Глава 1.
Фома
Желтые капли лютиков в зеленом травяном ковре, душный запах цветущей черемухи, от реки тянет сыростью, а солнце щедро сыплет жаром. Пожалуй, даже чересчур щедро, кожа покраснела и начала чесаться, а любое прикосновение вызывало неприятное покалывание. Фома уже давно укрылся в тени старого дуба, раскинувшего тяжелую крону по-над водой, но все равно находиться на открытом воздухе было неприятно: дома куда как уютнее.
Вялые по жаре коровы лениво щипали траву или, развалившись в скользкой прибрежной грязи, пережевывали жвачку, изредка оглашая окрестности трубным мычанием. Было в этой картине некая сонная идиллия, и Фома то и дело проваливался в уютную горячую дремоту… солнце бы еще убрать и совсем хорошо будет.
- Хороша карьера, правда? Из повстанцев в пастухи… а мог бы в замке остаться. - Голос ввинчивался в плавное течение мыслей. - Жил бы нормально, кропал бы свою книгу, а тут…
- Мне хорошо, - Фома лежал, заложив руки за голову, вверху сквозь шелестящее облако листвы просвечивало ярко-синее небо, и запах черемухи не казался таким уж назойливым. Ведь действительно хорошо… мирно и спокойно, настоящее счастье. А пастух… ну так что сделаешь, если ни к какой иной работе он не пригоден. Тут же и сил много не надо, и умения особого, лежи себе, приглядывай за коровами.
Фома закрыл глаза и, наверное, заснул-таки, потому что оглушительно-болезненный удар по ребрам стал для него полной неожиданностью. Если бы не сон, он бы…
- Тоже ничего не сделал, - пробурчал голос. И наверное, был прав, против троих оборванцев, грязных, воняющих потом и мочой, у него не было шансов. Конечно, если бы пистолет… пистолет в сумке, а сумка лежит в яме между корней, вроде и недалеко, только руку протяни, но как тут протянешь, если прижали к земле да так, что и вдохнуть получается через раз.
- Подыми его, Харр, говорить буду, - хриплый голос, рыжая спутанная борода и глаз, перевязанный серой от грязи тряпицей.
- Чего уставился? - Одноглазый сплюнул под ноги.
- Да так, ничего.
Первая боль прошла, и Фома пытался восстановить дыхание. Держали его крепко, не вырвешься, да он и не пытался, что толку вырываться, если их трое, а он один и без оружия.
- Пастух, значит?
- Пастух.
А солнце-то к западу скатилось. Это ж сколько он проспал? Выходило, что долго. Ох и прав Михель, никакого с Фомы толку, даже пастуха и того не вышло… уведут стадо.
- Деревня где? - поинтересовался кто-то, кого Фома не видел, от человека разило чесноком и чем-то еще, гнилым и темным.
- Слышь, чего тебя спрашивают? Деревня где?
Фома молчал, судорожно соображая, чего делать дальше. Показывать путь к деревне нельзя, а вдруг здесь не трое, а больше? Какая-нибудь банда, оголодавшая и бесшабашно-отчаянная, которая не станет обращать внимание на то, что деревня находится под защитой Хранителя.
- Ну, где деревня? - тот же голос, и болезненный удар сзади, упасть не позволили, держали за шиворот, ожидая, пока Фома отдышится. А он вдруг понял, что его убьют, и не важно, расскажет он про Кахеварденнен или будет молчать дальше.
- Да чего ты с ним возишься, Харр, не видишь, у парня со страху речь отняло.
Смех. Одноглазый довольно щурится и нарочито медленно вытаскивает из-за пояса нож.
- Ну, не хочешь говорить, дело твое… давай, Ухо.
Тяжелые ладони ударили по плечам, заставляя опуститься на колени, но Фома выстоял… почему он такой бестолковый, в сумке ведь пистолет, а сумка у дерева, с голыми руками против троих не повоюешь.
- Ты это, расслабься, - посоветовал Харр, - больно не будет, раз и все.
Лезвие грязное, то ли ржавчина, то ли кровь. А страха нет, будто и надо так. Сердце бешено колотится, разгоняя кровь по телу, и странный туман в голове, чужие мысли, чужие желания, чужое стремление выжить во что бы то ни стало.
Ржаво-рыжее лезвие летит к горлу… Медленно, отчего все вокруг такое медленное, Фома успевает и вывернуться из чужих рук, и перехватить удар. Пальцы сжимаются на толстом запястье, тянут вперед, а тело уходит куда-то вбок. Нож на траву, снова медленно… воздух плотный, чей-то крик… резкая боль в боку… и до чего все странно.
Сознание отключилось.
Фома и сам не понял, как это у него получилось, он же совсем не умеет сражаться, а тут… два трупа и один раненый, лежит, прижимая руки к животу, а сквозь пальцы просачиваются темные струйки… кровь? Фому затошнило. Это не он! Он никого не убивал, он…
- Ты. Или я, если тебе так легче, - спокойно заметил Голос. - Вопрос выживания, либо ты убиваешь, либо тебя.
Фома вытер руки о траву, голова странно кружилась, а запах крови вызывал… тошнота прошла, зато появилось желание попробовать. Всего каплю, горячую, медово-сладкую капельку.
- Прекрати. - Фома зажмурился, пытаясь вернуть душевное равновесие, а оно не возвращалось. - Пожалуйста, прекрати, они же люди… и помочь надо.
- Себе помоги, - огрызнулся Голос. - У тебя нож в легком, а долго блокировать болевые центры я не могу.
Черная рукоять, сантиметра два блестящего лезвия, а остальное внутри, в теле. А Фома совсем не ощущает ни лезвия, ни раны, но смотреть неприятно. По рубахе расплывается пятно, теперь кровь не черная, как у раненого, а ярко-красная, будто вызревающая земляника.
- Я умру?
- Вероятно, да. Извини.
- Вытащить надо, - трогать нож страшно, и Фома долго не решается прикоснуться к рукояти, а землянично-кровяное пятно растет на глазах. Обидно умирать, когда солнце, лето и одуванчики… и жить только-только начал, Ярви опять же огорчиться. Как она здесь одна? Рукоять скользкая от крови, ничего, ухватить поудобнее, сжать и одним движением…
- Стой! Подожди… в общем, есть один вариант. Выжить - выживешь, только…. нужно кое-что сделать.
- Делай.
Фома опустился на траву, боль проступала постепенно, наполняя легкие жидким огнем.
- Тебе не понравится, - предупредил Голос. - Некоторые изменения обмена веществ усилят регенерационные способности, однако чтобы их запустить, необходим катализатор.
- Не понимаю.
- Кровь нужна. Человеческая. Всего несколько глотков.
- Нет.
Фома только представил и… тошноты не было, была чужая забытая жажда, выдранная из глубин памяти. Он не поддастся. Лучше уж человеком умереть, чем так.
- Лучше вообще не умирать. Подумал, что будет с ней? А вдруг Удольф вернется? Думаешь, простит и исправиться? А книга? Ты ведь не дописал книгу, обидно, правда? Этот все равно умрет, не от раны, так от перитонита. И ты следом. А кому нужно твое благородство?
Голос был прав, во всем прав, вот только Фома не мог поступить так, как хотел голос. Кровь - это…
- Это физика, биологи и биоэнергетика. Тебе нужно всего-то два глотка, а потом все будет как раньше… только в следующий раз пистолет держи при себе, хорошо?
Фома кивнул. Огонь внутри пожирал силы. Нужно решиться… или не решиться. Раненый рядом, уже не хрипит, но еще дышит, грудь мерно вздымается, а на темной шее тонкой полосой выделяется жилка. Два глотка… немного… зато он, Фома, останется жив. Ярви огорчится, если он умрет. Ярви не позволят остаться, и Удольф может вернуться. Нельзя умирать, значит…
- Молодец. Возьми нож, теперь можешь вынуть. - Голос шелестел в голове, прогоняя иные мысли.
Рука дрожит. И пальцы соскальзывают с липкой рукояти, выдернуть нож удалось не сразу, зато потом… как же больно… клинок длинный, в полторы ладони, и широкий, с остро заточенным краем и глубокой канавкой. Вниз стекают, летят капли крови, оседают на траве диковинными ягодами.
- Теперь быстро надо. Давай, к горлу, вот так… и резко в сторону, чтобы по артерии попал… пей, быстро.
Кровь хлынула мощным потоком, и Фома, прижавшись губами к ране, сделал глоток. Чуть не стошнило, теплая, солоновато-сладкая…
- Пей, давай, пока он живой, - Голос подхлестнул болью.
Еще глоток, и еще один. Только хуже. Огонь из раны расползается, вот-вот дойдет до сердца и тогда смерть. Зря он затеял, нужно было смелости набраться, умереть человеком. Фома пил, уже не ощущая ни вкуса, ни запаха, продолжал глотать, давился и тихо мечтал о том, чтобы потерять сознание. Желание исполнилось.
Коннован
На то, чтобы рана полностью затянулась, ушло три недели. Я не могу сейчас вспомнить, чем я занималась эти три недели, двадцать один день из памяти будто и не было.
А может, и не было. Время - странная вещь.
Внизу весна в разгаре, раньше я любила весну, роса на траве, цветущая черемуха и от расшитого запахами воздуха пьянеешь. Здесь же воздух пахнет пылью и порохом, на редких пучках травы не роса, а каменное крошево, оно же и в воздухе, забивается в легкие, оседает на одежде и волосах, режет глаза… желтые разводы на крыльях палатки - пыль. И внутри пахнет ею же. Ничего, в конце концов, пыль - это не так и страшно, переживу.
- Как самочувствие? - поинтересовался Карл и, не дожидаясь ответа, кивнул на кресло. - Садись. Надеюсь, чувствуешь ты себя лучше, чем выглядишь. Итак, завод…
Карл расстелил поверх бумаг довольно подробную карту региона.
- Самая большая проблема - это расположение. Смотри, с двух сторон горы, причем южный хребет подпирает ядерная пустыня, этакий своеобразный буфер, здесь, - палец Карла коснулся исчерченной бумаги, - земли Святого княжества, а здесь - Империи, формально граница проходит в пяти километрах от завода, что, как понимаешь, весьма раздражает имперцев. И не их одних. Предупреждая вопрос, когда начиналась строительство, граница проходила двумястами километрами восточнее.
Я кивала, хотя на самом деле мне было совершенно наплевать на завод, на границу, на территориальные конфликты да и вообще на все вокруг. Карта раздражала, лекция утомляла, мне хотелось вернуться в свою палатку, лечь, закрыть глаза и совершить очередную неудачную попытку вернуться в темноту.
- Отдать завод мы не можем, - продолжал тем временем Карл, - равно как и свернуть или перенести производство. Данная точка относится к разряду стратегически важных, поэтому… Коннован, ты меня вообще слушаешь?
- Слушаю.
Пытаюсь изобразить максимальную заинтересованность, а в голове только и мысли о том, что в темноте тихо и спокойно. Почему же они не позволили мне умереть? Вот просто взять и умереть, я бы… я бы была благодарна.
- Ясно, - Карл потер переносицу и, подперев руками подбородок, проникновенно так произнес. - Коннован, солнце ты мое незакатное, окажи любезность, послушай старика, потом помечтаешь.
- Извини.
- Извини… потом извиняться станешь, если выживешь, конечно.
Мне кажется, или в его голосе действительно прозвучало сожаление? Наверное, кажется, Карл и эмоции - вещи не совместимые. Карл, эмоции и я…
- А теперь давай серьезно. Из плюсов - основные линии изначально размещали под землей, на прямое попадание ядерной бомбы, конечно, не рассчитаны, но обычную бомбардировку выдержат. Из минусов - все транспортные и энергетические линии придется прокладывать заново, а на это уйдет недели две-три. Причем недели будут жаркие, потому как кандагарцы - далеко не идиоты, понимают, что стоит нам упрятать производство под землю и черта с два нас оттуда выкуришь, поэтому ближайшая задача - удержать ущелье, понятно?
Понятно, куда уж понятнее. Удержать ущелье.
- Если не передумала умирать, - добавляет Карл, - то, полагаю, подходящий случай подвернется. Хотя, конечно, мне будет тебя не хватать.
- Правда? - услышать подобное от Карл было несколько неожиданно.
- Правда. Привык, знаешь ли за столько-то лет.
Привык… почти комплемент.
- Коннован, все-таки ты постарайся особо не нарываться, хорошо?
- Хорошо.
Не нарываться… но темнота ждет, в ней спокойно, а мне так нужен покой. Впрочем, я ведь слово дала.
Узкая песчаная дорога, зажатая между каменными стенами и расчерченная окопами. Пара пулеметов, две сотни бойцов, вера в скорое подкрепление и слабая надежда на артиллерию, которая больше долбит стены, чем противника. Однажды нас вообще едва не засыпало, ну да лучше так, чем вообще без прикрытия.
Когда вокруг стреляют, начинаешь относиться к жизни как-то иначе, и мысли о самоубийстве кажутся не то, чтобы глупыми, но какими-то неуместными. Да и времени на них почти не оставалось, времени вообще ни на что не оставалось, уже и не помню, когда я в последний раз нормально спала, чтобы не двадцать-тридцать минут в перерыве между атаками, а хотя бы часа два. Или еда… нормальная горячая еда, а не чертовы консервы вприкуску с черствым хлебом.
Людям тяжелее, они здесь уже давно, устали и даже на артобстрелы не реагируют. В глазах - обреченность и тоска, они не верят, что это когда-нибудь закончится, и постепенно их настроение передается и мне. И не только мне - из да-ори на передовой еще Кельм и Брик - так эти двое ставки делают на то, как долго еще вытянут. Кельм рассчитывает на месяц, Брик более пессимистичен - две недели, одна из которых уже прошла. Мне дают три дня.
Белой звездой вспыхнула сигнальная ракета и я, запихав недоеденный бутерброд за щеку, скатилась на дно окопа. Белый цвет - сигнал артиллеристам, ну сейчас начнется… а говорили, будто их батареи выбили. Черта с два имперцев выбьешь. И границы нет, раньше хоть как-то сдерживала.
Хреново работаете, товарищ Хранитель.
Знакомый протяжный свист, зажимаю уши руками, но все равно глохну. Сверху накатывает волной песка, потом еще одной и еще… снаряды идут плотно. Наши вроде бы отвечают, но как-то вяло.
Зеленая ракета. Ну, веселье начинается, вытряхиваю песок из волос и подбираюсь поближе к пулемету. Хороший мой, теперь если кому и верить, то только ему. За все дни ни разу не подвел. Цинки с патронами тут же, ох и повеселимся…
Мощный посыл связи на миг выключает цвета, заставляя вытряхивать из ушей несуществующие пробки.
- Что?
Одновременно разворачиваю пулемет, который взрывной волной чуть сдвинуло в сторону - жутко неудобно. А никто из людей не делает попытки помочь.
- Конни, продержитесь час-полтора. Техвзрывчатку используй.
Карл исчезает прежде, чем успеваю ответить.
Полтора часа… Мы уже вторую неделю периметр держим, так что полтора часа - это не так и много. С другой стороны, если Карл просит, значит… значит Имперцы приготовили неприятный сюрприз.
Например, танки.
И протащили же! Не тупые болванки снарядов, в которых портится нечему, а этих монстров. Черная громада с торжествующим ревом выкатывает из темноты… за ней еще одна и еще… пока нас разделяет метров пятьсот, но даже с этого расстояния кандагарские звери выглядят внушительно. Низкие, приземистые, похожие на закованных в броню черепах, они движутся неспешно, точно знают, что противопоставить нам нечего.
Я видела танки на фотографиях, и на кадрах видеохроник, но чтобы живьем… лязг, грохот, земля ощутимо подрагивает, а ожившие куски железной скалы неотвратимо приближаются.
Твою мать!
Рация скрежещет. На сей раз Брик с закономерным вопросом что делать. А я откуда знаю, что? У меня из оружия - один пулемет! И десяток полос пластвзрывчатки… Технической. Карл сказал…
Карл ничего толком не сказал. Как ее использовать?
Обыкновенно. Размять. Скатать шар, сунуть капсюль, так, чтобы не совсем утонул. И куда-нибудь… куда? Черепахи приближаются. Шкура расшита пластинами брони, но гусеницы уязвимы, и пузыри топливных баков. И днище тоже.
- Подпускай поближе и взрывчаткой.
- Идиотский план, - ответил Брик, отключаясь. Ну какой уж есть, артиллеристов звать, так они скорее наши собственные окопы заровняют, чем в танки попадут.
Головная машина, замерев на месте, плюнула огнем. Снаряд разорвался где-то сзади, но все равно несколько неприятных мгновений я испытала. Подобраться бы к этим монстрам поближе…
А собственно говоря, что мне мешает? То же самоубийство, только, как и просил Карл, с пользой для общества. В запасе у меня пару минут. Танки движутся медленно, это плюс, но за ними пехота - это минус. Значит…
Две минуты плотного огня, патроны не жалею - если план удастся, имперцы отступят, если не удастся - мне будет все равно, сколько цинков осталось. Люди отходят, не дожидаясь приказа, похоже на бегство, но разбираться некогда… потом, если выживу.
А головная машина уже совсем близко, черный ствол нагло торчат вперед, широкие гусеницы вминают землю, а толстые полосы брони кажутся складками кожи на теле дивного зверя.
Примитив. Зато надежный. Тонкие штуки граница вырубит, а этого монстра… этого монстра вырублю я. Или наоборот.
Глубоко вдохнуть - самолепные гранаты на поясе, капсюли в кармане. Главное, самой не подорваться, очень уж дурацкая смерть выйдет. И… вперед.
Быстро. Ни о чем не думая. Упасть на землю - разгоряченное воняющее краской и железом брюхо проползает над головой - они меня даже не заметили. Дышать невозможно, а рев мотора сводит с ума, заставляя всем телом вжиматься в каменистую землю. Досчитать до трех и… бляшка пластита прикипает к брюху. Давлю пальцами капсюль. Теперь бы самой успеть до взрыва…
Не успеваю. Осколок царапает щеку, зато танк замирает грудой мертвого железа. А второй ползет прямо на меня… стреляют. Больно. О боли потом - взлететь на корпус, обжигающе-горячий, но за пластины брони удобно цепляться. Люк. Приоткрыт… наверное, внутри адски жарко. Ну, вот вам, ребята, подарок. От взрыва машина вздрагивает - будто в ведро камень бросили - и некоторое время продолжает двигаться.
Агония.
Еще три… один совсем близко, наползает бронированной тушей, смердит порохом и сгоревшей краской, за ним бегут, торопятся суетливые тени - пехота… выстрелов не слышу, только рев работающего мотора и скрежет сминаемых гусеницами камней. В пыль… и меня сейчас тоже в пыль. Бежать нужно, но отчего-то продолжаю стоять… два заряда осталось. Случайная пуля скользнула по щеке. Горячий поцелуй на прощанье. Страшно ждать? Тогда вперед, как с первым… раз, два…
На счет три по трубе ущелья прокатилась ледяная волна…
Рубеус
Он ее убьет. Собственными руками шею свернет, чтобы не мучила ни себя, ни его. Под танки полезла, идиотка чертова.
- Дура, ты понимаешь, что ты дура? - голос срывается на крик, и стыдно, и страшно, еще немного и опоздал бы. Она смотрит непонимающим взглядом и говорит:
- Привет. А ты откуда?
Вытирает лицо рукавом, на коже остаются темные полоски грязи. Свежие царапины, старые шрамы, форма на ней будто с чужого плеча. Злость постепенно успокаивалась.
- Ты же погибнуть могла. Ты слово давала, клялась, черт побери… - схватить бы ее, вернуть в замок, там безопасно. Там Мика, и приходится жить как прежде, а он разучился, он не помнит, как существовал без нее. Сказать? Да нет, глупо расписываться в собственной слабости, когда надежды.
- А что ты сделал?
Она подходит вплотную к замершей громаде танка, касается брони, настороженно, точно опасаясь, что прикосновение разбудит уснувшего зверя. Не разбудит. Мертв. И этот, и остальные, и пехота, и наверное дальше, до рубежа Имперцев, обозначенном ежами колючей проволоки.
- Это Анке, да?
- Да.
Северный ветер и его, Рубеуса, страх не успеть, он не думал, он сделал первое, что пришло в голову: просто направил всю имеющуюся в наличии энергию в ущелье, сам толком не понимая, что создает: щит или меч. Зато Анке понял. Заиндевевшие каменные стены, снежные узоры на броне и тела, похожие на оловянных солдатиков. Ледяных солдатиков. Скольких он сегодня убил? Несколько сотен? Несколько тысяч? Тоска наползала, порождая новую волну ярости.
- Они все равно умерли бы, - Коннован мягко касается руки. - Здесь больше нечего делать, кроме как убивать и умирать. Это война, Рубеус… и ты зря за меня беспокоился, я бы справилась, честно.
Конни смотрит снизу вверх, в лиловых глазах отражение неба… так близко, но все равно далеко. Зачем она дразнит, неужели не понимает, насколько тяжело быть рядом?
- Идем, - лед ее запястий обжигает пальцы, губами бы прикоснуться, поймать пульс… поймать душу, девушка-призрак, за что эта мука? Сжать руку, боль за боль… кто бы понял, насколько тяжело. Вечное небо над головой, уставшие крылья Северного Ветра. Некого винить, не у кого просить прощенья.
Незачем. Все равно безнадежно, так стоит ли унижаться.
- Отпусти, мне больно. - Не делает попыток вырваться, но просит. - Пожалуйста…
Разжать пальцы, добровольно выпустить? Убежит, но иначе нельзя… прижимает ладонь к плечу. Ранена? Господи, какой же он идиот, что не заметил. А Коннован почему молчала?
- Все в порядке. Нормально. Ничего страшного. - Она пыталась улыбаться, она пыталась убедить, что все в порядке, она сбежала сюда, где убивают, лишь бы не оставаться в Хельмсдорфе. Она настолько ненавидит его, что готова лезть под пули, лишь бы не возвращаться.
Нельзя показывать слабость. В конце концов, у него осталось еще чувство собственного достоинства, и Рубеус приказал:
- Идем.
Она подчинилась.
- Идиот, неизлечимый идиот. - Карл руками смахнул с мокрых волос воду. - Ты о чем думал, когда границу обрушил? Вот так, одна секунда и вся энергия в ущелье ушла. Выбил. Всех. Начисто.
В помещении воняло свежей краской. Бледно-зеленые стены с тяжелыми венами кабелей, белый потолок и заботливо укрытый простыней стол. На полотне россыпь круглых пятен, часть белые, часть зеленые, сквозь стены внутрь комнаты проникает нервное гудение работающих заводских линий, и приходится делать усилие, чтобы сосредоточится на деле.
- Думаешь, я не мог подобным образом? Да две секунды, концентрируешь всю имеющуюся в наличии энергию в одной точке и получаешь эффект полной стерилизации заданного квадрата.
Полотенце полетело на стол, не слишком чистое, но Карлу все равно. Да и Рубеус не отказался бы смыть въевшуюся в кожу пыль, всего-то час в ущелье, а ощущение, будто год в окопе проторчал.
- Зато граница голая. И надейся, что узлы просто отключились, иначе… это даже не идиотизм. Это хуже. Ну скажи, какого ты вмешался?
- Ты обещал поберечь ее, - Рубеус постарался говорить спокойно.
- Настолько, насколько это будет возможно, - уточнил Карл. - Тем более, что вы, Хранитель, в данном вопросе не имеете права голоса.
Жестко. Вежливо. На «вы» перешел, почти пощечина. Странно, он ведь должен ненавидеть Карла, а теперь злится из-за дурацкой показной вежливости.
- Ты сам от нее отказался.
Карл, натягивая рубашку, тихо добавил:
- Может быть потом, когда оба успокоитесь. Жизнь ведь длинная.
Длинная, только времени все равно мало. И комната эта вызывает отвращение. Лишенная окон, с очищенным вентиляцией воздухом… не комната, а…
Вальрик
Камера. Настолько тесная, что, кажется, стены вот-вот столкнуться друг с другом. Если встать в центре, то можно дотянуться руками серого бетона, причем не важно, слева ли, справа. А потолок высоко. Лампа забрана мелкой решеткой. Она разрезает свет на неровные квадраты, часть из которых желтыми пятнами расцвечивает тонкое покрывало, часть стекает со стен на пол. Иногда свет ярче, иногда почти гаснет, и камера погружается в тягучую унылую недотемноту.
Время сна.
Спать не хочется. Есть тоже, но Вальрик ест, потому что должен выжить и отомстить. Ненависть теперь совсем другая: тяжелая, давящая, требующая немедленных действий. Но как действовать, когда вокруг лишь стены, пол квадратами мутного света и железная дверь. Вальрик колотил в дверь пока сбитые в кровь пальцы не онемели, да без толку. Тем, кто снаружи, было наплевать на стук.
Предательство. Ставки, приказ и предательство, втройне подлое из-за того, что Ихор знал, насколько важен этот бой. Знал и не позволил… почему так? Вальрик честно попытался понять, вот только та тварь, что поселилась внутри него, мешала думать. Она требовала крови и мести, и Вальрик с радостью подчинился бы, но… вырваться отсюда невозможно, оставалось ждать.
Когда-нибудь его выпустят отсюда. Должны выпустить. Невозможно представить, чтобы эта клетка навсегда, и каждый раз, заслышав шаги с той стороны, Вальрик надеялся, что уж сегодня дверь откроют, именно дверь, а не узкое, в две ладони, окно, через которое передавали тарелки с едой. Он пытался говорить с теми, кто приходил, но его игнорировали.
Но за что с ним так? За то, что убивал? Или за то, что побеждал, хотя должен был умереть? За то, что Хозяин поставил на Шрама и испугался, что проиграет? Или за то, что поверил? Нельзя верить, никому нельзя верить. Джулла не обманывала, а остальные лгали. Всегда. Постоянно. Использовали, ломали его в угоду собственным потребностям, а он подчинялся.
Идиот. Трижды идиот, что слушал Ихора, а надо было… как хотел, нож в столовой и по горлу, там где пульс. Тогда бы Шрама ни один врач не спас. Честный бой… таких не бывает, у кого-то всегда преимущество. А он, Вальрик, забыл об этом.
Время честных поединков прошло.
Кровать жесткая, узкая. И сны тяжелые, серые, будто тюрьма продолжается даже там. Лучше сдохнуть, чем дальше так жить непонятно кем, а еще лучше убить того, по чьей вине Вальрик попал в эту клетку.
Быть может, завтра дверь откроют…
Открыли. Это было настолько неожиданно, что Вальрик растерялся. Ждал, надеялся, караулил, вслушиваясь в доносящиеся снаружи звуки, а теперь растерялся.
А ему приказали:
- Выходи.
Вальрик подчинился. За ним пришли четверо, болотно-зеленая форма, высокие шнурованные ботинки, автоматы…
- Встать. Лицом к стене. Руки за спину, - жесткий тон свидетельствовал о серьезности намерений, интересно, что будет, если он откажется выполнять приказ? Надоело быть послушным, и Вальрик, резко развернувшись, ударил ближайшего из конвоиров. Почти дотянулся, но… тот ушел в сторону и ответил. Удар прикладом по ребрам, и еще один, сзади, по шее. И по голове… вспышка и темнота…
Холодная вода привела в чувство, по полу растекалась розовая лужа, которая, добравшись до черной рифленой подошвы, нерешительно замерла.
- Подъем. - Скомандовал тот же голос. Вальрик попытался встать, качнуло. По лицу что-то течет, а вытереть никак - руки за спиной связаны.
- Давай, вставай, нечего тут… - его подняли вверх за ворот рубахи и недружелюбно подтолкнули в спину. - Иди. И без шуток, ясно? А то будет еще больнее.
Больнее? Боли нет, во всяком случае, Вальрик ее не ощущает. Дышать носом тяжело, наверное, сломали. Зуб шатается, и левым глазом почти ничего не видно. Пройдет. Вот наручники - куда более серьезная проблема. Плотно сидят. И ладони у него широкие, не пролезут, а силой - бесполезно, хотя Вальрик все равно попытался, но получил лишь прикладом между лопаток.
- Без шуток, - повторил конвоир.
Коридор выглядит продолжением камеры. Те же тянущиеся друг к другу стены, те же забранные сеткой лампы, нездоровый резкий свет, ровный пол, по которому ползут, вздрагивают, отзываясь на шаги, длинные тени. Одна его и еще четыре чужие. Тени добрались до решетки раньше людей и спокойно переползли на ту сторону, а людям пришлось возиться с замком, сначала открывать, потом закрывать… и снова коридор. Решетка-коридор, решетка-коридор, узкие длинные отсеки, разделенные стальными прутьями. Когда вместо решетки из-за поворота выглянула дверь, тяжелая, металлическая, с узкой прорезью смотрового окна, Вальрик понял, что путь окончен.
- К стене, - привычно скомандовал конвоир. С дверью он возился дольше, но, наконец, открылась и она.
- Вперед. Медленно. Резких движений не делать, при попытке побега или нападения стреляю.
- Спасибо, что предупредил, - разговаривать было неудобно, разбитые губы хоть и не болели, но и не слушались. Конвоир ничего не ответил. Плевать. И на предупреждение тоже.
После камеры эта комната казалась почти роскошной: ковер на полу, мебель и даже окно, пусть и за решеткой, но через прутья видно темно-синее небо.
- Вы бы его хоть помыли, что ли? - Человек брезгливо поморщился, он странным образом соответствовал этой комнате, точно являясь живым ее продолжением, невзрачно-серый, в мятом костюме, единственным ярким пятном - ослепительно-белая рубашка. Сросшиеся над переносицей брови, квадратный подбородок и мягкие, оплывающие щеки. От человека пахло раздражением и усталостью.
- Вон туда стул поставьте, не хватало, чтоб он мне ковер испачкал, - хозяин комнаты выбрался из-за стола, росту он оказался небольшого, но при этом умудрялся смотреть на Вальрика сверху вниз, не пытаясь даже маскировать свое презрение вежливостью.
- И в крови… что ж вы вечно спешите-то…
- Прошу прощения, камрад Олаф, но задержанный оказал сопротивление, - в голосе конвоира послышались извиняющиеся нотки. Надо же, а он боится этого толстяка.
- Ну тогда ладно, тогда прощаю… буйный, значит. Пристегните и свободны.
Олаф подошел в плотную и заглянул в глаза Вальрику. Неприятный у него взгляд, хочется отвернуться, лишь бы не глядеть в эти серовато-голубые холодные глаза, но отворачиваться Вальрик не стал, он не боится, ни толстяка, ни конвоиров… к Дьяволу всех вместе с Империей.
- Но…
- Ты что, думаешь, я с каким-то мальчишкой не управлюсь? Пристегни и свободен, если что - позову.
Чужое раздражение полоснуло по нервам, в камере Вальрик успел отвыкнуть от чужих эмоций, интересно, сколько он там провел?
- Два месяца, дорогой мой, два месяца… полагаю, достаточно, чтобы в голове прояснилось?
Олаф дружелюбно улыбнулся, только Вальрик довольно ясно видел, что стоит за этим дружелюбием. А пристегнули его хорошо, ноги к ножкам стула, руки к спинке, сидеть было неудобно, ну да вряд ли кого-нибудь здесь интересуют его удобства. Конвой вышел, а Олоф не торопился начать беседу, рассматривал Вальрика с пристальным вниманием и мурлыкал под нос песенку. Вальрик ждал, на всякий случай попробовал вытащить руку из стального кольца. Черта с два, плотно сидит.
- И не пытайся, - посоветовал Олаф, - ребята свое дело хорошо знают. Крепко они тебя отделали. Болит?
- Нет.
- Плохо. Боль, она, видишь ли, думать помогает… оценивать ситуацию, вот когда не болит, кажется, будто море по колено… а так и утонуть недолго. Значит, не боишься?
- Боюсь, - соврал Вальрик, просто так, для поддержания беседы, Олаф усмехнулся и, подняв пальцами подбородок, заглянул в глаза.
- Врешь. Я вижу, когда люди врут. И страх вижу. Иногда сидит тут весь из себя смелый, ругается, грозится отомстить, а в глаза заглянешь и ясно сразу - боится. Ох, чувствую, сложно с тобой будет… ну да мы как-нибудь управимся.
Управляться Вальрик не хотел. Убивать - да. Может быть даже этого толстяка с неприятным взглядом, конечно, пока тот лично Вальрику ничего плохого не сделал, но и хорошего ожидать не приходится.
- Ну, рассказывай что ли?
Олаф поставил свой стул напротив, сидел он вроде бы и близко, а дотянуться не дотянешься, наручники в Империи хорошие. И клетки тоже.
Уроды. Вальрик проглотил злость вместе с густой тягучей слюной и спокойно - во всяком случае ему хотелось думать, что спокойно - произнес.
- О чем рассказывать?
- О себе, для начала. Как зовут, откуда родом… родители кто. Родился когда…
- Зовут Вальриком, родом из Южного княжества, правда, его кажется уже не существует, но это же детали?
В крови забурлило хмельное веселье. Рассказывать? Он расскажет, он столько всего готов рассказать, что им здесь тошно станет, причем всем.
- Родители? Отец князем был, мать не помню, но говорили, будто рабыня. Родился я…давно. Лет этак сто шестьдесят получается, даже больше…
- Молодо выглядишь, - заметил Олаф, он сидел на стуле, подперев подбородок кулаком, и слушал.
- Так и я не старый, просто получилось так, вышли в одно время, а пришли в другое.
- И где ж это вы так долго ходили?
- В Проклятых землях, - честно ответил Вальрик, было смешно, ведь правду говорит, но никто в эту правду не поверит. Олаф только хмыкнул:
- Шутки шутишь? Это хорошо, когда у человека чувство юмора есть…с такими дело иметь приятнее.
Олаф, поднявшись, принялся расстегивать пуговицы пиджака, спокойно, неторопливо, даже как-то устало, точно снимать пиджак ему до жути не хотелось, но вот выхода другого не было. Пиджак он повесил на спинку стула, аккуратно расправив плечики, закатал рукава рубашки и положив руку Вальрику на плечо, дружелюбно сказал:
- Только, сдается мне, ты не понимаешь, во что влип.
- А ты объясни, - попросил Вальрик.
Очнулся он в камере, лампа, хоть и оставалась неподвижной, но отчего-то плавно покачивалась перед глазами. Хорошо хоть боли не ощущает… очень хорошо… замечательно… но смеяться все-таки не стоило - стошнило темными кровяными сгустками. Ну ублюдки… ничего, он рассчитается, со всеми рассчитает. А камера другая… наверное, для того, чтобы ходить недалеко было.
И зуб, который шатался выбили. Блевать кровью неприятно, а желание убивать разрослось… когда-нибудь ему повезет, обязательно повезет. До крана с водой пришлось добираться ползком.
Глава 2.
Фома
Тесно, темно и душно. Горячий воздух обнимает тело, не позволяя теплому комку боли покинуть легкие. Кажется, что стоит сделать вдох, и он умрет. И глаза открывать страшно, но Фома все равно открыл. Потемневшие от времени балки, рыжие шляпки проржавевших гвоздей, колючий мех душной шубой окутывает тело. Где он? Дома. А как попал сюда? Не понятно, в памяти пустота, пробиться сквозь которую не удавалось, да и Фома не очень-то старался.
На боку, там, где нож был, розовый шрам, похожий на присосавшуюся к коже гусеницу, Фома чуть надавил - не больно, рубец плотный, гладкий на ощупь, точно полированный. И встать получилось, в теле слабость, как после долгого сна, но и только, а что сразу боль в легких почудилась, так сейчас вроде как исчезла. За окном день, солнце заливает комнату ярким светом, приятно ступать по нагретым половицам, которые чуть слышно поскрипывают, принимая вес тела. Свет бы еще не такой яркий… пыль мошкарой пляшет в воздухе, от запаха свежего хлеба просыпается чувство голода. Как хорошо, что он жив.
Хлопнула входная дверь, и к старым запахам добавились новые - тягучий аромат черемухи, раздражающий - собачьей шерсти и тонкий, едва различимый, но смутно знакомый. Фома постарался запомнить этот запах, удивляясь, отчего раньше не обращал внимания на то, сколько вокруг запахов, с ними мир полнее, ярче…
- Очнулся? - Ярви остановилась на пороге. Не плачет, но смотрит так… как на чужого. И радости в глазах нет, скорее страх. Она боится? Но кого? А Клык ворчит, не зло, предупреждающе. Хотя пес и раньше Фому недолюбливал.
- Утро доброе, - Фома улыбнулся. Сейчас она улыбнется в ответ, и станет ругать, за то, что напугал… а она молчала, только рука вцепилась в собачий загривок, то ли придерживает, чтоб не бросился, то ли, наоборот, боится без защиты остаться. И Фома растерялся, наверное, от растерянности и задал совсем не тот вопрос, который хотел:
- А кто коров назад пригнал?
- Михель.
- Небось, снова сказал, что толку от меня никакого?
Она покачала головой, а Клык снова оскалился. Да что же тут такого произошло?
- Ты ведь не убьешь меня, правда? - тихо спросила Ярви, отступая к двери. - Не убивай, пожалуйста…
За окном темнота, Ярви спит, нервно вздрагивая во сне. Тени смягчают черты лица, гладят волосы, скользят по губам, спускаются по шее, чтобы клубком темноты свернуться меж ключиц. А ему только и остается, что смотреть и завидовать теням, которые не понимают, сколь много им дано.
На столе белый лист, писать не получается: мысли путанные и беспомощные, как мальки в ведре. Ярви его боится. Все в деревне его боятся, но Фоме нет дела до всех. Все - это слишком много, а вот Ярви… утром пришлось успокаивать, убеждать, уговаривать… она поверила, вроде бы поверила, но все равно старалась не подходить близко. Больно и несправедливо.
