Радикальные перемены, порой даже до неузнаваемости, с самого начала были неотъемлемой частью истории христианства – и последующие две тысячи лет дали тому немало примеров. Три века противостояния с римской имперской властью закончились превращением былой контркультурной секты в верную помощницу власти, сохранившую греко-римскую цивилизацию на Западе и после того, как эта власть ушла в небытие. В Америке XIX века христиане-маргиналы в пустынях Дикого Запада создали собственную религию, основанную на новой священной книге – Церковь Иисуса Христа святых Последних дней (мормоны). Потрясающий рост численности и популярности мормонов – несомненно, такая же часть истории христианства Нового времени, как и истории православия, католичества и протестантизма, как бы яростно не отказывало «традиционное» христианство мормонам в праве называться христианами. То же можно сказать и о других, еще более недавних модификациях христианства – кимбангвистах в Центральной Африке или Церкви объединения, основанной корейским священником, преподобным Сан Мён Муном. Такие преображения всегда непредсказуемы. Четыреста лет спустя после европейского реформиста Жана Кальвина очень успешная Пресвитерианская (реформистская) церковь Кореи учит европейских последователей Кальвина верно хранить его наследие – и в то же время выражает свои благочестивые чувства в гимнах, заимствованных у методистов – радикальных антикальвинистов. Более того: многие корейские христиане – пламенные патриоты, однако молятся они в церквах, тщательно воспроизводящих архитектуру протестантских церквей американского Среднего Запада.
Страсть, вошедшая в самую суть мировой религии, неизменно пробуждает могучее творческое начало, властно проявляющее себя в литературе, музыке, изобразительном искусстве, архитектуре. Пытаться понять христианство – значит вглядываться в лик Иисуса Христа на византийских мозаиках и иконах или в резко освещенные черты лица человека на дороге в Эммаус на полотне Караваджо. Однако, поднимая глаза на богато украшенный золотом потолок Санта-Мария-Маджоре в Риме, нельзя забывать, что это золото – переплавленные храмовые драгоценности, вывезенные из языческих стран по другую сторону Атлантики, присланные испанским королем в Рим как приношение христианскому Богу и Католической церкви, – грабеж, столь обычный для христианской Европы, часто сопровождаемый и освящаемый всуе поминаемым именем Христа. Отзвуки христианской страсти слышатся в гимнах Джона и Чарльза Уэсли – величавых песнопениях, призванных внести гордость, уверенность в себе и сознание высокого смысла своего существования в жизнь бедняков, с трудом находящих себе место в новом, индустриальном обществе георгианской Британии. Христианская страсть стоит за тончайшими абстракциями органной музыки Иоганна Себастьяна Баха. В ГДР, во времена жесткого режима, сотни людей сходились в церковь послушать Баха – бессловесный рассказ о том, что где-то в ином измерении осталась целостность, осмысленность и спокойная, безмятежная искренность. Все проявления христианского сознания – от жажды понять конечные цели Бога, создающей ужасающие видения конца света, до стремления смягчить нравы, нашедшего свое выражение в крикете на английской лужайке перед домом викария, – необходимо принимать всерьез.
В этой книге представлен мой личный взгляд на ход истории христианства, и я не прошу прощения за то, что повсюду здесь слышна моя собственная позиция: читатель книги о религии имеет право знать, что думает о ней сам ее автор. В моей семье три поколения священнослужителей; детство мое прошло в доме священника сельского прихода, в мире, небезызвестном достопочтенному Сэмюэлю Кроссману, – и об этом мире я сохранил самые светлые воспоминания. Я вырос на Библии, и об эпохе своей догматической веры и теперь вспоминаю с теплым чувством. Думаю, меня можно назвать искренним другом христианства. Я по-прежнему ценю ту серьезность, с которой религиозная мысль обращается к тайнам и скорбям человеческого бытия – и не меньше ценю ее ответ на эти тайны и скорби, ответ в форме торжественного богослужения. Я живу, не переставая поражаться тому, как этому, казалось бы, безумному ответу удается захватывать умы и сердца миллионов и миллионов существ моего вида. Отчасти для того, чтобы ответить на этот вопрос самому себе, я и начал исследование этой мировой религии, наряду со всеми прочими бесчисленными религиозными верованиями и практиками, известными человечеству. Читатель, знакомый с богословским языком, быть может, великодушно признает в этом христианскую веру в ее апофатической форме.
