– Дуня, успокойся… Я не понимаю… Ты его действительно видела? – спросила Татьяна Ильинична.
– Видела… видела… Как вас… Вот здесь башка торчала и говори… говорила… – всхлипывала Дуня.
Мама вдруг встала. Вид у нее был самый решительный.
– Все! Надо принять срочные меры. Это уже массовый психоз!
– Света, да погоди… – сказал папа.
– Я лучше знаю. Я врач!
ПИНГВИН вдруг повалился набок, прямо на столе, и стал хлопать себя крыльями по бокам. При этом хрипел.
– Водички, водички ему! – закричала Татьяна Ильинична.
– Какой водички! – я ору. – Дайте что-нибудь почитать! Ну! Быстро!
Учительница испугалась, кинулась к сумочке, сует мне методичку из роно. Я ее раскрыл наугад, сунул под нос ПИНГВИНу. Тот голову поднял, читает. Опять немая сцена.
Глюк клювом пощелкал благодарно, на ноги поднялся. Я его снял со стола и унес за кресло.
– Видите… я же говорила… – всхлипнула Дуня.
А мама уже крутила диск телефона. Палец срывался, она била по рычажкам, снова набирала…
– Павел Тимофеевич? Это Светлана Викторовна. Павел Тимофеевич, я прошу вашей помощи… Как врач и как мать…
Глава 7. ОБСЛЕДОВАНИЕ
Короче говоря, нас с Дунькой поместили на обследование в больницу – в психушку. В детское отделение.
Дуньку провожал ее папа, антарктический летчик. Он все ее успокаивал и обещал, что привезет настоящего пингвина. Дунька опять ревела. Она говорила, что ей нужен передатчик из Центра Вселенной.
Мама в белом халате привела нас в палату.
Там уже было двое. Пацан лет десяти и девочка-дошкольница. Потом мы познакомились. Пацана звали Рудольф. Он зациклился на кубике Рубика. Вертел его днем и ночью, не мог отцепиться. А если отнимали – то бился в конвульсиях. Он никак не мог его собрать, вечно один кубик был не на месте. У него уже руки сами собой делали вращательные движения. Схватит кусок хлеба за обедом – и давай его крутить!
А девчонка вообще-то нормальная была, только пела все время Гребенщикова: «Возьми меня к реке, положи меня в воду, научи меня искусству быть смирной…». За это, наверное, и попала в больницу. А так – отличная девчонка. Музыкальная. Кристиной звали.
Мы с Дунькой устроились на своих койках, и мама ушла готовить обследование.
– Вот видишь. Допрыгалась, – говорю Дуньке.
– Ничего, разберутся. ПИНГВИН все равно наш будет. Я сама Марцеллия вызову и все ему расскажу. Он против пионерской организации не пойдет, – говорила она.
– Ты себя с пионерской организацией не путай, – сказал я.
А Рудольф все кубик вертит под песенку Кристины: «Когда наступит время оправданий, что я скажу тебе, что я скажу тебе…»
Стали нас обследовать. Сначала температуру, потом анализы и рентген. Будто рентгеном можно увидеть, что у нас в голове делается. А на третий день назначили электроэнцефалограмму. Я это слово целый день учил, чтобы правильно выговаривать.
Хорошо, что я договорился перед отъездом в больницу с папой насчет Глюка. Его же надо кормить текстами. Я это потихоньку от мамы сделал. Папа обещал Глюку энциклопедию.
Время от времени приходили профессор и три его ассистента.
Они с нами разговаривали. Мы с Дунькой все им рассказали про Марцеллия, ПИНГВИНа, галактические волны разума…
– Редкий случай двойной мании, – сказал профессор.
Но вообще-то их больше волновал Рудольф. Он почти не спал – все пытался кубик собрать. Ассистенты хотели ему помочь, но тоже не умели. Рудольф есть перестал, осунулся.
Наконец мне это надоело. За завтраком, перед самой энцефа… В общем, понимаете… я отобрал у него кубик, оторвал зеленую нашлепку в центре грани – там есть винтик такой, повернул его вилкой, и кубик рассыпался.
– Теперь собирай, – говорю Рудольфу.
Он, как ненормальный, накинулся на рассыпанные маленькие кубики, в два счета собрал их правильно, захохотал как бешеный, а потом к окну подбегает и вышвыривает этот кубик на улицу.
– Ура! – кричит и как накинется на кашу с котлетой!
Вот так я его и вылечил. Через день Рудольфа выписали. Его бабушка мне коробку конфет подарила.
Но это потом. А тогда, после завтрака, нас с Дуней повели в кабинет, где стоял аппарат. Он вроде как тоже волны разума регистрирует и записывает их на длинную ленту.
Сначала посадили Дуньку и стали ей к голове прилаживать электроды. Много электродов, штук сорок. Дунька стала, как в бигудях. Сидит серьезно, о чем-то важном думает. Хочет, наверное, чтобы ее важные мысли записали.
Включили ток, и бумага поехала, а перышки стали на бумаге чертить линии. Одна – почти прямая, другая – волнистая, а третья с зазубринками. Аппарат гудит, Дуня думу думает.
– Не лопни от мыслей, – говорю я ей.
Она глазами зло стрельнула, и сразу одно перышко подпрыгнуло и нарисовало загогулину. Я эту загогулину расшифровал: «Сам дурак!».
Потом от Дуньки долго отлепляли электроды, бумагу свернули в рулон и куда-то унесли.
