валентин сходил на разъезде Кузьминском, где не было платформы, — приходилось спрыгивать на землю. Здесь кончался лес. Дальше рельсы уходили в коридор из сосен среди темных полей. В полях блестели далекие огни. Высокие, плохо освещенные вагоны рабочего поезда, казалось, больше не собирались двигаться. Изредка вздыхал паровоз. Слышались спокойные голоса и скрип шагов по щебенке. Темная фигура неторопливо шла вдоль поезда с фонарем, наполненным багровым светом. Валентин, раздвигая ветви, лез напролом в кусты, чтобы попасть на лесную дорогу, — так было ближе. Он уже выходил в поля, когда на разъезде свистел паровоз, громко сталкивались потревоженные вагоны и поезд, постукивая, удалялся. Вокруг смыкалась глухая тишина осени. Потом паровоз свистел далеко и слабо — поезд подходил к следующей станции. Было без пяти девять.
Всходила луна, и еще смутные тени столбов ложились на дорогу. В деревнях светились окна, заставленные геранями. То и дело Валентина окликали. Он отвечал по-разному: спрашивал о здоровье бабки Манеши, кончили вчера молотить или нет, скоро ли драмкружок разучит «Барышню-крестьянку». Он то сочувствовал, то смеялся, то негодовал. Но чем дальше, тем реже его окликали — деревни засыпали. Валентин ускорял шаг. К Дому приезжих он подходил разгоряченный быстрой ходьбой, пропахший горькими запахами осени.
В доме приятно тепло, возле печи шумит самовар, вымытый пол прикрыт половиками. Валентина встречают радостным шумом. Люська щебечет что-то про девочек. Клава, не умолкая, рассказывает новости. Отдав кошелку, Валентин разувается, снимает пиджак и рубаху, мягко ступает большими белыми ногами. За стол он садится в одной майке без рукавов. Веснушчатый рыжий котенок, задирая хвост, ходит возле стула и счастливо мурлыкает. Валентин достает конфеты для Люськи.
— Дорогие? — подозрительно спрашивает Клава.
— Других не было…
— Зря купил… Она же не понимает, ей только бы сладкое…
Клава наливает тарелку щей, не переставая рассказывать. Говорит она о самом обыкновенном: как вчера на почте не сходилась отчетность, не хватало двугривенного и она пересчитала раз тридцать, с тем и домой ушла, а нынче утром сразу нашла ошибку; как встретила у колодца Шурку и о чем с ней разговаривала. Но глаза у Клавы блестят и говорит она оживленно, словно радуется и встрече у колодца, и Люськиным капризам, и своей ошибке на почте. Валентин ест и слушает. Время от времени он спрашивает о том, что его интересует, и тогда Клава будто спотыкается на бегу.
— Идем с Люськой, вижу — стоит у колодца Шурка Озорнова, — быстро говорит Клава. — Стоит, ноги расставила — моется. Будто у них рукомойника нету, у Озорновых!
— Молотить кончили в пятницу?
— Чего?.. Да, в пятницу… Только в Грачевке еще сегодня молотили до обеда, — отвечает Клава и продолжает: — Приехала, оказывается, в отпуск Шурка-то. Все такая же… Она и в школе была болтушка! — Клава смеется воспоминаниям. — На уроке бывало сидит и строчит: те-те-те-те! Вот учителя стали ее сажать с мальчишками. А она с ними познакомилась, подружилась и опять давай строчить на уроке: те-те-те-те! Учителя уж и не знали, с кем ее сажать!
Люська повторяет «те-те-те-те» и смеется.
— Это какая Шурка? — лениво спрашивает Валентин. — Из Копышева?
— Не из Копышева, а из Красненкова, — возражает Клава. — Ну, которая еще дружила с Виктором, только недолго, а после он снова стал дружить с Наташкой… Да знаешь ты ее!
— Там кто-нибудь есть? — Валентин кивает на перегородку.
— Чего? — Клава понижает голос. — Есть один.
— Кто такой?
— Не знаю. Инженер какой, что ли… Из Москвы.
Тут Клава спохватывается: еще подумают, что она без памяти обрадовалась Валькиному приезду, да и сам Валька, чего доброго, загордится. И совсем другим, сварливым тоном Клава спрашивает:
— И когда ты мне привезешь корыто? Как стирать, так иди к соседям или бултыхайся в лохани. Мученье мое!
— Да искал я — нету… — неохотно отзывается Валентин.
— Для других есть, для тебя одного нету. Вон Федька из Копышева привез жене корыто оцинкованное.
— Налей-ка чаю! — перебивает Валентин. — Вот я сейчас приготовлю истинный раствор…
— Чего раствор?
— Сахара в воде.
— Это и мы знаем. Удивил! Я думала — и вправду что…
— Истинный раствор не дает осадка… — говорит Валентин и вздыхает.
После ужина Клава укладывает Люську, а Валентин выходит на волю покурить.
К этому времени из аппаратной появляется одичавший от одиночества Генка Пухов. Радиотехников в колхозе два, но второго председатель послал возить зерно, и Генка с раннего утра до полночи сидит один в аппаратной, куда «посторонним вход воспрещается». Сюда же, на скамеечку возле дома, пришел и приезжий инженер. Они курят, негромко беседуют и смотрят — перед ними в лунном свете лежит колхозный стадион с беговыми дорожками, турником и футбольными воротами, за ним сгрудились маленькие строения старых складов, а дальше белеет шиферная крыша фермы. Налево, в темном доме правления, светятся четыре окна председательского кабинета. А луна, большая и светлая на потемневшем небе, как будто запуталась в ветвях ивы, что растет у конторы.
