Досталось и мне. Щербина выяснил, что я из Москвы, болтаюсь пока без дела, и стал задирать, обзывал самодельным штурманом, а потом заявил, что «раз уж за десять тыщ километров притащился», то должен отведать спирта.
Семен никогда не заставлял меня пить, а этот двинул стаканом так, что у меня цокнули зубы о стекло, и еще торопил. Должно быть, я раздражал его тем, что напомнил врача, наградившего инвалидностью второй группы, а не третьей.
Голодного, меня быстро развезло от первого в жизни стакана, и я ушел на ватно подгибавшихся ногах. Кое-как добрался до общежития. Свалился на кровать и проснулся только в половине десятого с дикой головной болью и пугающей мыслью, что проспал завтрак. И тогда услышал, как за изголовьем кровати отворилась дверь.
— Левашов! Опять филонить собрался? А ну вставай! — Голос по-хозяйски метался по палате. — Слыхал? Или повторить?
Я сделал вид, будто сплю, но одеяло, уютно хранившее тепло, взметнулось вверх.
Делать нечего — я соскочил с кровати.
— Ну вот, — сказал парень, сдернувший одеяло. — А теперь одевайся!
Он был довольно высок. Застиранная рубашка обтягивала сильные округлые плечи, и руки висели по швам тоже сильные, хваткие. Нахмуренный лоб прикрывала темно-русая, зализанная набок челка.
Я не приглядывался к живущим здесь, в бывшем санатории, но этого парня приметил и фамилию его знал: Маторин, Сашка Маторин. Он был назначен старшим по всему этажу, его полагалось слушаться. Я давно чувствовал, что Маторин следит за мной и видит, как, отлынивая от работы в порту, я каждый день после завтрака неприметно исчезаю.
Что ж, таскаться с Семеном, настоящим моряком, мне было куда интереснее, чем ходить на разгрузку. Такое при желании можно понять. Но Маторину, старшему по этажу, я наверняка представлялся обыкновенным с а ч к о м. До сегодняшнего дня ему не удавалось подловить меня, и вот теперь его час настал. Он смотрел пристально и строго, полный решимости показать свою власть.
«Ладно, увидим, кто кого», — подумал я и снова лег на постель, уже остывшую, чужую.
— Так, значит? — протянул Маторин. — Тогда слушай. Я сейчас уйду, а ты все-таки встанешь и поедешь в город. В проходной порта есть список. Назовешься, и тебя пропустят. Потом спросишь, где ребята с Океанской. Разыщешь Надю Ротову, и она скажет, что делать.
— А если я не поеду в город и не стану искать Надю Ротову? — спросил я, лежа лицом к стене.
— Тогда я доложу коменданту.
— И он поставит меня в угол...
— Нет. Он просто вычеркнет тебя из списков, и ты никогда не попадешь на пароход!
Он ушел, а я встал, оделся и отправился в город. И всю дорогу убеждал себя, что подчинился не Сашке, а просто сам решил, что надо включиться в работу. Хотя бы на время, чуть-чуть.
В проходной порта действительно оказался список. Охранник поставил галочку против моей фамилии, и меня пропустили на асфальтированную площадку, над которой нависал огромный нос парохода с торчащим из клюза поржавелым якорем. Раньше я видел пароходы только из города; они и оттуда выглядели внушительно, но этот был тут, рядом, — огромный, пришедший из дальних, заморских стран!
Я стал пробираться стороной, среди наваленных грудами ящиков, больших, в рост человека, катушек кабеля и каких-то выкрашенных ярко-оранжевым суриком цистерн.
«Ребят с Океанской» искать не пришлось. Прошагав мимо трех или четырех пароходов, я увидел знакомые по санаторной столовой лица. И Надя Ротова сама отыскалась, весело замахала рукой в брезентовой рукавице.
— Левашов? — спросила она и показала на ящик: — Помогай, а то вторая бригада обгоняет!
Я стал ездить в порт каждый день. Нас ставили то на перевалку картонных ящиков с тушенкой, то поручали перетаскивать мешки с сахаром (тяжелые, черти!), а то вдруг оставляли в покое. В таких случаях Маторин, занявший после дежурства свой законный пост бригадира, уходил куда-то, а возвратившись, вел на новое место, где работы было пропасть.
Как-то в перерыв я подсел поближе к Ротовой. Мне казалось, что Надя все время по-особому добро смотрит в мою сторону и в чем-то сочувствует мне. Стал жаловаться на нелепую трату времени, сказал, что приехал совсем не за этим. Надя слушала спокойно, снисходительно, а когда я умолк, начала терпеливо объяснять, что, раз ребята приехали по комсомольским путевкам, они не могут сидеть сложа руки, пока их распределят на корабли. Ведь сейчас война идет. Как же иначе?
— Война? Ну и что — война? Она далеко. Вон, видишь, эсминцы стоят — чехлы на пушках, там греблей занимаются, под парусом ходят. — Я показал в сторону бухты. — И нам бы тоже моряцкую профессию осваивать, а не эти дурацкие мешки таскать.
В ту минуту, наверное, и вышел из-за склада Маторин. Я его не заметил. А Сашка подходил все ближе, я наконец увидел его. Мускулы на крепкой шее напряглись, плечи словно бы стали шире, глаза сердито и твердо ощупывали меня.
— Вот что, паря, — сказал он. — Ты свою агитацию брось. Иди-ка лучше вон туда... Вагоны нагружать будем.