«Я не знаю, что именно привело Ярви в больший ужас: то, что я убил троих человек, или то, что я выжил, хотя должен был умереть. Из ее рассказа удалось узнать, что я пришел домой сам, весь в крови. Особенно Ярви испугал нож в моей руке, и то, что я пытался говорить».
Фома отложил ручку, не получалось, ничего не получалось. Он хорошо помнил и слабость, и боль, и дыру в боку, сквозь которую розовыми пузырями вытекала кровь. Запах помнил, темную шею раненого, и то, как давился, захлебываясь теплой солоноватой жидкостью, но глотал, потому что хотел выжить. Выжил, и еще утром радовался этому, а теперь… его боялись. И Ярви, и Михель, и остальные тоже - Фома сходил к колодцу, не столько за водой, сколько для того, чтобы убедится в своих опасениях.
Молчание. Любопытные взгляды, быстрые, скользящие, чтобы не дай бог не заметил этого неназойливого, приправленного страхом внимания.
«Неужели кому-то жаль этих троих? Ведь все же понимают, что окажись на моем месте кто-то другой, то деревня скорее всего лишилась бы и стада, и пастуха. Понимают, но продолжают жалеть их, возмущаясь тем, что я не только убил, но и выжил. Неужели моя смерть примирила бы их с фактом убийства? Не понимаю, хотя честно пытаюсь понять».
Круглое пятно света на столе, полупрозрачные восковые капли медленно ползут вниз по чуть искривленной колонне, если поднести ладонь к пляшущему на ее вершине пламени, можно ощутить тепло, неровное, живое, почти такое же живое, как то, что исходит от людей.
«Выжив, я словно бы нарушил некий неписанный закон, смысл которого неясен, и теперь само мое существование противоречит общественной морали. Однако не сомневаюсь, что в случае моей смерти, люди жалели бы меня не менее, а может и более, чем тех, кого схоронили на деревенском кладбище. Но в чем же разница? Почему живой, я - чудовище, тогда как будучи мертвым считался бы жертвой?»
Шрам на боку зачесался, прикасаться к нему было немного боязно, Фоме казалось, что стоит чуть надавить, и тонкая корочка молодой кожи треснет, разрастаясь новой раной. Но свербело неимоверно.
«И так же непонятно отношение Ярви. Неужели я когда-либо дал повод думать, что способен причинить ей вред? Она - самое дорогое, что есть у меня в этой жизни, мое тепло, мой свет и счастье. Она согласилась стать моей женой, разделить со мной жизнь, но теперь отвергает, оскорбляя недоверием. Не могу на нее сердиться, только больно очень, будто все, что сделано - зря».
И это еще хорошо, что никому и в голову не пришло, чем Фома заплатил за свою жизнь, догадайся кто, что он кровь пил, то… лучше не думать, лучше надеяться, что подобное больше никогда не случится, а Ярви поймет, увидит, что он совсем такой, как прежде, и успокоится. Она же его любит…
«Разумом я понимаю, что не в праве требовать от людей понимания или признания. Прежде меня самого страшило все неизвестное и непонятное, не укладывающееся в рамки привычного мира. Теперь, не столько повзрослев, сколько увидев многое, отчего будь у меня выбор, охотно отказался бы, прихожу к мысли, что жизнь чересчур сложна и запутанна, чтобы ограничиваться какими бы то ни было рамками. Ранее я называл себя человеком и делал многое, чего теперь стыжусь. Потом я был никем и ничего не делал, но все равно стыжусь. Теперь… я не знаю, кем я стал, но молюсь о том, чтобы позже, когда появится возможность оценить и осмыслить все совершенное и несовершенное, мне не было стыдно. Еще очень хотелось бы вернуть ее любовь, наверное, глупо, но ради этого я готов умереть».
Лист закончился, а оранжевый огонек норовил соскользнуть со свечного огарка. Сон Ярви спокоен и глубок, и Фома позволил себе коснуться ее волос. Быть может, завтра ему удастся отыскать нужные слова, чтобы объяснить - он не изменился.
Или почти не изменился.
Коннован
На цифровой панели без четверти пять. Утро. Или вечер. Здесь, под землей, сутки - понятие абстрактное. Производство идет круглосуточно, но мне, в отличие от завода, нужен отдых. Правда, несмотря на усталость, проснулась я до того, как сработал будильник. Значит, еще целых пятнадцать минут можно лежать, рассматривая… ну хотя бы потолок. Или стены. Больше в комнате смотреть не на что: шесть квадратных метров, плюс еще два на отдельный санузел - роскошь, доступная лишь старшему руководящему звену.
Пятерка на панели сменилась шестеркой, минус одна минута относительного покоя, осталось еще четырнадцать, но в конечном итоге придется вставать, умываться, одеваться и возвращаться к работе, не то, чтобы мне не хотелось, но…
Завод - это зверь, техномонстр, мышцы станков, кровеносные сосуды энергокабелей, тонкие нити-нервы телефонной связи, и люди, прочно обжившиеся внутри этого чудовища. Симбиоз. Люди кормят зверя, чистят, чинят, ухаживают, спешно ликвидируют очаги аварий, а он работает, обеспечивая суетливую человеческую армию порохом и взрывчаткой.
Мы с ним знакомились медленно. Я привыкала к запахам и звукам, а завод ко мне. Линии, цеха, смены, поставки-отгрузки, обеспечение, напряжение, натяжение… никогда не думала, что в моей голове способно уместиться столько вещей сразу. Но чем больше я вникала в суть производства, тем больше мне это нравилось. Я была нужна технозверю, я была частью его и частью жизненно необходимой, и от осознания этой необходимости даже дышать становилось легче. Наверное, это ненормально, но для меня Завод не был просто совокупностью технических процессов, обеспечивающих непрерывный производственный цикл.
Извращенная эмоциональность, так сказал бы Карл, узнай он о мыслях. Но Карл был далеко, а технозверь рядом. С ним можно было поговорить, прикоснуться к стене, ощущая, как вибрирует бесконечное тело-лабиринт, словно отзываясь на ласку, и представить, что случись мне уйти, завод будет скучать.
Глупости, но с ними легче. Завод не дает расслабиться, он требует внимания постоянно, зато некогда думать о проблемах личной жизни. Да и нет у меня никакой личной жизни. Завод есть, а жизни нет.
Десять минут, цифры на панели зеленые, раздражающе яркие. И стены в комнате зеленые, говорят, цвет успокаивающе действует на нервы людей, не знаю, лично у меня он вызывает стойкие ассоциации с болотом. Настоящая зелень там, наверху, в спутанной гриве деревьев, в хрупких стеблях травы и мутной воде зарастающего пруда.
Восемь минут до официального пробуждения. О том, что осталось снаружи, лучше не думать. Теперь мое место под землей, внутри технозверя, и рано или поздно я привыкну, ко всему ведь привыкают.
Только не к войне.
Мне часто снится бой в ущелье, черная громадина танка, рассыпающиеся пылью камни и ледяное дыхание Северного ветра. Я помню собственный страх и воцарившуюся спустя несколько мгновений тишину. Мертвые танки, мертвые пехотинцы, мертвое оружие и мертвые стены ущелья подпирают мертвое же небо. И собственное отражение в мертвых глазах того, кто даже во сне был неизъяснимо дорог. Каждый раз, просыпаясь, я соскальзывала в воспоминания, пытаясь понять, что же сделала не так. Почему Рубеус разговаривал со мной, словно я была виновата. Был приказ. Были танки. Был шанс остановить и… лед, тоскливый плач Северного ветра, жмущегося к промерзшим скалам и чувство вины, от которого я до сих пор не могла избавиться. А еще вопрос: кому нужна эта война?
Ущелье запечатали, не границей - просто несколько направленных взрывов, грохочущая лавина оседающих гор, и в результате насыпь-стена отделяющая нас от кандагарцев. Правда, имперцы с прежним упорством продолжают обстреливать завод, но толстая шкура технозверя, глубоко зарывшегося под землю, гасит взрывы, лишь иногда мелкой дрожью стен и белым мелом отслоившейся штукатурки доносится эхо.
К бомбардировке я привыкла. И к постоянному гулу, что проникает внутрь комнаты, несмотря на изоляцию, и к хлорированной воде, и к болтно-зеленым стенам, функционально-узким коридорам, в которые выходили такие же функционально-крошечные комнаты-камеры, и к очищенному воздуху, напрочь лишенному живых запахов…
Здесь неплохо. Неба иногда не хватает, пространства, но… но технозверь верит мне, а значит, я не могу уйти, бросив его. Или мне просто хочется быть нужной хоть кому-нибудь.
Пять утра, нудный писк будильника, попасть по кнопке, отключающей сигнал, получается не сразу, и в душе моментально вспыхивает раздражение. Слабый рокот за стеной, вода из крана оставляет на дне умывальника рыжий осадок, фильтры пора менять… я же вроде бы говорила интенданту, значит, еще раз напомнить. И с поваром пусть что-то решит, а то третий день кряду пересаливают. В голове привычно выстраивался список неотложных рабочих вопросов, вытесняя прочие проблемы. Впереди еще один день… чертов день на чертовом заводе. Погладив горячую стену, я привычно сказала:
- Привет.
Технозверь также привычно не ответил.
Рубеус
Со времени прошлого визита Орлиное гнездо неуловимо изменилось, пусть даже эти изменения и не заметны на первый взгляд. Башни по-прежнему гордо тянуться к небу, а горные вершины дремлют, безразличные ко всему, что творится вокруг, но сам замок… ощущение заброшенности, неустроенности. Тонкая пленка пыли на зеркале, чуть покосившаяся картина, черный волос трещины на стекле.
- Да что с ним творится? - Карл прикоснулся к стеклу и поспешно, точно опасаясь, что его заподозрят в излишней сентиментальности, одернул руку. - Какого черта он с замком сделал?
Рубеусу и самому хотелось бы узнать ответ. Да нет, не хотелось, ему было плевать и на Диктатора, и на замок, и на войну эту, он работал, но скорее по инерции. Хельмсдорф, граница, долг Хранителя - все это тяготило неимоверно.
- Мог бы приличия ради и выйти. - Карл остановился в центре зала. - Ненавижу игру в прятки.
- А мне казалось, что тебе нравятся игры, - откуда появился Диктатор, Рубеус не заметил, да признаться и не слишком-то всматривался. Он вообще не понимал, зачем его вызвали, хотя не только его: Карл тоже удивлен, хоть и пытается скрывать.
- Проходите, располагайтесь… присаживайтесь куда-нибудь. - Марек упал в тяжелое кресло с высокой спинкой и массивными подлокотниками в виде звериных голов. - Извините за беспорядок, прибираться некому… и некогда.
Карл занял другое кресло, почти точную копию первого, разве что немного ниже, Рубеусу остается диван, стоящий чуть в отдалении. Может, и к лучшему, не хотелось бы случайно оказаться между двумя врагами. Наблюдателем быть проще.
Черная рубашка Марека изрядно измята, рукава закатаны, точно для того, чтобы продемонстрировать глубокие шрамы на предплечье. Только-только заживать начали, затянулись слюдяной корочкой засохшей крови, и Марек поглаживает раненую руку, точно желая унять боль.
- Зачем звал? - Карл провел пальцем по подлокотнику кресла и недовольно поморщился. - Хотелось бы вернуться до рассвета.
- Вернетесь, - пообещал Марек. - А дело в общем довольно простое… перемирие заключать будем.
- Перемирие? - Карл даже привстал от удивления. - Какое к чертовой матери перемирие? Ты в своем уме?
- В своем, а ты, вице-диктатор, забываешься. - Ледяной тон, ледяная улыбка, вот теперь Марек стал похож на самого себя.
- Может, я и забываюсь, но заключив перемирие, мы проиграем, пусть не сейчас, но лет через сто-двести обязательно. Да они сочтут твое предложение признаком слабости, для вида, конечно, согласятся, выждут момент и ударят…
- Во-первых, предложение исходит от полномочного представителя Первого Улья, то есть от Верховной матери. Во-вторых, мне кажется, ты не совсем четко представляешь ситуацию. Ты ввязался в эту войну относительно недавно, а она длится полтора века. Полтора, Кар! Это сто пятьдесят лет и даже больше. Люди устали, даже я устал! Все, черт побери, устали!
- Предлагаешь отдохнуть?
Марек раздраженно стукнул кулаком по подлокотнику.
- Предлагаю прекратить этот бред. Девяносто два процента промышленности империи работают на военную отрасль, у них не хватает ресурсов, не хватает энергии, людей, денег, черт побери. Пока искусственно сдерживают инфляцию, но год-два и экономика рухнет.
- Так радоваться надо.
- Мы ляжем раньше. У нас в отличие от Империи нет возможностей контроля человеческой популяции. Святое княжество, если ты помнишь, независимое государство…
- Существование которого обеспечивается нашими знаниями и технологиями.
- Попроси себе за это памятник. - Марек вздохнул и, сбавив тон, продолжил. - Карл, пойми, люди больше не хотят воевать. Мне тебе рассказывать о крестьянских бунтах? О дезертирах? О саботажниках? О том, что нас воспринимают как тварей, которые чужой кровью выбивают себе жизнь. Мне эта война вот где сидит, - Марек рубанул ребром ладони по горлу. - Нужно пользоваться удобным моментом и прекратить это безумие.
- Единственный способ прекратить - уничтожить ульи. Иначе получим лишь отсрочку и новые проблемы в перспективе.
- Ясно, - Марек улыбнулся. - Ты у нас всегда отличался поразительным упрямством, порой доходящим до абсурда. А вот интересно услышать, что уважаемый Хранитель Севера думает по этому поводу.
Твою ж… впрочем, эти мысли озвучивать не стоило, а других как на зло не возникало. С одной стороны, мир, безусловно - хорошо, люди и в самом деле устали, да и не только люди. С другой, и в словах Карла есть резон.
- А Хранитель у нас, похоже, ничего не думает. Его чересчур занимают личные проблемы, настолько, что граница несколько суток оставалась открытой, поскольку вся имеющаяся энергия ушла… да в никуда ушла! - Марек сорвался на крик.
Рубеус молчал, оправдываться бесполезно, да и прав Диктатор, Хранитель не вправе жертвовать границей ради кого бы то ни было.
- Извините. Нервы сдают. Вы просто не видите, что творится на Юге. Там голод, там болезни, за последний год семь новых модификаций вирусов, против которых наши вакцины не действуют… это не имперцы виноваты, условия очень уж подходящие. Хоронить мертвецов некому да и некогда, в лучшем случае артиллерия приутюжит, но животные выкапывают, жрут, потом заражаются и разносят по окопам. У кандагарцев то же самое. За сутки семьсот человек умерли от «Алой смерти», твоя вакцина на этот штамм просто не подействовала. Еще три тысячи в том же регионе были ликвидированы как условный очаг заражения. А Имперцы разнесли один из своих же приграничных городов, звено вертолетов и бомбардировка, а снаружи оцепление, чтобы никто не ушел. Такой вот массовый психоз. Или тоже эпидемия?
- Симптомы?
- Не известны. Это только начало, Карл. Ты же знаешь, что дальше станет лишь хуже, что это как снежный ком, столкни и покатится… опять все восстанавливать, ходить по деревням, разгребая трупы, и гадать, все люди вымрут или кто-нибудь выживет. Жаль, что Хранитель этого времени не застал, весьма способствует пониманию нынешней ситуации…
Марек замолчал. Воцарившаяся тишина была чуждой и неприятной, Рубеус пытался осмыслить цифры… скорее всего случай не единичный, умирает гораздо больше, и от ран, и от пуль, и от голода. А ради чего?
- И каковы их условия? - поинтересовался Карл. - Предварительно, так сказать…
- Не веришь?
- Не верю. Но если все так, как ты говоришь, дело серьезно. Да и массовый психоз - не шутка, ты же первые десятилетия после Катастрофы не застал, хотя тоже полезно было бы посмотреть. Ад, причем и для них, и для нас. Рассказать? Вирусы мутировали и распространялись. Чтобы не заболеть люди убивали, сначала тех, кто приходит извне, просто расстреливали из-за забора, потом и тех, кто внутри, но чем-то отличался. Потом… кому-то в голову приходила мысль, что умирать от пули проще, и он щедро помогал остальным уйти без мучений. Почему ты сразу про эпидемии не сказал? Какого черта только теперь?
Марек не ответил, нежно баюкал руку и смотрел в пол. Потом тихо, будто и не срывался на крик, добавил:
- Имперцы предлагают совместную работу, обмен данными. У них неплохая база, свои разработки, тебе было бы интересно…
- Взамен что? - Карл встал, подошел к зеркалу и рукавом смахнул пыль. Потом долго и тщательно отряхивал рукав, на Диктатора он старался не смотреть, да и на Рубеуса тоже.
- Пока ничего… почти ничего. Жест доброй воли, они сдают своих агентов глубокого внедрения, включая модули, мы своих. Списки уже меня, некоторые пункты, полагаю, будут интересны.
- Ты уже дал согласие? - констатировал Карл. - Марек, ты сукин сын, ты ведь все решил уже, и советы тебе не нужны, и советчики тоже…
- Не нужны, - подтвердил Марек, сжимая руку, когти полоснули по звериной морде, награждая чудовище глубокими царапинами. - Ни советы, ни советчики. Мне данные нужны, по твоему, Карл, проекту, о котором ты отчего-то забыл меня проинформировать. Наверное, мне следовало бы задуматься, ты постоянно что-то умалчиваешь, а это не хорошо…
Марек поднялся. Движения медленные, текучие, напряжение расползалось, наполняя воцарившуюся тишину особым смыслом. Будет бой. Рубеус понял это столь же ясно, как и то, что Карлу не выиграть.
- Сначала я хотел убить тебя, потом понял, что другого специалиста такого класса мне не найти, ты нужен… пока. Я даже готов простить очередное недоразумение, но… Карл, это в последний раз, слышишь? И ты сдаешь мальчишку.
- Дай ему шанс, Марек. Пожалуйста.
- Шанс? Уничтожить матку? Да вы два идеалиста, или идиота, если точнее. Думаешь развал в Империи нам на руку? Да после сделанного возможности заключить мир не останется! Война на уничтожение, Карл. И я не могу гарантировать, что уничтожат не нас с тобой. - Диктатор толкнул Карла в грудь. - Ты сдашь мальчишку, Карл, это не просьба, это приказ! Все, начиная с медицинской карты, заканчивая психопрофилем. Сегодня же, слышишь. Сидеть!
Это уже адресовалось Рубеусу.
- Никогда не следует вмешиваться в чужие разговоры, Хранитель. - В голосе Марека насмешка, Карл молчит, только в молчании этом чудиться… слабость? - Если, конечно, ты желаешь остаться Хранителем… границу восстановил - молодец, но остальное… я недоволен. Я дьявольски недоволен вами обоими.
И ответить нечего, поскольку Марек имеет все основания для недовольства.
- С тобой, Хранитель, позже поговорим. Решим твою проблему. На самом деле все очень-очень просто… резать нужно, пока не загноилось. А сейчас, Карл, я надеюсь, ты понял, насколько все серьезно. Чем ты зарядил мальчишку? Не взрывчатка, не яд - чересчур просто для тебя. Вирус? Латентная форма, совместимая с ДНК? Самоактивация? Глубокое самовнушение и мыслекод? Угадал?
- В общих чертах, да.
- А более подробно документация расскажет, которую ты мне сегодня же предоставишь. Все, Карл, до последнего чертова файла, если же я вдруг узнаю, что по врожденной рассеянности либо по иной какой причине ты забыл…
- Ты меня убьешь.
- Верно. Кажется, все, что я хотел сказать… хотя нет, еще одно. Я не уверен, что сама идея перемирия будет воспринята адекватно, поэтому пока просил бы вас попридержать информацию, тем более не известно, выйдет ли что-нибудь из этой затеи. - Марек развел руками, словно извиняясь за причиненные неудобства.
- Тогда зачем сдавать…
- Затем, что я так сказал. И затем, что мне не нравится, когда что-то делают за моей спиной. Считай это платой за свою ошибку.
До рассвета несколько часов, темнота плотная, густая, с редкими пятнами звезд.
- Сукин сын! Ублюдочный сукин сын! - Карл остановился на самом краю площадки, внизу продолжением ночи - пропасть, один шаг и… и вряд ли вице-диктатор задумал свести счеты с жизнью, не тот характер.
- Ошибка… да единственная моя ошибка в том, что я когда-то поверил этому уроду! - Карл пнул камень и тот, сорвавшись с края, беззвучно рухнул вниз.
- Ты же не сдашь Вальрика?
- Сдам. Еще как сдам, со всеми чертовыми планами, медкартами, профилями и прочей хренотенью… а что ты предлагаешь? Драться? Вызвать его? И сдохнуть, радуясь тому, что я такой смелый и благородный? Видел шрамы? Пять параллельных полос на левом предплечье, похожи на то, будто кошка поцарапала? Конечно, видел, Марек специально напоказ выставил. Псих чертов… Слово «сидокан» ничего не говорит? Ну да, откуда тебе. «Сидокан» - система наностимурирования, разгоняет функции организма до максимума, эффект длится около полугода, потом падение и чтобы восстановится - очередная порция. Шрамы - следы подключения к материнскому организму, живая тварь, почти живая, почти разумная в тех пределах, которые отведены для работы. Совместима с основными физиологическими типами, позволяет повысить эффективность действия на шестьдесят процентов, из последних разработок… и в замке никого нет, для разгона энергия требуется. А потом эту энергию девать некуда… воспитывать он меня решил. Недовольство показать… перемирие…
Рубеус не ответил. Людям нужен мир. Да-ори нужен мир. Но цена…
- Он все равно умер бы. Просто шанс, один шанс из многих, я не мог проигнорировать. - Карл сел на краю пропасти. - Всего лишь мальчишка, человек… чего молчишь? Давай, скажи, что так поступать нельзя, что это подлость и предательство. Ты ж у нас специалист по морали.
Смотреть в пропасть, осознавая, что внизу тысячи метров пустоты, иглы-зубы, камень и верная смерть, жутковато, Рубеус терпеть не мог пропастей, провалов, обрывов, но… говорить в спину собеседнику неудобно.
- Я не давал слова, я не обещал ничего, кроме достойной смерти, я даже не знаю, жив ли он… а все равно тошно. Черт побери, отвык я от грязи.
- Мир нужен.
- Нужен, - согласился Карл. - И цена приемлема, вот только если за мир, а не за прихоть полубезумца, который просто желает продемонстрировать свою власть. Мира не будет, Рубеус. А если и будет, то мир - это наш с тобой приговор.
- Почему?
Анке легонько коснулся крыльями волос, ему не терпелось сорваться в полет.
- Потому, что пока да-ори заняты войной с Империей, им по сути все равно, кто у власти, но потом… за тобой многие пойдут.
- Я не собираюсь войну развязывать.
- Ну да, пока не собираешься. Только Марек не станет ждать, пока соберешься. Он у нас предусмотрительный. А парня жаль, но видать судьба у него такая… неудачная. - Карл поднялся, отряхнул с одежды невидимую пыль. - Главное, не слишком на перемирие рассчитывай. Лучше поставь дополнительные узлы на границе. И еще одно, у Марека талант находить слабые места. У тебя и искать не надо, на виду все… у истории с охотой есть все шансы повториться, только жертва будет другой. А отказ - это неповиновение.
Неповиновение - смерть, Карл не сказал это вслух, но в этом не было необходимости, и без того понятно. Нет, все-таки человеком быть проще.
Анке, точно почувствовав настроение Хранителя, ледяной стрелой рухнул в пропасть и, уже почти коснувшись каменистого дна ущелья, расправил крылья, взмывая вверх. Полет привычно отрезвил, очистил от мрачной болезненно ауры Орлиного гнезда. К предупреждению Карла следовало бы прислушаться. Да и границу проверить имело смысл, в последнее время Имперцы вели себя как-то слишком уж спокойно.
Вальрик
- Значит, боли ты действительно не ощущаешь?
Олаф скорее утверждал, чем спрашивал, но Вальрик все равно кивнул, не из страха, а чтобы поддержать беседу. Возвращаться в камеру не хотелось, там стены давят, и желтый свет под потолком раздражает глаза. Здесь хоть какое-то разнообразие, да и следователь, вроде, понял, что от побоев толку нет.
- Плохо, очень плохо… нет, конечно, у меня имелись данные, но согласись - любые данные нуждаются в проверке.
Вальрик послушно согласился.
- А что не спрашиваешь, в чем обвиняют? Все обычно кричат о невиновности, требуют разобраться… ошибка, дескать, а тебе выходит, не интересно?
- Интересно, - речь выходила невнятной, и Вальрик, облизнув разбитые губы, попытался говорить четче. - Время придет, сами расскажете.
- Наглый ты больно. Думаешь, что боль - это единственный метод? Действенный, да, но не единственный. - Олаф прошелся по комнате, выглянул в окно, точно рассчитывал увидеть там нечто новое. - Есть химические препараты… правда, говорят, что при неправильно рассчитанной дозе мозг разрушается, но всегда чем-то приходится жертвовать.
- Это на меня тоже не действует. Поверите или проверять станете?
- Конечно, стану. Сейчас доктор придет и проверим…
- А если просто поговорить? Задавайте вопросы, я отвечу. Честно отвечу без всякой химии.
- Ну, я бы, может, и рад был бы, только ж сам понимаешь, информация достоверной быть должна, а если я каждому на слово верить стану, то какая ж тут достоверность?
Долго ждать врача не пришлось. Он был деловит, серьезен и молчалив. Резиновый жгут на руку, вздувшаяся вена, тонкая игла, и волна теплого счастья, которым хотелось поделиться и немедленно. Рассказать, о том как хорошо… или еще о чем-нибудь, лишь бы говорить, не молчать, иначе его просто разорвет накопившаяся внутри энергия.
Молчать. К черту химию, она на него не действует, не должна действовать, нужно лишь переждать первые секунды, не поддаться и…
- Как тебя зовут? - участливый тон, дружеский. От друзей не бывает секретов… здесь нет друзей. Следует об этом помнить.
- Жарко, правда? Хочешь пить? Скажи и получишь.
В руке Олафа стакан с водой, и во рту мгновенно пересохло. Да, он хочет пить, он умрет, если не дадут воды, стоит только попросить, открыть рот и…
- Упрямый.
Олаф убрал воду, а жажда осталась, зато постепенно прояснялось в голове. Вдохнуть поглубже, задержать воздух в легких, и выдохнуть, остатки химического счастья растворяются. Воды бы, хотя бы пару глотков. Попросить? Молчать, если следователь поймет, как Вальрику хочется пить, то жажда не закончится никогда.
Ничего, он выдержит, он сильный, да и выхода другого нет.
- Дай ему еще дозу.
- Сердце не выдержит, - предупредил врач. - Пульс в полтора раза выше нормы. Зрачок… - пальцы оттянули веко, в глаз ударил пучок белого света. - Реакция замедлена… еще доза просто убьет его. Да и сомневаюсь, что толк будет.
Свет исчез, и Вальрик закрыл глаза, дожидаясь, пока успокоятся белые искры в глазах. Ну почему они так, ведь предлагал рассказать, сам, без химии.
- И боли, значит, не ощущает? - в голосе врача появилась заинтересованность. - Любопытно… боюсь, камрад Олаф, это дело не в вашей с нами компетенции, мне придется составить доклад о том, что реакции данного объекта выходят за пределы нормы.
- И что из этого?
Недовольство Олафа темно-бурое, с запахом старой кожи, от которого Вальрика едва не вывернуло. Чертова химия обострила восприятие. От врача тянет чем-то светло-серым, полированная сталь инструментов, ножи и зажимы, пятна крови на белом кафеле… нет, это уже было в Саммуш-ун, а теперь он просто вспомнил. Запах похож на… Вальрику не хватает слов, чтобы подобрать нужное определение, но все равно не нравиться.
- Седьмой пункт постановления, объекты, подлежащие сканированию памяти. Кстати, полагаю, таким образом будут получены ответы и на ваши вопросы… - чужие пальцы плотно обхватили запястье. - Ну вот, пульс почти в норме. Очень любопытно.
- К дьяволу… идите… вы все.
Говорить оказалось неимоверно сложно, но Вальрику очень хотелось, чтобы его, наконец, оставили в покое, позволили придти в себя, и… он всех убьет, в этой чертовой Империи нет никого, кто бы заслужил жизнь.
Спустя два дня его перевели. Конвой, стальные кольца на запястьях, коридор, железные двери, резкие, точно лай, команды. Крошечный пятачок двора, зажатый между серыми крыльями дома, во двор выходили редкие окна, забранные решеткой, а нависающие крыши почти смыкались, хотя еще можно было разглядеть узкую полоску бледно-голубого неба.
Вальрик разглядывал, пытаясь запомнить. Жаль, облаков нету, или солнца, тяжелый огненный шар на склоне небосвода, настоящий, живой, почти как в полузабытой жизни, где был пруд, камыш, и солнечные блики на зеленой воде… нестерпимо захотелось в прошлое.
- Двигайся! - Недовольный окрик привел в чувство. - В машину.
Забираться со скованными за спиной руками неудобно, железная будка грузовика в метре над землей, зацепиться не за что, а ноги соскальзывают с подножки, но никто не делает попыток помочь. С пятой попытки получилось. Дверь захлопнулась. Темно. Пробираться в этой темноте приходится на ощупь, а мотор урчит, значит, сейчас машина тронется. Вальрик, выбрав место у стены, присел. Металл горячий, воздух внутри спертый, но это мелочи…
Грузовик довольно-таки резко взял с места, наверное, там, за воротами, где больше пространства и не нависают черно-полированные крыши, небо совсем иное. Посмотреть бы…
Глава 3.
Фома
Костер, подкармливаемый смолистыми сосновыми шишками, весело трещал. Вообще-то в огне не было нужды, но без него в лесу совсем уж мрачно. Тонкие подкрашенные солнцем колонны сосен тянулись к небу, точно желали зацепить колючими ветвями рваные облака, и чуть поскрипывали, переговариваясь. Поначалу Фома только и слышал, что этот скрип, но постепенно лес, точно привыкая к постоянным визитам странного человека, наполнялся звуками. Возмущенный сорочий клекот, и в противовес деловитый мелкий стук дятла, пересвист-перекличка мелких пичуг и совсем изредка печальное мяуканье иволги.
Звуков в лесу много, запахов тоже, самой жизни, Фоме нравится сидеть, прислушиваясь, принюхиваясь к тому, что творится вокруг. Здесь нет нужды кому-то что-то объяснять, можно просто сидеть и дышать чистым, свободным от чужой ненависти воздухом.
Он так и не понял, когда она появилась впервые. Да, его боялись, избегали, когда пытался заговорить - по началу Фома еще надеялся, что происшествие забудется, все станет как было - слушали, кивая и поддакивая, но странное дело, от его попыток становилось только хуже. Его начали избегать, а слухи…
- Нет, я конечно не верю, - Михель смущенно отводил глаза, - это бабы шепчутся, будто ты одержимый, ну да поговорят и успокоятся.
Не успокоились. Сам Михель больше не заглядывал в гости, а когда выпадало встретиться на улице, у того же колодца, спешил уйти, отговариваясь срочной работой. Впрочем, эту внезапную всеобщую неприязнь Фома как-нибудь пережил бы, но Ярви… Она хоть и не сторонилась, не отталкивала, сносила его прикосновения с обреченностью приговоренной. Она и полагала себя приговоренной, обвенчанной с одержимым. Чудовищем. Если бы не долг и клятва перед Богом, ушла бы.
Пусть бы и уходила. Фома не находил в себе сил злиться и слов объяснить. Она не слушала слова, она смотрела на него, как на ниспосланное богом испытание, и несла свой крест терпеливо и покорно. А Фоме не нужна была покорность, он начинал ненавидеть это ее чувство долга, изуродовавшее его, Фомы, существование. Уйти честнее, чем вот так, через силу, оставаться рядом. Поэтому Фома уходил сам, сначала к пруду, но там он тоже мешал - стирать белье, купаться, ловить рыбу, а в лесу спокойно, лес достаточно велик, чтобы спрятаться от людей.
Вчера в него бросили камнем, Фома не стал оборачиваться, выяснять личность обидчика, в конечном итоге это не так и важно, главное, что скоро ненависти станет слишком много, чтобы люди сумели справиться с ней.
- Ну и уйдешь, тоже мне трагедию нашел, - Голос был раздражен. - Мир большой.
Большой, просто убегать надоело. И к дому он привык, к липе во дворе, к темным бревнам стен, к неровным ступенькам, и ощущению покоя. Какого черта он должен оставлять свой собственный дом?
- Такого, что если не уйдешь, они тебя убьют. Сегодня один камень, завтра два, послезавтра…
- Но я же ничего не сделал! Да каждый из них на моем месте поступил бы так же.
- Попытался бы, - уточнил Голос. - Трое наемников, дезертиров, опытных, знающих с какой стороны браться за нож, и один безоружный крестьянин? Шансов никаких. А ты, не сильный, не выносливый, только-только отошедший от серьезной болезни, считай, голыми руками всех троих.
- И что? - Фома подбросил в огонь пучок сухого мха, которым протирал мокрое бревно.
- И то, что это подозрительно. Ты несколько раз должен был умереть, но выживал. Ты чужак, ты пришел неизвестно откуда. Здесь закрытое сообщество, взять того же Михеля, его уважают не столько за силу, сколько потому, что он - часть деревни. Его родители родом отсюда, деды, прадеды и так далее, он сам рос на глазах, он знаком и понятен. Он соблюдает писанные и неписанные законы.
- А я?
- А ты в первые же дни показал свою инаковость, оспорил приговор, вынесенный старостой, принял в дом отверженную, женился на ней, а уважаемого человека изгнал из деревни. Кто ты после этого?
Фома не стал отвечать. Спорить с Голосом бесполезно, но поговорить все равно больше не с кем. А уходить… не станет он уходить. Только если она согласиться, не из чувства долга, а потому, что любит…
Голос фыркнул, а может, показалось, просто огонь выплюнул облако искр, растаявших в воздухе. Темнеет, сумрак мягкий, прозрачный, уютный, и пламя становится ярче, живее. Фома еще некоторое время сидел, оттягивая тот момент, когда придется вставать и идти. Тяжело возвращаться туда, где ненавидят, но больше идти некуда. И Фома решил, что сегодня же попытается поговорить с Ярви.
Она встретила привычным уже молчанием, резкий внимательный взгляд и кивок-приветствие. Фома аккуратно повесил куртку, отряхнул прилипшие к штанам сосновые иглы, пригладил волосы - все лишь бы оттянуть момент разговора.
Ярви накрыла на стол, а сама отошла в сторону.
- Поужинай со мной?
Послушно садится рядом, глаза отводит, ну да Фома и так ощущает ее страх и неуверенность. Руки подрагивают, а на щеке длинная тень, точно шрам. Фоме хочется прикоснуться, стереть это пятно-шрам, но… она зажмурится, как в ожидании удара, а он потом долго будет чувствовать себя виноватым. Нет, дальше так продолжаться не может. Не должно, это не правильно, и Фома попытается эту ошибку исправить.
- Я был, наверное, не самым лучшим мужем… - не то он говорит, совсем не то. - Вернее, я очень люблю тебя, именно поэтому я не хочу тебя мучить, понимаешь?
Молчание. На душе становится совсем тошно. Ну как она поймет, если он и сам не понимает, что именно пытается сказать?
- Если хочешь, ты можешь уйти. Сегодня, завтра, в любой момент, я дам тебе денег. Или, если хочешь, я сам уйду, завтра же… хотя тоже не лучший вариант. Мне бы хотелось быть уверенным, что тебя никто здесь не обидит.
Ну вот, он совсем запутался, и до слез довел, прозрачные капли катятся по щекам, а Ярви и не пытается их вытереть.
- Что мне сделать? Просто скажи, что сделать, чтобы ты не плакала. Я человек, Ярви, обычный человек. Я не одержимый, не сумасшедший, не убийца. Когда-то я был монахом, мечтал написать книгу, вернуть людям потерянные в Катастрофе знания, только не получилось. У меня никогда ничего не получалось так, как я хотел. Ну да, может, я и кажусь странным, но я человек, Ярви. И я хочу, чтобы ты любила меня, а не исполняла долг… ты никому ничего не должна. Проклятье!
Фома вышел во двор, больше всего это напоминало побег, но оставаться там, в вязком молчании, было невыносимо.
- Ну почему так получилось? Я ведь не то сказать хотел, совсем не то. - Фома присел на колоду, запутавшаяся в мелкой сети облаков луна смотрела с сочувствием. Ну да, только и остается, что с луной разговаривать. Или с Голосом, наверное, еще одни признак его, Фомы, одержимости, нормальные люди сами с собой не разговаривают.
Лунный свет скользит по стене, подбираясь к окну, вот-вот просочится сквозь стекло, ляжет белой дорожкой на полу и Ярви поспешит задернуть шторы. Луна в окне - к беде… куда уж больше.
Тихо хлопнула дверь. Неужели уходит? Хоть попрощается? Фома сжал руку, вдавливая в ладонь тонкий ободок кольца.
- Ты в дом иди, - рука осторожно коснулась шеи.
- Зачем?
Ярви не ответила. Ее пальчики легонько поглаживали кожу, скользили по волосам, разбирая на пряди, и Фома боялся шелохнуться, чтобы не спугнуть. Если она здесь, то не уйдет, не бросит и… может, наладится все?
- Ты хороший, даже если… - Ярви запнулась и спешно добавила. - В Нахваррен ведунья есть… герр Тумме сказал, что если ты согласишься, то… Михель привезет.