О том, «истинно» ли христианство – или любая другая религия, – я судить не берусь. Для меня это необходимое самоограничение. «Истинен» ли шекспировский «Гамлет»? Того, что описал Шекспир, никогда не было; и все же «Гамлет» для меня куда более «истинен», полон смысла и значения для человечества, чем вполне реальный завтрак, съеденный мной сегодня утром и, без сомнения, «истинный» в банальном смысле слова. Христианство существует почти две тысячи лет: бо́льшую часть из них центральное место в христианском вероучении занимало его притязание на истинность – и большая часть истории христианства рассказывает о различных сторонах понимания этой «истинности» и о соперничестве между ними. Однако у историков права выносить суждение о существовании Бога не больше, чем (например) у биологов. Есть, однако, у христианства важная сторона, о которой историки могут и обязаны говорить: история, которую рассказывают христиане, – несомненно истинна в той мере, в какой она является частью истории человечества. Историческая истина способна поражать и захватывать не менее литературы: ведь она не что иное, как выборка из множества личных историй людей, таких же, как мы сами. Большая часть этих историй нам уже недоступна: в лучшем случае мы можем разглядеть какие-то их обрывки – при помощи технологий, разработанных исторической наукой за последние три столетия. Известно, например, что на полуакре одного английского сельского кладбища, в деревне Уидфорд в Хертфордшире, покоится более пяти тысяч тел, захороненных там за последние девять столетий. Из них нам известны лишь несколько сотен, да и то по большей части только по именам: все прочее покрыто мраком, и есть особое, высокое наслаждение в том, чтобы извлекать из тьмы осколки забытых человеческих жизней там, где это возможно.[6]
Надеюсь, моя книга поможет читателям – независимо от того, любят ли они христианство, ненавидят или просто им интересуются, – отступить от него на шаг и охватить взглядом его в целом. Само собой понятно, что эта книга – не исследование первоисточников: скорее, в ней я стремился отразить современное состояние мировой исторической науки. Это не только отражение, но и синтез, и интерпретация научных исследований для широкой публики, часто задающейся вопросом, что происходит с христианством, или превратно понимающей, как возникли его нынешние догматы и структуры. Быть может, моя книга – не более чем набор предположений о прошлом; но предположения эти не случайны. В некоторых случаях я использовал переработанный текст предыдущей моей книги «Реформация», в которой попытался рассказать часть этой великой истории – и эта попытка привела меня к мысли о том, что необходимо хоть беглыми штрихами набросать всю картину целиком. Цель моя – изложить эту огромную, сложную и разнообразную историю как можно яснее, так, чтобы читатели получили от нее и пользу, и удовольствие. Кроме того, я не стыжусь заявлять, что на современных историках, пусть они и не должны быть судьями в вопросе об истинности той или иной религии, все же лежит некая нравственная миссия. Их долг – поощрять здравомыслие и избегать риторики, порождающей фанатизм. Нет лучшей почвы для фанатизма, чем лживая история, и прежде всего – история слишком упрощенная.
В научной работе мне сопутствовали благоприятные обстоятельства, которым я теперь намерен воздать должное. Мне выпало счастье вести исследования, преподавать и дискутировать в двух университетах мирового значения, Кембридже и Оксфорде, в драгоценной для меня атмосфере понимания и покоя. Быть может, иные назовут эти университеты башнями из слоновой кости, куда ученые бегут от реальности – и в таком упреке была бы доля истины, если бы дискуссии, начатые в стенах университетов, не выходили за их пределы. Однако я намерен именно выйти за университетские стены. Столь же счастлив я тем, что получил историческое образование: выучка профессионального историка помогла мне призвать к порядку сильные и смешанные чувства любви и гнева, обуревавшие меня в отношении собственного наследия. Надеюсь, профессиональное образование помогло мне написать историю, которую читатели сочтут и честной, и человечной, даже если сами они придерживаются иных мнений о том, что такое христианство и какова его ценность. Я стремился показать то хорошее, что вижу в различных формах христианской веры, но не умолчать и о том, что в них считаю неразумным и опасным. Религиозная вера бывает очень близка к безумию. Она способна не только возносить людей к вершинам добра, благородства и творческого величия, но и толкать в пропасть бессмысленных и жестоких преступлений. Я рассказываю и о том, и о другом. Если мой амбициозный до смешного проект хотя бы кому-то поможет развеять мифы и ложные толкования, ведущие к безрассудству, – я буду знать, что не зря написал свою книгу.
Пояснения к тексту
Большая часть англоязычных первоисточников приводится в современной грамматической форме; однако, цитируя чужие переводы с других языков, я не изменял гендерно-асимметричные конструкции, свойственные английскому языку вплоть до 1980-х годов. Я бо́льший поклонник заглавных букв, чем это принято в наши дни: в английской литературе написание с заглавной буквы символизирует нечто иное, особое, а в контексте этой книги – то, что связывает дольний мир с миром горним. Слова «Месса» и «Распятие» необходимо писать с заглавной буквы – в этом их ненавистники согласны с их почитателями. То же относится к Библии, Евхаристии, Спасителю, Пречистой Деве и Лицам Троицы. «Епископ Экзетерский» требует большой буквы, как и «Граф Сэйлсбери», епископы и графы в целом – нет. Мои решения в выборе заглавных и строчных букв достаточно произвольны, но, надеюсь, внутренне последовательны.