– Ум – хорошо, а дурость – это плохо, – как всегда, ни к селу, ни к городу проговорил Жаба.
– И месячный срок для беременных мышей, – добавил Босяцкий.
Ларник слушал, что ему говорят и шепчут, черкал что-то пером. Потом встал и огласил:
– В противном же случае – анафема.
Друзья стояли у дверей хлебника. Хлебник шнырял глазами по соседям-лавочникам, но те, очевидно, не хотели связываться со здоровенными, как буйволы, ремесленниками.
– Так что? – спросил Ус. – Перстенька моего не считаешь?
– Почему? – спрятал глаза хлебник. – Ну, ошибся. Ну, ошибка. Насыплю ему ещё узелок.
– И тот насыпь, – мрачно сказал «грач» Турай.
– Это почему? – взвился хлебник.
– А потому, – поддел, смеясь, Марко. – Чья забота голубей кормить? Жмёшься, скупердяй? Из-под себя съел бы?
– Ты уж заткнись, щенок, – зашипел было на него хлебник.
– А вот я дам тебе «узелок», – заступился за друга Клеоник.
– Ты чего лезешь?! Ты?! Католик! Брат по вере!
– Братом я тебе на кладбище буду: ты у капеллы, а я с краешка, хотя я богов делал, а ты их грабил.
– Богохульник! – кипел хлебник.
– Замолчи, говорю, – усмехался Клеоник. – А то я с тебя лишнюю стружку сниму или вообще сделаю из тебя Яна Непомуцкого[45].
– А вот тебе и торба для этого. – Кирик бросил к ногам хлебника мех.
– Это ещё зачем? – покраснел тот.
– Он дал тебе десятую часть талера. Это больше половины этого меха.
Зенон готов был сквозь землю провалиться. Сам не справился, простофиля, теперь друзья за него распинаются.
– Нет, – еле выдавил хлебник.
– Значит, не дашь зерна?
– Рожу, что ли?
– Та-а-к, – подозрительно спокойно произнес Кирик. – Духи святые всё склевали, мыши подсудимые.
И он внезапно взял хлебника за грудки:
– Пьянчуга, сучья морда, грабитель. Ты у меня сейчас воду из Немана будешь пить до Страшного суда.
– Дядька… Дедуля… Папуля… Швагер[46]…
– Иди, – швырнул его в двери Вестун.
Хлебник побежал в склад.
«Дзи-ур-ли-бе-бе-бе-бя-бя-бя», – непрерывно, до самых низких звуков опускаясь, проблеяла ему вдогонку дуда. Словно огромный глупый баран отдавал Богу душу.
…Чуть позже друзья спустились ниже Каложской церкви к Неману. Широкий, стремительно-красивый, прозрачный, он летел как стрела. Лучи солнца гуляли по потоку, по куполам Каложи, по свинцовым позолоченным рамам в её окнах, по оливково-зелёным, коричневым, радужным крестам из майолики, по маковкам Борисоглебского монастыря. На недалёкой деревянной звоннице «Алёне», построенной на средства жены бывшего великого князя, сверкали пожертвованные ею колокола. Много. Десятка два.
Несколько монахов-живописцев из монастырской школы сидели на солнышке, растирали краски в деревянных ложечках, половинках яичных скорлупок, чашечках размером с напёрсток. Рисовали что-то на досках, тюкали чеканчиками по золоту и серебру.
– Тоже рады теплу, – сказал растроганно дударь. – Божьему солнышку.
– А они что, не люди? – улыбнулся Клеоник.
– Так вы же друг друга не считаете за людей, – буркнул Турай.
Кузнец покосился на него.
– Они – люди, – проговорил резчик. – И очень способные люди. У меня к ним больше братских чувств, чем хотя бы к этому… капеллану Босяцкому. Не по себе мне, когда гляжу я ему в глаза. Он какой-то потайной, страшный.
– Брось, – не согласился Марко. – Что он, веры может нас лишить? Мы вас не трогаем, и вы нас не трогайте.
– Мы не трогаем. Они могут тронуть.
– Они? – усмехнулся Марко. – Слабые? Сколько их на Гродно?
– Однако ж Анну они, слабые, уже отняли у вас. И писарь Богуш с согласия короля в их пользу бывшее Спасоиконопреображение уступил.
– Так он же тебе лучше…
– Мне он не лучше. Мне будет плохо, если святое наше равенство они нарушат. Когда ты на ребре повиснешь, а я, как католик, за компанию с тобой. Как друг. Слыхал, глашатаи сегодня что кричали? Мышей судят. Вроде как проба. А сыскная инквизиция гулять пошла. Молодой Бекеш в Италии был, в Риме. Ужас там творится.
– И наши не лучше, – вздохнул Турай.
– Правильно. Но «наши» далеко, – ответил Вестун. – А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?