- Зачем?
- Пусть посмотрит, пусть всем скажет, что зла в тебе нету и… она опытная и старая, она многим помогла… - теплые ладони нежно массировали виски, прогоняя и боль, и обиду. Ведунья? Что ж, если Ярви так спокойнее, он согласен и на ведунью.
Рубеус
На первый взгляд вся эта затея с балом выглядела идиотской, впрочем, на второй тоже. И на третий. Можно подумать, ему заняться больше нечем, кроме как балы организовывать.
- А по-моему, очень мило, - Мика перечитала сообщение еще раз. - Между прочим, высокая честь, ты должен ценить.
Он ценит, правда, хотелось бы понять, что стоит за этой «высокой честью». Каприз? Желание убедиться, что приказы по-прежнему исполняются, вне зависимости от того, насколько нелепыми они выглядят?
- Определенно, это будет интересно, - Мика мечтательно закатила глаза. - Гостей немного, человек пятьсот… ты не представляешь, какие приемы устраивались в Хельмсдорфе…
- Не представляю и представлять не хочу.
Какого черта с ним обращаются подобным образом? Хотелось Мареку бала, пусть бы сам и устраивал, нет же, прислал бумагу, назначил дату, время и список тех, кому обязательно надлежало присутствовать. Как и следовало ожидать, первым номером в списке шел Карл.
- Ты такой забавный, когда сердишься. Ну не хочешь сам этим заниматься, позволь мне. В конце концов, это же моя работа, тебе помогать… - очередной намек, приправленный томным взглядом. А выражение лица самое невинное, ну уж нет, хватит с него этих игр. Правда, Мика никак не желает понимать, раз за разом повторяя попытки, иногда это смешило, но чаще раздражало.
В последнее время Рубеуса раздражало практически все. Единственная оставшаяся отдушина - еженедельные схватки с Карлом. Молчаливое спокойствие Фехтовального зала, звон стали и непередаваемое словами ощущение Поединка.
Кстати, возможно, Карл знает, что стоит за этой блажью Диктатора.
- Понятия не имею. Сабля? Палаш? Шпага? Рекомендую, новая пара, хорошая балансировка, интересная форма… обрати внимание на узор. - Карл протянул один из клинков. Форма действительно интересная, узкое четырехгранное у рукояти лезвие дальше расширялось, раскатывалось серо-стальным лепестком, по которому белой вязью шел сложнейший узор.
- На ятаган похож, хотя некоторые отличия все же имеются, - вице-диктатор провел когтем по острию клинка. - Рискнешь опробовать?
Вопрос более чем формальный, ятаган так ятаган.
Схватка привычно вымела из головы все мысли. Тело двигалось, поддерживая, помогая, направляя клинок… отступить, уклониться, ответить… ударом на удар… парировать… перейти в атаку… защита… атака… звон стали, редкая боль свежих ран… держать скорость… держать уровень.
Скрежет. Клинки гладят-кусают друг друга, дыхание соперника почти как свое собственное, тот же ритм, та же сила…
- На сегодня хватит, - Карл опустил ятаган, уходя от удара. - Все, слышишь?
Рубеус слышал, но остановиться… уже? Мало, он готов был продолжить схватку. Кровь кипела энергией, и следовало дать выход, иначе он просто свихнется. Но соперник бросил оружие на землю… момент? Черт побери, Карл слабее и отступил, чтобы скрыть эту слабость. Значит… воспользоваться случаем, раз и навсегда решить проблему… вызвать? К черту поединок. Поединок состоялся, пусть и без формальностей, но здесь и сейчас, и Рубеус победил, он имеет право решить судьбу побежденного.
Нет. Не так. Не здесь и не сейчас.
Сейчас успокоиться, бросить оружие - пальцы словно судорогой свело, но клинок живой серебряной рыбкой выскользнул из вспотевшей ладони.
- Знаешь, а я уж было подумал, что ты меня убьешь, - Карл поскреб ухо. - Поздравляю…
- С чем? - Рубеус сжал руки в кулаки, не так заметна предательская дрожь. Да что с ним такое?
- С тем, что не попался. Если тот, кто должен быть сильным, вдруг выказывает слабость, то в большинстве случаев это ловушка. - Легкое движение ногой и ятаган, лежавший на полу, взлетает, Карл без труда подхватывает оружие.
- Ты - хладнокровный сукин сын… ты знал, что…
- Не знал, поэтому и проверял. Извини.
- А если бы я поддался?
Карл пожал плечами и, подкинув ятаган в воздухе, весело ответил:
- Тогда урок получился бы несколько болезненным и, пожалуй, не таким запоминающимся. Но на сегодня и вправду все. Как насчет выпить? Заодно и новости обсудим.
Огонь в камине, шкура на полу, два кресла, которые, казалось, так и стоят с прошлого визита, в этом зале ничего не меняется, и честно говоря, подобное постоянство действует успокаивающе.
- Держи, - Карл протянул широкий стакан, в янтарной жидкости плавились кубики льда. - Бал… забавно. Знаешь, чем хороши такие мероприятия? Все нужные, да и не нужные в том числе, люди собираются в одном месте в одно время. Удобно.
- Перемирие?
- Может быть, - вице-диктатор задумчиво смотрел в огонь. - А может статься, что и наоборот. Обвинение в заговоре. Решение о радикальной смене внешней политики. Или внутренней. О чем угодно, я не в состоянии прогнозировать Марека.
- И что делать?
- Приглашения выписывать… Твое здоровье.
Вальрик
Новая тюрьма сияла белизной. Белый потолок, белый пол, белые стены и белое белье на кровати из белого пластика. Этот чертов белый умудрялся проникать даже во сны, придавая им оттенок той искусственной чистоты, что находится рядом с полной стерильностью. Вальрик пытался не спать, но рано или поздно усталость брала свое, и сознание проваливалось в пропасть все того же опостылевшего белого цвета.
В конечном итоге он успокоился, поняв, что разницы между сном и явью не существует, и то, и другое одинаково мучительно. Правда, во снах иногда приходила Джулла, но редко и далеко, точно за стеклом, которое невозможно разбить. Порой чистое, порой расцвеченное мелкими каплями дождя, порой совсем темное, будто по ту сторону плескалась ночь. И Вальрик во сне разбивал руки об это чертово стекло, в тщетной попытке прорваться в чужую, недоступную для него темноту. Лишь бы из белой тюрьмы…
Наяву руки тоже не успевали заживать, и молчаливыми свидетелями его упрямства на белой двери жили капли крови, отчего-то это очень раздражало его тюремщиков. Их двое - конвой не в счет, одинаково безликие оскорбительно бурые на фоне всеобщей белизны фигуры с автоматами казались слишком уж чуждыми этому месту. Правда, несмотря на чуждость с работой они справлялись, и все попытки прорваться заканчивались неудачей.
Единственное место, куда его выводили - лаборатория, здесь же, за первым поворотом и железной дверью. Высокий порог, скользкий пол, и столы как в морге, только покоя нет… зато ослепительно-яркий свет, от которого белизна вспыхивает, выжигая из памяти все иные цвета. Хоть бы полоска неба за окном. В лаборатории нет окон. Она существует словно бы сама по себе, в отдельном, запертом в кафельно-гладкую коробку мире, из которого невозможно вырваться, но Вальрик пытался. Раз за разом, неудача за неудачей.
- Ваша настойчивость вызывает удивление, - тюремщик номер один, имен Вальрик не знает, да и знать не хочет, ему бы выйти отсюда, только бы выйти… сбежать, не важно как. - Подобное упрямство нерационально. Сбежать невозможно. А ваши попытки приводят лишь к тому, что вы приносите вред себе же.
У тюремщика костлявое лицо, бледная кожа плотно обтягивает череп, любовно обрисовывая каждую складочку. Кадык нервно ходит вверх-вниз по тощей шее, и у Вальрика появляется дикое желание остановить это движение. Руками в глотку и…
- Неоправданная агрессия есть результат перенесенного психологического шока, - теперь тюремщик разговаривает не с Вальриком, он надиктовывает текст в черную пластмассовую коробку, которую сжимает в руке. - Неудовлетворенные желания в сочетании с нарушенными моральными принципами… рекомендованное в подобных случаях медикаментозное подавление агрессивности нарушит чистоту эксперимента. Попытки объяснить объекту несоответствие его поведения имеющимся нормам успеха не имели…
Объект - это Вальрик, сначала его дико злила эта привычка тюремщиков называть его объектом, а потом привык. Да и сделать ничего нельзя, его не слушали, вернее, слушали, но лишь когда он отвечал на вопросы, задаваемые тюремщиками.
- Что вы видите на этом рисунке?
Чернильное пятно… два чернильных пятна… три… вызывает ли красный цвет неприятие? Кто летает быстрее: пчела или комар. Почему жаба зеленая. Видите ли вы кошмары… знаете ли… помните ли…
Вопросов было много, и на второй день пребывания Вальрику надоело отвечать. Тюремщики разозлились, но и он был зол. Выбраться бы… содрать наручники, можно вместе с кожей, и чертов стул, к которому его прикручивают всякий раз, приводя в этот кафельно-белый ад. Стул он ненавидит немного сильнее, чем лабораторию и камеру, но не так сильно, как тюремщиков.
- Повышенное содержание адреналина. Гиперфункция надпочечников, но прочие физиологические параметры в норме, объект удивительно спокойно переносит длительный стресс. Ни малейших признаков дистрофии. К сожалению, дальнейшее изучение пока не представляется возможным в силу… - тюремщик покосился на Вальрика и замолчал. Жаль, интересно было бы узнать в силу каких причин его до сих пор не разрезали, чтобы посмотреть, как он внутри устроен. Тюремщик, присев на корточки, долго и пристально рассматривал Вальрика, точно впервые видел, потом, засунув черную коробочку в карман халата, печально произнес.
- Ну что, парень, давай прощаться, вряд ли еще встретимся. А был бы посговорчивее, подольше б протянул… хотя… конец все равно один, причем у всех. Этакая высшая справедливость… может, передумаешь? Поговорим пару деньков, там обоснование сделаю… ну чего тебе стоит на пару вопросов ответить?
Вальрик покачал головой, он не собирался идти на уступки, и на вопросы их идиотские отвечать тоже не собирался. Пусть убираются к дьяволу вместе со своими вопросами и лабораторией. Умереть? Замечательно. Поскорее бы.
- Ну, как знаешь, - тюремщик был разочарован. - Бывай тогда…
Конвой вернул Вальрика в камеру, значит, если и будут убивать, то не сегодня. Впрочем, какая разница? И растянувшись на полу, Вальрик закрыл глаза и принялся ждать.
Коннован
- А я не спрашиваю, хочешь ты или не хочешь, - Карл крутанулся на кресле. - Должна понимать, что все эти приглашения - не более, чем дань вежливости, но раз уж там написано явиться, значит надо явиться.
Вышеупомянутое приглашение лежало тут же, плотная бумага цвета слоновой кости, вычурный орнамент и серебряные буквы. Наверное, в целом красиво и элегантно, да и текст выдержан в духе изящной словесности, но у меня этот кусок бумаги вызывал лишь глухое раздражение. Какой, к чертовой матери бал? Тут проблемы с погрузкой, сырья прибыло тридцать процентов от плана, да и то сомнительного качества. На пятой линии где-то пробой в кабеле и вот-вот замкнет. Интендант говорит, что тушенки осталось на два дня, и если не подвезут, будем жрать пустое пшено. И люди волнуются, им не нравится под землей. Людям нужно небо и свежий воздух, а новая смена опять не готова и в ближайшие пару месяцев точно не появится…
- Конни, детка, - Карл вскинул руки, обрывая поток возражений. - Поверь, все это я знаю, не хуже тебя. С заменой проблема решится, потерпите неделю-другую. Продукты подвезут. Кабель, ну тут сами ройте. А вообще, милая моя, не собираешься же ты самолично искать этот самый пробой? Оставь распоряжения, назначь замов и вперед. За пару дней не развалится твое производство.
- А если развалится? - Я уже поняла, что сопротивляться бесполезно, и возражала исключительно из врожденного чувства противоречия.
- Тогда восстановишь. Все, тема закрыта. Жду тебя… какое там число? Десятое? Ну вот восьмого к рассвету чтоб была в Саммуш-ун.
Селектор на столе сердито мигал, привлекая внимание. Новые проблемы, каждый божий день новые проблемы, а я думаю о каких-то пустяках. Сверху ухнуло, и с потолка на стол посыпалась белая пыль. Ну вот опять документы в мелу будут, говорила же, что потолки лучше красить, чем белить. Карл, поморщившись, поинтересовался:
- Часто так?
- Бывает. В последнее время что-то попритихли, а раньше, случалось, что и сутками. Вообще не мешало бы перекрытия дополнительные поставить, а то люди нервничают, да и мне, честно говоря, как-то неуютно.
- Поставим. - Он рассматривал меня, склонив голову на бок, точно увидел впервые в жизни. Не знаю, понравилось ли ему увиденное, но я как-то сразу вспомнила и о мятой рубашке, и о жирных масляных пятнах на брюках, и о торчащих из кобуры на поясе пистолетах, которые, если разобраться, совершенно не нужны, просто без оружия я чувствовала себя неуютно.
- Знаешь, тебе на пользу пошло, - Карл потер пальцами подбородок. - На себя походить стала.
- А раньше на кого?
- Раньше? На истеричную стерву, которая сама не знала, чего хотела.
- Ну спасибо.
- Ну пожалуйста, - он поднялся. - Один вопрос, напоследок, так сказать. У тебя платье есть?
- Платье?
- Да, Конни, платье. Это такая вещь, которую девушки одевают на балы… ты, надеюсь, не собиралась явиться в этом? Будет чересчур уж экстравагантно.
Я молчу. И мысленно вспоминаю все ругательства, слышанные когда либо. Платье… нету у меня платья, ни одного. В шкафу - несколько пар брюк и стопка рубашек, грязную сдаю в прачечную, откуда одежда возвращается более-менее чистой и выглаженной. Здесь ведь все равно, что носить, лишь бы удобно было. Когда-то была одежда другая. Где она? Понятия не имею.
- Понятно, - Карл верно истолковал молчание. - Значит так, Конни, не восьмого, а седьмого. Что-нибудь да подберем…
- Спасибо.
- Да не за что, милая.
На прощанье Карл целует меня в щеку. Странно, раньше он никогда не позволял себе подобных нежностей. От нового взрыва стены идут крупной дрожью. Мел с потолка снова сыплется на папки с бумагами, сами бумаги и чертово приглашение, которое смотрится здесь совершенно неуместно.
«Имеем честь пригласить…»
Строгий черный шрифт и знакомая размашистая подпись внизу.
Имеем честь… а почему во множественном числе? Ах да, конечно, Мика… Рубеус с Микой имеют честь пригласить меня на бал. Что ж, наверное, следует отписать, что я с превеликим удовольствием приму приглашение. Или как там по этикету положено? Не помню. Здесь, на заводе, как-то не до этикета… и платья не нужны.
В назначенный час я стояла во дворе Восточного Замка, рассматривая Саммуш-ун. Этакая восточная роскошь и европейская тяга к монументализму. Наверное, Карлу здесь не слишком нравится, он предпочитает вещи простые и функциональные.
Заходить внутрь не хочется, здесь так… свободно. В своем подземелье я уже почти забыла, насколько красиво звездное небо. Горы тянутся вверх, ловя ледяными панцирями молочный лунный свет, а ночь многоглазой кошкой щурится с небосвода. Воздух пахнет… чистотой. Ни солярки, ни краски, ни дыма, ни пота…на ступеньках дворца скользкая корка инея. Холодный, совсем как воздух, но этот холод бодрит и очищает, изгоняя из тела накопившуюся усталость.
И я, чтобы дать распирающей меня энергии хоть какой-то выход, делаю колесо, прямо во дворе, холодные камешки царапают ладони, и это, черт побери, замечательно.
- Браво, вижу ты в хорошей форме.
Надо же, а я и не заметила, откуда появился Карл, немного стыдно за свое ребячество и в то же время распирает смех.
- Давай, заходи, а то замерзнешь.
Внутри Саммуш-ун - это бесконечная вереница залов, одинаково помпезных, отличающихся лишь оттенками сумрака, в них обитающего. Между залами узкие анфилады и тонкие, похожие на иглы колонны. Я не воспринимала Саммуш-ун как место, в котором можно жить. Обитать - да, временно, недолго, чтобы увидеть и восхититься монументальностью архитектуры и пышностью обстановки, но не жить. Отведенная комната давила на меня своей пустотой. Темно-синие стены с серебряным орнаментом, белый ковер на полу, неправдоподобно-хрупкая - прикоснуться страшно - мебель и хрустальная люстра.
Одно хорошо - окон здесь не было. Декоративные портьеры из белого, изломанного крупными складками атласа имелись, а окон не было. Не то, чтобы я боялась - Карлу незачем убивать меня, да и не будет он опускаться до подобной пакости, шею свернет и все - просто неудобно как-то здесь, особенно после той клетки в которой я жила последний год.
На низком столике стоит бутылка вина и бокал на тонкой ножке, пожалуй, именно то, что надо. Сто лет не пила хорошего вина. Темное, тягучее, с легким земляничным привкусом.
Тора любит земляничное варенье и пьет чай в огромной пустой комнате, почти такой, как эта. Я давно не вспоминала про Тору.
- Миледи желает принять ванну? - робко поинтересовалась девушка-служанка, а я и забыла про нее. Симпатичная, чистое личико и ясные глаза, во взгляде надлежащее почтение, но не испуг. О чем она меня спрашивала? Ах да, ванна.
- Да, пожалуйста.
Получасом спустя, лежа в горячей воде, я чувствовала себя бесконечно счастливой. Возможно, идея с балом не так и плоха. Потом столь же долго лежала в кровати, прислушиваясь к окружающей тишине. Непривычно. И воздух чистый, и пространство… после моей комнатушки вокруг чересчур много пространства. Может, пока не поздно, есть смысл вернуться назад? Карл будет недоволен…
- Я это не надену!
Застывший туман то отливает чернотой, то дерзко вспыхивает огнем холодных аметистов, то встревоженный порывом воздуха, растекается глубокой сапфировой синевой. Ткань живая, норовит соскользнуть с ладони… это не для меня, я никогда не надевала ничего подобного.
- По-моему будет мило. - Карл переводит придирчивый взгляд с меня на платье. Оценивает. Сейчас поймет, что подобные наряды совершенно мне не идут, я же воин. А в этом… я буду чувствовать себя голой.
- Королевой, солнце мой. В этом ты будешь чувствовать себя королевой… Повернись. Подбородок чуть выше… бриллианты? ПСшло. Рубины, изумруды тоже отпадают. А вот жемчуг… примерь.
- Что? - мне к этому сооружению из тумана и прикасаться страшно.
- Все, Конни, все. И пожалуйста, не возражай, слушайся меня и все будет хорошо… - Он был весел и доволен жизнью, а я чем меньше времени оставалось до этого треклятого бала, тем неувереннее себя ощущала. Куда я лезу? В Хельмсдорф? Мало было боли? Много, чересчур много, чтобы относиться к предстоящему мероприятию спокойно, но и перечить Карлу нельзя.
Платье льнет к телу, переливаясь всеми оттенками ночи.
- Замечательно, - Карл ловко защелкивает замок ожерелья. - Зеркало вон там, подойди… и перестань дрожать. Где твое самолюбие, Коннован? Кого ты там боишься?
Никого. Я никого не боюсь. И самолюбие у меня есть.
В зеркале незнакомка. Белые волосы, белая кожа, черные капли жемчуга и платье-туман… это не я, я не могу быть такой… красивой?
- И все-таки я - гений, - заметил Карл. - Главное, милая моя, меньше думай о том, что думают о тебе другие. В конечном итоге это не так и важно.
Глава 4.
Фома
- Шалым миром, талым словом, ветром темным… живи-живи, неси-неси ветер слово мое по-над водою, по-над землею, к птице вещее, зверю тихому… - завывала ведунья. Звенели серебряные запястья, тонко дребезжали вплетенные в длинные косы колокольчики, гулко ухал обтянутый кожей бубен.
- Перьями золотыми шерсть его, когтями серебряными лапы его, огнем красным глаза его… вином напою, зерном накормлю…
По полу туманными змеями расползалась вонь, и Фома, не удержавшись, чихнул. Глупо все, ну до того глупо, что смех разбирает. А засмейся - оскорбишь. По всему видать, что седовласая ведьма к уважению и почитанию привыкла, люди ее знают, верят, и от слова ее зависит дальнейшая судьба Фомы.
Михель сам запрягал в повозку коня, сам ездил в соседнюю деревню, сам уговаривал старуху помочь, и сам же о цене договорился. Две золотые монеты не так и много за всеобщее спокойствие и мир в доме. А ведьма… пускай шепчет свои заклинания.
- Зов мой ни ветру не растащить, ни воде размыть, ни огню пожечь, ни морозу заморозить… ни цепями, ни кнутами, ни железом каленым, кровью опоенным… словом зверя зову… - Руки взметнулись к темному потолку, а тяжелые браслеты вниз поехали, обнажая худые костлявые руки, медно-бронзовую кожу да темные, точно углем вычерченные вены.
Ведьма была стара и сурова. Въехала в деревню, восседая на копне сена, прикрытом лохматым Михелевым тулупом. Люди вышли встречать, молча кланялись, а она даже не соизволила кивнуть в ответ, будто не видела… а она и не видела, уже позже, когда герр Тумме привел старуху, Фома заметил блеклые, затянутые белесой пленкой глаза.
- А ты не гляди, что слепая, - сказала тогда ведьма, ледяной лапой ухватившись за руку, - порой меньше тут видишь, тем больше там открыто.
Фома не слишком-то в это поверил, однако покорно помог поставить в центре комнаты треногу, неимоверно грязную, закопченную, норовившую перекоситься на один бок. И углей из печки нагреб, и мешочки с травами раскладывал. Ведьма принимала помощь с полнейшим безразличием, будто привыкла. А может, и вправду привыкла.
В любом случае поскорей бы все это закончилось, Ярви, небось, изволновалась вся. Ради нее он согласился, ради нее терпит и будет терпеть столько, сколько надо.
- Шорохом-камышом, полынью-матушкой… сон-травой да крестом петровым… березою черной да белой ольхою… - ведьма на ощупь находила нужный мешочек, подкармливая рубиновые угли мелкой древесной трухой. Угли шипели, иногда брызгали мелкими искрами, а комната наполнялась удушливым черным дымом, в котором дробным серебром перекатывался звон колокольчиков.
Голова болит… отдышаться бы.
- Дыши, дыши, дыши… - завыла старуха, и Фома подчинился, вдохнув полные легкие дыма.
- Спи, спи, спи… - уговаривали колокольчики.
- Так-так-так… - поддерживал бубен. - Спать-спать-спать…
Нельзя. Он не знает, что с ним сделали, но спать нельзя, старуха может обидеться, если он заснет.
- Нет-нет-нет, - позвякивали браслеты на тощих запястьях. - Спи-спи-спи…
На голову ледяным кольцом легли руки, заставляя повернуться влево, и чей-то голос скомандовал.
- Погляди на меня…
Белая пленка лопнула, выпуская черноту, та расползалась, разлеталась, смешиваясь с дымом и звоном, и проникала внутрь, чернота глядела на Фому, и не было сил отвести взгляд… а потом все исчезло и тот же голос повелел:
- Спи… - и тихо добавил, - кто бы ты ни был…
Вальрик
Вывели как обычно, двое по бокам - благо коридор достаточно широк - двое сзади. Любое резкое движение и удар под колени, упадешь, а подняться не дадут. Точнее дадут, но в таком состоянии, когда и дышать самому тяжело, не то, что бегать.
Сегодня ведут не в лабораторию. Коридор, несколько поворотов, лестница. Новый конвой. Эти бьют сразу, просто на всякий случай. Пускай, ему все равно. Дверь. Комната. Разделена на две половины решеткой. Прутья толстые, не выдрать, а дверь, тоже железная? Ну хоть стула нет.
- Лицом к стене! - приказ из тех, перечить которым нет смысла. Вальрик подчиняется, но один из конвоиров прижимает шею резиновой дубинкой, да так, что вдохнуть нельзя. Зато наручники снимают… черт, неужели все и поэтому снимают наручники?
Сумасшедшая радость заставила забыть о благоразумии, Вальрик позволил себе пошевелиться, не дожидаясь приказа, но наказания не последовала, только старший тихо, но внятно предупредил:
- Попробуешь отлипнуть от стены раньше, чем выйдем, - ногу прострелю. Жди.
Ждать приходится недолго, дверь закрылась с громким лязгом, щелкнул, повернувшись, ключ в замке. В комнате почти пусто. По обе стороны решетки стоит по стулу. Да нет, не стоит - стулья намертво прикручены к полу, а стены обиты мягкой тканью. Вальрик ударил - не пробить, и звука нет, будто подушку пнул.
Дверь на другой половине комнаты открылась без единого звука, или он был слишком занят исследованием комнаты, а потому и не заметил? Главное, что когда раздался тихий спокойный голос, Вальрик вздрогнул от неожиданности.
- Человек. Здравствуй.
- Здравствуй.
Девушка. Совсем молодая, наверное лет пятнадцать, может, чуть старше, болезненно-хрупкая, полупрозрачная в этом нелепом балахоне. Кончики пальцев выглядывают из рукавов, а плечо-уголок норовит выскользнуть в чересчур широкий ворот.
- Не бойся, человек. Сядь, человек.
Волосы сбриты, из-за чего черты ее лица кажутся слишком резкими: узкий нос, четко очерченные губы, перевернутые треугольники скул и чуть раскосые внимательные глаза.
Совершенно нечеловеческие глаза.
- Сядь, человек. - Повторила девушка.
- Ты кто? - Вальрик опустился на стул, пытаясь сообразить, как поступать дальше.
- Внешний модуль контролирующей структуры, которая известна вам под звукокодом «Великая Мать» либо синонимичным названием «матка». Уточняю: ни один из терминов не отражает истинной сути контролирующей структуры, поэтому не является возможным для описания либо самоидентификации.
- Понятно, - Вальрик потер подбородок, щетина отросла, наверное, длиннее, чем волосы у этой… этого существа.
- Уточняю. Данный модуль является внешним и способен функционировать без физиологического включения в основную структуру.
- А…
- А также после контакта подлежит уничтожению, как представляющий биологическую опасность.
Бред. Или сон.
- Контакт представляется необходимым для выяснения степени достоверности полученной информации. Объект: представитель основной расы вида Homo sapiens, возраст двадцать два стандартных года, физическое состояние в пределах нормы, повреждения незначительны, получены… - существо вопросительно посмотрело на Вальрика.
- Споткнулся.
- Объект выдает заведомо ложную информацию. - Руки чуть приподнялись, точно она хотела коснуться стальных прутьев, но потом передумала.
- Как тебя зовут? - поинтересовался Вальрик, вопрос поставил девушку в тупик, несколько минут молчания, закрытые глаза, неестественно вывернутая на бок голова.
- Самоидентификация невозможна. Но объект может обращаться к модулю, используя звукоиндекс материнской структуры. Киа.
Киа… Великая мать Киа? Сама? Это то, чего он добивался? Осталось сделать последний шаг, сосредоточиться, вызывая в памяти последовательность символов, которая теоретически запустит некую химическую реакцию… цепь реакций, а в результате…
- Вирус «Allosto» смертелен для Третей расы. Однако физическая гибель внешнего модуля не повлияет на функционирование контролирующей структуры.
Она даже улыбнулась, почти по-человечески улыбнулась, будто могла оценить и прочувствовать всю глубину провала.
Неудачник, черт побери, какой же он неудачник! Вальрик рассмеялся…
Коннован
Темный шелк влажно поблескивал в свете ламп, ткань казалась почти живой, она нежно касалась кожи, точно уговаривала не бояться. А я и не боюсь, просто… непривычно и все. Неловкое движение и платье ожившей шелковой волной соскользнет вниз.
Позор.
Ну не умею я носить платья. И туфли тоже.
- Ровнее шаг, - Карл улыбается уголками губ. - И выше подбородок, смотреть вперед надо, а не в пол, в конце концов, Конни, ты же женщина, у тебя в крови это должно быть.
Не знаю, не хочу знать, каждый шаг дается с трудом, страшно оступиться, страшно зацепиться этим каблуком-кинжалом за ковер, страшно растянуться на ковре и опозориться.
- Вот так, спину прямо, и улыбайся, милая, улыбайся.
Улыбаюсь. Скулы сводит от напряжения, а глаза слезятся: свет здесь чересчур яркий для меня. Вокруг толпа, никогда прежде не видела столько да-ори в одном месте, в голове возникает крамольная мысль, что если сейчас взорвать замок, то Империя без особых потерь выиграет войну. Хотя, конечно, глупость, этот замок так просто не взорвешь…
И вообще зачем думать о войне, когда все вокруг такое… невоенное. По бледно-бежевым стенам причудливыми реками извиваются золотые узоры, куполообразный потолок, поддерживаемый белоснежными колоннами, кажется недостижимо высоким, почти как небо, он и похож на небо - темный, с серебряными звездами и узким серпом луны.
И засмотревшись на потолок, я споткнулась, к счастью не упала - Карл вовремя подхватил под локоть и укоризненно так прошептал на ухо:
- Кони, зайка моя, расслабиться, конечно, надо, но не до такой степени.
Послушно киваю, параллельно пытаюсь рассмотреть свое отражение в одном из многочисленных зеркал. Нет, это не я, я не могу быть настолько… красивой? Хочется ущипнуть себя, чтобы убедиться в реальности происходящего, а заодно стекло потрогать - вдруг зеркало ненастоящее…
- Коннован? Это ты, глазам своим не верю! - Мика в огненно-красном, ей идет. Черное и красное - выгодное сочетание.
- Ты так изменилась, - она вздыхает, словно сожалея об этих изменениях.
- А ты нет. Все такая же красивая.
Улыбаюсь, как и учил Карл, при этом стараюсь, чтобы улыбка выглядел как можно более искренней. В конце концов, я ведь не имею ничего, против Мики: она мила и приветлива. Стерва, конечно, ну так не мне же с ней жить.
- Ни за что не поверила бы, что ты можешь быть такой… женственной, - комплемент в ответ на комплемент, что ж, этикет - великая сила. - Честно говоря, я опасалась, что ты не придешь.
- Почему?
- Действительно, - бормочет Мика. - Ну… те давние события… ты была обижена… и потом Рубеус сомневался, а я как-то привыкла доверять его мнению. Но я бесконечно рада тебя видеть, надеюсь, тебе понравится.
- И я надеюсь.
Стоило ей упомянуть Рубеуса, как мое настроение моментально испортилось. Надо же, до сих пор болит.
- Давай я тебя познакомлю, - Мика берет меня за руку, как ребенка, внешне жест выглядит дружеским и безопасным, но мне неприятно, хочется вырваться, сбежать из-под этой навязанной опеки. Но вместо этого киваю и иду следом. Главное, не споткнуться, Мика - не Карл, поддерживать не станет.
Кстати, а где Карл? Куда он исчез? Впрочем, какая разница, я уже взрослая, сама должна проблемы решать…
Интересно, сырье доставили вовремя или снова, отговорившись бомбежкой, назад состав повернули? А если доставили, сумел ли Брик организовать разгрузку? Главное, чтобы он на людей не слишком наседал, те и так на пределе работают. Ничего, послезавтра вернусь и все узнаю, Карл прав, не рухнет же производство за какие-то несчастные четыре дня.
- А шрамы почти исчезли, - щебечет Мика, - вот на шее немного осталось и на правой щеке, но едва заметно. Хочешь, можно пудру подобрать в тон.
- Нет, спасибо, я уж как-нибудь без пудры обойдусь.
Мика смеется.
- А ты все такая же колючая… но платье великолепно. И жемчуг… - за этим вежливым восхищением прячется вопрос, что ж, можно и ответить.
- Карл подарил.
- Ах, Карл… тогда понятно… вы же с ним…
- Связаны.
Я не лгу. И Мика улыбается, так искренне, что начинаю сомневаться, а вправду ли она такая стерва, как я решила. Вообще Мика очень подходит этому месту: роскошная, изысканная. Мне такой не стать.
Ну и слава богу.
Мы о чем-то болтаем, Мика не отпускает меня ни на шаг, с кем-то знакомит, о ком-то рассказывает, о чем-то спрашивает, она вовсю старается быть гостеприимной хозяйкой, а я - благодарной гостьей.
Идиллия.
Идиллия длиться недолго, хотя я уже почти настроилась провести весь вечер в компании Мики.
- Милый, - Мика тянется вверх и кому-то машет. Не хочу даже оборачиваться, потому что знаю, кому она машет и кого называет «милым». Верхнее сердце тревожно сжимается, оно уже почти отвыкло от боли, а теперь…
- Коннован, неужели ты не хочешь поздороваться, это неприлично, - вот теперь ее улыбка по-настоящему искренна. Мика знает, что я не хочу с ним здороваться, я видеть его не хочу, но… оборачиваюсь. Вежливо киваю и замечаю.
- Тебе идет костюм. Здравствуй, Хранитель.
- Здравствуй.
Спиной ощущаю настороженный Микин взгляд. Кажется, она рассчитывала на другую реакцию, ну да к черту ее вместе со всеми расчетами.
Но почему он молчит? Неужели сказать нечего?
- Ты изменилась.
Это я уже слышала.
- О да, выглядит просто великолепно, - Мика ловко просачивается между нами, вижу перед носом завитки черных волос, и открытую спину с бледными острыми треугольниками лопаток, вижу несколько измятую красную ткань, и золотую цепочку, которая стекает вниз, по позвоночнику. А вот лица не вижу. Жаль.
Жалость мимолетна, мне нет дела до Мики… и до него тоже. Я сама по себе. Я просто отдыхаю.
Рубеус
Ее волосы, ее глаза, ее ресницы, светлые, почти белые. Ее манера смотреть чуть насмешливо, будто она знает о собеседнике что-то такое, что неизвестно больше никому. Он уже успел отвыкнуть от этого взгляда. И от нее самой.
Мика нервничает, ноздри гневно раздуваются, а пальцы поглаживают длинную ножку бокала. Коннован же улыбается.
- Как дела? - Вежливый вопрос, вежливый тон, вежливый взгляд, все такое… ненастоящее. А Рубеус даже не знает, что ответить. Как дела…
А действительно, как? Война. Огонь. Смерть и кровь.
Кажется, он что-то отвечает, какие-то глупости, а Мика поддакивает.
Так много нужно сказать, но… не здесь, не сейчас, слишком много вокруг любопытных глаз, да и обстановка не самая подходящая. А жемчужное ожерелье на шее Коннован похоже на ошейник. Аркан.
Думать об Аркане неприятно, а представлять Аркан на ее шее еще неприятнее.
К ее шее хочется прикоснуться губами, ощутить нервное биение пульса и… от подобных мыслей стало жарко, а Мика, видно почувствовав что-то неладное, вцепилась в рукав и ласково так сказала:
- Настоящая красавица, Карл может гордиться… и опасаться. После сегодняшнего вечера у него появятся соперники.
Карл? Соперники? От ревности темнеет в глазах. Какие, к дьяволу соперники, когда Коннован принадлежит только ему? Принадлежала. Был шанс, только Рубеус не воспользовался. У Мики подрагивают пальцы, и шампанское в высоком бокале расцветает тысячами пузырьков. А Коннован молчит.
- Потанцуем? - Микины пальцы на рукаве кажутся неуместными, стряхнуть, избавится, изгнать ее из замка… жизни… только бы не видеть и не слышать, но… не вежливо. Нельзя так поступать с женщиной, некрасиво, и Рубеус, мысленно проклиная себя за глупость, соглашается.
Он плохо танцует, во всяком случае, Мика хмурится. Или это не из-за танца?
- Она все еще нравится тебе.
- Коннован?
- А кто еще? - ее недовольство расчерчивает лоб морщинами, сближает брови и обрисовывает неприятные складки вокруг рта. - Ты все никак не успокоишься… ладно, если уж она так тебе нравится, то переспи. Раз, два, три… столько, сколько тебе надо… нельзя же душить свои желания. Только ради бога, назад в замок ее не тащи, ладно? Ну не место ей здесь. Мешает.
- Кому?
- Мне. Нам.
- Заткнись.
- Сердишься… нет, ну ты в своем праве, все-таки Хранитель, можешь оказывать знаки внимания… но хочу напомнить, что вряд ли это понравится Карлу. Ты же не хочешь ссориться с Карлом?
Конкретно в данный момент времени Рубеусу было глубоко плевать и на Карла, и на Микины рассуждения.
- Смотри, мое дело - предупредить. А вообще я не понимаю, что вы в ней нашли, подумаешь, принцесса… только и умеет, что…
- Если ты сейчас не замолчишь, то…
- То что? - Мика остановилась. - Ты меня ударишь? Поднимешь руку на женщину? Такой правильный и благородный? Или вышвырнешь вон из Замка? Повода не хватает, да? Ты ведь давно хочешь, я знаю. С самого начала, как она появилась, ты сразу все и решил, только смелости до конца пойти не хватило. Верно?
Музыка вдруг куда-то исчезло и резкие слова эхом повисли во внезапной тишине.
- Господа, рад видеть вас всех, - Марек стоял на ступеньках, засунув руки в карманы потертой кожаной куртки. - Прошу простить за опоздание и вид не совсем уместный в данных обстоятельствах…
Абсолютно сумасшедшая улыбка. На светлых волосах блестит вода, мятые брюки из плотной ткани синего цвета щеголяют рваной бахромой, а притороченные к поясу ножны выглядят совсем уж нелепо.