Громкий голос Маторина привлек внимание. Ребята потянулись со своих мест, грузчики, работавшие поблизости, повернули головы. Лица у всех были настороженные, только Надя Ротова, казалось, с сочувствием смотрела на меня. Вероятно, это и придало мне храбрости.
— Опять грозишь? — сказал я. — Что ты мне все грозишь? Ну иди докладывай начальству, донос на меня напиши!
— Надо будет, и напишу. А пока воду не мути, топай к вагонам!
— А я вот возьму и не пойду, — оказал я Маторину почему-то тихо, словно по секрету. — Возьму и не пойду. Я не к тебе нанимался. Ясно?
Что произошло дальше, я даже не сразу понял. Грудь сильно сдавило, ноги отделились от земли, и перед глазами выросло напряженно-спокойное Сашкино лицо. Я забился, как рыба в сети. Чуть вывернулся на сторону и увидел, что все вокруг хохочут. Грузчики, ребята, сбившиеся в кучку, а Надя Ротова, та просто покатывается со смеху.
Маторин донес меня до угла и аккуратно поставил на землю.
Понурясь, я со злостью дергал себя за полы сбившейся кверху куртки. Потом торопливо, почти переходя на бег, направился к проходной.
Долго ходил по улицам, надеясь встретить Семена, но тот куда-то запропастился. В конце концов пришлось вернутся на Океанскую. Я выждал, когда в окнах погасли огни, и пробрался в палату. Но уснуть не удавалось. Снова и снова виделся идущий на меня Сашка, и даже мысленно я не мог постоять за себя, вступить с ним в драку: знал, был уверен, что — пожелай он — мне несдобровать. И от этого испытанное в порту унижение терзало еще сильней. Промаявшись так, решил на погрузку завтра не идти, отправиться в отдел кадров и умолить, упросить, чтобы дали назначение на пароход.
После завтрака — обычных двух кусков селедки и жидкого чая — демонстративно направился вверх по лестнице, хотя по утрам бригада собиралась в вестибюле. Сел у окна в палате и стал ждать, когда все разойдутся, чтобы поехать в город. По правде сказать, я и теперь боялся, что Маторин придет за мной, потащит работать. И я ужаснулся от мысли, что пойду, даже не смогу ему ответить как следует.
Вздрогнул, услышав, что кто-то вошел. Обернулся. Нет, не бригадир — дежурный с красной повязкой.
— Левашов? — спросил он. — К коменданту.
Дверь в комнату коменданта была отворена. Перед ней толпились ребята. И еще не дойдя до двери, я услышал свою фамилию:
— Левашов! Есть Левашов? На «Виктор Гюго», палубным учеником...
Растерянно, не понимая, что же произошло, я переспросил стоявшего рядом парня:
— Куда Левашова, не слышал?
— На «Гюго» какой-то.
— А кем?
— Учеником палубным. Отстань!
А из-за спин, загородивших стол коменданта, летело:
— Паленых — на «Жан Жорес», Конкин — «Осмуссар», в машину, Ротова — «Виктор Гюго», Малахов — «Александр Суворов», Разумовский — «Трансбалт». Тише, товарищи, тише, всем назначений хватит! Дубинкин — на палубу, «Севзаплес»...
Дальше я не слушал. От волнения, не зная куда деть себя, толкнулся к одной стене, к другой, сплел пальцы и до хруста вывернул их. «Виктор Гюго», «Виктор Гюго», — повторял я и пытался представить, какой он, мой первый, такой долгожданный пароход! Но вместо надстроек, мачт виделись почему-то обложки книг: «Труженики моря», «Собор Парижской богоматери», «Рюи Блаз»... Потом вспомнился портрет человека, давшего имя кораблю, и я почему-то обрадовался, что хорошо помню, как выглядел великий писатель, — могучее, с крупными чертами лицо, строго-задумчивые глаза...
И вдруг, все еще не веря в реальность происходящего, услышал:
— Маторин! «Виктор Гюго», на палубу!
Так мы с Сашкой очутились на одном пароходе. Сейчас он работал где-то в другом месте, а я сидел на дне этой пропасти — форпика, тупо уставившись на желтый свет переноски.
Наверху послышались цокающие звуки: по трапу кто-то спускался. Я схватил квач.
По балкам топали здоровенные ноги боцмана. Стрельчук был не такой шумный, как утром, что-то бормотал нагибаясь. Отцепил переноску, отнес к другому борту.
— Эй! — сказал он. — Иди сюда!
Я присел на корточки рядом с ним. Боцман стоял на коленях, согнув свое большое рыхлое тело, точно собирался нырнуть в узкий колодец.
— Глянь. — Он показал в угол, под уступ балки. — Огрех. И там. Везде. Переделай. — Он разогнулся и, не сказав больше ни слова, полез по трапу наверх.
Из горловины опустилось новое ведро, и я с раздражением, расплескивая цементную болтушку, грохнул его на балку. Спрыгнул в тот колодец, что был, по моему мнению, совсем готов, и стал с остервенением снова мазать углы — верхний, нижний, снова верхний.
Следующий колодец начал цементировать уже по-другому, с углов. Я даже приноровился влезть в узкое сплетение балок вместе с ведром, сел на покатый пол и зажал ведро коленками. Серая жижа текла на штаны, рубашку, брызгала в лицо, квач стал тяжелым, как колун. Вверх, вниз, влево, вправо, вперед, вперед...
Я дал себе слово не смотреть на часы и все-таки не выдержал, взглянул. Оказалось — четверть пятого. Снова в исступлении принялся за работу. Иногда озирался на темное пространство под потолком, куд