— Почтенный Сарен, — поклонился я.
— Завтра будем вязать первый сноп. Ты подумал о моих словах? Выбрал девицу-то?
— Подумал, почтенный Сарен, крепко подумал. Зачем зря девку терзать пустыми сговорами? Главное ведь что? Страду пережить, а дальше-то легче будет. Так что по весне, как поднесу дары древу Сфирры, сразу, без сговора, и обручусь с какой-нибудь.
— Своим умом, значит, решил жить? — вздохнул старик. — А хватит ли его? Ума-то? Ну, неволить не стану, хотя поперек общины вставать…
Только он собрался уйти, как я его окликнул:
— Почтенный Сарен, а наш уговор насчет подмоги?
Староста обернулся:
— Вот то-то и оно, юный Лиор! Никак нельзя без общины. Ты им, а они тебе, только тем и живет деревня! Уговор есть уговор, завтра пришлю к тебе на поле людей. За четыре снопа из десяти.
— Но снопы считать не со всего поля, — уточнил я, — а лишь из тех, что свяжут помощники. Уговор таков был.
Старик покачал головой:
— Зря упрямишься. Отчим твой и тот жил, как все, силу свою не выпячивал, не бахвалился, потому его и не трогали. А ты думаешь супротив всех пойти? Как знаешь, как знаешь. А про снопы… Будет, как уговорились.
Может, я и впрямь слишком много надумал? Вдруг он на самом деле хотел лишь помочь? Жаль, я не спросил, кого староста мне в невесты прочил. Но как сложилось, так сложилось.
На другой день, едва рассвело, вся деревня потянулась к ячменным полям. Оделись не нарядно, по-простому, но девки вплели в волосы ленты, бабы повязали яркие платки. Нельзя вязать первый сноп без уважения и радости, иначе земля обидится!
Одна баба, тетка Линета, надела самое красивое платье, на шею повесила бусы, даже рукоять серпа обвязала лентой. Уже третий год именно ей достается честь срезать первые колосья, и все три года в деревне собирают хорошие урожаи. Видать, люба она древу Сфирры! Недаром для такого дела выбирают самую плодовитую бабу: тетка Линета выносила двенадцать детей, и восемь из них выжило. И она всё еще могла рожать!
Пока хранитель корней читал хвалы древу Сфирры и благодарил за милость, тетка Линета подошла к краю поля, ухватила пучок колосьев, срезала, уложила к себе на колени, затем еще пучок и еще, пока не набралось на целый сноп, несколько колосьев она скрутила в жгут, обвязала им собранное и торжественно подняла. Вот и первый сноп!
Тетка Калора затянула песню, которую подхватили все сельчане.
Сноп украсили лентами и цветами, насадили на шест и подняли поближе к небу. Потом, вокруг этого шеста навалят другие снопы, чтобы получилась скирда, но первый сноп все равно останется выше всех.
Потом сельчане разошлись по своим полям. Рядом со моим, отделенная едва заметной межой, расположилась делянка Харта и Филоры. Они привели с собой детей: старшие могут вязать снопы за родителями, младшие — стаскивать их в одну скирду.
— Лиор, — улыбнулась тетка Филора, — как закончим со своим, так сразу пойдем к тебе. Уж как-нибудь осилим! Мира, ступай к Лиору, будешь за ним идти!
Мира, угловатая девчонка лет десяти, тут же перешла на мою сторону и задиристо сказала:
— Я хорошо вяжу, быстро! Не медли!
Поблагодарив Филору, я окинул взглядом бесконечное золотое море, подумал, что ни в жизни столько убрать не смогу, выдохнул, наклонился и схватил первый пук. Работа началась!
Жать зерно вроде бы нетрудно, примерно так же, как и доить коров. Один раз взмахнуть серпом, два, три… Но когда делаешь это от зари до зари да еще и несколько дней подряд без роздыху, становится очень тяжело. По утреннему холодку работалось легко: еще не устала спина, еще невесомым казался серп, но чем выше поднималось солнце, тем больше я потел, на лицо и шею прилипала разная шелуха, на спину садились привлеченные запахом разгоряченного тела мухи и слепни, и приходилось все время поводить плечами и подергиваться, как коровы на пастбище. Я жалел, что у меня нет хвоста, сейчас бы он очень пригодился.
Поначалу я еще оглядывался, смотрел, как успевает идти за мной Мира, много ли уже убрал, но всякий раз видел, что прошел всего несколько шагов, а впереди непочатый край. Аж отчаяние брало за душу. Я боялся, что не успею, что зерно осыпется, и весь тяжкий труд отчима пойдет на корм мышам, а еще боялся, что не сдюжу. И обещанных старостой людей что-то пока не видать. Да и плевать! Сам смогу! Вот сколько осилю, столько и будет, но на поклон снова не пойду. К тому же без толку. Если старик решит закусить удила, никто не сумеет сдвинуть его с места.
И я снова хватал колосья, взмахивал серпом, срезал ломкие стебли и откладывал в сторонку, где Мира умело скручивала их в снопы. Несколько раз я едва не распорол себе руку, повезло, что снес лишь кусок кожи. Мира тут же налепила листик подорожника и обвязала сверху всё теми же колосьями.
— Мама говорит, что кровь на поле — к добру. Говорит, раньше резали козу и ее кровью поливали землю, но человечья кровь еще лучше! — сказала девочка, утешая меня.
Я кивнул и вернулся к работе.