- Я ненадолго…
- Мы рады приветствовать вас, - Мика непостижимым образом умудрилась просочиться сквозь толпу. Какого лешего ей надо? Грациозный поклон, одновременно и выражение покорности и демонстрация собственной красоты, смотреть на это со стороны противно. Надо бы подойти, но…
- Мы? - переспросил Марек. - Царская привычка говорить о себе во множественном числе, впрочем, тебе простительно… красивым женщинам вообще многое прощается.
- Он любит дразнить, - тихо сказала Коннован. Когда она подошла? Не важно, главное, что здесь, рядом. - И на публику играть тоже любит.
- А еще искать слабые места.
Удивленный взгляд, легкое пожатие плечами. Треклятое платье скользит по телу, обрисовывая каждый изгиб. В этом зале не просто жарко, здесь дышать нечем…
- Бесконечно счастлив сообщить всем собравшимся… - Марек окинул взглядом зал. - Что в результате долгих двусторонних переговоров было достигнуто некое соглашение… о разделе сферы интересов и невмешательстве… или, говоря проще, о мире. Военные действия между Диктатурой, Святым Княжеством и Великой Империей Кандагар должны быть прекращены в течение трех месяцев начиная с сегодняшнего дня. А теперь, прошу прощения, но вынужден вас покинуть…
- Он серьезно это сказал? - в глазах Коннован вопрос, на который нет ответа. Серьезно? Скорее всего, да, с подобными вещами даже Марек не станет шутить.
- А условия?
Рубеусу тоже хотелось бы знать, и условия, и линии новых границ, и что делать с заводами, армией, возвращение которой к мирной жизни несет целый ворох проблем. Черт, ну неужели нельзя было иначе?
- Где здесь поговорить можно? - вместо приветствия Карл вежливо кивнул и, кивнув головой в сторону опустевших ступенек, поинтересовался. - Ну и как тебе этот балаган?
Никак. Совершенно никак. Ну не верится, что война может просто взять и закончится, мифические три месяцы, прекращение боев… да на западе кандагарцы в землю вросли вместе с окопами и техникой, на Волчьем перевале постоянные битвы, в Карше уже больше крови, чем воды …
В библиотеку не проникал шум из общего зала. Между стеллажей с книгами обитал сумрак, который после яркого света Большого зала казался весьма и весьма уютным.
- Я не понимаю, что происходит, - честно признался Рубеус, плотно прикрыв дверь. Разговор ожидался не самый приятный, не хватало еще, чтобы кто-нибудь подслушал. Длинная тень бесплотным сторожевым псом улеглась вдоль порога.
- Я ни черта не понимаю!
- Я тоже, - Карл не дожидаясь приглашения уселся в низкое кресло и, скрестив руки на груди, заговорил. - С одной стороны, так блефовать Марек не стал бы, с другой… взять и подписать мирный договор? Впрочем, с него станется. Великий, мать его, Диктатор. Только подписать - одно, а соблюдать другое. Увидишь, за эти три месяца прольется больше крови, чем за последние три года, и не потому, что люди не хотят мира. Хотят. Но сначала отомстить за друзей, за родных, за то, что которое поколение подряд воюют. Слишком долго они ненавидели… Проклятье. Пыльно у тебя здесь, а книги заботу любят.
Пыльно, некому заняться, некому следить, заброшенная комната. Интересно, сколько в Хельмсдорфе заброшенных комнат?
- Знаешь, что самое дерьмовое? - спросил Карл. - То, что Марек не соизволил предупредить ни тебя, ни меня… готовься, будет жарко.
Уже жарко. Треклятый галстук похож на удавку, кто только придумал наряд столь идиотский?
От него будут ждать ответа, Люк, Дик, Мареш, остальные тоже. А Рубеус понятия не имеет, что ответить. Карл снял с ближайшей полки толстый том и, сдув пыль, пролистнул желтые страницы.
- «Империи и войны двадцатого века», надо же… откуда? Кстати, полезная книга… про диктатуры и диктаторов. С другой стороны, выводы делать рано, может, все не так плохо. Просто не спеши делать корректировку, пусть все работает так, как раньше. За три месяца что-нибудь да прояснится.
- А теперь что?
- Отдыхать. - Карл зевнул. - Я тут посижу, не люблю, знаешь ли, лишнего шума. А ты иди, нехорошо, когда хозяин исчезает без видимой на то причины. Да и еще одно… маленькая просьба личного, так сказать, характера. Пригляди за Конни, просто постарайся не выпускать из виду, а то мало ли… черт, все-таки пыльно здесь.
Пыльно. Душно. От одной мысли о Коннован перехватывает дыхание. Ее взгляд, ее запах, звук ее голоса действовали на него… неправильно действовали. Он же взрослый человек, точнее не человек, но тем более должен контролировать себя, а не разрываться между ревностью и глухой тоской по женщине, на которую не имеет права.
- Если ты хочешь о чем-то спросить, то спрашивай, - заметил Карл, ослабляя узел галстука. - Хотя… и так вижу. Нет, она не моя любовница, я предпочитаю совершенно другой типаж, а Конни - просто хорошая девочка, к которой я привязался. А она умудрилась привязаться к такому идиоту, как ты. Кстати, пришли сюда еды. И выпить тоже, только не шампанское, ненавижу газировку.
Рубеус не знал, чего больше хочется, удушить этого ехидного сукина сына, или сказать спасибо. Поэтому просто прикрыл за собой дверь.
Глава 5.
Вальрик
- Реакция эмоционально не соответствует статусу полученной информации. - Заметила Киа. - что свидетельствует о глубоком личностном кризисе и нарушенном мировосприятии.
- У кого? У меня что ли?
По щекам текли слезы, от смеха, от безысходности и идиотизма ситуации. Все зря, три года жизни, игра в гладиаторов, кровь, которую он пролил, и что гораздо хуже - не успел пролить. Тошно, оказывается, умирать, понимая, что так ничего в этой жизни и не сделал.
Неудачник. С глубоким личностным кризисом и нарушенным мировосприятием. Чертовски хорошее определение, надо будет запомнить.
- Зачем ты здесь? Если знаете, почему просто не уничтожили?
- Объекты данного статуса являются носителями ценной информации. Уничтожение объекта ведет к потере информации. Предварительное изучение поведенческих особенностей объекта при прямом контакте повышает успех сканирования.
- Значит, ты меня изучаешь.
Киа кивнула. Нет, все-таки она не человек, движения чересчур плавные, тщательно выверенные. Она даже моргает медленно. И эти вывернутые тыльной стороной наружу ладони, кожа бледная, будто выцветшая от долгого нахождения в темноте, а зрачков почти не видно, черные неподвижные точки в глубине глаз.
- И что мне надо делать? Ходить? Прыгать? Отвечать на идиотские вопросы про пятна или про то, какой цвет мне нравится больше, синий или зеленый?!
Он срывался на крик, чувствовал, что срывается, и ничего не мог поделать.
Киа слушала, склонив голову на бок, наблюдала… изучала.
Сука.
Успокоиться, взять себя в руки, перестать орать и слезы… он не ребенок, чтобы плакать.
- Повышенная агрессивность и резкое неприятие любых установленных правил являются следствием социальной дезадаптации и в норме подлежат корректировке, - сообщила Киа и зачем-то добавила. - Ты можешь задавать вопросы. Беседа в достаточной мере информативна, чтобы заменить тесты.
- Какие вопросы?
- Любые.
- Кто меня сдал? Кто сообщил про вирус? Или в лаборатории выявили? - Вальрик машинально потер руку, с которой еще не сошли сине-зеленые пятна синяков. Крови из него выкачали не меряно, значит, могли и обнаружить.
- ДНК-тест не проводился вследствие недостаточного техногенного уровня лаборатории. Информация получена в рамках взаимодействия Империи и Диктатуры, предоставлена куратором проекта Карлом Эваном Тагоем Первым.
Карл его сдал. В рамках сотрудничества… добровольно… просто взял и перечеркнул все то, ради чего еще стоило жить дальше. Лучше бы убил. Сколько возможностей было сдохнуть, достойно, красиво, как подобает мужчина, а выжил. Какого дьявола?
- Уровень проекта вызвал интерес, а также подтвердил необходимость заключения мирного договора и по возможности проведения совместных программ в области биотехнологий, генной инженерии и евгеники. Данная особь да-ори обладает не только высоким личностным потенциалом, но также обширным запасом знаний и опытом, необходимым Империи.
- Ну да, просто клад…
И просто ублюдок. Один из многих.
- А если я все равно… возьму и выпущу, активирую, запущу цепочку. Что тогда?
Киа все с тем же неестественным спокойствием информировала:
- Модуль будет уничтожен в любом случае. Модуль не способен длительное время выдерживать поток психоэнергии при сканировании. Зараженность тела вирусом не будет иметь значения для контролирующей системы. Но сам механизм действия представляет интерес.
Это прозвучало почти как просьба.
Господи, если ты есть, объясни как жить дальше?! Какого дьявола он сидит и разговаривает… сдохнет? Ну и пусть, хоть одной тварью станет меньше.
- А тебе умирать не страшно?
Дурацкий вопрос.
- Страх - иррациональное понятие, в основе которого лежит инстинкт выживания. Особенности нейрофизиологического строения, постоянная психосвязь с контролирующей структурой в стадии активной фазы позволяет подавить личностное восприятие, в том числе и инстинкты.
- Умные… кругом умные люди или не-люди. Учат. Советы дают. Я вас ненавижу, причем всех, вне зависимости от расы, настоящее равноправие, правда?
- Ненависть иррациональна и неинформативна. Необходим разговор. Сфера интересов. - Киа очертила в воздухе окружность, точно пыталась объяснить понятие сферы. - Вопросы?
Вопросы… да какая в сущности разница, умрет он более информированным или менее? В живых не оставят, это было ясно с самого начала. Стул неудобный, жесткая металлические ребра впивались в спину, и Вальрик сел на пол, подумав, скрестил ноги, как когда-то кочевники. Тоже не слишком удобно, но зато создавалась иллюзия некой независимости.
- Если ты такая умная, то скажи, почему мне не позволили участвовать в поединке? Я бы победил.
Прежде чем ответить Киа, соскользнув со стула, тоже опустилась на пол, и ноги поджала, почти точное зеркальное отражение его собственной позы.
- Имеющаяся в наличии информация позволяет предположить, что непредсказуемость твоего поведения и частичная утрата первоначальной мотивации ставили под угрозу план, разработанный группой… социокомменсалов? - В голосе Киа прозвучали вопросительные нотки. - Терминология на данный момент не разработана. Существование организованной структуры, совершающей сознательные действия в целях укрепления позиций основной расы в империи, было в некоторой степени неожиданно. Мы обратили внимание на изменение процентного состава среднего управляющего звена в сторону увеличения человеческой расы, однако не предполагали возможностей самоорганизации.
- Вероятная гибель особи «Унд» вероятнее всего повлекла бы немедленную ликвидацию опасного объекта, вследствие чего дальнейшее проникновение в улей было бы невозможно. Кроме того, по ряду косвенных признаков, глава Департамента относится к той же группе, но к разряду наиболее ценных, потому глубоко законспирированных участников.
- Зачем ты мне все это рассказываешь? Чего хочешь?
- Разговор. Беседа. Получаемая в процессе беседы информация о психических реакциях объекта на раздражители в значительной мере облегчает дальнейший контакт, позволяя снизить повреждения до статистически возможного минимума. В данном случае объект представляет высокую ценность для исследования возможностей особей с измененной нейрофизиологией. Спрашивай.
Она ждала, терпеливая, спокойная… балахон задрался, обнажая бледные щиколотки со вспухшими венами. Пожалуй, ее можно было бы назвать красивой, но у Вальрика Киа вызывала глубокое непонятное чувство отторжения, думать о ней, как о женщине, было неприятно.
Обыкновенная тварь, которая мыслит логически и не боится смерти, потому что низкие инстинкты подавлены высоким разумом. Смешно.
Любопытно, если он и дальше будет молчать, что тогда? Насколько хватит ее ожидания? Отчего-то Вальрик не сомневался - надолго. Бесконечно долго. А он столько не выдержит, скорей бы Киа выяснила, что она там хотела выяснить, и убралась прочь, позволив ему, наконец, умереть.
- Что вы с ними сделаете? С Ундом, с мастером Фельче, с остальными? Уничтожите?
- Ликвидация является крайней мерой. В настоящий момент времени рассматривается проект возможного взаимовыгодного существования. Мы готовы предоставить людям те полномочия, к которым они стремятся, взамен возложив на них посреднические функции.
- А зачем тогда вы? Они будут управлять сами, - ноги затекли, и Вальрик вынужден был сменить позу, а Киа осталась неподвижной. - Сначала одни полномочия, потом другие, а потом…
- Согласно долгосрочному прогнозу вероятность развития событий по описанному тобой сценарию не превышает пятнадцати процентов. У нас есть способы воздействия и возможного влияния как на большие массы людей, так и на отдельно взятых особей. Первичный сбор данных закончен. - Проинформировала Киа. - Подойди сюда, человек.
- Иди в задницу.
Вальрик не шелохнулся, он не собирался подчиняться командам этого существа. Интересно, разозлится или нет?
Не разозлилась, только предупредила:
- Непосредственный физический контакт снимает некоторые неприятные побочные эффекты глубокого сканирования.
И потолок рухнул на голову… нет, потолок оставался, белый, расчерченный ровными квадратами светильников, Вальрик видел мельчайшие трещины, неровности, похожие на бугорки и ямки бритого черепа Киа, и тени, и желтые вязкие потоки электрического света…
- Сопротивление причиняет дополнительные неудобства и увеличивает количество повреждений.
Тяжело. Отчего так тяжело? Ребра трещат, раздавленные этой тяжестью, легкие слипаются, теряя остатки кислорода, который с кровью пузыриться на губах. Вальрик видит эту кровь, и себя видит, и понимает, что еще немного и умрет, раздавленный невидимой горой. А гора сжимается в раскаленную точку, иглой проникает под кожу, ввинчивается в череп и, добравшись до мозга, разливается жидким пламенем чужой воли.
Кажется, он кричит… слышно, словно со стороны… и не оторваться от тела. И умереть не позволяют. Чужая воля методично вытягивает память. Сопротивляться, до последнего… он может… соскальзывает в огненный круговорот.
- Не нужно, человек.
Голос холодным скальпелем срезает остатки сил. Сознание то гаснет, то вспыхивает, расставаясь с очередной порцией воспоминаний, которые уходят вникуда… лаборатория… тюремщики… разбитые в кровь руки… песок… Джулла… это он не отдаст, это принадлежит только ему и… воспоминание уходит, выскальзывая из рук прядью золотых волос. Тряская повозка… крепость… умиротворяющее великолепие Фехтовального зала… клинок в руке… Карл… Илия… Ватикан… проклятые земли… Дальше, дальше, дальше… до самого первого вдоха и… огонь иссяк, и его гибель причинило муку едва ли не большую, чем прикосновение.
По потолку расползались сине-красные тени, и Вальрик закрыл глаза, на что-то большее сил не осталось.
Коннован
Мир - это… это конец войне и ежедневным бомбардировкам, постоянному ожиданию того момента, когда перекрытия, наконец, не выдержат и обрушаться, похоронив заживо. Конец существованию в бетонной утробе технозверя, конец хлорированной воде и воздуху воняющему химией и пСтом…
Да я почти счастлива, но… сложно поверить, что все это правда. Сколько война длится? Без малого полтора века, и пусть я участвую в ней недавно, но уже успела привыкнуть, втянуться, поверить в то, что другой жизни просто не бывает.
Следом пришла другая мысль. Если наступит мир, то что делать мне? Завод остановят, или перепрофилируют, или сделают еще что-нибудь, чтобы оправдать существование этого зарывшегося под землю монстра, но будет ли на новом предприятии место для меня? И хочу ли я оставаться там?
Не хочу. Не из усталости, просто… тяжело в замкнутом пространстве. А кому я нужна вне его? Глупые мысли и несвоевременные, радоваться надо. Но все-таки неужели правда?
Музыка чуть приглушила шепот, отчего-то все стеснялись говорить громко, будто обсуждаемая проблема относилась к разряду неприличных. Душно здесь, запахов чересчур много, а искривленное зеркалами пространство вызывает головокружение, и обстановка кажется не столько роскошной, сколько вычурной. Карл куда-то пропал… и Рубеус.
Интересно, если я тихонько уйду, заметит ли кто-нибудь мое отсутствие? Вряд ли. А в комнате спокойнее, случайно или нет, но мне досталась имена та комната, в которой жила здесь раньше. Правда, всего на два дня, но ощущение было, словно я домой вернулась.
Иллюзия. Сколько можно жить иллюзиями?
На балкон я попала случайно, открыла очередную замаскированную под зеркало дверь и оказалась на крошечном каменном пятачке, приросшем к массивному телу башни. Кованая решетка изящным барьером ограждала от пропасти, на вид прочная, во всяком случае, мой вес выдержит… туфли бы еще снять, ноги совсем затекли.
Красиво. Ожерелье звезд на темном бархате, золотой медальон луны и колючий серебряный пух редкого снега. Даже летом здесь снег…
- Замерзнешь.
Я не слышала, как он подошел, и как дверь открылась, Хельмсдорф не оскорбит хозяина пошлым скрипом или скрежетом. А на балкончике стало тесно.
- Почему вы все любите высоту? - Поинтересовался Рубеус. Вниз он смотрел без страха, но видно, что созерцание бесконечной пустоты, окаймленной скалами, ему не доставляло удовольствия.
- Красиво.
- А не страшно?
- Нет.
Разве может быть страшно, когда есть Ветер? Анке не позволит разбиться, да и остальные тоже…
- Пойдем, - Рубеус протянул руку. Прикоснуться страшно, гораздо страшнее, чем сидеть на краю пропасти. Прикосновение нарушит хрупкое равновесие… перемирие.
А дальше что? Не знаю. Но все равно страшно. Снежинка на ладони превращается в каплю воды, а Северный ветер сыплет в пропасть новые и новые горсти серебра.
- Черт, ты же сейчас упадешь, - Рубеус подхватил меня на руки прежде, чем я успела возразить. Нельзя же так… так близко, ближе чем возможно. Надо сказать, чтобы отпустил, он послушает, он. Нежно касается губами уха и говорит:
- К дьяволу гостей.
В его глазах пляшут бесы и страх исчезает. К дьяволу, весь мир к дьяволу, лишь бы вот так, рядом, в его руках…
Бесшумные двери, пустые коридоры. Хельмсдорф по-прежнему заботился о хозяине, и мне перепала часть этой заботы. Хорошо. Мне не было так хорошо… и снова страх, давний, полузабытый и не правильный. Я пытаюсь прогнать, я выталкиваю его прочь из себя, а он возвращается.
Шкура-ковер, запах лаванды - кажется, духи разлила. Мне хорошо. Мне плохо, я боюсь того, что должно произойти, но я сильнее своего страха…
- Твои волосы пахнут инеем…
- Что?
- Ничего, - шепчет он, и от этого шепота по коже разлетаются горячие искры. Мне хорошо и вместе с тем страшно, потому что тело, глупое-глупое тело ищет в прикосновениях намеки на былую боль. Разумом я все понимаю, но…
- Тише, - слово-якорь, слово-успокоение на секунду отгоняет страх. - Не бойся.
Не боюсь. Почти не боюсь. Скользкий шелк платья доверчиво льнет к его рукам, а я чувствую эти прикосновения даже через ткань и окончательно цепенею.
Дышать не могу.
- Ну же, посмотри, это же я.
Я вижу. Я знаю. Я ничего не могу поделать с собой.
Кажется, я плачу.
- Черт. Конни, солнце, ну перестань… ну хочешь, я уйду?
- Нет. Не хочу. Не уходи, пожалуйста.
Теперь мне совсем плохо, искры на коже погасли, а липкий страх, смешанный со стыдом, остался. Он засел в душе рыболовным крючком, и мешал, напоминая про тот… случай. Если Рубеус уйдет, то… случится беда. Какая? Не знаю. Я вообще не в состоянии сейчас думать, только и могу, что слезы по лицу размазывать да повторять:
- Пожалуйста, не уходи… пожалуйста.
- Не уйду, - серьезно обещает он. - Расскажи мне.
- О чем?
- Обо всем.
Нет. Только не ему и… вообще никому. Слишком стыдно, слишком много грязи и того, о чем хотелось бы забыть, а не получается.
- Не доверяешь?
Доверяю. Больше чем кому бы то ни было. Но я снова запуталась в мыслях и эмоциях.
- Я слышал, как ты звала, я хотел придти…
- Тогда почему не пришел? Почему? Знаешь, как мне было…
Прикусываю губу, чтобы не наговорить лишнего, сильно, до крови, но лучше так, чем поссориться из-за прошлого, изменить которое невозможно. Я не хочу ссориться с Рубеусом, я хочу, чтобы он обнимал меня, вот так, как сейчас, и чтобы снова было спокойно и надежно, чтобы искры по коже и… а вместо этого говорю какие-то глупости.
Сумасшедшая.
Но на вопрос он не ответил. Отстранился, и выражение лица изменилось. Чужое и холодное… Сейчас он похож на Карла, и вообще на всех остальных.
- Прости, пожалуйста, я не… не это собиралась сказать. Я… мне…
Слова, фразы и мысли запутались в один огромный бесовский клубок, и я не представляла, как справится с ним, да и с собой тоже.
- Да нет, все правильно. - Рубеус аккуратно отнял мои ладони от пиджака. Вежливый жест, но совершенно неуместный.
- Это ты меня прости, Конни. И… оденься, а то дрожишь вся, нехорошо будет, если простудишься.
Он поцеловал меня в щеку - еще один вежливый жест - и ушел.
Скотина! Сволочь! Сукин сын!
Ну и пусть убирается, я как-нибудь справлюсь. Переживу. Сама виновата, нечего было подставляться. Любви мне захотелось… романтики… счастья. Вот оно, мое счастье, полное, такое, что и ни вдохнуть, ни выдохнуть от боли.
И плакать тоже не могу.
Ненавижу!
Платье это дурацкое ненавижу… туфли… жемчуг… ожерелье похоже на ошейник и так же душит. Пытаюсь расстегнуть, но треклятый замок выскальзывает из дрожащих пальцев, и, в конце концов, просто что есть сил дергаю нить. Подарок Карла жемчужным дождем рассыпается по комнате. Пускай.
Себя тоже ненавижу. За дурацкие иллюзии, за то, что не могу жить как другие, как та же Мика, которая просто плюнула бы на все и воспользовалась ситуацией в собственных интересах.
Следующая мысль обожгла хуже пощечины. Конечно, Мика… он сейчас пошел к Мике, и…
И все-таки плакать я могу, хотя легче от этого не становится.
Рубеус.
Твои волосы пахнут ладаном…
Какой к дьяволу, ладан, ее волосы пахли инеем. Легкий аромат мороза, серебра и радостной звенящей пустоты. Такого запаха не существовало, Рубеус сам придумал его, потому что не знал, как это описать.
И сама она сама как иней. Узоры по стеклу, хрупкое совершенство, к которому боязно прикоснуться, потому что растает, убежит сквозь пальцы холодной водой. А прикоснуться хотелось. И к волосам, и к белой-белой, словно свежевыпавший снег, коже.
Шелк скользит под ладонями, дразнит, испытывая терпение…
Ее лицо совсем близко, и Рубеус, не удержавшись, провел пальцами по губам. Еще немного, и он сойдет с ума. И будет совершенно счастлив при этом.
А потом он увидел ее страх и сперва даже не понял, чего или кого она боится. Длинные пепельные ресницы нервно подрагивали, и взгляд затравленный, как у зверя, который попал в ловушку и понимает, что никогда из нее не выберется.
Страх Коннован был оскорбителен, а слезы причиняли почти физическую боль, возникло трусливое желание сбежать, оставив ее наедине со своими проблемами, но это было бы неправильно. А как правильно, он не знал.
Найти бы этого ублюдка или хотя бы имя узнать, а уж с поисками Рубеус как-нибудь да справился. Она же дрожала, то ли от страха, то ли от отвращения… а может даже от ненависти. Коннован имеет полное право ненавидеть его.
- Тогда почему не пришел? Почему? Знаешь, как мне было… - спросила она.
Знает. Он ведь слышал и почти был там, только… только в то же самое время он был здесь, в замке, строил, возводил, управлял. Пытался одолеть Карла и остаться собой. Тысяча занятий, и все как одно важные.
Больше Конни не плачет, только смотрит выжидающе. Ответа ждет. А Рубеус понятия не имеет, что ей ответить, и говорит какие-то глупости…
Какие холодные у нее ладошки, и глаза не черные - лиловые. Неправильно, но красиво. Только он не имеет права на эту красоту. Он вообще ни на что не имеет права, и поэтому должен уйти. В конце концов, на это-то сил хватит.
И все-таки ее волосы пахнут инеем…
Дурацкая фраза привязалась. И душно. Почему в этом треклятом замке настолько душно? И тошно, но не в замке, а на душе, или что там у да-ори вместо души. Напиться бы, ну или попробовать… Идея выглядела замечательной, и Рубеус отправился в библиотеку: напиваться в обществе великих мыслителей прошлого интереснее, чем просто напиваться.
В библиотеке горел свет. И вице-диктатор, оторвавшись от толстенного тома в истертом сафьяне, поинтересовался:
- Так быстро? Признаться, удивлен. Раньше утра не ждал…
Отвечать Рубеус не стал. Ответ означает разговор, а разговаривать он в данный момент не в состоянии. На низком столике батарея бутылок и блюда с чем-то съедобным.
- Ты извини, что похозяйничал… Пить будешь? Или напиваться? - Поинтересовался Карл.
- А разница?
- Принципиальная. Выпить, я с тобой выпью. Для компании. Уважаю, знаешь ли, хорошую компанию. А напиться у тебя не получится. Особенности физиологии. Нет, ну если у тебя здесь найдется спирт, градусов этак девяносто, а лучше девяносто шесть, то цель вполне осуществима, иначе бесполезное занятие. Но все равно налей.
Рубеус налил. Кажется, коньяк. Или водка. Или еще что-нибудь. Вкус не ощущался совершенно.
- Давай, рассказывай, чего там у вас приключилось.
- Ничего.
- Обычно с «ничего» спят до утра, а не напиваются в неподходящей компании. Что она опять учудила?
- Не она.
Странно было пить коньяк - все-таки коньяк - точно воду, большими глотками, не обращая внимания ни на вкус, ни на аромат, ни на сложную гамму букета… какая, к Дьяволу, гамма, когда мир в одночасье ухнул вниз?
Впрочем, нет, мир-то как раз и остался, чего ему сделается. Толстые тома по-прежнему собирают пыль на полках, полки подпирают потолок, а тот в свою очередь опирается на стены. В стенах есть окна, за которыми ленивой кошкой мурлычет ночь. Мир по сути своей логичен, вот только Рубеусу что-то сегодня не до логики.
- Значит ты, - сделал вывод Карл. Совершенно верный, между прочим, вывод. Но на этом вице-диктатор не успокоился, чересчур любопытен. - Итак, сколь могу судить, имел место некий конфликт, уладить который на месте у тебя не получилось, и ты попросту сбежал.
- Заткнись, а?
- Ну уж нет. Твоя унылая физиономия портит все мне настроение. Да ты сел бы, в ногах правды нет…
- Еще одна старая пословица?
- Вроде того. - Карл пригубил коньяк, а Рубеус налил себе еще, до краев. Может, и вправду спирта поискать? И выслушать еще одно язвительное замечание? Или вообще уйти? Это снова будет похоже на побег…
- Не мучай себя, садись и пей, если думаешь, что это поможет. Твое здоровье! К слову, я вот о чем подумал: война идет полтора века…
- Знаю.
- Ну конечно, знаешь… все знают. И то, что вряд ли она остановится, тоже знаешь. Перемирие сказка для маленьких девочек и глупых мальчиков, но я не о том сказать хотел. Знаешь, мало кто дает себе труд задуматься над сутью этого слова. Война - это смерть. Сегодня чужая, завтра твоя.. или моя. А может и целого мира. С другой стороны, если меня не будет, то какая мне разница, что случится с миром?
- Ты эгоист.
Тема разговора выглядела достаточно нейтральной, чтобы принять в нем участие.
- Конечно, эгоист, - подтвердил Карл. - Все да-ори в большей или меньшей степени эгоисты, да и люди тоже. Но мы говорим не об эгоизме, а о войне. И остановился я, кажется, на том, что на войне убивают. А смерть - та самая последняя инстанция, которая выносит окончательный приговор. Ты можешь дойти до Бога… или Дьявола, но вернуть того, кто умер невозможно.
- Печально.
- Еще как печально. Вот взять, к примеру, Коннован. Праздник закончился, начинаются трудовые будни. Завтра на завод, а там постоянно что-то происходит. Нет, конечно, все под землей, а бункеры вроде бы как надежные… во всяком случае, неприятных инцидентов вроде обвалившейся крыши, пока не случалось. Ну так ведь и ежедневных бомбежек тоже. Так что пятьдесят на пятьдесят: или выдержит, или обвалится все к чертовой матери. Тогда потеряем и завод, и всех, кто на нем работает. Таким образом, возвращаясь к началу беседы, делаю вывод, что лично у Коннован довольно высокие шансы войну не пережить. Тем более, что если верить Мареку, осталось перетерпеть какие-то три месяца. Правда за эти месяцы кандагарцы постараются наверстать упущенное. Западная граница, завод… лакомый кусок. Если рванет, то можно будет написать в каком-нибудь отчете, что противнику нанесен существенный материальный ущерб… Молчишь? Ну молчи, и чем дольше, тем лучше. Времени осталось часов десять… вполне достаточно, чтобы придумать такую версию произошедшего, чтобы совесть заткнулась раз и навсегда. Кстати, будь добр, налей еще. Люблю, знаешь ли, скоротать время в приятной компании.
Рубеус налил, и ему, и себе - оказывается, бокал снова был пуст, а он и не заметил, когда выпил. Карл усмехается. Этот сукин сын все насквозь видит и понимает. Этот сукин сын понимает больше, чем кто бы то ни было.
Значит, десять часов, и Коннован уедет. Туда, где война и постоянные бомбардировки, из-за которых бункер может рухнуть, похоронив всех, и людей-рабочих, и да-ори, и Коннован. А смерть - это навсегда. Как там вице-диктатор соизволил выразиться? Последняя инстанция, чей приговор нельзя отменить? И все хорошее, что могло бы произойти, не произойдет никогда.
Хотя какого черта, Рубеус просто не позволит ей возвращаться. Не захочет оставаться в Хельмсдорфе, ну так есть еще Саммуш-ун…
- Ход твоих мыслей мне нравится, - Карл не отказал себе в удовольствии в очередной раз продемонстрировать, собственную проницательность. - Однако, боюсь, не выйдет. Во-первых, с заводом она справляется замечательно, и заменить ее будет довольно сложно. Во-вторых, не вижу смысла искать замену. Зачем разбивать наладившиеся связи? Это ударит по производству. А в данный момент производство мне важнее твоих личных симпатий. В-третьих, куда ее определить? Сюда? Или в Саммуш-ун? Чтобы снова появилось время пострадать, пожалеть себя, несчастную. И в конечном итоге, ее светлую голову посетит очередная гениальная идея, вроде той, с поединком. Работа - лучшее средство ото всех страданий. Ну и в-четвертых, - Карл извлек любимые часы не цепочке, - у тебя еще девять с половиной часов, а уж как ты ими распорядишься, твое личное дело. Но напиваться все-таки лучше спиртом.
Коннован лежала, свернувшись клубочком, и плакала. Только женщины умеют плакать так, будто весь мир провалился в преисподнюю, и при этом не издавать ни звука.
- Можно? - Рубеус понятия не имел, с чего начать разговор, равно как и о чем вообще разговаривать. А в голове вертелись проклятые девять часов.
Коннован всхлипнула и отвернулась. Понятно, видеть его не желает, но сказать об этом не в состоянии. Что ж придется сделать вид, что намек не понят.
Времени, времени слишком мало…
Мятый шелк похож на тряпку. Некрасивый и какой-то жалкий. А воздух пахнет лавандой, остро, почти неприятно, на ковре обиженными черными каплями поблескивают жемчужины. Рубеус поднял несколько. Теплые, почти живые, испуганно жмутся друг к другу круглыми боками.
- Ты потеряла, - Рубеус протянул бусины, но Коннован сердито тряхнула головой и попросила:
- Уйди. Пожалуйста, уйди.
- Нет.
- Я прошу…
- Не надо, Конни. - Прикасаться к ней страшно, а вдруг оттолкнет и на этот раз окончательно? Вдруг он ошибся, и исправлять что-то слишком поздно?
Не оттолкнула. Кожа холодная, а на длинных ресницах застыли слезы. Коннован моргает, и слезинка, не удержавшись, скатывается вниз.
Слезы чем-то похожи на жемчуг, который по-прежнему греет руку. Рубеус высыпал жемчужины в ладошку Коннован. Она не сопротивлялась, и эта покорность, совершенно нехарактерная ей, ранила почти так же сильно, как и слезы.
- Зачем ты вернулся?
В ее голосе нет ни злости, ни обиды, только усталость и еще, пожалуй, ожидание.
- Война, - ответил Рубеус. Невпопад, зато правда. - И времени мало. Вернее, времени почти не осталось, какие-то девять часов и даже меньше… А у тебя платье помялось, вот здесь.
Пальцы проваливаются в глубокую шелковую складку, из которой застывшей слезой выкатывается черная жемчужина, и выбираются, касаются щиколотки, скользят вверх, на секунду задержавшись на трогательной впадинке под коленом, и темный шелк послушно отступает. Ступня у нее узкая, маленькая, когти втянуты, но если легонько нажать на палец…
- Прекрати. Я щекотки боюсь.
- Если бы только щекотки.
- Ты просто невозможен!
У Коннован такое лицо, будто она до конца не решила окончательно, разозлиться ей или рассмеяться.
- У тебя волосы растрепались. А глаза лиловые. Раньше были черными, а теперь лиловые… красиво.
- Зачем ты вернулся?
- Хочу понять… - Рука забралась непозволительно высоко, и Коннован отодвигается. Но не настолько далеко, чтобы нельзя было дотянуться.
- Что понять?
- От кого или от чего ты бежишь.
Она не отвечает, молча отворачивается к стене, в очередной раз отгородившись молчанием. Не верит, что ж, он вполне заслужил это недоверие.
- Не убегай, пожалуйста.
Она молча кивает и позволяет обнять себя. Не отталкивает, но… все равно она не здесь, где-то далеко, в собственных мыслях и страхах, где он ничем не может помочь.
Коснуться губами волос, шеи… бешеный пульс на мгновенье замирает, или просто кажется… теперь ее кожа пахнет лавандой, а у слез горький привкус боли… утешить, успокоить…
Ее руки обвивают шею, а губы робко, нерешительно касаются его щеки и тут же, словно испуганная собственным поступком, Коннован пытается оттолкнуть его, но как-то нерешительно. От неловкого движения платье соскальзывает с плеч… и ниже…
Ключицы крыльями чайки сходятся вместе, и в ямке между ними живет все тот же сумасшедший пульс. Поймать, удержать…
Ее пальцы, путаясь в пуговицах, пытаются расстегнуть рубашку, случайные прикосновения дразнят, обжигают. К черту одежду. Кожа к коже, один огонь, один пульс, одно дыхание на двоих…
Ее тело выгибалось, плавилось и жгло руки раскаленным металлом. Ее кожа пахла назойливой лавандой, а губы имели привкус жженого сахара. Ее когти впивались в спину, причиняя боль, но никогда еще боль не была настолько желанной.
То ли вздох, то ли всхлип, широко распахнутые лилово-черные глаза, ломкие ресницы и тонкая прядка волос прилипшая ко лбу. Убрать губами… солоновато-горькие капли пота на языке, солоновато-горькие слезинки на пепельных ресницах. Страшно причинить боль неловким движением, но с каждым ударом сердца контролировать себя все сложнее.
Ее руки обвивают шею, ее клыки оставляют отметину на плече и… какой к демона контроль, когда она выгибается навстречу, требует, диктует. Подчиняется. Похоже на бой, вдох за вдох, поцелуй за поцелуй, стон за…
Потом, позже, когда сознание возвращается в одуревшее, утомленное тело, Рубеус долго не может понять, кто вышел победителем, да и была ли победа вообще.
Ничья.
Коннован ласково гладит плечи и виновато шепчет:
- Прости.
За что?
- Я испугалась, я не думала, что так… сильно. Тебе больно?
Больно? Глупость какая, но ее растерянный вид доставляет странное удовольствие.
- И здесь тоже, - ладонь касается длинной царапины на плече. - Это тоже я?
- Наверное, - перехватить руки и притянуть ее к себе, так, чтобы близко-близко, чтобы услышать нервное биение сердец и судорожное дыхание. Собственные мысли кажутся тяжелыми и какими-то хищными.
- Что ты делаешь? - ее слова согретым в легких воздухом скользят по коже.
- Ничего, смотрю на тебя.
- Зачем?
- Просто… нравится.
Смотреть, обонять, осязать. Пробовать на вкус и сходить с ума. Оказывается, это не так и страшно.
Фома
Стены пахли смолой. Теплые капли янтарной росой проступили в редких трещинах, точно пытаясь покрепче прилепить редкие оставшиеся куски коры. И этот смолисто-светлый запах перебивал даже кисловатую вонь подгнившей соломы. Сарай старый, сквозь щели в крыше пробивается солнце, разбавляя душный сумрак. Высоко, на толстой балке воркуют голуби, точно уговаривают успокоиться.