– А то. Страшные наступают времена. Церковь мою будто охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и жадные. Тысячами жгут людей. Тьма наступает, хлопцы.
– Э-э-э, – отмахнулся Зенон, – напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш Спасом. А почему ты забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, звонницу построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понеманье ему король подарил.
– Бывший король, – уточнил Вестун. – Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.
– Да, – подтвердил Клеоник. – Дочка медзияланского[47] князя.
– Да и Богуш уже не тот, – говорил дальше кузнец. – Шатается панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие господа? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колесе не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются… наши и ваши. А мы ведь для них такие же… мыши… Страшные приходят времена.
Они отошли подальше, чтоб не мешать богомазам, и развалились на травке. Зенон, присев на свой мех с зерном, думал.
– Дурни они, что ли? – наконец спросил он. – Мышей судят?
– Не они дурни, – ответил дударь. – Это мы дурные, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть? А Комар их судит.
– А Комар разве большой? – спросил Клеоник.
– А с хорошую таки свинью будет, – отозвался Вестун.
Молчали. Ласковое у реки солнце гладило лица.
– Кто всё же этот Босяцкий? – мрачно спросил Гиав. – Он какой-то не такой, как все доминиканцы. Масляный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди приходят. Сам же он, кажется, всё и про всех знает.
Клеоник вдруг крякнул:
– Ладно, хлопцы. Тут все свои, можно немного и открыть. Слыхали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе – лютеранская… О гуситах ничего не скажу, хотя чашники[48] и дерьмо. Убитых не судят. А последние такие же самые свиньи, разве что церковь подешевле. Рим с ними, понятно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом… и… ядом. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят повсюду страшные слухи. Будто есть под землёй, в великом укрытии… более могучее, чем Папа…
– Ну, что замолчал? – спросил Ус.
– Братство тайное, – закончил резчик. – Те самые крестоносцы, что… ядом воюют. Вроде никто точно ничего не знает, но есть.
– А я бы таких молотом вот этим, – объявил Вестун. – Чтобы голова в живот юркнула и сквозь пуп глядела.
– И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались, непременно Босяцкий из них. Ты глянь ему в глаза. Плоские. Зелёные… Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, а оттуда вместо языка – травинка-жало.
– Может быть, – согласился Марко. – Всё может быть.
– Да зачем им сюда? – спросил Турай. – Тут у нас тихо.
Ус развёл золотыми руками.
– Молчи уж… тихо, – пробурчал он.
– Нет у нас тишины, хлопцы, – сказал Клеоник. – Безверье у нас появилось. Это для них страшнее, чем тюрингские бунтовщики. Те хотя бы в Бога веруют.
– А ты веруешь? – въедливо спросил Турай.
– Моё дело. Как твоя вера – твоё, а его – его… Ну, могу сказать: верую в Бога Духа, единого для всех. Обличья разные, а Он один. И нечего за разные личины Божьи спорить и резать друг друга.
– Ты же католик? – удивился Турай.
– Для меня – самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И потому я католик… Покуда режут живых людей из дерева… и до того часа, когда станут… как дерево… резать живых людей.
Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай вскинулся на колени:
– Еретик ты, а не католик!
– А ну садись. – Кузнец положил руку на голову мечнику и с силой усадил его. – Тоже мне… отец Церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты… для меня – Турай, дядька Турай… Для Марка ты – батько… А для жены твоей и друзей – Гиав. Замолчи. И соборов тут не разводи. Дай послушать.
– Да чего он?!
– Замолчи, говорю, – повторил кузнец. – Интересно. Судит человек о том, о чём до этого никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт безверных?
– Да что, – сказал резчик. – Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суженое правдой вечной»[49].
– Там что? – жадно глядел Вестун ему в глаза.
– Нет богов, – возвестил Клеоник. – И не нужно томления и изнурения духа по ним. Нет и не нужно никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не нужно лучших и худших в государстве, в церкви и в костёле, и в богатстве.
– Как это нет? – спросил Ус.
– Не должно быть… Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между тем, кто царствует, и тем, кто пашет, между хлопом и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и равное, и воля должна быть на земле и на небе, а веруй кто как хочет.
Легло молчание. Потом Турай вздохнул:
– Правда. Только насчёт Бога – ложь.
– Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, – улыбнулся кузнец. – Сказано: веруй как хочешь.
– Действительно, «суженое вечной правдой».
– Правда… – поежился Клеоник. – Потому-то и страшно мне. Нечто подобное – но только с верой Божьей говорили Гус и Прокоп – как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда вновь всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое змеи и гады ползут. Неужели, думаете, они на нас не бросятся? И с мечом многие в открытую бросятся, и те, подземные, с ядом. Потому я и говорю: тьма идёт, кровь идёт, меч идёт, яд идёт.