Когда время подошло к полудню, Филора кликнула Миру поснедать. Я выпрямился, стирая со лба пот и грязь. Уже ныла спина, сильно чесались места, где покусали мухи, руки затяжелели. А ведь до вечерней зорьки далеко. Так же далеко, как и до конца поля. И я не думал, что мне хватит сил и упорства продержаться. Маленькие дети у соседей уже давно утомились и спали в тени сложенной скирды, да и мои одногодки работали через силу. Крепче всего оказались не молодые парни, а старухи, чьи согнутые спины до сих пор виднелись меж ячменных колосьев. Они работали вроде бы неспешно, но неизменно оказывались впереди всех, а за ними тянулись широкие просеки с аккуратно скрученными снопами.
— Тебе, что ль, помощь надобна? — окликнул сзади женский голос.
Я обернулся. Возле межи стояли три бабы: на головах платки, в руках серпы, юбки подвернуты. Две — из дома старосты, а вот третью я узнал не сразу. Это ж сноха нашего деревенского богатея Верида, вернее, одна из его снох.
Верид известен у нас тем, что женит сыновей не на девках с богатым приданным, а на нищих сиротках, коих подбирает то в городе, то в других деревнях, а потом эти сиротки горбатятся на него до изнеможения. Слыхал, что одна, как раз городская, умела шить, так она головы не подымала, обшивая всю немаленькую семью, а когда Верид торговать ее трудами начал, так и вовсе зачахла с иглой в руках. Каждый сын хотя бы раз или два овдовел и женился заново.
А ведь у Верида была и дочь. Может, староста ее мне в невесты прочил? Тогда я верно поступил, что отказался, а не то Верид быстро бы захватил всё мое добро, дом переделал бы под путников, а я бы пошел в его дом примаком. Сам бы оказался на месте тех снох и пахал бы без продыху, пока не помер.
— Мне! Только вы будете убирать ячмень с того конца поля. А то вдруг снопы перепутаем?
— Ишь какой маленький, а наглый! — прошипела одна, проходя мимо.
— Поглядим, кто больше зерна увезет, — сказала вторая.
Веридова сноха прошла молча, даже не взглянула на меня.
Я же вытер вспотевшую ладонь о портки и заново схватился за серп. Нельзя мне отдыхать! Не хочу отдавать свое!
И снова склонился над колосьями. Спина взвыла почти сразу, натертые мозоли кое-где прорвались и понемногу кровили, к серпу будто камень привесили, так он потяжелел. Где она, сила новуса? Я все еще мог поднять бревно или сильно ударить, но вот такая несложная с виду работа меня измотала. И думы… об урожае, о ноющей спине, трех бабах на той стороне поля, о замыслах старосты и неуёмной жадности Верида — они утомляли меня не меньше.
Я вновь вспомнил заветные слова. Сейчас они вроде бы и ни к чему, ведь ядер я не глотаю, да и на поле новусов не часто увидишь, но вдруг слова помогут? И я забормотал их себе под нос…
— Лиор! Лио-о-ор!
Филорин голос. Я распрямился, оглянулся на соседей и ахнул. Раньше они шли немного впереди меня, сейчас же остались далеко позади. И Мира со снопами сильно отстала! Ровные ряды срезанных колосьев на десятки шагов разделяли меня с моей помощницей.
— Прибереги силы! — крикнула тетка Филора. — А то завтра не встанешь!
Значит, слова нужны не только для ядра! Пока я говорил их, снова будто отошел от своего тела, но руки продолжали трудиться, причем получше, чем со мной. Ни одного промаха, ни одного лишнего движения! Да я даже дышал иначе: вдох — захват, взмах серпа, выдох — колосья ложатся в один пук.
Да, я чувствовал и усталость, и боль, но ничуть не больше, чем в полдень, а нынче солнце изрядно перевалило на запад.
— Ладно! — махнул я соседке.
Прошелся по уже срезанным колосьям, связал их в снопы, сложил в скирду и снова за серп.
В конце дня у меня еле-еле хватило сил, чтоб накормить скотину да подоить коров. Даже есть толком не хотелось. А на следующее утро пришлось встать еще до зари, чтобы успеть сделать всё по дому, и с рассветом пойти на поле.
В других семьях женщины нет-нет да и вернутся в дом, чтобы настряпать на всех работников и обиходить скотину. А у меня есть только я.
И я трудился изо всех сил. За четыре дня уборки ячменя я почернел, похудел и вымотался, как никогда. Вместо костей через кожу явственно чувствовались твердые и сухие жилы, тугие, как веревки, на животе проступили бугры, да и плечи чуть раздались вширь.
Другие жнецы тоже загорели дочерна и истощали, только по ним казалось, будто они не ели неделю: руки как прутики, щеки ввалились, да и ходили они нынче полусогнутыми.
Я один за эти дни успел сжать больше половины поля. С остальной части честно отсчитал по четыре снопа из каждых десяти и сложил их отдельно. Вскоре за ними приехал староста на телеге и увез как долю своих баб, так и долю Верида. Мои скирды остались на поле. До обмолота еще далеко, надо, чтобы колосья отлежались, просушились, а уж потом отвезти их на ток.
Через неделю пришла пора овса, за ним рожь. Страда! Наверное, потому эта пора так и зовется, что уж больно много страдать приходится. И я страдал! Если бы не заветные слова, наверняка бы слег и не успел убрать всё зерно. Пусть я отдал едва ли не четверть всего урожая, зато оставшегося мне хватит на всю зиму даже с учетом податей.