А как успокоится, когда все так… неправильно. Связанные за спиной руки совсем занемели, и пить хочется. В свином корыте поблескивает вода, но пить оттуда Фома не станет, лучше уж от жажды сдохнуть, чем так. Не сдохнет, завтра-послезавтра его убьют. Скорее всего, убьют.
- За что? - Он задавал этот вопрос и старосте, и Ярви, и чертовой старухе. Из-за нее все началось. Голос то ли шепот, то ли вой, звон серебряных колокольчиков, душный дым и чернота, которая обманом прокралась внутрь Фомы, заглянув в душу…
Что она там увидела? И увидела ли?
Хлопанье крыльев, мелкая соломенная труха дождем полетела вниз, и Фома зажмурился. Лучше бы он тогда зажмурился, не пустил ведьму внутрь себя, теперь остается сидеть и ждать, когда ж за ним придут.
Он очнулся в этом сарае и долго силился понять, что же произошло, голова разламывалась болью, а во рту пересохло да так, голос срывался до сипа. Последнее, что было в памяти - чернота и голос, приказавший спать. Потом, когда Фома совсем уж было отчаялся выяснить, как попал сюда, к нему пришли. Герр Тумме, печальный и важный, Михель и старуха. Сшитое из лоскутков платье в сумраке сарая казалось шкурой диковинного зверя, белые косы мертвыми змеями лежали вдоль груди, а треклятые колокольчики звенели так, что боль вспыхнула с новой силой.
- Пройдет, - ведьма говорила тихо, но каждое слово ударом молота отзывалось в черепе. - Ты сиди, не вставай.
Фома и не думал вставать, хотя и сидеть со связанными за спиной руками не удобно. И говорить, когда горло вот-вот треснет, точно иссушенная солнцем земля. Но на один вопрос сил хватило:
- За что?
Она ответила не сразу, долго вглядывалась слепыми глазами в сумрак, шевелила губами, точно заклинание шептала, и Фома чувствовал, как обида сменяется страхом.
- Не человек ты, - пробурчал Михель. - Как есть не человек.
И перекрестился. А старуха кивнула, подтверждая.
- Не человек. Человеком был рожден, человеком жил, человеком умер, а нелюдью ожил. Нету в тебе души, пусто здесь. - Старуха приложила руки к груди, потом коснулась головы. - А тут живет то, что тебя жить заставляет. Дай ему воды, Михель, негоже живое существо мучить. Он и так измучился весь. Смерти искал - не пустили умереть. Жить пытался, а не выходила жизнь. К людям тянется и людей боится. Вот любить умеет, да только будет ли добро от этой любви?
- Не тебе судить.
- Не мне, - согласилась старуха. - Ты пей, пей.
Фома пил, пытаясь не упустить ни капли ледяной колодезной воды. Михель держал кружку в вытянутой руке, боялся подойти близко, в глаза не смотрел, и на «спасибо» не ответил.
- Я не сужу, я говорю, что вижу, а решать людям. - Ведьма поглаживала руками косы. - У них свои законы, по ним и живут.
- Или убивают.
Отчего-то Фома сразу понял, что его убьют, не изгонят, не накажут поркой или штрафом, а именно убьют. Иначе зачем сарай и веревки? И разговор этот.
- Закон справедлив, - пробурчал герр Тумме. - Предками писан… и церковь положила нечисть истреблять. Огнем и железом каленым…
Вот что его ждет, огонь и железо. Железная клетка и огнемет. Нет, это было в другой жизни, в другом мире, а здесь вместо огнемета - вязанки хвороста, а клетку заменит врытый в землю столб, но в тот момент Фома меньше всего думал о казни.
- Что с Ярви?
За нее было страшно вдвойне, обещал защитить, спасти, а вместо этого подарит клеймо «повенчанной с нелюдью».
- Ничего, - ведьма поднялась, опираясь морщинистой лапой на Михасеву руку. - Она обычный человек, ни светлый, ни темный. Будет жить, как раньше жила. А чтобы беды не вышло какой, с собой возьму.
Пожалуй, за это Фома был благодарен старухе, она не злая… и не добрая. Правильно, обычный человек. А он сам кто тогда? Нежить? Но сердце бьется, и кровь красная, и любить он умеет, и боль чувствует точно так же, как другие люди. Вот она, в голове, пульсирует безустанно, и исчезать не собирается. Но тогда за что? Никому ж зла не делал, просто пытался жить. А что не ладилось, ну так и среди людей не у всех выходит.
Людей не убивают, а его завтра… или послезавтра. Голуби под крышей отозвались радостным воркованием, в солнечном свете пляшут пылинки, золотые и легкие, как пятнышки в глазах Ярви…
Глава 6.
Вальрик
Он плохо помнил, как приходил в себя. Отдельные картины из боли, унижения и жгуче-ярких цветов.
Алая бабочка крови в уголке бледно-розовых губ. Резко-багряные молнии лопнувших сосудов, черные пятна зрачков и круглый синяк на плече. Киа умерла, но продолжала сидеть прямо. Задранный подол, щиколотки. И снова кровь, уже на полу, у самого лица. Липкая и смешанная с чем-то… Вальрик не помнил с чем, не хотел помнить.
Его забрала охрана, тащили по коридору, потом по лестнице… то ли вверх, то ли вниз, а он пытался научиться дышать. Он забыл, как нужно, и поэтому, стоило отвлечься хоть ненадолго, легкие норовили слипнуться.
В камере его умыли, протирали лицо и тело влажной губкой, а у него не было сил даже на то, чтобы оттолкнуть навязчиво-заботливые руки. Или выдернуть прозрачную пуповину капельницы, подкармливавшую остатки жизни в беспомощном теле.
Не плохо, и не хорошо. Никак.
Он забыл, какого цвета бывают звезды. Желтые или белые? Отчего-то это казалось важным, бесконечно важным, и собственное имя нельзя забывать.
Почему? Вальрик не помнил.
К утру, он оправился в достаточной мере, чтобы выдрать из вены иглу, и некоторое время просто лежал, глядя, как медленно скатываются прозрачные капли. Заснуть не получалось.
На той стороне степь, бескрайняя, свободная от людей и боли, которую они причиняют. Растрепанные ветром косы ковыля и редкие перья облаков… синяя нить ручья и белая - выжженной солнцем травы. От подобных мыслей становилось немного легче, и Вальрик спешно, торопливо выискивал все новые и новые детали.
Мокрая лошадиная шкура, сине-лиловые глаза и спутанная грива. Круглый след от копыта и сухие стебли какого-то кустарника, кажется были колючки и мелкие темно-зеленые листья. Далекие горы гребнем сказочного зверя.
Почти получилось заснуть. Уйти туда, где мир и покой.
Резкий скрип двери, шаги, горячие потные руки на лице.
- Уже очнулся? Замечательно, великолепно… - мурлычущий голос заставляет исчезнуть созданную с таким трудом иллюзию. - И двигательная активность наличествует. А капельницу ты, конечно, зря снял, тебе ж легче было бы.
Вальрику не хочется отвечать, и шевелиться тоже.
- Ну, думаю, через недельку можно будет приступить… замечательно. Завтра датчики поставите и пусть отдыхает.
Руки убрались, и люди тоже, Вальрик, перевернувшись на живот, вытер наволочкой липкие следы чужого прикосновения. Закрыть глаза и вернуться в степь… или лучше в лес. Золотые колонны сосен и отблески солнечного света в колючем кружеве ветвей, тягучий аромат вереска и мягкий мох.
Почти счастье…
Рубеус
Коннован спала, теплое дыхание ласково щекотало кожу, и с каждой минутой лежать неподвижно становилось все сложнее.
- Что? - она спросила это, не открывая глаз. - Ты смотришь.
- Смотрю.
Чуть хриплый ото сна голос, спутанные волосы белым шелком скользят между пальцами, неожиданно-горячая кожа… смех-мурлыканье и маленькие ладошки упираются в грудь.
- Прекрати.
- Почему?
- Не знаю, - в глазах сгорают искры смеха.
- Уходить пора, время… и мне нужно возвращаться.
Выскальзывает из рук, маленькая рыбка, девушка-призрак, запах инея и лаванды.
- Я не отпущу тебя.
Плевать на Карла, плевать на то, что подумают, Рубеус просто не мог себе представить, как будет существовать дальше без нее. Наверное, никак.
- Отвернись, - попросила Коннован. Ни за что. Тогда отворачивается она, пытается быстро надеть платье и путается в шелковом тумане, который нарочито медленно стекает вниз, заботливо обнимая, обрисовывая каждый изгиб, каждую ямку… наверное, с ним что-то случилось этой ночью… да нет, ночь только-только началась и действительно пора вставать, хотя бы для того, чтобы не дать ей уйти.
Внизу пусто и тихо.
Почти пусто, Мика ждет, опираясь на стену…
- Вижу, воспользовался моим советом, - она вежливо улыбается. - Я же говорила, трахнешь, легче станет. Хотя и не думала, что она уступит так быстро. Что ж, остается поздравить тебя с победой.
С каждым словом выражение лица Коннован менялось.
Вот и все, теперь точно конец, даже если он сейчас собственными руками свернет Мике шею, это ничего не изменит.
От пощечины Рубеус уклоняться не стал. Черные когти, разодрав кожу на скуле, пробили щеку насквозь. Больно. Но ей еще больнее. Уходит. Быстро. Нужно остановить, объяснить… а он стоит и смотрит. Мятый шелк похож на черные крылья, рваные и беспомощные.
- Милая сцена, - Мика подошла сзади. - А я-то гадала, куда ты исчез… она хоть ничего? Или ничего особенного?
Убить. Сейчас и здесь. Вырвать горло этой суке, которая просто так… Мика отступает, чуть покачиваясь. Она же не в себе. Пьяна? Нет. Другое.
- Сходи, попроси прощения, объясни, что ты хороший, а я плохая. Она простит. Наверное. А может и нет. - Мика икнула и, зажав рот ладонью, пробормотала. - А мне, наверное, отдохнуть пора… всю ночь на ногах. Слушай, извини, у меня после травки в голове бардак, потом поговорим, ладно?
- Потом ты уйдешь отсюда. Не знаю куда, но уйдешь. Или я тебя убью.
Злость исчезла, Мика не виновата, она такая, как есть, и ему следовало бы предвидеть.
Снова не успел, не защитил.
Коннован
Унизительно. До чего же унизительно. Я чувствую себя так, будто искупалась в грязи. Я думала… надеялась, что значу для него хоть что-то. А выходит, Мика посоветовала переспать со мной, и Рубеус воспользовался советом.
Дура, дура, дура… сколько можно наступать на одни и те же грабли? Любовь… какая, к чертовой матери, любовь - случайное приключение. Всего лишь приключение. И плакать нет повода.
- Нет повода плакать. - Повторяю вслух, пытаясь справиться с собой. Холод, идущий от стены, проникает сквозь ткань. У Рубеуса теплые руки, которые…
Нельзя думать о руках. Нельзя думать о нем вообще, хватит… и боли хватит. Развалить эту чертову иллюзию влюбленности, чтобы ни следа, ни мысли, ни желания вернуться.
Клин клином. Идиотская мысль, не вызывает ничего, кроме тошноты, но потом будет легче. Главное, чтобы отступать некуда. Дверь в комнату Карла открылась бесшумно. Что я делаю? Будет только хуже. Хотя хуже, чем сейчас…
Спит. Есть еще возможность уйти…
Присаживаюсь на кровать. Разглядываю. Волосы темные, худой и жилистый, со спины похож на…
- И в чью пользу сравнение? - поинтересовался Карл. - Это первый вопрос, второй - какого черта ты тут делаешь? Неужто, соскучилась?
- Карл, ты можешь переспать со мной?
Ну вот, я сказала это. И от стыда не сгорела.
- В теории, конечно, да, - ответил Карл, не открывая глаз. - Но на практике не хотелось бы. И слезь с кровати, там где-то кресло имеется.
- Почему?
- Что почему? Почему кресло имеется? У Мики спроси или кто там обстановкой занимался.
При упоминании о Мике я все-таки расплакалась: в очередной раз обманули. Предали. Использовали.
- Так, появились слезы, значит, дело серьезное, - Карл широко зевнул. - Коннован, ну ты же знаешь, что я терпеть этого не могу, давай, успокаивайся и рассказывай, с чего это в твоей голове появилась такая… неожиданная мысль.
- Почему неожиданная?
Деловой, несколько раздраженный тон Карла действовал успокаивающе.
- Хотя бы потому, что при наших с тобой отношениях подобное предложение имеет некоторые оттенок инцеста, а меня это не вдохновляет. Я привык относиться к тебе… ну как к сестре. Хотя сестры у меня никогда и не было. Но на дочь ты тоже не тянешь. Впрочем, это детали, в любом случае, мыслей либо желаний сексуального плана ты не вызываешь.
Вот так. В другое время, услышав от Карла нечто подобное, я бы обрадовалась, но сейчас на душе было настолько тошно, что…
- Без обид? - Спросил Карл.
- Без обид.
- Ладно, радость моя, вижу, есть проблема. Посиди тут пару минут, я сейчас.
Отсутствовал он недолго. Вышел из душа, на ходу вытирая волосы полотенцем, которое небрежно бросил на кровать. В ту сторону я старалась не смотреть, господи, до чего стыдно. А если бы он согласился?
- Итак? - Карл стал, скрестив руки на груди. - Внимательно тебя слушаю.
- Не знаю, я наверное зря…
Последняя попытка сбежать. Почти получается. Карл позволил дойти до двери, а потом жестко приказал:
- Стой. Во-первых, «не знаю» меня не устраивает. Во-вторых, ты сейчас вернешься, сядешь и расскажешь, что у вас там снова приключилось. Как дети малые, ей богу.
Рассказать? Вот чего мне не хотелось, так это рассказывать. Обидно и унизительно. Меня снова использовали и по Микиной рекомендации. А она еще поздравляла его с быстрой победой.
Не плакать. Карл не любит слез, а я дура, что пришла сюда. Нужно было тихо вернуться на завод и никто бы ничего не понял.
- Успокойся. Давай, садись, - Карл почти нежно усадил меня на низкий диванчик, приткнувшийся у стены. - Никуда ты не пойдешь. У тебя сейчас два варианта. Первый: ты берешь себя в руки и внятно рассказываешь о том, что случилось. Второй: я все выясняю сам. Процедура считывания удовольствия мне не доставляет, но сама понимаешь, что я должен быть уверен в твоей адекватности. Ну так что выбираешь?
И я рассказала. Может, не слишком внятно, бестолково, путаясь в словах и все глубже проваливаясь в обиду, но рассказала же. Карл слушал внимательно, а когда я закончила, со вздохом произнес:
- Какой же ты еще ребенок.
- Я? Снова виновата я?
- Никто не виноват. В том-то и дело, что поиск вины и виноватых, как правило, усугубляет конфликт. - Карл сел рядом. - Завтракать будешь? Нет? Ну твое дело, тем более, что завтракать по ходу нечем. Кстати, рекомендовал бы переодеться. Твой наряд выглядит несколько… мятым.
- И что?
- И ничего. Вот ответь мне, Конни, неужели для тебя действительно важно то, что думает и говорит Мика? Пошли.
- Куда?
Не сопротивляюсь, мне почти все равно, что происходит или произойдет со мной. Карл же заставляет умыться и переодеться - в шкафу нашлась рубашка и брюки, чуть большеватые, но лучше чем в мятом шелке.
- Вот скажи мне, Конни, если сейчас я порекомендую тебе вернуться на завод, который соскучился по твоему мудрому руководству, однако ты и без моей рекомендации знаешь, что тебе делать. - Карл говорил тихо и медленно, точно опасаясь, что я не пойму. Я поняла, уже поняла, но…
- Но скажи мне, будет ли твое возвращение к работе результатом моих рекомендаций либо же твоего собственного решения?
- Не знаю.
- Не спешишь огрызаться, уже хорошо. Теперь касательно остального. Во-первых, неужели ты ждала, что Мика просто возьмет и стерпит унижение? Сначала она демонстрирует всем тот факт, что является здесь полноправной хозяйкой, и тут же попадает в неприятную ситуацию, когда ты и Рубеус исчезаете. Более чем понятно куда и с какой целью. Сядь и слушай! Приказ, если хочешь.
Сижу. Слушаю. Карл некоторое время молчит, то ли слова подбирает, то ли дает возможность переварить услышанное.
- Во-вторых, ты требуешь не то, чтобы невозможного. Как бы тебе объяснить… Любовь для нашего общего друга чересчур сложное понятие. Скажи, ты помнишь родителей?
- Да.
Более чем странный вопрос. При чем здесь мои родители?
- Они ведь любили друг друга, правда? И тебя любили, и братьев… дома ведь хорошо, живешь, понимая, что дорог и нужен. А потом первая любовь… полудетская и наивная. Р-романтика. Воспоминания до сих пор дороги, правда? Хотя бы тем фактом, что есть. У тебя есть.
На что он намекает?
- А у него нет. Лет с пяти Орлиное гнездо, казарма, правила, режим. Понимание, что выжить не удастся, и тщательно воспитываемая ненависть. Единственные, с кем приходилось общаться - это такие же обреченные, как он сам. Потом возвращение в деревню. Думаешь, оно там кого-то порадовало? Замкнутая социально неадаптированная личность, понятия не имеющая о том, как жить вне установленной системы. Да, пусть эту систему он ненавидел, но другого способа существования не знал.
Мне страшно представить то, о чем он говорит.
- С другой стороны представь обычных людей, вынужденых принять почти готового убийцу, который не понимает и не желает понимать их отношения ко мне. А они не понимают его ненависти. Родители? Они помнят маленького мальчика, которого забрали в замок, а вернувшийся же человек им незнаком и неприятен. Братьям и сестрам немного легче. Они не помнят, поэтому нет нужды продираться сквозь навязанные памятью стереотипы. Но если бы не существующие родственные связи, Рубеус вряд ли бы прижился в деревне, да и то я не уверен, что прижился, времени прошло слишком мало. Потом эта история с заражением, честно говоря, не самое приятное из моих воспоминаний. - Карл прошелся по комнате, сжимая и разжимая кулаки. - Наверное, можно было бы уничтожить очаг заражения иным способом, но на тот момент решение казалось правильным. Как сюзерен я в некоторой мере нес ответственность за инцидент, люди доверяли мне…
- А ты их убил.
- Конни, я был бы благодарен тебе, если бы ты сейчас помолчала. Убил. Собственными руками, всех, женщин, детей, стариков… о ком там еще мораль печется? О калеках и инвалидах? Не столь важно, суть в том, что я исполнил свой долг по отношению к этим людям. Прикрываться газом, ядом и прочими выдумками цивилизации гораздо более подло, начинаешь забывать, как выглядит смерть, а там недолго и богом себя возомнить. Но мы ведь разговариваем не обо мне, правда?
Я кивнула. Не о нем, хотя сейчас я узнала о Карле едва ли не больше, чем за все то время, что жила в Орлином гнезде.
- Итак, у него получается выжить, честно говоря, моя ошибка, слишком много крови за один день…
Разве он боится крови? Нет, это не страх - другое. Усталость?
- И не только выжить, но и спуститься с гор. О том, в каком состоянии находится психика, умолчу. Странно, что он окончательно не свихнулся, наверное, спасло именно то, что люди в деревне были, как бы объяснить, чужими. За год или полтора невозможно восполнить пробел в полтора десятка лет. Конечно, о том, что происходило дальше, могу лишь догадываться. Повезло попасть к монахам, более-менее привычная обстановка казармы и возможность истреблять нежить, то есть мстить. Он и мстил. И снова получаем довольно размеренную жизнь в ограниченном строгими правилами социуме. Мужском, заметь, а это накладывает свою специфику. Дружба - понятие ясное и усвоенное, долг, честь, что там еще? Высокая цель, в некоторой степени оправдывающая не совсем чистые средства. У инквизиции, как и прочих структур, занимающихся социальными чистками специфическая мораль. Вернее принцип разделения на тех, к кому можно и нужно применять принципы морали, и остальных. В данном случае в основу системы координат была положена религия и биологическое разделение на расы.
Карл любил и умел читать лекции, спокойный, почти равнодушный, он вместе с тем умудрялся излагать так, что… честно говоря слушать это было тяжело.
- Не нравится? А что ты хотела, солнце мое? Чтобы как в сказке красиво и просто? Так не бывает, - Карл остановился и, повернувшись спиной ко мне, продолжил.
- А дальше происходит следующее, ты берешь и переворачиваешь с трудом выстроенный мир с ног на голову. Полюса меняются. И если следовать формальной логике, принципам чести и законам инквизиции, он должен сам себя уничтожить. А это вступает в противоречие с инстинктом выживания, и в результате очередная ломка сознания. В теории подобные эксперименты ведут к полному разрушению личности или серьезному психозу. Вспомни Сержа - вот тебе наглядный пример того, что могло получиться.
Не могло. Нельзя их сравнивать. И разговор этот лишен смысла, если попросить Карла замолчать, он замолчит. Но тогда отчего я сижу и слушаю, внимательно, опасаясь упустить какую-нибудь мелкую, но чрезвычайно важную деталь.
- И в довершение всех неприятностей, Рубеусу приходится общаться со мной. С одной стороны - болезненно и унизительно зависеть от того, кого ненавидишь, с другой - весьма полезно в плане общего развития. Стимул, причем очень хороший стимул. И можешь мне поверить, без этой ненависти ему пришлось бы гораздо сложнее. В конечном итоге он адаптируется, подходящее занятие плюс возможность оправдать свое существование приносимой людям пользой. Равновесие. Только вот это равновесие вновь нарушается твоим возвращением.
- Предлагаешь извиниться?
Былая обида накрыла с головой. Да, я мешаю. Я уже и забыла, насколько я всем мешаю. Скорей бы разговор закончился и назад, к технозверю, к хлорированной воде, вибрирующим стенам, запахам и звукам, которые проникают сквозь сон. Я там нужна.
- Предлагаю успокоиться и заглянуть чуть дальше собственных обид. Попытайся проанализировать все, что я тут сказал. Или полагаешь, что ради собственного удовольствия битый час распинаюсь? Да, ты нарушила равновесие, ты не вписываешься в выстроенный им мир, который он охраняет весьма тщательно, поскольку знает, как хреново, когда этот мир рушится. Мика - такая же устоявшаяся часть мира, как Хельмсдорф, граница, обязанности, долг и прочая хренотень, за которую он цепляется и будет цепляться до последнего. Переломить или переделать не надейся, потому что еще одной ломки психика просто не выдержит.
- И что мне делать?
- Приспосабливаться. Терпеть. Учить.
- Чему?
Вопрос риторический, я не смогу, я не сумею, я сама сломаюсь, немного уже осталось. Мой мир тоже рухнул, и до сих пор больно оттого, что я помню его, и горы, и пещеры, и свободное падение, и надежные крылья ветра, и недостижимое теперь ощущение свободы.
- Всему, Коннован, - Карл присел на корточки перед диваном и приподнял пальцами подбородок. Глаза в глаза. А раньше я бы на такое не решилась. - Пойми же, он не знает, что с тобой делать. И с собой тоже. Разум говорит одно, эмоции другое, и никаких четких правил, инструкций. Этот опыт слишком индивидуален, чтобы передать кому-то. Ты не друг, не родственник, не соратник или коллега, но и не враг. Ты не вписываешься ни в одну из привычных категорий.
- Зато Мика вписывается.
- Вписывается, - согласился Карл. - Прекрасно вписывается. Опять же возвращаемся к пребыванию в ордене инквизиторов. При всех тех ограничениях, которые налагает Церковь, к некоторым слабостям человеческим она относится снисходительно. Брак - запрещен, на случайные связи посмотрят сквозь пальцы, лишь бы связи эти не мешали основной работе. Постепенно вырабатывается стереотип поведения - деньги-товар, услуги-товар, причем в подавляющем большинстве случаев инициатором сделки выступает женщина.
- Это мерзко.
- Это жизнь, милая моя. Обыкновенная человеческая жизнь. Мика проявила инициативу, предложив именно те отношения, к которым он привык. Правда, забыл одну мелочь: здесь уехать некуда, и деньгами расплатиться не выйдет. Он пропустил момент, когда можно было безболезненно отделаться от Мики. Когда появилась ты, Мика перестала быть просто женщиной, с которой он спит. Она перешла в категорию соратников, и выставить ее из замка означало предать. А к счастью или несчастью, на предательство он не способен.
- Не способен.
С этим нельзя было согласиться, но от согласия легче не стало, я просто в очередной раз убедилась, что мне здесь не место.
- Похоже, ты так ничего и не поняла. А может, я не умею объяснять? Некоторые вещи безумно сложно объяснить, - Карл сел на ковер и, положив руки на колени, продолжил. - Давай разбираться дальше. Ты закрылась, ты приняла ситуацию, не пытаясь ее изменить.
- А что мне нужно было делать? Что?!
- Выслушать, дать шанс, не замыкаться в себе. Одна выходка с самоубийством чего стоит, ты хотя бы подумала, как ему потом жить?
- Так же как раньше.
- Ты сердишься, а значит ты не прав… точнее, не права. Ты решила, что больно только тебе, отказав в той же способности испытывать эмоции ему. На причиняемую боль две реакции - ответить или уйти. Ответить он не может. Поэтому сто против одного, что найдет причину держаться от тебя подальше, что-нибудь выспаренно-благородное и донельзя глупое. Например, что не в праве силой удерживать тебя. Максимум, на что его хватит, это принесенные официальным тоном извинения, поэтому, милая моя, в данном случае решение за тобой. Сделаешь шаг навстречу, будет еще одна попытка. Оттолкнешь, тогда… вероятнее всего на этом история и закончится. Только если хватит смелости рискнуть, помни, что постелью жизнь не ограничивается, а вне ее просто не будет. Никогда не бывает, а в вашем случае… честно говоря, если тебе хватит терпения и готовности принимать его таким как есть, не пытаясь изменить, то рискни, почему бы и нет. Он парень неплохой.
Рискнуть. Принять не только Рубеуса, но и Мику, жить под вечным прицелом, постоянно подозревая… я не смогу. Меня не хватит. Я вспоминаю сегодняшнее утро, ощущение грязи, беспомощности и обиды, от которой я до сих пор не могу избавиться. Испытать еще раз? И не один раз? Только потому, что Мика друг и соратник, а я - временное затруднение?
Я не хочу. Я слишком устала, чтобы бороться.
- Помнишь, я тебя предупреждал, Коннован? Любовь - опасная игрушка. Но надеюсь, у тебя хватит духу сказать «до свиданья»?
Хватит. Хотя видит Бог, лучше бы я ушла тайком…
Фома
По небу перламутровыми реками растекались облака, а солнце замерло совсем низко, того и гляди упадет на почерневшую крышу дальнего дома. Трава блестит росой, мягким ковром пружинит под ногами, на заборе лениво жмурится рыжий кот. Неохота умирать, пусть бы еще день или два… Или до осени. Это ж не так и долго, всего-то два месяца осталось, а умирать под беспокойный шелест дождя было бы легче.
Страха нет, может, оттого, что Фома никак не поверит в реальность происходящего. Облака расползаются, выпуская на волю небо. Сине-лиловое, предрассветное, будто шелком вытканное, хочется замереть и смотреть, запоминая каждый стежок.
- Ты иди, иди, чего остановился, - Михель, подгоняя, пихнул в спину длинной рогатиной, будто медведя. Хотя с медведем они б помягче были, живой как-никак, божья тварь. А Фома - просто тварь, души у него нету. Но какое им дело до того? Он же никого не трогал, просто жил, как умел.
Забор поломали, хоть и старый, но все одно жалко, а окна в доме заколочены. Когда только успели? Вся деревня тут собралась, толпятся, перешептываются, однако же не смеют переступить незримую линию. Злые взгляды, злые слова. Что он им сделал такого, чтобы убивать?
Старуха сама дверь открыла и, точно ненароком коснувшись плеча, прошептала:
- Зла не держи. По закону тебя судить надобно.
Фома хотел было спросить, кто будет судить, и по какому закону вот так просто можно взять и осудить человека. А потом вспомнил, что для них он не человек, и смолчал.
- Ты это… внутрь иди.
Выстывший дом, холодная печь и белый лист бумаги на полу. Жалко, книгу дописать не успел, хотя если бы и успел, то где здесь найти человека, который прочел бы ее? Герр Тумме и Михель остановились на пороге, а старуха решилась зайти внутрь. Звук колокольчиков внутри комнаты был глухим и раздражающим. Ведьма подошла близко, при всей своей слепоте умудрившись не зацепиться за порог, и стул опрокинутый обошла, и вообще ступала уверенно, так, будто бы непостижимым образом видела сквозь затянувшую глаза пленку катаракты.
Морщинистые холодные руки ощупывали лицо, сначала Фома хотел отстраниться, прикосновение было неприятно, но потом заставил себя стоять. От старухи многое зависело, правда, он не совсем понимал, поможет она или навредит.
- Думала я много… раньше никогда не вмешивалась, потому что людям лучше знать, по какому закону жить, но тут случай особый, оттого и осталась.
От нее пахло травами, дымом и кислым молоком.
- Хоть и не человек ты, но и зла от тебя не было. Судить за преступления какие? Так ты не совершал. Оставить, как прежде - не возможно, люди не поймут. А где нет понимания, там и беда близко.
- И что будете делать? - поинтересовался Фома.
- Пусть судит тот, кто привел тебя сюда, - ответила ведьма, убирая руки. - А пока, чтобы по чести все было, тут поживешь, в доме.
- Все одно сносить потом, - пробурчал герр Тумме, выглядел он до крайности недовольным, но перечить не смел. И сплюнув на пол, добавил. - Проклятый…
- Ты уж прости старую. Не все, что видишь, рассказывать можно, да только и врать я не умею… хотя порой от правды больше вреда, нежели пользы.
Фома не ответил, он молчал и когда руки развязывали, и когда Михель медленно, боком отступал к двери, выставив перед собой все ту же рогатину, и когда старуха спешно перекрестилась перед тем как дверь запереть. Странное дело, он приготовился умереть, а выпало ожидание в пустом осиротевшем доме, который стал неожиданно дорогим.
Снесут. Не важно, что станет с Фомой, вряд ли Рубеус убьет его, но и здесь не оставит. Значит, скорее всего возвращение в Хельмсдорф, вечная зима и скользящее по ледяным вершинам солнце, каменная стена над пропастью и ощущение чуждости. А дом раскатят по бревнышку стены, разберут крышу, растащат нехитрую мебель. Жалко…
Сквозь заколоченные окна пробивались узкие полоски света, Фома присев на пол, коснулся желтого пятна на черной доске, дерево отозвалось теплом. От этой нечаянной ласки на душе стало горько-горько… в чем дом-то виноват?
В ящике стола обнаружилась стопка чистых листов, да и исписанные лежали там, куда Фома положил - на дне сумки, значит, вещи не обыскивали, а если и обыскивали, то не тронули.
«Единственное, что меня действительно беспокоит, так это судьба Ярви. Если бы знать, что все обернется подобным образом, то… ничего бы не изменилось. Ее любовь - это то, ради чего стоило жить, что оправдывает все, случившееся со мной. Осталось лишь понять, как оправдать себя в ее глазах и ту боль, которая ждет ее впереди. Гадать о произошедшем глупо. Единственное, на что у меня, возможно, хватило бы духу, так это позволить ей выбрать. Но вот сил и воли на то, чтобы смириться и принять ее выбор? Не знаю. И трусливо счастлив тем, что судьба не заставила меня испытать подобное».
Ждать пришлось неделю, даже больше. Дни в пустом доме были похожи друг на друга. Одиночество и тишина, нарушаемая редким скрипом половиц и невнятными шорохами, создававшими иллюзию жизни. Дом то ли сочувствовал, то ли боялся…
Фома привык к этому одиночеству, он не делал попыток сбежать, выломать окно или выбраться через крышу, мысли появлялись, но… надоело бегать. И бросить дом, пока все не разрешиться, было бы неправильно. Правда, когда дверь открылась, и в пыльную не слишком чистую комнату вошел Лют, Фома удивился.
- Весело тут. Привет, - Лют огляделся. - Собирайся.
- А Хранитель где?
- Занят… - на лице да-ори появилось совершенно нехарактерное для него виновато-растерянное выражение. - Ты собирайся и пойдем, а то… меня тут не слишком знают, и до Саммуш-ун еще добраться надо. Вещей у тебя немного?
- Немного. - Фома не стал расспрашивать дальше, наверное, Рубеус все еще злиться и не хочет видеть неприятного гостя в своем доме, вот и отослал куда-то. - Лют, послушай, мне бы со старостой поговорить… пара слов всего.
- Говори, надеюсь, он в живых после разговора останется? А то у меня и без этих разборок проблем хватает.
Герр Тумме ждал во дворе, а вот Михеля не было. Жаль, Фоме хотелось бы попрощаться.
- По закону все, - староста глядел в землю. - А раз уж они так сами решили, значится, пусть и будет… мы ж не при чем. По закону…
- По закону, - согласился Фома. - А где Ярви?
- Ну так… матушка с собой взяла, сказала, учить будет. Так и хорошо, при деле девка, матушку уважают, значится, никто тронуть не посмеет ни словом, ни делом. И вообще молодая еще, глядишь, и замуж выйти получится. - Герр Тумме говорил быстро, точно оправдываясь, а Фома слушал, пытаясь сдержать обиду.
- А тебе матушка велела передать, чтоб не искал, потому как… как… вот, - герр Тумме протянул, скатанный в трубочку лист бумаги. Чтобы прочитать написанное, пришлось вернуться в дом и зажечь свечу.
«Не стоит требовать от людей многого, равно как и пытаться заменить любовь уважением и благодарностью. Счастья не будет, потому как без любви, невозможно переступить через законы, установленные людьми, а не переступив, нельзя принят того, кто отличен от прочих».
Неровные буквы, практически вдавленные в бумагу. Жестокие слова, но правильные, до боли правильные. Лют, заглянув через плечо, прочитал и вздохнул:
- Знакомо. Ты хоть в запой не ударишься? Хотя, тебе-то можно… ну, пошли что ли?
Глава 7.
Вальрик
Длинный коридор, белые стены, белый пол, белый свет. Путь в никуда. Металл ощутимо давит на запястья, и пальцы постепенно немеют. Нужно бы сказать, но Вальрик совершенно точно знает - наручники не ослабят. Боятся. За прошедшие дни он восстановился в достаточной мере, чтобы его боялись…
Конвой в трех шагах сзади. От них тянет теплом и неуверенностью, многое бы отдали, чтобы поручить высокую честь кому-нибудь другому. Скрывают страх строевым шагом, звуки болезненно-чуждой волной несутся по коридору и, утомленные бегом, гаснут где-то вдалеке.
Стена или камера? Лучше бы стена, опереться, улыбнуться так небрежно и самому отдать команду. Черт, выскочило из памяти, как в Империи расстрелом командуют. Пли? Или огонь? Или за родину? Или никак не командуют, а дадут дубинкой по ногам, и в плечи добавят, чтобы на колени стал, потом ствол к затылку и вперед, здравствуй смерть. И Морга здесь нет, чтобы позаботился…
- Стой, - команда-окрик и нервное сопение - гадают, подчинится он или нет. Вальрик подчинился: оказывать сопротивление глупо, бежать некуда, да и желания особого нет. Дойти бы до конца этого чертового коридора, а там пусть будет, чему суждено.
Упокоение.
- Лицом к стене.
Сухая, горячая, словно греют с той стороны, и едва заметно вибрирует.
- Дернешься - пулю получишь, - предупредил конвоир. Вальрик не ответил, этим - бесполезно, только больше нервничать начнут, еще пристрелят раньше времени. Хотя… какая разница? Несколько минут ничего не изменят. Прикосновение влажных рук, щелчок и обманчивое ощущение свободы. Вальрик с трудом удержался, чтобы не растереть запястья.
- Не двигаться! - Чужая паника бьет по нервам. В этой белой бесконечности все чувства обострены до предела. - Считать до ста! Вслух.
- Один, два, три… - голос звучит глухо, а счет мешает сосредоточиться на происходящем вокруг. Правда, Вальрик все равно слышит шаги - охрана уходит, быстро, почти бегом, и это более чем странно. Вероятно на цифре «сто» он умрет.
- Шестьдесят восемь, шестьдесят… девять.
Вальрик запнулся. Как-то не очень тянуло отсчитывать последние секунды собственной жизни, но замолчать - значит проявить слабость. Стена ощутимо нагревалась. Значит, огонь. Зажарят как гуся в печи, главное, чтобы боль не вернулась, с болью умирать в огне страшно. И без боли тоже страшно.
Потянуло черным дымом. Бежать. Нужно бежать. Вперед, если быстро, есть шанс успеть до того, как стены вспыхнут…
- Восемьдесят два…
Краска вздулась пузырем и лопнула, выпуская желтоватые язычки пламени. Ну уж нет, бегать он не станет. Хотел умереть у стены - вот она. А пуля или огонь - разница не велика, особенно, если боли не чувствуешь. Вальрик провел ладонью по пока еще белой поверхности, и потревоженный движением огонь испуганно взметнулся вверх. Черные струйки дыма свивались в причудливые картины.
- Девяносто восемь… девяносто девять… - Вальрик закрыл глаза. - Сто.
Яркая вспышка, заставившая втянуть голову в плечи, и… ничего, лишь стена начала остывать.
Он жив? По всему выходило, что так. Секунда слабости, опуститься на пол, потрогать, убеждаясь, что тот по-прежнему холодный. И на руках ни следа от ожогов, а должны быть, ведь стена-то раскалилась, и краска лопнула.