Принялись за меня. Я решил думать о том, как буду хранить планету. Пусть они запишут и убедятся, что я не дурак.
Вспомнил, что мне Дмитрий Евгеньевич говорил, а еще вспомнил почему-то бабушкину деревню под Угличем. Вот там планета так планета! Просторная, зеленая. Мы с бабушкиной козой играли в корриду. Она меня бодала, а я уворачивался и махал перед ее носом полотенцем.
Дуня ревниво смотрела, как перышки чертят мои мысли.
– Интеллект – ноль, – говорит.
Ну, это мы еще посмотрим, у кого – ноль!
Меня отсоединили от электродов и нас с Дуней повели обратно в палату. Через час пришла мама. Глаза зареванные.
– У Дуни отклонений не обнаружено, а у тебя синусные волны эпилептического характера, – говорит.
Дунька мне язык показала.
– Все равно ПИНГВИНа не отдам, – сказал я. Мне и с этими волнами хорошо.
– Откуда у тебя это? – Мама опять собралась плакать.
– Мама, неужели ты веришь этому аппарату? – спросил я. – Что для тебя важней – я или электроды?
– Я верю в науку, – всхлипывает мама.
– Тогда почему не можешь понять, что Марцеллий – это правда!
– Опять… – вздохнула мама.
Дуньку выписали и Рудольфа выписали. Остались мы с Кристиной. Мне стали давать таблетки. Я их под языком держал, пока медсестра не уходила, а потом выплевывал и выбрасывал в форточку.
Горькие такие. И Кристину научил, а то она их глотала, как дурочка.
Я ей тоже про Марцеллия рассказал. Кристина даже петь перестала, слушает. Потом спросила:
– А планета – это что?
– Здрасьте! – говорю. – Гребенщикова поешь, а таких простых вещей не знаешь. Планета – это большой шар, на котором мы все живем. Он летит по Вселенной неизвестно откуда и куда. А на нем города, страны и люди, как приклеенные. Вокруг шара – пустота, а в ней другие шары летают во всех направлениях. Некоторые их них раскаленные. Это звезды. Видела на небе?!
Кристина уже плачет.
– Ой, как страшно! Они же все друг с другом перестукаются!
– Ничего. Может быть, проскользнем, – говорю ей.
Кристина задумалась, потом затянула: «Под небом голубым есть город золотой…»
– Погоди, – говорю. – Чего ты все одно и то же!
– А что же петь? Я другого не знаю, – говорит.
– Пой свое.
– Я не умею.
– Давай сочиним!
И мы стали сочинять песню. Кристина мелодию, а я слова. Про то, как мы в больнице лежим, а вокруг нас шары летают, раскаленные. Веселая получилась песенка! Вскоре мы ее уже хором пели. То есть дуэтом.
Нянечки сбежались, слушают. Потом профессор пришел. Я думал, он уколы нам назначит, это было бы неприятно: укол не выплюнешь.
Но профессор послушал наше творчество, улыбнулся и говорит:
– Кажется, на поправку идет. В песнях появился смысл!
Я так понял, что мы с Кристиной круче Гребенщикова текст сочинили.
Однако нас продержали еще три дня, пока мы не выплюнули свои баночки с таблетками до конца. За это время мы сочинили еще пять песен. Из других палат психованные дети приходили их переписывать и разучивали наизусть. Профессор сказал, что нас с Кристиной надо выписывать, а то мы их всех заразим.
Когда прощались с Кристиной, она мне говорит:
– Я тебя прошу, пожалуйста, следи за планетой! А то залетим куда-нибудь не туда.
Я же говорил – нормальная девчонка!
Глава 8. ПОБЕГ
За мной в больницу приехал папа. Он был какой-то хмурый и виноватый. Я ему сказал:
– Как там Глюк?
Папа вздохнул, глаза прячет.
– Понимаешь… Как бы тебе сказать… В общем, не уследил я за твоим Глюком.
– Как не уследил? – У меня аж поджилочки затряслись!
– Нету его.
– Подох?! – кричу я.
– Нет-нет! – испугался папа. – В общем, забрали его.
– Кто?! Дунька?! – ору.
– Не знаю. Меня дома не было. Разговаривай с мамой.
Ну, все, думаю. Это конец. Они меня специально в больницу упрятали, а сами разделались с Глюком. Я разозлился страшно. Вот родители попались!
Мама встретила меня ласково, целует, обнимает… Я вырвался и сразу к креслу. Смотрю – там никого, только – энциклопедия стоит на пюпитре. Я к маме обернулся.
– Где Глюк? – спрашиваю. Мама сразу стала неприступной, как крепость Измаил, которую Суворов брал.
– Его унес хозяин, – говорит.
– Марцеллий? – я ничего не понимаю.
– Почему Марцеллий? Скворцов.
– Какой Скворцов? Не знаю никакого Скворцова! Да расскажи же наконец!
И мама рассказала, что вчера приходил молодой человек. Вежливый такой. Одет хорошо, в кроссовках. Сказал, что его зовут Скворцов, работает он в биологическом институте. У них недавно пропал пингвин, и вот он узнал, что птица у нас.
– Ну, я ему вернула… – мама говорит.
– Врет он все! ПИНГВИН у нас на кухне возник! Из лучика! Я сам видел! – кричу я.
– Опять ты за свое, – жалобно сказала мама.
– Как он выглядел, этот Скворцов?
– Да аккуратный такой. Пингвина в сумке унес. «Адидас».
– «Адидас»! Вот он, вот кто! Наверное, его Дунька подослала, – говорю я.