Валентин подсаживается на скамейку.
— Да, — говорит он невпопад, отвечая своим мыслям, — я пробовал нашу землю — кислая. Хвощ, щавель — они растут на кислой почве. Кислотность здесь пять. Говорю председателю: «На то поле надо сорок тонн извести, на это — сто двадцать тонн». — «Откуда я тебе столько возьму?!» — отвечает. А я говорю: «Можно не известь, можно фосфоритную муку, ее меньше надобно». Вон на Кузьминском разъезде лежит десять тонн фосфоритной муки — невостребованный груз. Теперь ее завалили кирпичами, мешает она им. Попроси — отдадут даром! Поставить одного человека — и вози, рассеивай!.. А то купили туковую сеялку неизвестно зачем. Валяется в канаве, ржавеет… И пахотный слой надо углублять… И озимые у нас не боронуют…
Валентин говорит, как перед толпой, даже размахивает рукой.
— Нет плохой земли, а есть плохой хозяин! — гремит он. — Наша земля может столько давать, что и представить немыслимо. И предела нет!
— Да ты постой, — останавливает Генка, — а то люди подумают, что у нас плохой колхоз.
«Людьми» он называет приезжего, из вежливости.
— Разве я говорю, что плохой? — обижается Валентин. — Колхоз даже очень хороший! Потому и можно делать по науке…
Приезжий понравился Валентину: хорошо слушает и со всем согласен. Образованный человек! Хоть и не специалист в сельском хозяйстве, а понимает. И когда, вздохнув, Генка ушел в свою аппаратную, Валентин долго еще говорил с инженером, даже прошел с ним в комнату для приезжих. Теперь они говорили о стихах, и Валентин принес замызганную тетрадь — он писал нравоучительные и обличающие стишки для стенгазеты. Стихи были плохие. Только недавно Валентин узнал, что существуют стихотворные размеры. Теперь ему казалось, что есть в поэзии свой производственный секрет, вроде зажигания в тракторе, без которого, хоть разбейся, ничего не достигнешь. Но приезжий, вероятно, и сам толком не знал, хотя и пытался объяснять.
— А как же, например, Маяковский? — спрашивал Валентин и жадно смотрел в глаза.
— Валя, я ложусь спать, — сказала за перегородкой жена.
— Сейчас иду…
Но Клава так и не дождалась, уснула одна.
3
Утром был туман, и в тумане слабо шевелился ветер. В отдалении пели невидимые петухи и лаяла собака. Туман пахнул дымом — хозяйки уже растопили печи. Видно было недалеко, от изб и деревьев оставались смутные пятна. Не было ни дороги в город, ни соседней деревни Копышева, ни леса, и оттого казалось, что земля уменьшилась. Зато сараи, избы, деревья словно отодвинулись друг от друга. В тумане весело болтали на проводах ласточки.
С утра Валентин занялся работой: снял дверь в комнате приезжих и унес в светлые сени, чтобы вставить замок; конечно, в колхозе нет воров, а все-таки приезжим неспокойно, когда не заперто. Он долго рассматривал косяк и дверь, словно впервые видел, мерил и чертил, громко разговаривая сам с собой: ему не приходилось врезать внутренние замки, и потому было интересно.
— Сделаем! — громко говорил себе Валентин, ободряя. — Суворов сказал, что пройдем по Чертову мосту, — и прошли! — Он рисовал на двери будущую скважину. — И году не пройдет, а дверь будет готова!
Клава знала — в воскресенье муж всегда что-нибудь забивает, пилит, строит, в крайнем случае колет дрова, — так он отдыхает от занятий в своей школе. Для порядка она поворчала:
— Хоть бы погулял с Люськой… Тоже, отец называется!
— Вот замок поставлю — и погуляем, — незлобиво отозвался Валентин.
К обеду дверь висела на старом месте, а Валентин щелкал ключом, проверяя.
— Подожди, — отвечал он жене, которая звала обедать, — тут дела поважнее…
Замок запирался, и Валентин силой притащил жену: пусть убедится. Клава ворчала:
— Да идем наконец, я есть хочу… Ну, вижу, вижу, что запирается. Герой!
— Вот мы какие! — хвастался Валентин.
От радости он обнял, поцеловал Клаву. Она еле вырвалась.
— Да, ну тебя! Жена с голоду помирает, а он обниматься… Дурной какой-то!
После обеда гуляли всей семьей. Клава опять рассказывала про Шурку и еще про Лешку: что, наверное, Лешка пьет, потому что при своих заработках ходит в грошовом костюмчике. На деревенскую работу, всякий знает, и надо одеваться поплоше — какой ты работник, если станешь беречься грязи?! А Лешка и в клуб приходит такой же — значит пропивается, хоть его и не видели пьяным. Уже прибегала на почту Маруська, спрашивала: как она, Клава, думает, — переменится Лешка, когда женится, или нет? И Клава сказала, что тут много зависит от самой Маруськи, но что она, Клава, думает все-таки, что Лешка женится — переменится!
Валентин слушал молча. Оживился он, только играя с Люськой в «ловишки» да еще когда встретили нового зоотехника Ухтина.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — радостно сказал Валентин. — Вы, я слышал, составляете новые рационы?