Ровная, гладкая белизна, чуть поблескивающая в настойчиво-ярком свете. Никаких трещин, пузырей, выгоревших пятен. Обманули. Снова. Привели умирать, но оставили в живых, или это только пока? Но почему без наручников и охраны?
Идти? Но куда? Сзади охрана, а впереди? Скорее всего, тоже какая-нибудь пакость, но не оставаться же на месте. И размяв руки, Вальрик двинулся вперед, должен же этот коридор когда-нибудь закончиться.
Не должен. Бесконечность. Ослепительная однотонная бесконечность. Сколько времени прошло? Вальрик не помнил, он просто шел и шел. Вперед. Потом назад. И снова назад, чтобы уже вперед. И опять, в надежде отыскать выход из чертовой выбеленной трубы. Шел, и убедившись, что выхода нет, снова поворачивал… пытался делать метки на стенах, но они исчезали, точно просачивались сквозь краску. Как и следы мочи, рвоты и дерьма.
И дверь, через которую его сюда привели, тоже исчезла.
Проклятая бесконечность издевалась.
Они издевались. Нет, не так, следовало говорить, «они изучали», Вальрик весьма посредственно представлял себе, кто такие «они» и что именно они изучают, но от души ненавидел. Ненависть помогала двигаться, а движение позволяло жить.
Иногда в коридоре попадались ящики. Всегда по три, прозрачные, снабженные рисунками, но два запаяны намертво, а один открыт. В ящиках еда и вода. Оставить можно лишь один. Стоит прикоснуться к одному, и два других тут же исчезают. А выбранный может оказаться запертым. Открыть нечем. В первый раз, когда Вальрик ошибся, он долго долбил ящик о стену, прыгал на него и пинал, но на прозрачном боку не осталось и царапины. В следующий раз он выбирал очень осторожно.
Сукины дети! Лучше бы к стене и пулю, честнее, чем вот так. Унизительно. Невозможно для князя. Идти вперед. По стене. Последний раз ящики с едой попадались довольно давно. Синяя звезда, синий треугольник и красный ромб. Думать, думать, думать… от голода шумит в ушах и мысли путаются. Внутри бутыль с водой, курица, оранжевые шары апельсинов, ломти ноздреватого хлеба и хрупким зеленым кружевом листья салата.
Не отвлекаться, думать. Красный ромб… выделяется по цвету, но звезда - не геометрическая фигура… ромб или звезда? Ромб или… звезда, определенно звезда. Вальрик схватил ящик, сглатывая слюну, потянул за крышку. Повезло.
Заснул он здесь же, а проснулся от въедливого дребезжания невидимых колокольчиков, оно то нарастало, заполоняя узкую кишку коридора, то почти исчезало, чтобы с новой силой ударить по нервам. И свет. Свет! Выключил бы кто-нибудь этот свет…
Нужно двигаться. Вперед. Идти. Найти выход и перегрызть глотку той твари, что придумала подобную пытку. Вперед…
- Просто поразительно устойчивая психика, - голос ломился в виски, перебивая надоедливое дребезжание колокольчиков. - Двадцать четыре дня! Вы только вдумайтесь в эту цифру - двадцать четыре дня относительно адекватного поведения, когда объект не просто двигался вперед, но и производил осмысленные действия.
- Контейнер выбирал? Коллега, эти же действия и обезьяна произведет, если вы ее в подобные условия поставите. - Второй голос хрипел, и колокольчики послушно умолкали. Что-то сильное разодрало веки, впуская ослепительно-яркий свет. Он не хочет света, он устал, и голосов не хочет. Тишины бы, хоть ненадолго… - Зрачок реагирует. А вот болевые раздражители не воспринимаются.
- В этом и изюминка! Объект изначально обладал ярко выраженной невосприимчивостью к боли, полагаю, именно этот фактор и повлиял на выживаемость. Вот к примеру стандартный тест на экстремальную ситуацию, базовые инстинкты требовали спасаться бегством - датчики зафиксировали значительное изменение эмоционального фона, сопровождавшееся выбросом в кровь адреналина, но при всем этом объект продолжал оставаться на месте и более того, считал! - Голос разогнал колокольчики, и Вальрик был ему благодарен. Лежать хорошо, а когда свет убрали, позволив закрыть глаза, стало совсем… покойно.
- Показания датчиков свидетельствуют о глубоких патологических изменениях в психике объекта, - раздражение желтое, резкое, болезненное, отползти бы, но тело не движется. Что с ним произошло? В памяти белизна, бесконечная, уходящая вдаль белизна, и свет, и нудное, выматывающее дребезжание колокольчиков. - Ничего нового вы не открыли.
- Да, но обратите внимание на скорость этих изменений, в несколько раз медленнее, чем у обыкновенного человека.
Медленнее, правильно, он сходил с ума медленно, считая шаги в бесконечности коридора, почти как степь, только без травы и солнце искусственное. Главное, что заблудится невозможно, ведь направление одно - вперед, шаг за шагом туда, где ничего нет. Даже сна. Плохо не спать, а спать невозможно, стоило закрыть глаза, и звон разрастался, заполоняя собой узкую трубу искусственного мира, а свет начинал судорожно мигать.
- Экземпляр просто замечательный… полагаю, вы понимаете необходимость дальнейших исследований? Подобная психологическая устойчивость при явном психопатическом складе личности парадоксальна. Да, да, глюкозу вводите, нужно помочь организму… к сожалению, в последние четверо суток наблюдения объект напрочь игнорировал контейнеры с пищей, полагаю, вследствие нервного истощения. Но опять же не останавливался. Его целеустремленность поражала.
Руку сжимают. Неприятно. Вальрик хочет сказать, чтобы отстали, чтобы просто позволили ему полежать немного, но изо рта вырвался лишь сдавленный хрип.
- Признайтесь, коллега, идея замкнутого кольца при дополнительной оптико-голографической маскировке весьма остроумна, создается полная иллюзия бесконечности…
Иллюзия. Бесконечности. Кольцо. Слова сложились вместе породив понимание. Значит, вот в чем дело, кольцо… замкнутый круг… место, где нет ни начала, ни конца, но ведь коридор был прямым. Или только казался?
- Смотрите, коллега, есть реакция и какая! По-моему, он нас слышит и прекрасно понимает! - холодные пальцы ощупывают лицо, и от собственной беспомощности хочется выть.
- Рычит… надо же, какая поразительная живучесть, предполагаю, что через пару дней он восстановится в достаточной мере, чтобы продолжить.
- И что именно вы предполагаете? - В этом голосе сухость, раздражение и брезгливость белых перчаток, коснувшихся пыли.
- Локальная блокировка вестибуло-мозжечковых путей в сочетании с искусственным стимулированием проекционных полей коры. Любопытно будет посмотреть сможет ли надкорковое образование компенсировать нарушенное восприятие пространства…
- Любопытно? Не кажется ли вам, что для любопытства подобные эксперименты несколько… аморальны?
- Зато познавательны, коллега, весьма познавательны. Что мы знаем о сенсорах? Фактически ничего, и заполучить экземпляр, подобный этому, несказанная удача… - Рука почти нежно гладит волосы. От этого прикосновения тянет опасностью, и Вальрик упорно отталкивает наползающий сон. - А мораль - понятие ненаучное.
Сон похож на пропасть. В нем тихо, темно и спокойно…
Рубеус
В ее комнате пусто и холодно, а свежий воздух давно вымел запах лаванды. Плохо, до чего же плохо… пустота внутри жрет и днем и ночью, и хочется скорее сдохнуть, чтобы прекратить эту бесконечную муку.
Рубеус честно попытался поговорить, объяснить, хотя понимал, что ничего не выйдет. Оказался прав. Идиотская вышла сцена, бестолковая и нелепая. Сначала ожидание перед дверью, точно собака сторожил, гадая, куда пропала. Вернее, знал, куда, видел и хотел было пойти следом, но… не имел права. Единственное, что оставалось - ожидание, приправленное ревностью. Ее не было полтора часа, каждую минуту из которых Рубеус все ближе подползал к тонкой грани, за которой лежало безумие. Когда сил на ожидание почти не осталось, она спустилась вниз, села рядом и тихо, оправдываясь, сказала:
- Мы просто разговаривали, Карл и я. Разговаривали и все.
Тогда Рубеус поверил, что еще есть шанс все исправить… просто разговаривали… о чем? Не важно, главное, что просто разговаривали.
- Ты хороший, но… тебе будет лучше без меня. А мне лучше одной. Прости, что так получилось. Я… я не могу защитить себя, понимаешь?
- Подожди. Пожалуйста.
- Нет. - Она покачала головой, подымаясь. - Я знаю, что ты не виноват и Мика просто мстила, но все равно больно. Слишком больно, чтобы… дальше. Одной проще, а ты… ты убиваешь меня. Каждый раз потом мне так плохо, что лучше бы и вправду умереть. Я не хочу больше. Извини, что так получилось, но… по-другому мне не выжить.
А ему не выжить одному, понимание пришло сразу, но слишком поздно. Удержать? Силой? Наверное, можно, наверное, никто не осудит, и Карл, что бы он там не говорил, тоже поймет. Она, точно догадавшись о мыслях, отступила назад.
- Не надо. Ничего хорошего не получится. Извини.
Хлопнувшая дверь и чертова пустота, что в зАмке, что в душИ.
Странно, что хватило сил вежливо распрощаться с Карлом. Он не стал ничего говорить, и за это Рубеус был благодарен.
Скрипнувшая дверь, знакомый аромат, какого лешего ей нужно?
- Ну и долго собираешься лежать? - поинтересовалась Мика. - Все это, конечно, печально… трогательно даже, только глупо.
- Зачем ты это сделала?
Главное сейчас не смотреть Мике в глаза. Вообще на нее не смотреть, а лучше уйти куда-нибудь, где эта стерва не достанет. Еще немного и он просто убьет ее. Возьмет за шею и…
- Давай. Ты же хочешь этого, - она сама подошла. Нравится дразнить, неужели не понимает, чем это может закончиться. - Тебе ведь нужен кто-то, на кого можно переложить вину.
- Зачем тебе это было нужно?
Рубеус перехватил ее руку. Ледяное запястье, узкие ладони, широкие браслеты… сжать покрепче и согнуться, а кости затрещат.
- Зачем? Боль за боль. Никогда нельзя спускать обиды. Ты со временем поймешь. Ты такой же как я, как Карл, как остальные…
- Нет.
- Да, дорогой, да. Вспомни, сколько раз тебе приходилось принимать… неприятные решения, идущие несколько в разрез с моралью. Ты не думай, я не осуждаю. Мораль - оправдание для слабости. Ты оказался достаточно сильным, чтобы подняться вверх… да не без помощи Карла, - при упоминании вице-диктатора Мика скривилась. - Но удержался ты сам. Доказал, что можешь, что достоин… одной крови, Рубеус. Не отрицай и не пытайся переделать себя, позволь жить, так как хочешь, а не так, как принято.
- Уйди.
- Нет. Я не для того завела этот разговор, чтобы уйти сейчас. Война закончилась, понимаешь? Нет, не понимаешь… руку отпусти, больно же.
Рубеус послушно разжал пальцы, Микин голос гипнотизировал, неужели, она права? Одной крови…
- Ты и Карл, у вас двоих нет шансов выжить. Марек не потерпит столь серьезных противников… во всяком случае, двоих. Ударь первым. Убей Карла.
- В спину?
- А пусть так! Какая разница, куда и как бить? Главное, победа. Думаешь, он не думает о том же? Думает. Планирует. И Коннован под тебя подложил…
Все-таки Рубеус не сдержался. Пощечина получилась злой и сильной.
- Вот видишь. Ты такой же. Право сильного, и мораль не при чем. Чем раньше поймешь, тем легче нам будет разговаривать. Считай, я передаю тебе официальное предложение. Либо ты решаешь возникшую проблему, либо… со временем и сам станешь проблемой. А Марек не слишком-то задумывается над тем, что такое хорошо и что такое плохо.
- А ты поможешь.
- Если будет нужно.
Она вытерла кровь.
- Ты злишься, потому что понимаешь - я сказала правду. Карл просто пытается заручиться твоей поддержкой. Сделка. Обыкновенная сделка, условия которой ты принял. Но ведь условия можно изменить. Тебе нужна она? Получишь. По праву сильного, у нее все равно выбора не будет. Без Карла ей не выжить.
- Уйди. По-хорошему прошу, уйди.
- Уйду. Подумай, Рубеус, ситуация довольно однозначна, или ты, или Карл. А уж он, поверь, не станет искать причин, чтобы оставить тебя в живых. Твой единственный шанс ударить сейчас.
- Нет.
Решение далось неожиданно легко.
- Нет? Почему нет? - Мика склонила голову на бок, темные пряди падали на лицо, почти скрывая распухшую губу. Странно, что нет угрызений совести, может, оттого, что он перестал воспринимать Мику как женщину?
- Ты ведь ненавидишь Карла, я знаю, Марек знает… но при всем этом «нет». Почему?
- Не твое дело.
- Неужели? Или ты и вправду рассчитываешь на честный поединок? Благородно и глупо, честных поединков не бывает. У кого-то всегда преимущество. Дело, конечно, твое, но тогда ты проиграешь.
Наверное, она права. Все сказанное очень похоже на правду, но бить в спину он не станет. Отвечать не понадобилось, Мика все поняла, усмехнулась и, отбросив волосы назад, сказала.
- А ты, оказывается, слаб, Хранитель… а что до приказа уйти, то… я уйду тогда, когда сама этого захочу. Тебя хватает лишь на угрозы. Ты подумай, Рубеус. Просто подумай над тем, что я сказала. Мы одной крови. Только я сильнее.
А злости нет, только непонимание: неужели она и вправду рассчитывает убедить? Наверное, раньше у нее всегда получалось, правильные слова, правдивые и правдоподобные, все вместе, а разбираться было некогда. Это сейчас ему все равно. Жить, выживать, пытаться удержаться на призрачной вершине. Ради чего?
В комнате Коннован воздух больше не пахнет лавандой. В фарфоровом блюде темными виноградинами блестят жемчужины. Пусто. Холодно. Самое время напиться, может, хоть ненадолго станет легче.
Фома
Саммуш-ун произвел странное впечатление незавершенности, хотя Фома и сам не понимал, в чем это выражалось. Башни, двор… стены вот не было, и за низким каменным бордюром начиналась черная пропасть. Да-ори, стоявший на краю пропасти - то ли встречает, то ли просто любуется звездной ночью, был знаком, правда, имени Фома не помнил.
- Карл, - представился да-ори, протягивая руку. - Вице-диктатор, Хранитель Восточной границы. Лют, как там…
- Все так же. - Буркнул Лют, не пытаясь скрыть раздражения. - И я уже не знаю, что мне делать.
- Ждать.
Фома понимал, что данный разговор не имеет к нему отношения, однако продолжал прислушиваться.
- Сколько ждать? Вторая неделя пошла.
- Столько, сколько понадобиться. Просто пригляди, чтобы никуда не влип, и Мику держи подальше, а там… посмотрим.
Предложение Люту не понравилось, но и спорить он не стал, только, кивнув на Фому, проворчал:
- У этого тоже… проблемы.
- А у кого их нет, - философски ответил Карл.
Саммуш-ун не подавлял и не отторгал человека, внутри Фома чувствовал себя почти уютно. Мягкий сумрак, картины, вазы… потолок до того высок, что почти теряется в темноте.
- Все думаю перестроить, но руки не доходят. Тебя Фомой зовут? Жить… выбери себе комнату по вкусу, здесь много пустых. Завтракать-обедать будешь со мной, только придется на ночной образ жизни перейти, хотя тебе не впервой, верно?
- Верно.
- Вот и хорошо. По замку можешь передвигаться беспрепятственно, только в лаборатории попросил бы быть осторожнее, там приборы уникальные. Так что если вдруг станет любопытно, скажи, устрою экскурсию… запить не собираешься? Или другие какие глупости?
- Нет, - Фома покрепче прижал сумку, не из страха, просто на новом месте все вокруг выглядело до того незнакомым и чуждым, что становилось слегка не по себе. - А почему вы все об этом спрашиваете?
- Да так… имеется прецедент неадекватной реакции на несчастную любовь. Ладно, ты обживайся пока, после ужина нормально поговорим.
В выбранной комнате было немного пыльно. Светлые стены, темный ковер и огромные, во всю стену окна. Его не слишком чистая сумка и потертая куртка выглядели здесь неуместно. Возникла даже мысль подыскать место, более приличествующее человеку, но бродить по Замку, пусть и с разрешения хозяина, казалось не совсем правильным.
Дверь в комнату бесшумно приоткрылась:
- Привет, - любопытные синие глаза, русые волосы и полузажившие царапины на щеке. - Ты кто?
- Фома. А ты?
- Дэка, - представился мальчишка. - Слушай, можно я у тебя посижу?
- Посиди.
Фома был удивлен: увидеть ребенка в замке да-ори… возможно это сын Карла? Но у да-ори, кажется, не бывает детей. На вид мальчишке было лет пять, вел он себя с той непосредственностью, что свидетельствовало о свободе, которую предоставляли Дэке.
- А ты снизу? Честно? - он с ногами забрался на кровать и, оглядевшись вокруг, презрительно заявил. - Эта комната для женщин.
- Почему?
- Оружия нет. Там дальше по коридору другая есть, если хочешь, покажу.
- Спасибо, но мне и здесь нравится, тем более, что я, наверное, ненадолго. А тебя родители искать не будут?
Дэка возмущенно фыркнул и, вытерев нос ладонью, заявил:
- Я не хочу на кухню! И в комнате сидеть тоже не хочу, там скучно. А она думает, что я маленький.
- Кто?
- Мама. Только я не маленький, и Карл разрешил ходить, где захочется. Он говорит, что я достаточно взрослый, чтобы понимать, куда можно заходить, а куда нет. Я и понимаю.
- Тебе сколько лет, взрослый, - Фома сел на ковер и получилось, что оказался с нежданным знакомцем на одном уровне. Забавный мальчишка, кого-то напоминает, но… скорее всего просто чудится.
- Три, - ответил Дэка и, подумав, добавил. - В этом году будет. Но я уже читать умею… почти умею. Я быстро расту, это потому что гены такие.
- Карл говорит, - догадался Фома.
- Ага. А что у тебя в сумке? Оружие? Мне оружие пока нельзя, но со следующего года Карл пообещал учить, если я буду его слушаться. А я слушаюсь. Карл умный, не то, что мамка… она хочет, чтобы я в замке служил, а я не хочу. Я воином буду, как отец. Вот.
И тут Фома понял. Господи, да с самого начала заметно было! Эта манера смотреть сверху вниз, упрямый подбородок и не по-детски серьезный взгляд. И страсть к оружию, помнится, Вальрик тоже все стремился стать воином.
- А твоего отца, случайно, не Вальрик зовут?
- Князь Вальрик, - поправил Дэка. - А ты что, знаешь его? Откуда? Ты тоже воин? Или кто?
- Нет, боюсь, воина из меня не вышло… а кто я? Честно говоря, и сам не знаю. Но с… князем Вальриком мы были знакомы. Правда, недолго.
- Расскажешь, - приказал Дэка. - Но потом, сейчас идти пора, а то если мамка Карлу пожалуется, что я опять сбежал… я не боюсь, просто что я, маленький, чтобы он меня порол? А ты за ужином будешь? Мамка не любит ужинать наверху, а мне нравится. Когда я князем буду, я такой же замок построю, даже больше…
Обеденный зал Саммуш-ун отличался от такового в Хельмсдорфе более сложным, искривленным перегородками и колоннами пространством, которое, точно искусственным солнцем, освещалось огромной люстрой. Тени в углах, огромный стол, тяжелый хрусталь, золото… Фоме моментально стало стыдно за свой внешний вид, за мятую рубашку, вытертые на коленях до белизны брюки и старые, пусть и почищенные ботинки.
- Заходи, садись куда-нибудь, - Карл сидел во главе стола. - На обстановку не обращай внимания, сам знаю, что чересчур помпезная, но уж лучше здесь, чем в Большом зале.
Оказывается, есть еще и большой… Фома попытался представить, каков он из тебя, наверное, что-то неописуемо-огромное и роскошное, вроде Главного Храма в Ватикане.
- Давай, вон рядом с Илией, ей не так скучно будет, правда?
Девушка, с забранными в высокую прическу волосами, поспешно кивнула. На Карла она старалась не смотреть, а на приветствие Фомы ответил кроткой улыбкой. Дэка тут же, нахмурен и сердит, видать, без порки все-таки не обошлось.
Ужин шел медленно. Было заметно, что Илию тяготила необходимость присутствовать за столом, Карлу был погружен в собственные мысли, Дэка изо всех сил стремился подражать, сам же Фома ощущал себя лишним. Да и записка ведьмина из головы не шла.
Значит, не было любви, а что тогда? Благодарность? Желание быть как все? Неизъяснимо горько, до того, что хочется… действительно напиться. Может, позже, после разговора с Карлом, когда, наконец, проясниться дальнейшая Фомы судьба.
Разговаривать Карл отчего-то решил в лаборатории, белый кафель и яркий свет вызвали не самые приятные воспоминания, наверное, что-то такое отразилось на лице, потому что Карл сказал:
- Не бойся, особой боли не будет. Закатай рукав.
- Правая или левая? - Фома решил не спорить, глупо предполагать, что он сумеет оказать сопротивление да-ори.
- Без разницы. А вообще лучше сними рубашку. Илии скажешь, чтобы подобрала что-либо из одежды, - Карл ловко перетянул руку жгутом. Проступившие вены выглядели уродливо, и Фома отвернулся, правда, когда игла вошла под кожу, не выдержал и повернулся вновь. Как и обещал Карл, боли не было, прозрачный шприц медленно наполнялся кровью.
- Нормально?
- Да, - кровь почти черная, это неправильно, и чтобы отвлечься, Фома спросил: - Дэка - сын Вальрика?
- Похож, правда? Не по годам развитый мальчик, непосредственный, непоседливый, любознательный… порой слишком уж любознательный. Полагаю, вы скоро познакомитесь. Или уже?
- Уже, - признался Фома. - А Вальрик знает?
- Нет. К счастью, у Кхитара хватило ума сначала сообщить мне. Сожми руку в кулак.
Фома послушался, кровь почти заполнила прозрачное тело шприца.
- Роль, которая отводилась Вальрику, требовала свободы. И мне пришлось изолировать девушку, - Карл вынул иглу. - Надеюсь, вопросов о морали не возникнет? Данная новость принесла бы больше вреда, чем пользы. Голова не болит?
- Сейчас?
- Вообще.
- Иногда болит, вот здесь, - Фома коснулся висков. - В последнее время особенно сильно.
- Это после встречи с ведьмой? Тебе придется лечь вон туда, это не больно и бояться нечего, аппарат проводит глубокое сканирование…
- Не надо. Ну, объяснять незачем, делай, что надо. - Фома лег в полупрозрачную капсулу. - А где Вальрик? Ну, если мальчик спросит, что отвечать?
Тяжелая белая крышка, черные поры отверстий, слабое гудение и синий свет, моментально породивший головную боль. Сканирование длилось довольно долго, но никаких неприятных ощущений не принесло, если, конечно, не считать боли, но к ней Фома почти привык.
- Вальрик скорее всего мертв, - проинформировал Карл, помогая выбраться из капсулы. - Точнее, я очень надеюсь, что он мертв. А говорить лучше правду. Совсем плохо?
Фома кивнул, синий свет аппарата пульсировал в висках, выметая мысли прочь.
- Значит, на сегодня все. Пошли, доведу до комнаты.
- Там окна открыты, - предупредил Фома, придерживая голову руками. Казалось, стоит отпустить, и она расколется.
- Щиты опускаются автоматически. И вот еще, если все обстоит так, как я предполагаю, то тебе не следует выходить наружу. Лучше всего отдохни, вечером продолжим. А мальчишка, он любопытный. Главное, не позволяй на шею сесть.
Карл помог подняться, протянул рубашку и, поддерживая под локоть, повел к выходу из лаборатории. Свет пульсировал, мешая воспринимать пространство, и Фома был благодарен за поддержку. У двери вице-диктатор остановился и тихо, но жестко произнес.
- Еще один момент. Не знаю, как долго ты пробудешь здесь и с кем выпадет столкнуться, но Коннован о мальчике не знает и знать не должна.
- Почему?
- Во-первых, мне не слишком хочется отвечать на ее вопросы. Во-вторых, ей не слишком понравится то, что я сделал. Ну а в-третьих, просто помолчи, хорошо?
- Хорошо, - согласился Фома.
Добравшись до комнаты, он рухнул в кровать. Синий свет… боль… почему так больно, ведь обещал же… на подушке красное кровяное пятно, а встать нет сил. Фома перевернулся на спину, запрокинув голову. Странно, раньше из носу кровь не шла… и Голос пропал.
Коннован
Я ощущала себя предательницей. А еще сукой и стервой. Рубеус просил остаться, а я…
Потолок вздрогнул, расставаясь с очередной порцией штукатурки. Какое перемирие? Нас обстреливали, причем гораздо интенсивнее, чем прежде. И проблем стало гораздо больше. Во-первых, слух о перемирии непостижимым образом просочился к людям, и теперь я не знала, куда спрятаться от взглядов, полных надежды и ожидания. Во-вторых, я сама надеялась и ждала, а имперцы продолжали обстрел, день за днем… постоянно, каждый час, каждую чертову минуту, словно желая уничтожить саму надежду на мир.
И снова грохнуло. Белая пыль штукатурки на волосах почти на видна, но я ощущаю ее на своей коже столь явно, как и собственную подлость. Раз за разом приходится убеждать себя, что я бы не справилась, что сделала бы лишь хуже, но… но не могу забыть. Каждую минуту помню, каждое прикосновение. Руки, губы, шепот и искры на коже… больно засыпать одной, и больно просыпаться, понимая, что сама от него отказалась.
Нет шанса вернуться и исправить, только и осталось, что скрываться внутри технозверя, пытаясь сделать вид, будто жизнь продолжается. Не жизнь - существование, размеренное, определенное необходимостью поддерживать работу завода.
Вчера набралась смелости воспользоваться связью… ответила Мика.
Все, как прежде, только хуже.
И среди бумаг затесалась чья-то идиотская записка: «Привет. Скучала? Скоро встретимся». Ее я с раздражением швырнула в мусорное ведро. Чужие встречи заставляли острее ощутить собственное одиночество.
Глава 8.
Вальрик
Ремни держат крепко, и пальцем не шелохнуть, не то, что пошевелиться. А дышится легко. На лице прозрачная маска, воздух из которой странно пьянит, хочется закрыть глаза и уснуть.
Он проспал трое суток кряду, еще столько же просто отлеживался в углу комнаты, шепотом повторяя собственное имя, почему-то ему казалось, что если помнить имя, то остальное тоже не забудется. Вчера во сне пришла Джулла, села рядом и гладила по голове, напевая песенку, Вальрик не понял ни слова, но ему было хорошо, и он многое бы отдал, чтобы навсегда остаться в этом сне. А проснулся здесь, не в силах пошевелиться, только и можно, что дышать воздухом из прозрачной маски да разглядывать тени на стене.
Его убьют. Разрежут на части, чтобы посмотреть, почему он выжил в лабиринте, или еще по какой-либо другой причине. Вдох. Выдох. Слева черное поле по которому плавно перекатываются-ползут зеленые волны. Сзади свет ощутимо нагревает волосы, если скосить глаза, то можно рассмотреть смутные силуэты каких-то машин… людей…
- Где готово? Что здесь готово? Это что ли готово? - рывок за волосы. - И как мне здесь операцию делать? На ощупь?
Синий - раздражение, красный - гнев. Вальрик не понимает, чем этот гнев вызван, но голос ему не нравится.
- Успокойтесь, коллега, - обманчивая мягкость, кошачья лапа со спрятанными внутри когтями. - Моя недоработка, не оставил подробных инструкций, сейчас все будет исправлено.
- Да уж… кстати, камрад Юст, с вот этими тремя пунктами плана я категорически не согласен.
Жужжание, прикосновение холодного железа к голове, неприятно, но одернуться невозможно.
- Тщательнее, милая, тщательнее… и все здесь убрать… лучше доставить объект в третью операционную, там тоже условия подходящие.
- Но он же в сознании!
- И что? Введите еще дозу, сердце молодое, крепкое, выдержит.
Металл проникает под кожу, неприятно ощущать его внутри, но тут же по телу расползается тяжелая истома, перерастающая в сон. Он не хочет спать… не будет спать… и глаза не закроет… главное, имя не забыть…
Ничего не изменилось, те же ремни, тот же свет и даже голоса сзади.
- Сорок пять минут, а нормального человека на полтора часа вырубило бы, причем первая, не говоря уже о второй.
Камрад Юст. Правильно, голос зовут камрад Юст. Он мягкий и лжет, жаль лица не видать. Глаза слезятся и мышцы затекают, долго лежал в одной позе.
- И все-таки не понимаю, почему вы настаиваете, чтобы он находился в сознании? - снова раздражение, переливается темной радугой, то съеживаясь в точку, то расползаясь по необозримому пространству операционной. В Саммуш-ун тоже была операционная, там Карл лечил сломанную руку. Но сейчас-то у него ничего не сломано?
- Объект. Постарайтесь дистанцироваться от восприятия объекта как личности, увидите, станет легче работать. Что же касается вопроса, камрад Йори, то все более чем просто. Он должен и будет понимать, что с ним происходит. Надкорковое образование отвечает за действия разумные, осознанные, даже как бы сказать надосознанные, тогда как те участки мозга, которые вы разрушите, - за сугубо физиологические процессы, связь организма с миром на так сказать животном уровне. Таким образом, если объект после операции сумеет восстановить эту связь, будет раз и навсегда доказано, что разум способен обходится и без низкого восприятия…
О чем они разговаривают? Вальрик шкурой ощущал опасность, исходящую от людей, но сделать ничего не мог.
- Итак, мой юный друг, вы в сознании. Нет нужды закрывать глаза, притворяясь спящим, пульс, давление, частота и глубина дыхания… вы очнулись и вам страшно, поскольку вы не представляете, что с вами сделают.
Страшно. На арене страшно не было, и при встрече с маткой, и потом, позже, в камере, и даже в коридоре, когда Вальрик думал, что его расстреливать ведут. А теперь вдруг стало, тогда хоть руки свободны были, а теперь…
- Теперь мы с вами поговорим, увы, недолго, после разговора вам предстоит небольшая операция.
Розовое лицо с темными полосками бровей, белые зубы и ямочки на щеках. Темное пятно бородавки и чересчур крупный нос. Вальрик запоминал. Пусть пока он не может ответить, пусть руки намертво прикручены к столу, а надежды вырваться никакой, но он запомнит. Найдет. Убьет. Всех.
- Давайте поможем друг другу? Нам нужна некоторая информация, поверьте, если бы мы могли получить ее иным способом, то обошлись бы без крайних мер, но увы… зато в качестве компенсации могу гарантировать жизнь.
В лаборатории? Коридор-кольцо, бесконечный бег сумасшедшей крысы, свет и звук, контейнеры с едой? Лицо улыбается, а голос мурлычет лживыми обещаниями.
- Я говорю о нормальной жизни вне лаборатории. Считайте, что данный этап - последний, при удачном исходе мы получим исчерпывающую информацию… при неудачном - увы, вряд ли сумеем использовать вас дальше, но все-таки я рассчитываю на удачу. И вам советую.
Ложь, ложь, ложь… Вальрик не понимает, в чем именно, но чувствует ее столь же явно, как собственный страх.
- Если вкратце, то задача простая, всего-то добраться до двери. Она не будет заперта… - темные глаза, еще не ночь, но уже сумерки. Нельзя верить сумеркам, но и вырваться надежды нет. Ремни. Прикосновение к щеке, и тот же голос, не уговаривает, не приказывает - информирует о том, что ожидает впереди.
- Будут некоторые сложности. Меняющийся звук, свет, невозможность ориентироваться в пространстве… искусственные раздражители, все исчезнет, стоит переступить порог. Не так и сложно, правда? Начинайте, камрад.
Холодное лезвие коснулось лба, Вальрик рванулся было, но ремни не позволили сдвинуться и на миллиметр, только голос, не тот, что прежде, другой, велел:
- Спокойно. Боли не будет, но станешь дергаться, умрешь… или инвалидом останешься. Ты же не хочешь, чтобы тебя парализовало? Света дайте… больше… вот так.
Снова белизна. Тепло, выжигающее остатки памяти… Вальрик закрыл глаза, но свет упрямо пробивался сквозь веки. Не больно, но… он их убьет. Всех. Потом, когда ремни ослабнут. Что бы они там не сделали, он выживет. Ради мести.
Фома
Сегодняшний день отличался от прочих хотя бы тем, что Карл велел явиться в библиотеку, а не в лабораторию, которая изрядно надоела Фоме за эту неделю.
Он не жаловался, даже когда становилось больно, тем более, что боль, причиняемая Карлом, была скоротечна и поверхностна. Но была и другая, которая рождалась внутри головы, просачивалась в кровь и в результате каждый звук, запах, движение, свет обострялись до невозможности. От этой боли не было спасения, но Фома и не стремился спастись, поскольку вместе с участившимися приступами пришло понимание - он умрет и, судя по всему, скоро.
За резной дверью полузабытый мир, лабиринты стеллажей, разнокалиберные тома, нежный сумрак, запах пыли, слабый, скорее свидетельствующий о возрасте коллекции, нежели о том, что в библиотеке не убирали. Убирали - на светлом ковре ни пятнышка, а темная полировка столешницы блестит.
- Давай, заходи, - Карл сидел за столом, настраивая очередной прибор. - Садись куда-нибудь, лучше, если поближе.
Фома присел на стул. До невозможности хотелось пройтись, прикоснуться к стоящим на полках книгам, хрупкие листы и выцветшие чернила. Когда-то он мечтал оказаться в подобном месте, коснуться потерянных знаний, а теперь… не знания привлекали, но сама атмосфера покоя и уюта.
Черный экран прибора засветился изнутри, и спустя несколько секунд появилось объемное изображение - серо-стальной приплюстнутый шар, разделенный на две половины. Неровная поверхность испещрена извилистыми трещинами, чуть выше желтое созвездие огоньков, тонкие лучи которых иглами пронзали серую массу. И темно-красное пятно, ажурной паутиной зависшее между лучами.
- Не понимаешь? - поинтересовался Карл. - Это объемное изображение мозга, в данном случае твоего… лобные доли больших полушарий, а это, - указка коснулась желтых огоньков, - надкорковое образование искусственного происхождение. Понимаешь?
- Не очень
Фома на всякий случай еще раз внимательно посмотрел на экран. Это его… мозг? Такой вот неприглядный? Похожий на комок смерзшихся дождевых червей.
- Это и есть модуль, - пояснил Карл. - То, чего раньше, при рождении, не было. Пожалуй, это единственное, что я могу сказать. Раньше… до катастрофы, структура ульев была иной, не дифференцированной на модули. Развитие особи определялось степенью близости к матке, а теперь выходит… эволюция, следовало ожидать чего-то подобного. Правда, у солдат подобной структуры нет, предполагаю, что контролируется лишь незначительный процент особей, скажем, внешние модули и модули высшего уровня…
Карл замолчал, позволяя усвоить услышанное. Картинка на экране изменилась, сверху мозг выглядел еще более отвратительно, и форма не круглая, а скорее эллиптическая. Звезд стало больше, красная же паутина занимала почти четвертую часть площади.
- Интересно, что у сенсоров есть очень похожее образование, по количеству узлов и расположению сходство семьдесят два процента.
- Значит, я - сенсор?
Это единственное, что было более-менее понятно.
- Ну… в некоторой степени, - Карл присел и положил указку на стол. - Проблема немного в другом, во-первых, скорее всего модуль не только и не столько обеспечивал твое выживание, сколько передавал информацию.
- Какую?
Голова опять начала болеть, пока слабо, легкие вспышки тепла, даже не боль, скорее тень ее, предупреждающая, что еще немного и накроет волной ее. Но уходить нельзя, Фома чувствовал, что разговор этот важен в большей степени для него, чем дли вице-диктатора.
- Любую. Все что ты видел, слышал, ощущал. Вероятнее всего это был эксперимент, в ином случае не вижу смысла рисковать ценным материалом в лагере. А вот испытание в условиях реальной жизни, возможность социальной адаптации, причем в экстремальных группах, степень гибкости восприятия и границы… вполне укладывается. Дальше им повезло, что ты попал сюда, полагаю, узнали много нового… наша вина.
- Он хотел, чтобы я остался в Хельмсдорфе. Я нет. Он заставлял
Фома понял, что не сумеет объяснить этого давящего ощущения чужой воли, смешанной с чужим раздражением и обрывками чужих воспоминаний, но Карл понял.
- Вполне вероятно, что именно в тот момент нарушилось равновесие. Видишь, структура симметрична, вернее почти симметрична, но здесь, - указка коснулась явной дыры в созвездии, - отсутствуют три узла. Полагаю, не выдержали напряжения, что косвенным образом свидетельствует в пользу теории эксперимента, будь технология отработана, силу воздействия рассчитали бы. Но увы… ты как, еще не устал?
- Нет.
- Хорошо. Если станет плохо, говори сразу. Итак, возможно отсутствие узлов компенсировалось, поскольку ты до сих пор жив, да и изменения начались, правда, отчего-то замерли на состоянии первого цикла, что в принципе не возможно.
Фома потер виски, он не понимал, ни слова не понимал, точнее, слова-то как раз понятны, но общий смысл… узлы, изменения… как-то неправдоподобно звучит.
- Еще немного, хорошо? Или изменения опустим?
- Не надо, я буду слушать.
- Это хорошо, - серьезно сказал Карл. - Я постараюсь кратко. Переходных типов не существует, геном стабилен, либо человек, либо да-ори, либо тангр, а ты замер в самом начале превращения. При этом ДНК стопроцентно человеческое, а все изменения носят как бы внешний, искусственный характер. С этим еще предстоит разобраться. Ладно, давай к неприятному.
- А это было приятное?
Получилось улыбнуться, хотя огонь медленно расползался по крови.
- В целом да. Не знаю, в чем именно причина, в изменениях, которые стимулировались извне и потребовали большого количества энергии, или в той ведьме, что взломала сознание, но факт остается фактом, разрушение надкорковой структуры достигло критического уровня. Видишь красную зону?
Фома кивнул, говорить было невозможно, казалось, стоит открыть рот и боль выплеснется из головы, затопив весь мир.
- Вероятно структура пыталась самовосстановиться, однако в экстремальных условиях произошел неконтролируемый рост клеток, проще говоря, переродилась в опухоль.
- Умру?
Ответ был очевиден, слишком много красного на экране. И на этот раз Карл не стал пускаться в объяснения и коротко ответил:
- Да.
- И сколько осталось?
- Не знаю. Быстро развивается, в первый день помнишь томограмму делали? Площадь была около семи процентов, на вчерашний день уже двенадцать. Попробую химию, возможно, удастся чуть замедлить рост. Радикально было бы операцию сделать, но во-первых, я исследователь, а не нейрохирург, во-вторых, не уверен, что без надструктуры ты выживешь, ну а в-третьих, слишком поздно. Опухоль по лучам связи вглубь пошла, даже если срезать, то метастазы останутся, только хуже будет.
- Спасибо.
Фома смотрел на серо-желто-красную картинку, странно думать, что серое - это он, Фома, желтое - Голос, а красное - нечто иное, не имеющее разума и воли, но между тем способное убить и убивающее. Карл выключил экран и, присев напротив, тихо сказал:
- Мне действительно жаль, что так получилось, я бы хотел помочь тебе.
- Почему?
- Привык отдавать долги… пусть даже не свои. Единственное, что обещаю - боли не будет.
Карл сдержал обещание, от лекарств сознание падало в плотный туман. Он обитал в тонкостенных ампулах и уносил силы. После пробуждения Фома ощущал себя совершенно беспомощным. Ничего не хотелось делать. Даже есть было тяжело, поэтому Фома удивился, когда Карл принес стопку чистых листов и велел:
- Дописывай. Кхитар придумает что-нибудь со столиком, но просто лежать и умирать - это как-то тоскливо… да и книгу жаль, интересные мысли… новая библия нового времени.
Фома хотел сказать, что пишет он не библию, а просто о том, что в голову приходят, и вряд ли мысли эти кому-то интересны, но не сказал. Лень было. Шевелиться, дышать, есть… писать.
«Смерть, как прекращение земного существования, меня не пугает, скорее страшит то, какой она могла бы быть. Медленное угасание в мире, полным боли. Не знаю, можно ли это считать расплатой за совершенное мною зло, или просто неудачным завершением неудачной жизни, но и в первом и во втором случае итог один - я умру. Если верить старухе, утверждавшей, что души у меня нет, смерть эта будет окончательной. Жалею ли я о чем-либо? Пожалуй, нет. Мне стыдно за многие из совершенных мною поступков, равно и за многие из несовершенных, но я благодарен судьбе или Богу за то, что жил».
Подумав, Фома зачеркнул последнюю фразу, очень уж она напыщенной получилась. Почерк неровный, некрасивый, порой сложно прочитать, что написано, но работа странным образом придавала сил, вероятно, на это Карл и рассчитывал.
А насчет библии шутил… конечно, шутил.
Рубеус
Напиваться спиртом у Рубеуса не получалось, и он изобрел собственный рецепт. Спирт и шампанское, три к одному, не запивать, не закусывать, смешивать лучше всего в полторалитровом графине. Аккурат на пару часов забвения. К несчастью, алкоголь выветривался быстро, и постоянно приходилось смешивать новые и новые порции. А плевать, шампанского в Хельмсдорфе хватало, спирта тоже, вот чего не хватало - так это покоя.
Мика и Лют, Лют и Мика… иногда Дик… но чаще все-таки Мика. Уговаривает, требует, напоминает о каком-то долге, обязанностях… к Дьяволу обязанности, сами справятся. Они и раньше справились бы, ложь это все, что без него никак.
- Ты ведешь себя глупо. - Мика нервно расхаживает по комнате, взад-вперед, взад-вперед… каблуки стучат по паркету, и этот стук разрывает череп болью.
- Я еще понимаю день, ну два, ну три… но не месяц же! Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что ты уже месяц, как в запое?
Месяц? Странно, ему казалось, что меньше… хотя какая разница. Месяц, так месяц, главное, что графин снова полон, пузырьки шампанского поднимаются вверх, а резкий запах спирта щекочет ноздри.
- Ты даже не ешь! Я не понимаю, как ты вообще жив до сих пор.
Он тоже не понимает, ни как, ни зачем. Ради чего ему жить?
- О себе не думаешь, так хотя бы о нас подумай.
Не хочет он думать. Устал. Вкус у коктейля специфический… как бы выразился Карл? Горчит слегка? Ну горечь Рубеус потерпит, главное, что после определенной дозы наступает блаженное забвение.
- Дай сюда, - Мика пытается отобрать графин. Черта с два.
- Послушай, - она садится рядом, взгляд сочувствующий, только это ложь. Она постоянно врет, все вокруг постоянно врут, а он верит. Верил, поправил сам себя Рубеус, но больше верить не будет.
- Я должна уйти.
- Неужели?
- Ага, значит, дара речи ты не потерял, уже хорошо. Да, я ухожу, вероятно, навсегда.
- Куда?
- Вест-ирген, Западный Замок. Там новый Хранитель… я говорила тебе.
- Не помню.
- Ну конечно, странно, что ты собственное имя помнишь. Серж предложил мне место личной помощницы, я согласилась. Не держи на меня зла, я всего лишь хотела жить нормально. - Мика поднялась и, подобрав с пола пустую бутылку из-под шампанского, сказала. - Сегодня Карл должен быть. Он просил, чтобы ты не сильно напивался, вроде бы как разговор предстоит серьезный.
Она ушла, и вместе с ней исчез яркий свет и раздражающий стук каблуков. Вест-Ирген, новый Хранитель… наверное, это важно, но Рубеусу все равно. Графин полон на треть, а легкие пузырьки шампанского уже почти погасли. Плохо. Добавить, что ли? Но тогда надо вставать и идти за новой бутылкой, а лень. И Рубеус выпил так. Если повезет, то визит Карла он проспит.
Не повезло. Вице-диктатор появился как раз тогда, когда Рубеус смешивал новую порцию.
- Спирт и шампанское? Сам додумался? - Карл был свеж, бодр и весел.
Сукин сын.
- Я? - переспросил Карл, отбирая графин. Оказывается, Рубеус произнес это вслух, но стыдно не было. Было все равно, вот графина жаль, теперь придется искать другую тару.
- Возможно я - сукин сын. А ты - щенок, издыхающий от жалости к самому себе.
Карл отхлебнул напитка и вынес вердикт.
- В целом неплохо, но классические пропорции данного коктейля один к одному, и шоколадная стружка нужна, красиво получается. Правда, чрезмерное увлечение чревато сильнейшим похмельем, ну да ничего, переживешь. Поговорим?
- Уходи.
- Позже. Сначала поговорим, - не дожидаясь приглашения Карл уселся в кресло, а графин поставил рядом. - Знаешь, долгая жизнь имеет ряд недостатков, одним из которых является скука. Время идет, а по сути ничего и не меняется. Техника - это да, но люди… или не-люди. Те же отношения, те же проблемы, те же ошибки. Постепенно это начинает раздражать. Молчишь? Ну молчи, твое дело. Слушай, у тебя здесь кроме шампанского и спирта что-нибудь имеется? Коньяк, вино, виски…
- Там. Должно быть. - Рубеус попытался встать, чтобы показать, где находится бар, но пол под ногами неожиданно качнулся вправо, потом влево…
- Да, смотрю, дела обстоят еще хуже, чем я предполагал. Лежи, лежи, я сам.
Из имеющихся в баре напитков - хотя Рубеус уже и не помнил, что именно там имелось - Карл выбрал белое вино.
- Неплохо. Откуда? Хотя ладно, не отвечай, все равно вряд ли вспомнишь. Итак, вернемся к нашим баранам, точнее к одному барану, который уперся лбом в бетонную стену и даже не пытается поискать ворота.
- Ты не понимаешь…
- Понимаю, очень даже понимаю. Великая трагедия, достойная Шекспира, потерянная любовь, разрушенная жизнь? Что еще забыл? Ах да, никто вокруг не в состоянии оценить глубины твоего горя. Кажется все. А теперь, рефлексирующий ублюдок, послушай меня, - неожиданно Карл оказался близко, настолько близко, что резкий, хищный запах его перебил вонь спирта. Холодная рука сдавила горло, перекрывая доступ воздуха. - Какого лешего я должен решать за тебя твои проблемы? Я что, на няньку похож? На фею-крестную?
Рубеус хотел ответить, но из горла вырвался сдавленный хрип.
- Молчать и слушать. Все делают ошибки, это нормально. Но в большинстве случаев люди их исправляют, а не лежат, изнывая от жалости к себе. Да, Мику я подсунул с умыслом. Слишком ты был одержим поисками. Да и твой монашеский образ жизни, признаться, несколько смущал, не хотелось, чтобы тебе на почве долгого воздержания крышу снесло. Что? Злишься? Правильно, злость неплохо мозги прочищает, если, конечно, они еще остались.
Карл чуть ослабил хватку, позволяя вдохнуть, а потом снова сжал руку.
- Будешь дергаться, горло вырву, - спокойно сказал он. - На этом мое вмешательство закончилось, все, что происходило дальше, на твоей совести. Я не стал возражать, когда ты решил забрать Конни сюда. Я наивно полагал, что тебе хватит ума сначала убрать Мику, но оказалось, что ты у нас чересчур благороден… Ну твое благородство тебе же боком и вылезло. Идем дальше. Кроме благородства у нас, как оказалось, и самолюбие имеется, которое очнулось, когда должность Хранителя у тебя отобрали. Обидно, правда? И куда делась все любовь? В высокие мотивы, побудившие тебя бросить вызов? А потом, когда я от греха подальше убрал Конни отсюда, ты снова решил, что жить без нее не можешь. Но при этом продолжал держать возле себе Мику. Несколько странно для влюбленного, а? Нет, я еще могу понять, что ты затащил Коннован в постель, но вот то, что ты творишь сейчас, выше моего разумения. - Карл разжал руку и брезгливо вытер ладонь платком. - Мне противно смотреть на тебя.
- Не смотри, - горло саднило неимоверно.
- К несчастью, вынужден. На, выпей, - Карл сунул в руку стакан с водой. - Во-первых, регион по прежнему зависит от тебя. Во-вторых, за прошедшие две недели ситуация несколько изменилась, поэтому будь добр, постарайся понять то, что я тебе сейчас скажу. Не выслушать, а именно понять. Мика говорила о том, что уходит?
- Да.
- И о новом Хранителе Западных границ тоже упоминала.
- Да.
- А о том, что Хранителя зовут Серж, и он является валири Диктатора, при этом отсутствовал довольно длительное время?
- Не знаю. Не помню.
Выпитая вода вызвала изжогу, которую весьма гармонично дополняли рвотные позывы. А в голове пустота, разговор с Микой определенно был, но в памяти остались отдельные обрывки. Карл усмехнулся и, пригубив вино, заметил:
- Ну да, конечно, с памятью у тебя проблемы. Бывает при чрезмерной увлеченности алкоголем.
Карл вернулся в кресло, поставил на широкий подлокотник бокал с остатками вина и, подперев голову кулаком, задумчиво произнес.
- А ты ведь знаком с Хранителем Западных границ… и Коннован знакома, очень даже близко. Правда, воспоминания об этом знакомстве у нее остались не самые приятные. Я не знаю, захочет ли он возобновить знакомство, скорее да, чем нет. И уж тогда доберется до Конни быстро. Тем паче, что завод формально относится к Западной Директории, поэтому если и действовать, то сейчас, пока он окончательно не разобрался в ситуации.
Каждое слово выбивало сознание из того хрупкого равновесия, которого удалось достигнуть, смешивая шампанское и спирт в неравных пропорциях.
- Вижу, начинаешь понимать, это радует. Предвосхищая вопрос - трогать его нельзя. Во всяком случае пока.
- Почему?
- Ну ты же не хочешь оскорбить Марека? Только не говори, что тебе плевать на Марека, я это и так вижу. Просто пойми, что убийство Сержа будет расценено как посягательство на власть Диктатора. А он в свою очередь уничтожит всех, меня, тебя, Коннован… так, на всякий случай.
- И что делать?
Рубеус попытался сесть. Тяжело. Любое движение вызывало приступы тошноты, не вырвало его лишь потому, что гордость не позволяла настолько низко пасть в глазах Карла. Тот же наблюдал за Рубеусом с откровенно насмешливой улыбкой.
- Прежде всего позаботится, чтобы Коннован не выкинула какую-нибудь глупость, к разряду коих будет относиться покушение на жизнь уважаемого Хранителя Западных границ. Подставит и себя, и меня. Поэтому в Саммуш-ун я ее не возьму. А вот у тебя образовалось свободное место. Вот распоряжение о переводе, - сложенная пополам бумага легла на стол, и Карл тихо добавил. - Правда, не знаю, как долго я смогу распоряжаться. Тут все зависит от тебя. Марек практичен, он не станет вмешиваться в дела региона без особых на то причин. До тех пор, пока ты держишь Север, Коннован в относительной безопасности.
- Она не вернется сюда.
- Вернется, есть приказ. Конни - девочка послушная. Что касается остального, то… действуй. Если хочешь совета, то расскажи ей правду, всю правду, тогда станет легче обоим. Да, и прежде чем куда-то идти, протрезвей окончательно, хорошо?
Рубеус кивнул, и моментально пожалел об этом, от резкого движения голова раскололась болью. Карл ушел, а графин оставил. Нет, хватит пить, пора придти в сознание и сделать что-нибудь, к примеру, душ принять.
После душа и горячего обеда Рубеус чувствовал себя почти нормально, Лют, если и удивился перемене столь внезапной, то виду не подал, за что Рубеус был несказанно ему благодарен. До рассвета оставалось три часа. Успеет. Вот только… если Коннован узнает правду, она возненавидит его и будет права. Он сам себя ненавидит, для того и пьет, чтобы забыть, какая он скотина.
Мысль показалась удачной, да, так будет проще. В плоскую флягу уместился почти литр коктейля. Напиваться Рубеус не собирался, всего лишь несколько глотков, для храбрости.
Анке, негодующе заклекотав, подставил-таки спину и резко, словно желая наказать не совсем трезвого седока, рухнул вниз.
Коннован
Чертово совещание затянулось. Не понимаю, зачем вообще оно нужно, можно подумать, кому-то станет легче, если я озвучу наши проблемы вслух, причем, первая из них - перемирие, объявленное и никак не наступающее. Бомбардировки убивали надежду, и люди злились, люди цеплялись, каждую чертову секунду прислушивались к тому, что происходило снаружи, любая пауза в обстреле - десять минут, пятнадцать, полчаса - воспринималась как подтверждение того, что вот сейчас все прекратиться.
Не прекращалось, взрыв, удар, судорожная дрожь слабеющих переборок и белая пыль штукатурки… давно ей пора было осыпаться, а она все падала и падала, раскаляя и без того раскаленные нервы. Сколько еще они выдержат? Недолго, максимум пару недель, а потом либо треклятое перемирие наступит, либо меня ждет бунт.
- А я считаю, что сворачивать нужно вторую и одиннадцатую линии, - старший мастер Шарох повторял эту фразу раз, наверное, десятый, не желая понимать, что ни вторую, ни одиннадцатую, ни какую-либо другую линию сворачивать я не собираюсь. Во всяком случае до тех пор, пока не получу соответствующий приказ.
- Или третью? Нет, начинать лучше всего со второй…
Умру. Сначала окончательно сойду с ума, а потом умру.
- Вы должны потребовать разъяснений…
Это я тоже слышала. Очередной взрыв, мелкая дрожь по стене, трещина в краске расползается, а на стол привычным дождем оседает мелкая белая пыль. Твою ж мать…
- Твою ж мать! - повторяет вслух Брик, отряхивая рубашку, чище не стало, этот жест - скорее дань накопившемуся внутри напряжению.
- Твою ж… - повторяет он, когда распахнувшаяся от мощного пинка дверь с грохотом ударяется о стену. - У кого там шило в ж…
Брик не договорил, а я поняла, что к уже существующим проблемам добавилась еще одна. Рубеус. Какого лешего он здесь делает?
- Всем п-привет… Коннован, я за тобой, собирайся.
- Куда?
- Туда, - он ткнул пальцем в потолок и пригнулся, когда технозверь вздрогнул, пропуская сквозь себя очередную взрывную волну. - Пошли.
Он же пьян… он до такой степени пьян, что на ногах с трудом держится. Взгляд блуждает по комнате, и чтобы не встречаться с этим взглядом, Брик почти сполз под стол, а люди уткнулись в бумаги.
- Это кто? - Рубеус оперся о дверной косяк. - Что они тут делают?
- Они тут работают.
- С тобой?
- Со мной… - черт, нужно увести этого идиота, пока беды не случилось. Только бы драку не затеял… - пойдем.
Я взяла его за руку, боже мой, насколько он изменился за этот месяц, да что там наверху происходит? Худой, изможденный, больно смотреть… улыбается. Сумасшедший.
- Я по тебе соскучился, - сказал сумасшедший, - ты не представляешь, насколько сильно я по тебе соскучился… ты пойдешь со мной? Карл сказал, что приказ выписан, но я не хочу, чтобы по приказу. Я хочу, чтобы ты просто, со мной. Ты жемчуг забыла.
Голову я забыла, вопрос только где.
В жилом секторе тихо и пусто, два поворота и на уровень вниз. Главное, Рубеусу в глаза не смотреть.
- Стой, - просит он, останавливаясь. - Не спеши, пожалуйста. Давай поговорим?
- О чем?
- Ты пойдешь со мной? Не по приказу, а сама? Я не хочу, чтобы силой. Ты мне нужна. - Рубеус виновато пожимает плечами, словно извиняется за подобную слабость. - Без тебя плохо.
Без тебя тоже, но молчу, потому что… я не сумею. Я сама обожглась слишком сильно, чтобы пытаться продолжить эту никому ненужную игру в любовь. Он поймет, быть может не сейчас, но позже… время есть. Только время и есть.
- Отказываешься, да? Ты молчишь, потому что не знаешь, как отказать? Ты боишься, что я снова сделаю больно? Я не хотел, Коннован, мне самому… иди сюда.
Рывок. Рубеус не дает упасть. Не объятия - захват. От него пахнет спиртом и дождем, на волосах блестят капли воды и… еще немного и я проиграю. Будет хорошо, а потом снова боль. Не хочу.
- Если ты сейчас же меня не отпустишь, я тебя ударю. - Глупая угроза, особенно с учетом того факта, что Рубеус держит меня, да так, что не вырвешься.
- Хорошо, - соглашается он, - от тебя все приму с радостью.
И отпускает. И принимает хорошую, звонкую пощечину. Может быть, хоть сейчас поймет, что я не желаю его видеть? Белая кровь стекает по щеке, наверное, больно, а он улыбается, берет осторожно ладонь и целует. Шепчет:
- Прости…
- Не могу.
- Тогда… убей, потому что иначе все равно… сейчас. Вот, давай прямо здесь.
Он вытащил из кобуры пистолет. Черный короткий ствол и удобная ребристая рукоять, как раз под мою руку. Пальцы ложатся на спусковой крючок, хочу оттолкнуть, но Рубеус накрывает сверху своей ладонью. Тянет вверх… ствол упирается в подбородок.
- Понимаешь, - доверительно говорит он, - мне уже как-то все равно, что будет дальше. А раз все равно, то зачем вообще жить? Тошно. Давай, это просто. Нажимаешь на спусковой крючок и все.
- Не надо…
- Надо. Удар у тебя слабый, а с пистолетом оно как-то надежнее.
Рубеус покачнулся и, пытаясь удержаться на ногах, невольно дернул руку. Ствол ушел влево, а мои пальцы соскользнули на спусковой крючок. Нажали. Выстрел прогремел буквально над ухом, но пуля, чертова пуля из чертова пистолета ушла в потолок.
- П-промахнулась. В другой раз нужно внимательнее, Коннован. Нельзя промахиваться дважды.
Этот псих-самоубийца еще и учить меня будет? Алкоголик несчастный! Идиот!
Не знаю, откуда взялись силы, наверное, я просто испугалась, что и вправду могу убить его, но пистолет я отобрала, и на всякий случай отшвырнула подальше.
- Значит, не хочешь помочь. - Он стоял, опираясь одной рукой на стену. - Нечестно, Коннован, я ведь помог тебе когда-то, хотя ты и не спросила, хочу ли… но я понимаю, самому легче, чем кого-то. Я больше не буду тебе мешать, чес-с-сное слово. Вот посижу немного и уйду. - Рубеус садится тут же, у стены. - Посиди со мной, пожалуйста. Недолго. Я скоро уйду.
- Куда уйдешь?
Сажусь, руки дрожат, колени дрожат, я вся трясусь, как осиновый лист. Он ведь не соображает, что чудом избежал смерти.
- Куда-нибудь. Ты хорошая, а я - идиот. Я все время пытался сделать так, чтобы всем было хорошо, а получалось только хуже и хуже. Сначала я тебя использовал. Молчи. Не перебивай, ты просто не знаешь. Я выкупил тобой собственную шкуру. Предал. И потом предавал снова и снова. Выбор был, и я выбирал. Только всякий раз почему-то мне казалось, что-то, другое, важнее, а ты и сама справишься. А потом как-то так получилось, что я перестал быть собой. Не уходи, я еще не договорил.
- Не ухожу. Больно?
- Это? Нет. - Он дотронулся до разодранной щеки, крови почти не было, но царапины выглядели угрожающе-глубокими. Неужели это я его? Конечно, я, кто ж еще, вон, на когтях тонкая пленка застывающей крови.
Твоя кровь похожа на жидкий жемчуг…
Круглые жемчужины драгоценным дождем сыплются на пол…
Ты потеряла, возьми…
Кто кого предал? Кто кого обманул и обманывал ли? Или я просто уже не в состоянии никому верить?
- Я ведь слышал, как ты звала. Только зов, он словно из ниоткуда шел. И мне говорили, что я не успею, что не найду, потому что Проклятые земли большие. Ну а вокруг столько дел, которые никто кроме меня не сделает… У меня обязанности, долг Хранителя, Хельмсдорф, регион… казалось, что это важно, хотя на самом деле теперь мне абсолютно наплевать, что станет и с регионом, и с Хельмсдорфом. На хрена они мне?
- Не знаю.
- И я не знаю.
Стена холодная, а пол жесткий. Рубеус держит меня за руку, и я не пытаюсь вырваться. Я думаю о том, что вероятно Карл прав, и мне пора повзрослеть. Хватит убегать, хватит прятаться, от себя ведь не убежишь. Белая пыль на темных волосах Рубеуса похожа на седину, смахнуть, прикоснуться… мне ведь нравится прикасаться к нему.
Ох и не следовало мне этого делать, резким рывком Рубеус притягивает меня к себе и, не обращая ни малейшего внимания на сопротивление, обнимает, крепко, не вырваться, не вдохнуть.
- Пусти, больно же!
- Прости, прости, прости… - лихорадочный шепот, горячие руки, то робкие, то наглые, жесткие обветренные губы, больные безумные глаза и запах спирта… он ведь даже не понимает, что делает.
Или понимает? А я боюсь. Не его - себя самой. Боюсь того, что он уйдет, и боюсь того, что останется. Боюсь оскорбить недоверием и боюсь поверить. А вдруг снова обман?
- Прости, пожалуйста…
Словно стою на самом краешке карниза, внизу пропасть, и нужно решиться, прыгнуть, как раньше, но раньше я верила Ветру, а теперь… верить больно.
- Прости.
Губы касаются губ, и сердце падает в ту самую чертову пропасть.
- Ты сумасшедший…
- Да.
- Ты пьяный.
- Да.
- Ты… невозможный. Но я, кажется, все равно тебя люблю…
- Да.
- Но если ты снова сделаешь мне больно, я убью тебя.
- Убей. Сейчас, потом… не важно, главное, не уходи.
Глава 9.
Вальрик
Звон, звон, звон… когда же он затихнет. Унылое дребезжание раскалывало череп, парализуя волю, а мир вокруг вертелся, то замирая на мгновенье - и тогда можно было рассмотреть комнату - то снова улетая в безумном круговороте. Закрытые глаза или открытые - разницы нет, это вращение жило где-то внутри, доставляя почти невыносимую муку. И чем дольше Вальрик лежал, тем хуже становилось. Нужно встать. Собраться с силами и встать. Или хотя бы сесть для начала.
Мир, совершив кувырок, застыл. Комната, обыкновенная привычно-серая, без окон и мебели - не считая кровати, на которой Вальрик сидел. Раздражающе белым пятном выделялась дверь. Если дойти до двери, то мучение прекратиться. До двери, нажать ручку, переступить порог… окунуться в блаженную тишину. Звон нарастает, сворачиваясь тугими спиралями, а от резких вспышек света мутит. Нужно дойти, просто дойти. Осторожно, по стеночке. Сведенные судорогой мышцы казались деревянными, но если медленно, не совершая резких движений, то… то мир снова принялся вращаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Зато стена неподвижна. Шершавая поверхность под ладонями была успокоительно прохладна. Идти по стене, смотреть на стену, не слушать колокольчики. На третьем шаге Вальрика все-таки вырвало, но странное дело - стало легче, во всяком случае, звон исчез.
Уроды… какие же уроды, лучше бы сразу пристрелили, чем так. Вальрик не сомневался, что рано или поздно сдохнет, в этой ли комнате или в другой, или опять в бесконечном коридоре с белыми стенами, или на операционном столе во время очередного эксперимента. Цепляться за жизнь нет смысла, но и умирать подобным образом унизительно. Значит, опять нужно идти. К двери. Шесть шагов по полу, который то норовит упасть, то поднимается пластиковой волной. На самом деле комната неподвижна, просто с ним что-то сделали, отчего все вокруг такое…движущееся. Ничего, он сумеет, он доберется до двери… и дальше тоже… даже если там снова коридор, он сумеет. За коридором будет место, где собираются люди в белых халатах. Их нужно убить.
Руки упираются в косяк. Металлические петли, ровная поверхность и ручки нет. Дверь открывается вовнутрь и, значит, никаких шансов выбраться… Вальрик опустился на пол, обхватив раскалывающуюся голову руками, по пальцам текло что-то липкое. Кровь? Кровью можно рисовать. Неровные, смазанные линии… круг… квадрат… крест.
Бога нет. И милосердия нет. И любви тоже нет, она не способна выжить в этом мире. И чести нет. Только ложь и предательство. Все лгали, а он верил. Дверь заперта.
Это нечестно. Ладони ощупывали гладкую поверхность… толкнуть. Ударить. Бесполезно. Красные следы на белом пластике. Почему они не открывают? Они же видят. Не могут не видеть. Любой эксперимент требует наблюдения. Откуда ему это известно?
В памяти пусто. Звон, свет и движение. Пол белыми волнами подкатывается к ногам, потолок прогибается, но стена неподвижна. Опереться, встать - потолок замирает в нескольких миллиметрах от головы - вдохнуть поглубже и… сосредоточиться. Не думать ни о стенах, ни о потолке, ни о чем, кроме двери… должна быть ручка… возможность открыть… просто не видит… спрятали. Сосредоточиться и отыскать. Представить, что за дверью такое место, где людей нет, ни конвоиров, ни исследователей, ни таких же как сам Вальрик, обреченных на изучение… только покой, ему так нужно немного отдохнуть.
Вторая дверь проступила рядом с первой, медленно и постепенно, явно покалывая ладони холодом. Металл и иней. Почти красиво, белое кружево на серой стали, Вальрик и забыл, как выглядит кружево.
Замка нет, зато есть ручка. Нажать. Дверь открывается с протяжным скрипом. По босым ногам тянет прохладой, и темнота, заглядывая внутрь комнаты, дружелюбно улыбается, обещая долгожданный покой.
Не холодно и не жарко. Коридор с зелеными стенами, ровные шеренги одинаковых дверей, хрупкие трубки ламп, прилипшие к потолку. Тишина. Вальрик сразу и не поверил, что возможна такая блаженная успокаивающая тишина. И чтобы свет глаза не резал, и ни единого белого пятна вокруг. Он хотел засмеяться, а вместо этого заплакал.
Ерунда какая, он не должен плакать, причин ведь нет: все закончилось, Вальрик понимал каким-то десятым недовырезанным имперскими хирургами чувством. Здесь его не достанут, выяснить бы еще, где это «здесь» находится. Но потом, сначала отдохнуть, можно прямо тут, на полу, просто посидеть несколько минут, привыкая к тишине… и успокоиться.
Проснулся Вальрик от боли, но не той, искусственной, что сидела внутри черепа, а давно забытой, телесной. Саднили ободранные ладони, стонали от малейшего движения утомленные мышцы, жутко чесался под бинтами череп, а в глаза точно песку насыпали. Пахло пСтом, кровью, и еще чем-то назойливым, неприятным, прочно ассоциирующимся с лабораторией. Содрать бы этот запах, можно вместе с кожей, лишь бы избавиться, и от рубахи больничной, которая больше на рубище похожа. И от бинтов этих. Желание было столь острым, что Вальрик содрал повязку прямо в коридоре.
Зато за первой же дверью обнаружилась пустая комната с крохотной полупрозрачной кабинкой. Стоило ступить внутрь и с потолка полились струи расслабляюще-теплой воды. Вальрик стоял, не двигаясь, наслаждаясь нежным скользящим прикосновением капель к коже, их запахом, вкусом. Совсем не тот, каким он помнился.
Одежда нашлась в шкафу: просторные штаны, белая рубаха без рукавов и воротника со странным рисунком и куртка из жесткой ткани. Чуть великовато, и неудобно с непривычки, но лучше чем то, в чем он сюда пришел. И запахов никаких.
У зеркала Вальрик застыл надолго. В зеркале был призрак, не имеющий никакого отношения к отражению Вальрика. У призрака желтая кожа с отросшей щетиной и обритая голова, красные пятна лопнувших сосудов и совершенно безумный взгляд.
Джулла его не узнает… По шее багровой лентой скользнула капля крови… и еще одна. И еще. Нужно чем-то перевязать рану, но Вальрик просто прижал к затылку мокрое полотенце и лег на кровать, заново привыкая к ощущениям. Кровь соленая, а вода сладкая, содранная кожа саднит и кое-где жжет. Жаль, что запахов нет, было бы интересно…
Чем пахнет солнечный свет? Или волосы Джуллы… цветущий вереск, сосновая кора, подсвеченная каплями янтаря и кружевное небо. Второй раз он засыпал медленно, осознавая и наслаждаясь каждой секундой погружения в сон.
Она не пришла, но… быть может, завтра. Вальрик подождет.
Фома
Никогда прежде время не было таким медленным. Вдох-выдох и между ними минута, или даже две. Воспоминания и немного печали о том, что упущено. Разговоры с Карлом и Дэкой, который отчего-то решил, будто обязан навещать Фому, и приходил каждый день, хотя в лаборатории ему не нравилось.
Порой Фоме казалось, что лучше бы просто умереть. Пусть боль, но когда-нибудь она бы закончилась, а этому искусственному туману, в котором он обитает, не видно конца. И писать становится все тяжелее и тяжелее. Мысли путаются, а ручку приходится зажимать в кулаке, чтобы не выскальзывала, и буквы выходят корявыми, неровными.
- Зачем ты это делаешь? - Дэка сидел на кровати, мотая ногами в воздухе.
- Что делаю?
Трубки в носу не только не позволяли дышать нормально, но и придавали голосу неприятную сипоту.
- Пишешь зачем? В библиотеке книг много, может быть даже двести, а ты еще одну пишешь. - Дэка нагнулся, подымая с земли упавший лист, повертел в руках и, положив на тумбочку, повторил вопрос. - Ну так зачем?
- Не знаю. Просто пишу и все. Раньше хотелось сделать что-то такое… чтобы люди запомнили, вечное, как… как этот замок.
- Получилось?
- Нет. Я даже не знаю, что с той книгой стало. Да и не важно… глупая была. Неправильная. Хорошо, если потерялось.
- А теперь правильная? - Дэка пересел поближе.
- Теперь не знаю. Раньше я писал о том, что видел, теперь о том, что думаю, только и мысли, они ведь не всегда правильными бывают, понимаешь?
Дэка серьезно кивнул и, подумав, ответил:
- Это когда мама думает, что я вырасту и в замке останусь. Это неправильные мысли.
- Неправильно думать, что у других людей неправильные мысли.
Фома отложил бумаги и ручку, разминая сведенные внезапной судорогой пальцы.
- Люди разные и мысли разные, у каждого свои, и сравнивать нельзя. Свои, наверное, можно, те, которые были раньше и те, которые есть сейчас, и то я не уверен, что стал лучше. Другим - да, а вот судить… или осуждать. Извини, пожалуй, это не совсем подходящий разговор.
- Ничего, я понимаю. Карл говорит, чтобы я тебя слушал, потому что ты… это… забыл. Хороший, в общем. А маме не нравится. Только Карлу она перечить не станет, но деду жалуется, что я всякие глупости слушаю, а потом жизнь себе сломаю. Я не сломаю, я буду князем, как отец.
- Будешь, - подтвердил Фома, и Дэка радостно заулыбался, но спустя секунду-другую, помрачнев, спросил:
- А ты, правда, умрешь? Тебе не страшно? - шепотом интересуется Дэка. - Ну, умирать?
- Страшно. Только не умирать, а… меня учили, что после смерти человек попадает на суд, где придется ответить за все свои дела, хорошие и плохие, и я вот никак не могу решить, чего же больше.
- И в книге ты про это пишешь?
- И про это тоже.
«Задумался в чем же разница между судом и осуждением, и почему люди безоговорочно и слепо доверяют другим людям, позволяя им выносить решения и определять, что правильно, а что нет. И почему часто бывает так, что устанавливающие правила не торопятся этим правилам следовать? Я не знаю ответа и боюсь сам дойти до осуждения вещей, которых не понимаю.
Суд - надежда на справедливость, но образ мыслей того, кто просит о справедливости и того, кто судит, зачастую различается. И выходит так, что доверяя другому решение, мы выносим себе заведомо несправедливый приговор? Но в то же время хватит ли у меня смелости судить себя по своей же справедливости? Вряд ли.
Значит, существование судьи и суда необходимо, но в то же время нарушает саму идею справедливости. И еще одно: кто же будет судить самих судей?»
Перечитав, Фома решил, что эту часть выбросит, глупые, никому не интересные мысли. Единственная польза от книги - занятие, позволяющее отвлечься от факта собственной гибели. Уже совсем скоро он узнает, что за чертой… и есть ли у него душа, а в смерти справедливость.
Рубеус
Рубеус проснулся от головной боли и понял, что совершенно не представляет, где находится. Прямо перед глазами потолок с диагональной и незнакомая лампа в желтом пыльном абажуре. Рубеус закрыл глаза, сосредотачиваясь. Голова болит. Пить охота. Плечо онемело. На нем что-то лежит, вопрос что. Если повернуть голову на бок… не сильно, слегка, только чтобы посмотреть… главное, чтобы не стошнило. Это же надо было так нажраться… а все Карл с его советами.
Карл вчера точно был. А еще спирт, коньяк и шампанское. Или коньяк отдельно, а потом шампанское со спиртом? Память заканчивалась где-то после слов «закусывать надо», а он, выходит, не закусывал. Зря. Всем организмом Рубеус понимал, что нужно было вчера закусывать. Или позавчера? Нет, больше, намного больше, точнее дольше. К головной боли сумятица в памяти, он пил и пил долго, а вчера пришел Карл… был неприятный разговор. Черт, полный беспорядок. Воды бы. Придется вставать. Вот заодно и выяснит, где находится и какой сейчас день. И время. И почему плечо занемело?
Потому что Коннован использовала его вместо подушки.
Коннован? А она откуда взялась? Значит… черт, вспомнить бы, что вчера было…
Она спит. Белые волосы на макушке топорщатся, прядь прилипла к щеке, подкралась к самому уголку рта, и теперь дразнила белым завитком. Убрать? А если проснется? Ресницы легонько вздрагивают, а дыхание щекочет кожу. Смотреть на то, как она спит, можно бесконечно долго, и Рубеус чувствует себя почти счастливым…
- Привет, - голос у нее сонный, хрипловатый. Коннован по-кошачьи потягивается и совершенно по-детски, ладошкой, трет глаза. - Давно проснулся?
- Не знаю. Наверное.
- Голова болит?
- Болит, - признался Рубеус.
- Я думаю… столько пить.
Она села на кровати и, зевнув, помотала головой. Взъерошенная, теплая и близкая… как получилось, что она здесь и не сердится? Тот разговор касался Коннован, и приказ был… и полет, рваный неровный из резких падений и еще более резких взлетов. Фляжка была, а в ней спирт пополам с шампанским, и пьет он уже давно, с того самого дня, когда Коннован ушла.
- Только не говори, что ты ничего не помнишь, - она хмурится, и Рубеус поспешно отвечает.
- Помню.
Она не поверила, вот ничего не сказала, а Рубеус буквально кожей ощутил - не поверила, но не рассердилась, а пригладив волосы ладошкой, велела:
- Давай в душ, потом поговорим.
В душе хорошо, теплая, пусть и попахивающая хлоркой вода, смыла неприятные ощущения. И в голове прояснилось. И разговор вспомнился весь или почти весь, и то, как на завод прилетел, но вот что дальше было…
Рубашка кровью заляпана, а на щеке белые нити шрамов. Когда это он успел? И за что получил? Спросить? Стыдно. Вел себя, как… мальчишка. И сейчас тоже, стоит в душе, опасаясь выйти, потому что тогда придется что-то объяснять, а он понятия не имеет, что объяснять, да и вообще, что произошло.
На столе кружка с горячим кофе - на вкус разбавленное кипятком масло, правда сладкое. Коннован сидит напротив, подперев ладонью подбородок, смотрит выжидающе. Нужно говорить, вот только что…
- Ты ничего не помнишь, так? - Она смотрит прямо в глаза, и отвести взгляд никак невозможно, соврать тоже. - Господи, Рубеус, ты в самом деле ничего не помнишь…
- Я постараюсь… честно постараюсь вспомнить.
- Лучше не надо. - Она смеется и невозможно понять, то ли истерика, то ли ей и вправду весело. - Просто больше не напивайся…
- Извини.
Уйти. Все равно ничего хорошего не получится. У них с Коннован никогда ничего не получалось, даже поговорить, а уж после того, что он вчера учудил… знать бы еще, что именно. Но еще минуту или две, просто посмотреть на нее, запомнить.
Плотная ткань рубашки мнется крупными складками и обвисает бесформенным мешком, воротничок расстегнут на одну пуговицу и дико хочется расстегнуть вторую… третью… следом тени от уха к ключице, и ниже, пробуя на вкус, вспоминая…
- Не смотри так, пожалуйста, - Коннован чуть отодвигается. - Давай нормально поговорим?
- Давай.
- Тогда рассказывай. Ты вчера о приказе упоминал, только я не очень поняла. И я вернусь, Рубеус, не по приказу, а потому что ты сказал, что я тебе нужна. Но если ты снова сделаешь мне больно, я тебя убью. Это вкратце о том, что было вчера. Теперь давай сначала, только по порядку. Хорошо?
Хорошо. Замечательно. Великолепно. Настолько, что страшно поверить.
- С тобой все нормально?
Нормально. Почти нормально, немного сумасшествия и эйфории, а в целом более чем нормально. Подписанное Карлом распоряжение в кармане куртки, слегка измято. Коннован читает, нахмурив лоб, вникая в каждую строчку, потом, отложив лист, спрашивает:
- Значит, инициатива Карла, да? А он не сказал, почему? Нет, ты не думай, что я против, но… просто причины понять хочу. Это ведь не игра, Рубеус? Очередная комбинация. Я тебе верю, но… Карл, он иногда поступает… и я не знаю, кому можно верить.
- Мне. Пожалуйста, Коннован, я не знаю, игра это или нет, но обидеть тебя не позволю.
Никогда и никому, но это прозвучало бы несколько хвастливо. Кивок, улыбка, легкое пожатие плечами. Ее движения отвлекают… не сейчас, не о том мысли, совершенно не о том.
Думать о Карле, о вчерашнем разговоре, было же что-то важное, о чем нельзя молчать. Честный выбор, честная игра.
- Мне нужно пару недель. Ну, передать дела, думаю, Брик справится… если, конечно, сворачивать не начнут, тогда придется задержаться. Ты же понимаешь, что нельзя просто взять и бросить, - это уже почти извинение, и в другое время Рубеус принял бы, и пару недель, и пару месяцев. Черт побери, он ждал бы столько, сколько понадобится, но не сейчас.
- Пару недель - это же недолго…
- Долго. Конни, ты соберешь свои вещи и уйдешь со мной. Сегодня. Сейчас. Карл просил передать… точнее, спросить у тебя, кто такой Серж.
- Серж? Он… он вернулся, да?
Вопрос-утверждение. Черт побери, да что с ней произошло, одно слово, одно имя и нет больше улыбки, точнее есть, но… беспомощная, растерянная, испуганная.
Вот именно, страх. Явный, застарелый, берущий начало в Проклятых землях, в той боли, которую ей пришлось пережить. Дрожащие пальцы, дрожащие руки, дрожащие ресницы.
А он понятия не имеет, что сказать и успокоить.
- Почему он вернулся? И когда?
- Две недели назад. Конни, не надо…
- Бояться? Я не боюсь. Я останусь и убью его. Я должна его убить. - Она произнесла это с такой убежденностью, что стало по-настоящему жутко. - Почему ты не спрашиваешь, откуда эта ненависть? Или знаешь? Карл рассказал? Наверное, он должен был предупредить, с чем ты имеешь дело, он всегда предупреждает, объясняет… любит объяснять.
Всхлип. Твою мать…
- В Хельмсдорфе безопасно.
- Нет. Серж достанет. Не важно где, если жив, то достанет. Просто ждет, выбирает момент, чтобы подойти поближе. Но ты ведь защитишь меня, правда? Ты обещал защитить.
- От чего, Конни. Пожалуйста, расскажи, я должен знать, с чем, то есть с кем имею дело.
Идиотски звучит, не те слова, но другие на ум не приходят.
- Рассказать? - она вдруг оскалилась. - Что тебе рассказать? Как он меня насиловал? Или как шкуру сдирал и кости выламывал? Или как бросил подыхать, пришпилив саблей к земле, моей же саблей, как бабочку. Солнышко встает и поджаривает, медленно-медленно… воняет паленым, только не до запахов, потом что жить хочется. Очень хочется.
Коннован отвернулась.
- Дождь начался. Там другие дожди, вода повсюду и на небе тоже, солнце тонет и вроде бы есть шанс выжить. Только сначала нужно выдрать эту чертову саблю, а руки почти не слушаются, и пальцы тоже. Срастись не успели, а дышать больно и вода повсюду. Но если не выдрать, то дождь закончится и снова будет солнце и смерть. А когда она все-таки поддается, то понимаешь, что все равно сдохнешь, потому что ноги парализованы. Ползешь, рукой за траву, и подтянуться, потом снова… а она мокрая, выскальзывает, и грязь вокруг. Сознание же то проваливается в яму, то снова появляется, но вместе с ним - боль. Знаешь сколько я проползла? Двести метров, всего какие-то чертовы двести метров! И все равно сдохла бы, если б не Фома. Я боюсь, Рубеус. Раньше не боялась, даже хотела встретить этого подонка и рассчитаться, а теперь мне страшно. Почему?
- Не знаю, - обнять, успокоить, защитить. Она не сопротивляется, доверчиво кладет голову на плечо и просит:
- Убей его, пожалуйста.
Коннован
Зачем я рассказала ему? Дура, трижды дура. У Рубеуса такое лицо, что… мне страшно. Сейчас он уйдет, и я снова останусь одна. Я не хочу, я… пистолет где-то здесь валяется, будет не больно, дуло к виску и на спусковой крючок.
Почему он не уходит? Время тянет? Не решается сказать, что такая я не нужна, вещь, которую использовал кто-то другой. Наверное. А уйти самой не хватает сил. Сижу, ловлю секунды, если закрыть глаза, то можно представить, будто все так же хорошо, как и полчаса назад, в конце концов, полчаса - это же немного. От Рубеуса пахнет мылом и немного спиртом, волосы мокрые, а на щеке тонкие белые шрамы вчерашних царапин. Рубеус рассеянно касается губами виска и шепчет.
- Прости…
Против всякой логике холодный ком страха в груди разрастается, вытесняя все прочие чувства.
- В Хельмсдорфе он до тебя не доберется. Никто не доберется.
Наверное, Рубеус, прав, но страх живет сам по себе, отдельно от разума. Он питается тенями, шорохами, звуками, тяжелыми снами, в которых я снова задыхаюсь в грязи, или ползу, пытаясь убежать от неминуемой смерти. Засыпать страшно, и я не сплю. Страшно оставаться одной - хожу за Рубеусом по пятам, наверное, это его раздражает, но он молчит, а я стараюсь быть как можно незаметнее. Мне просто нужно, чтобы он был рядом, а у него столько дел и… и я ему больше не нужна. Он вежливый и чужой, он избегает прикасаться ко мне, и заговаривает только на отвлеченные темы. Добрый вечер… погода сегодня хорошая… замечательно выглядишь…
Какая милая ложь, и страх, укоренившийся где-то внутри, нашептывает, что когда-нибудь Рубеусу надоест быть вежливым, когда-нибудь я вынуждена буду уйти из Хельмсдорфа и тогда… пистолет проще. Быстрее. Милосерднее.
За окном ночь. Лето в разгаре и почти тепло, пахнет талым льдом и немного сеном, этот запах совершенно не соответствует снежно-голубому великолепию Альп, но странным образом успокаивает, убаюкивает… спать нельзя… нельзя спать. Если пересесть поближе к окну, то холод прогонит сон. И стул перетащить. Он неудобный, точно не засну. Рубеус с мрачным выражением лица наблюдает за моими действиями. Под его взглядом неуютно, и я задеваю низкий столик. Воздушно-стеклянное нечто - то ли ваза, то ли чаша - скатывается вниз, разлетаясь на тысячи цветных осколков. Рубеус молча встает и отбирает стул.
- Я уберу, сейчас…
Осколки стекла синими звездами блестят в густом ворсе ковра, какие же они мелкие… ничего, зато занятие будет.
- Сколько суток ты на ногах?
Не помню. Двое, трое, пятеро… какое это имеет значение? Главное, что стоит мне закрыть глаза, и я снова вернусь туда, а я не хочу. Я боюсь.
- Так нельзя, Конни. Тебе нужно поспать.
Не нужно, совсем не нужно. А голос у него ласковый, только это ложь, чтобы уговорить… ему просто надоело, что я хожу следом. И вазу разбила. Сев на пол, собираю стекло в ладонь, синего больше, но есть зеленое и желтое.
- Что ты делаешь?
- Убираю. Я случайно, я не хотела… я больше не буду мешать, честно.
Он сел рядом и, протянув руку, попросил.
- Дай их сюда.
В его ладони осколки кажутся маленькими и тусклыми.
- Все?
- Да.
- Хорошо, - Рубеус высыпал стекло обратно на ковер и, поднявшись, подхватил меня на руки. - Пойдем.
- Куда?
Он не ответил. Он принес меня в свою комнату. Темно и жарко, окна забраны щитами и кажется, будто комната и есть мир, точнее, нет мира за ее пределами. Хорошо. Мне нравится в этой уютной темноте, вот только тепло расслабляет, убаюкивает… нельзя спать.
Кровать огромная. Зачем ему такая кровать? И почему я раньше сюда не заходила? Пуховое одеяло неуловимо пахнет Рубеусом и хочется с головой спрятаться в этот теплый, успокаивающий запах.
- Давай, ложись… ботинки снимем. И рубашку… - он долго возится с пуговицами, а у меня нет сил ни на то, чтобы оттолкнуть, ни чтобы помочь.
- И штаны тоже… вот так, умница, а теперь давай под одеяло.
- Не уходи.
- Не уйду, - он ложится рядом, обнимает и приказывает: - Закрой глаза.
- Я не хочу спать. Я не буду спать! Я… ты не понимаешь, я снова буду там и снова… даже не уговаривай, спать я не буду.
- Не спи, - Рубеус соглашается как-то подозрительно легко. - Давай тогда поговорим.
- О чем?
- О чем-нибудь. Хочешь, о тебе. Знаешь, я раньше думал, что ты призрак. Из казармы виден карниз, а ты там часто сидела, то с книгой, то просто так. Сама белая и одежда тоже. А если не знать, что карниз есть, то можно подумать, будто в воздухе висишь. Я не умею рассказывать, да?
- Нет. Ты хорошо рассказываешь. А я не помню, точнее, не знала, что внизу что-то есть, Карл запретил ходить в ту часть замка, наверное, если бы и знала, то ничего не изменилось бы.
Разговор о прошлом столь отдаленном безопасен. Но спать нельзя, ни в коем случае нельзя спать.
- Потом ты мне помогла выбраться. Наверное, помогла, я до сих пор не уверен, что не бредил. Я потом, когда среди людей уже, все думал, существуешь ты или нет.
- И к какому выводу пришел?
В кольце его рук спокойно и тепло, и замираю, чтобы ненароком не разрушить это спокойствие.
- Что тебя нет и быть не может, и Морли говорил то же самое… спасаясь от одиночества и не такое придумаешь. А потом я увидел тебя в замке…
- И возненавидел.
- Я? - Рубеус засмеялся и покрепче обнял меня. - Ты бы себя видела: полтора метра надменности, и это несмотря на некоторые особенности твоего положения. Беспрецедентная наглость и полное отсутствие уважения к кому бы то ни было. Как такое ненавидеть? Мне было интересно, хотелось потрогать, например, уши… - Рубеус провел пальцем по краю уха, и я зажмурилась от удовольствия.
- Или пальцы, все время гадал, куда когти убираются, почему пальцы такие тонкие, а при этом когти довольно длинные. Или кожа… белая-белая, интересно же везде ли она такая белая, например, здесь… - рука скользнула под одеяла, палец коснулся соска.
- Или здесь… - вторая рука легла на живот, - или…
- Перестань.
- Совсем? - Рубеус целует в шею. - Не могу. Знаешь, каково было, когда разум говорит одно, а хочется совсем другого? Искушение. Я считал тебя посланницей Дьявола, который таким образом желал свернуть меня с пути истинного, и мужественно боролся с искушением.
- И каким же образом?
- Молитвой, - совершенно серьезно ответил он. - В то время я стал очень набожным. Даже Морли удивлялся. Мне было чертовски стыдно, это как найти в себе порок, о котором не подозревал. А ты все время с Вальриком возилась, то лечила, то тренировала, то просто вертелась рядом, и меня это злило. Я решил, что ты охотишься и за его душой, а сама понимаешь, допустить подобного я не мог.
- Мне просто было одиноко.
- Прости…
Его поглаживания становились все более настойчивыми, и не могу сказать, чтобы мне не нравилось.
- А потом вирус этот, болезнь и безумная идея Вальрика, на которую ты согласилась. Это же было опасно, ты вообще понимаешь, что могла умереть?
- Теперь да, тогда - нет, честно говоря, я довольно смутно представляла себе, что нужно делать.
- Пороть тебя некому.
- Кто бы говорил. Прекрати! Что ты делаешь… мы же разговариваем…
Тело тает в томной неге, тело тянется за его руками, не желая расставаться даже на долю секунды… хорошо…
- Разговариваем, - соглашается он, - потом… позже…
Позже я проваливаюсь в уютную дрему, сквозь которую продолжаю ощущать присутствие Рубеуса, оно успокаивает, позволяя думать, что теперь я в безопасности.
- Спишь…
Хочу ответить, что не сплю и проваливаюсь в мягкое тепло.
- Спи, я скоро вернусь, я ненадолго…
Ему нельзя уходить… я не помню почему, но знаю, что нельзя, но ласковые лапы сна отбрасывают тревогу прочь. Потом, позже… завтра.
Глава 10.
Вальрик
Коридоры, двери, комнаты. Редкие следы жизни и еще более редкие - запустения, вроде перегоревшей лампы или тонкого слоя пыли на черном экране. Где бы ни находилось это место, но оно замерло во времени, сохранив мгновенье агонии, когда и жизнь и смерть в равной степени далеки.
Кружка с горячим чаем, вяжущая горечь на губах, крошки печенья, белый кусок чего-то сладкого и тающего во рту. Портрет девушки, мятый халат, небрежно брошенный на кресло…
Вальрик переходил из комнаты в комнату, в одних задерживался, рассматривая предметы, обыскивая шкафы и ящики столов, в другие просто заглядывал. Оторванное от внешнего мира и времени существование убаюкивало. Еще бы солнца, хотя бы немного солнца даже пусть за стеклом, лишь бы настоящее, светло-теплое и живое.
Вальрик пытался найти выход из хитросплетенья коридоров, но потом бросил бесполезную затею. Это место существовало само по себе, а солнце принадлежало другому миру, тому, где люди и боль, которую они причиняют.
Правда, боль была и здесь, в содранной на запястьях коже, в ушибленном ненароком локте или в обожженной случайным прикосновением к какому-то прибору ладони. Вальрик и забыл, насколько разной она бывает.
Снова поворот. Ровный квадрат зала, запертый в зеркалах. Стекло под пыльным покровом почти дружелюбно. Тени отражений медленно переплывают с одной стены на другую, прячась за яркими пятнами света. Лампы здесь горят чуть ярче, и пол выложен черно-белой плиткой, рисунок тот же, что и на куртке.
Низкая мебель непривычных форм. Материал странный, похоже на отполированное до блеска черное дерево. Нет, здесь ему определенно не нравилось, и Вальрик повернулся, чтобы уйти куда-нибудь, где бы не настолько ощущалось присутствие смерти.
Девочка стояла у двери, внимательно наблюдая за ним. Простое платье, тонкие косички, белые сандалии… самый обыкновенный ребенок.
Если не считать того, что в этом месте нет жизни, и людей нет, и ее тоже быть не может. Вальрик закрыл глаза, сосчитав до десяти, если привиделось, то она исчезнет.
Не исчезла. Девочка улыбнулась и звонким голосом сказала:
- Привет. Я - Тора, а ты кто? У тебя кровь идет. Больно? Когда вся кровь вытечет, ты… выключишься, правильно говорить умрешь, если органическая материя.
- Ты кто? - Вальрик машинально вытер кровь. Наверное, он все-таки сошел с ума, откуда здесь взяться ребенку?
- Я - Тора, я же говорила, как меня зовут, а ты не сказал.
- Вальрик.
- Валь-рик… - Тора подошла ближе и требовательно дернула за рукав, - Наклонись. Взрослый, а глупый, кровь рукой не вытирают, платок должен быть. Или полотенце. Сядь, а то длинный слишком.
Вальрик послушно сел, даже если он и сумасшедший, а базы и девочки на самом деле не существует, то это очень уютное сумасшествие. Маленькие пальчики ощупывали рану, их прикосновение стирало последние следы привнесенной извне боли. Вальрик закрыл глаза.
- Если хочешь, то спи, - разрешила Тора. - Здесь безопасно.
Безопасно - значит тихо. Ни звона, ни гула, ни вялого раздражающего дребезжания невидимых колокольчиков. И свет мягкий, всегда один и тот же, без падения в темноту или взлета к ослепляющему сиянию.
- Спи, - детская ладошка погладила по щеке, - хочешь расскажу считалочку? Раз, два, три, четыре, пять… вышел зайчик погулять…
Вышел, это точно… погулять… в Империю… подвиг совершить. Ради чего? Ведь было же что-то, ради чего он решился на эту авантюру.
- Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет… - продолжила стишок Тора. - Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой.
Умирает, только не сразу, сначала его изучают, долго-долго, выворачивая сознание, раздирая тело и то, что осталось от души, а потом, поманив возможностью прекратить пытку, заставляют ползти… и дверь без ручки - очередной обман.
- Больше крови не будет, - пообещала Тора, голос пробивается сквозь медленные полусонные мысли. Нужно вставать и… ничего не нужно. Здесь он свободен и можно просто сидеть, прислонившись к стене, и дремать… или спать.
Вальрик проснулся от страха. Просто где-то за гранью сна мелькнула мысль, что стоит открыть глаза и окажется, что база ненастоящая, и Тора тоже - очередной эксперимент.
- Нет, - ответила Тора, она сидела тут же, поджав ноги, и розовым гребешком расчесывала волосы. - Я существую. База существует. А что такое Империя? Хочешь поиграем в вопросы? Будет интересно.
- Давай. - Вальрик поднялся, ощупывая голову - кровь не шла, но и ставшей уже привычной темной пленки не было. Странное место, странный ребенок.
- Я - не ребенок, - ответила Тора, вставая с пола, и распущенные волосы сами свились в косички. - Я - Тора и я здесь живу. Лови!
Вальрик едва успел поймать сине-красно-желтый мяч, который появился… а черт его знает, откуда он появился.
- Что такое Империя?
- Империя - это… государство. Страна. Достаточно? - Вальрик не совсем понимал правила игры, но Тора кивнула.
- Теперь твоя очередь. Спрашивай.
Вальрик бросил мяч, немного страшно - Тора выглядела очень уж хрупкой, не ударить бы ненароком. Но мяч она поймала и обеими руками прижала к груди.
- Спрашивай!
- Где я нахожусь?
- База номер тринадцать. Полигон. Держи!
И снова получилось поймать, мяч стал чуть тяжелее и ощутимо нагрелся. Интересная ожидается игра, но вопрос Торы привел в замешательство.
- Зачем ты сюда пришел?
- Я? Не знаю… случайно наверное. Хотел попасть в такое место, где нет… звук, свет, мир вокруг меняется, мне сказали, что если дойду до двери, если открою, то все вернется, как прежде. Я дошел, только там ручки не было, поэтом я… нашел другую дверь. Я не знаю, как получилось… а ты давно здесь?
- Всегда, - ответила Тора, поймав мяч. - Я здесь всегда, наверное, нужно говорить, была, но я же есть и дальше тоже. А время… времени нету.
- Так не бывает.
- Бывает. - Она смотрела внимательно, и Вальрику в этом взгляде чудилось ожидание, но знать бы чего ждет это… существо. Слова всплыли в памяти случайно. Он и забыл, что должен помнить…
- Синий орел тонет…
Молчание. Сине-желто-красный мяч замер в воздухе, едва-едва касается ладоней. Остановиться? Фразы лишены смысла, но они жгут изнутри и, преодолевая внезапную робость, Вальрик четко и ясно произнес:
- Шерсть и шелк врут. Дверь открывается снизу.
Тора кивнула и, протянув ладошки, сказала:
- Пойдем.
- Куда?
- Туда, где мир лучше слышно. Только ты, наверное, совсем не отдохнул. Жаль.
- Меня? - ее ладонь была теплой и даже чуть мокрой от пота. Ребенок, обыкновенный ребенок, пусть и говорит немного непонятно. Вальрик поднял Тору на руки и она, обняв руками шею, тихо сказала:
- Когда они говорят, все и сразу, тяжело слушать. И еще иногда больно.
Пускай, к боли он привык, а слушать мир, наверное, интереснее, чем играть в мяч.
Коннован
Шорохи… разные… опавший лист касается земли, капля дождя шелестит, сползая по выщербленному камню, чей-то шепот на грани слышимости, шаги по ковру… шепот и шаги реальны, я понимаю это какой-то гранью сознания и успеваю проснуться за мгновенье до того, как жесткая ладонь закрывает рот.
- Здравствуй, кисуля. Вот и свиделись. Я тебе письмо отправлял. Получила?
Колено на груди, холодное дуло прижимается ко лбу.
- Не дергайся, а то мало ли, палец соскочит и все…
Не вижу его улыбки, но знаю, что улыбается, ему нравится причинять боль. Ненавижу! Боюсь. Страх парализовывает… Игла в шею. Яд? Вряд ли, слишком быстрая смерть. Сердца, проглотив содержимое шприца, замирают, легкие останавливаются… не дышать… не жить. Закрыть глаза и обратно в сон, пусть навсегда, но лишь бы подальше отсюда.
- Потерпи, - уговаривает Серж. - Скоро пройдет, и мы поговорим. Ты же понимаешь, что по-другому никак, ты бы снова попыталась убежать, обмануть или даже убить.
Убить… я никого не могу убить, я даже пошевелиться не могу, хоть сердца, послушные словам Сержа, переваривают лекарства. Бьются. Медленно, тяжело, будто на груди гора, а там не гора, всего лишь колено, прижимающее к кровати.
Серж, точно прочитав мысли, убирает колено, и я получаю возможность дышать. Похоже, просто умереть от недостатка воздуха не получится.
- Ну не надо плакать. На этот раз я буду нежен, обещаю. Почему ты не отвечаешь? Слишком большая доза? Не рассчитал? Прости, я не хотел… точнее, хотел, но не молчания. Но мы подождем, правда? Мы не будем спешить. Тебе удобно? Вряд ли, ты ведь не видишь меня, а это невежливо не смотреть на того, кто с тобой разговаривает.
Серж поворачивает голову на бок, аккуратно укладывая на подушке. Не знаю, что более отвратительно, его прикосновения или собственная беспомощность.
- Моргнула, видишь, не все так и страшно. Скоро ты сможешь разговаривать, а часа через два - двигаться.
Пистолет совсем рядом. Я вижу рифленую рукоять, чувствую запах оружейной смазки, но взять… в трех сантиметрах от моей ладони. Три сантиметра и складка на покрывале… почему Рубеус ушел, он ведь обещал не уходить и обманул. Снова обманул.
- Думаешь о том, как убить меня? Попробуй.
Серж подвигает пистолет ближе, так, чтобы пальцы коснулись металла. Холодный, но этот холод остается извне, я всего-то и могу, что ощущать его.
- Как ты выжила? Впрочем, это ведь не важно, как, главное, что ты здесь. Они подсунули мне другую, красивая, но… трогать нельзя. Она тоже не любит боли. Никто не любит. Скажи, ты ведь думала обо мне, правда? У тебя есть любовник, но думала ты только обо мне, потому что ласки, они забываются, а вот боль - никогда. Тело помнит, каждую минуту… - покрывало скользит вниз, издевательски медленно, позволяя сполна осознать собственную беспомощность. - Красивая… там ты была другой, но это к лучшему, правда?
- Уйди, пожалуйста…
Первые слова, которые удается произнести. Серж улыбается и, наклонившись, шепчет.
- Уйти? Кисуля, я только пришел, а ты уже гонишь прочь. А поговорить? Неужели не интересно, как я здесь очутился?
- Дверь.
- Правильно, дверь. Дверь построить просто, главное, чтобы вела она туда, куда надо.
- Проблемы. Будут.
- А у кого их нет?
Покрывало на полу мятой грудой, и темнота не в состоянии прикрыть мою наготу, темнота больше не друг - сторонний наблюдатель, место, где скрываются шорохи и чужие голоса… почему же я продолжаю вслушиваться? Помощи жду? От кого? Темнота рассказывает о том, что замок пуст и надеяться я могу лишь на себя. Нельзя было спать… нельзя было верить, а я поверила.
Пока не больно, только страшно. Серж не изменился, те же резкие черты лица, та же манера смотреть с насмешкой и вызовом, ввалившиеся щеки и чуть дергающийся левый глаз. Белый шрам пересекает бровь, шрама я не помню. И голос тот же, ласковый мурлычущий, совершенно неопасный.
- Но это не проблемы, неужели ты полагаешь, будто Хранители станут затевать ссору из-за тебя? Ставки не те, чтобы обращать внимание на мелкие детали… максимум, что меня ждет - официальные извинения. Неприятно, но не неприятность. Подумай, кисуля, сейчас очень неподходящий момент для разборок… перемирие, Империя… внутренние и внешние проблемы… сотни тысяч человеческих жизней и одна глупая девочка, у которой не достало ума использовать подходящий момент и сдохнуть. Ну вот, снова плачешь, я расстроил тебя, да?
Да. Тем, что был прав, от первого до последнего слова. Никто не станет нарушать хрупкое равновесие из-за меня, ни раньше, ни сейчас. Закрыть глаза, отвернуться, сделать вид, будто все так, как должно быть - высокое искусство политики.
- Ну, хватит плакать, - Серж, наклонившись, касается губами моих волос. - Нам с тобой будет хорошо. Обещаю, больше никакой боли… если будешь послушной девочкой. Сейчас мы пойдем в одно место, там спокойно и никто не помешает, только ты и я…
Глаза в глаза, тоска и безумие, отраженный страх. Зажмурится, отвернуться, чтобы не видеть. Не выходит. Ладонь на рукояти пистолета мертва. Я мертва, хотя продолжаю вдыхать воздух. И сердца почти в норме, стучат, разгоняя кровь по телу.
Моя кровь похожа на расплавленный жемчуг… моя кровь на его руках, на его губах, ласковый шепот и нож взрезающий тело, долгая смерть и крик которого никто не услышит.
- Не бойся, все будет хорошо… - обещает Серж. - Я буду любить тебя. Я буду беречь тебя, я не позволю тебе убежать.
Я зажмурилась, пытаясь провалиться в спасительную темноту, шорохи, звуки… мягкие лапы смерти ступают по ковру. Лист скребется о землю, скользят по стене капли дождя, заглушенные бешеным стуком в груди, от судорожного дыхания тянет страхом…
- Тихо, - шепчет Серж, поднимая меня с кровати, и пистолет потерянным якорем ускользает вниз. Темнота вздыхает и… разрывается огнем. Задыхаюсь под тяжестью мертвого тела и нервно сглатываю кровь.
Горькая… до чего же горькая у него кровь.
Наверное, расплавленный жемчуг другим не бывает. Слезы катятся из глаз, а я не могу вытереть. Ничего не могу, только лежать, плакать и слизывать с губ нечаянные капли чужого жемчуга.
Рубеус
- Почему ты ушел? Ты обещал, что не уйдешь, и снова обманул, - она спрашивала шепотом, снова спрашивала, и он снова не знал, что ответить. Только и мог, что обнять покрепче.
- А почему ты вернулся?
Потому что… он и сам не знал, почему. Ее страх заставил, такой явный, заставляющий нервно вздрагивать на любой шорох, ее ожившая боль и недоверие. Коннован не чувствовала себя в безопасности, почти не спала, почти ничего не ела, ходила по пятам больной тенью и как-то так получилось, что он тоже начал не то, чтобы бояться, скорее вслушиваться в Хельмсдорф, в ветер, в смутные ощущения на грани восприятия, которые упрямо твердили о приближающейся опасности. Но стоило ей заснуть, и все это сгинуло, вытесненное накопившимися делами, а в результате… еще немного… минута-другая и…
- У тебя руки дрожат.
Мягкий упрек, слезинка в уголке глаза, слипшиеся ресницы и желтоватые пятна свернувшейся крови. А если бы промахнулся? Черт, о чем он думал?
Да ни о чем, стоило увидеть этого ублюдка, как все до одной мысли исчезли, осталась только ярость и желание убить. Убил. Пуля в голову - грязно, но надежно. Плохо, что она испугалась.
- Скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.
- Я тебя люблю, - неподходящее место, неподходящее время, но других слов не осталось. - Если бы ты знала, как я тебя люблю.
Это даже не жизнь, нечто несоизмеримо большее, определяющее и оправдывающее все то, что было или будет в жизни. Наверное, просто вернулась потерянная душа.
- Не плачь, пожалуйста. Мне плохо, когда ты плачешь.
Теперь ее волосы пахнут порохом, а у слез горьковатый привкус крови. Пистолет запутался в простыне, тело на полу. Прикрыть бы, а то еще Коннован испугается.
- Рубеус, пожалуйста, если можно, я хочу убедиться, что он умер. Мне нужно, - взгляд прямой, серьезный. - Пожалуйста.
Поднять ее на руки - легкая и беспомощная, словно тряпичная кукла, мгновенный укол страха - а вдруг это навсегда.
- Пройдет. Он сказал, что это ненадолго, просто, чтобы не сопротивлялась. Сейчас не сопротивлялась, - уточняет Коннован, и тут же появляется желание всадить еще несколько пуль в лежащий на полу труп, так, на всякий случай.
Она смотрит долго, запоминая каждую деталь, и Рубеус вместе с ней. Лица почти не осталось, обломки кости, куски чего-то серого, слипшиеся волосы, нелепо вывернутая рука.
Одновременно приходит понимание грядущих проблем. Марек не простит. В лучшем случае выдвинет цену, наказывая за дерзость. Если наказание ограничится замком, или должностью, или его, Рубеуса, жизнью, то он готов, но… некстати вспомнилось предупреждение Карла: Диктатор умеет находить слабые места.
Марек потребует Коннован. Охота, поединок или как здесь, пуля в затылок, и заведомо безнадежный бой в попытке отстоять ее, да и свою тоже, жизнь. До чего все сложно и вместе с тем неимоверно просто.
- Знаешь, а мне все еще страшно… вдруг он жив? Вот сейчас глаза откроет и все.
Парализованные пальцы чуть дрогнули, наверное, действие лекарства ослабевает.
- Не откроет, обещаю.
- Верю. Ты только не уходи больше, хорошо? Хотя бы пока я такая… скоро пройдет, правда?
- Правда. - Поцеловать раскрытую ладошку, провести пальцем по хитросплетению линий, сжать запястье, нащупывая пульс… в этих действиях никакого смысла, кроме того, что он успел вернуться вовремя. На щеке пятно, а слезы высохли, и в раненый выстрелом сумрак комнаты вплетается едва различимый шепот.
- Я тоже тебя люблю, Хранитель.
Смешная шутка. Хранитель - тот, кто хранит. Что ж, сегодня он сохранил ее, но потерял все остальное. Выбор сделан и на этот раз правильный, значит, осталось коснуться губами волос, улыбнуться и соврать:
- В таком случае теперь точно все будет хорошо…
Фома
В последние несколько дней он чувствовал себя намного лучше. Настолько лучше, что мог самостоятельно встать и даже пробовал ходить по лаборатории, правда, дойти получалось лишь до стены - три шага, а потом снова до кровати - еще три, но эти шесть шагов поселили сумасшедшую надежду на выживание. Ремиссия - это сказал Карл, а Фома не стал спрашивать, что стоит за этим неприятным на слух словом. Жесткое, колючее, как смерзшийся снег.
Главное, что сегодня ему легче, настолько легче, что получается писать сидя, и пальцы почти слушаются, во всяком случае буквы выходят крупными и ровными.
«Все никак не могу выбросить мысли о суде и судьях. Есть люди, которые судят себя, а есть те, что судят других людей, не потому, что поставлены выше, а по собственному желанию и стремлению. Я не знаю, сколь прав буду, сказав, что для первых нет страшнее муки, чем судить, тогда как для вторых - быть судимыми. Я сам завис где-то посредине, поскольку в равной мере боюсь оказаться как на месте судьи, так и на месте подсудимого».
Дверь в лабораторию хлопнула неприлично громко, и Фома, вздрогнув от неожиданности, выпустил ручку, которая тут же укатилась куда-то под кровать. А Дэка вместо того, чтобы поздороваться, во весь голос завопил:
- Ты должен сказать ему! Он обещал! - Дэка вцепился в простыню обеими руками, по лицу градом катились слезы. - Он обещал научить меня драться! А теперь вниз, в деревню… это мамка все виновата!
- Успокойся и расскажи, что случилось.
- Карл сказал, чтобы все собирались и немедленно. Что он всех вниз спустит. В деревню. - Слова перемежались со всхлипами, Дэка постепенно успокаивался. - Что это временно. Только он врет, я точно знаю, я вижу, когда врут.
Дверь снова хлопнула, раздраженно, резко, и Дэка спешно заговорил дальше:
- Я не хочу в деревню и крестьянином, я буду воином и князем.
- Тогда наберись мужества принимать обстоятельства такими, каковы есть. - Карл смотрел сверху вниз, но разговаривал с Дэкой как с равным, и слезы моментально исчезли. - В данный момент ты ведешь себя не как князь, а как сопливый мальчишка, который при малейшей неприятности прячется за юбкой матери.
- И-извините.
- В данном случае извинения не уместны. У тебя было полчаса на то, чтобы собрать необходимые вещи. Десять минут ты потратил на жалобы и игру в прятки, и вместо того, чтобы заниматься делом. Твоя мать вынуждена была бегать за тобой. Поэтому извинения просить будешь у нее.
- Да, Карл. Я понял, - Дэка рукавом вытер нос. - Но ты же обещал…
Карл опустился на колени, так, чтобы глаза были на одном уровне, сказал:
- Если у меня получится выжить, то я исполню обещание. А если не получиться… выберешь себе другого учителя, только с умом выбирай и думай, чему хочешь научиться. И еще, у Кхитара будет копия одной книги, очень интересной книги, еще одну дам тебе, станешь старше - прочти обязательно.
- Обещаю. Карл… а ты тоже хороший.
И Дэка, вихрем сорвавшись с места, выбежал из лаборатории.
- Хороший… тоже мне, нашли фею… - Карл поднялся с пола, чересчур уж раздраженно отряхнул колени и сказал. - С этим разобрались. Теперь, что касается тебя, Фома. Спускать тебя вниз смысла нет, без капсулы и лекарств и двух дней не протянешь.
- А здесь?
- А здесь скоро будет жарко. Точнее, «здесь» скоро перестанет существовать. И ты вместе с ним, равно как и я, если останусь. Черт, больше двух тысяч лет прожил, а умирать все равно обидно. - Карл подошел к шкафчику и нарочито медленно принялся переставлять на стол запаянные колбы. - И дом терять тоже обидно, только-только привыкать начал. Мы вообще тяжело к чему-то привыкаем.
Выбрав одну с полупрозрачным содержимым цвета жидкого золота, он осторожно срезал когтем верхушку.
- Если объединимся, то шанс появится, хоть призрачный, но все-таки… Хельмсдорф крепче, да и Ветер признал Рубеуса, меня восточный так не слушается… новое поколение, мы приказывать привыкли, они разговаривают. Не понимаю.
Тонкая игла втягивала вязкую жидкость, заполняя прозрачное брюхо шприца золотом.
- Поэтому придется там стоять. Следовательно, Саммуш-ун скорее всего обречен. Ты извини, что так вышло, я надеялся их развести, удержать… хотя бы пару месяцев, чтобы нормально подготовиться. А он взял и прострелил голову. Не могу судить, сам бы с удовольствием, да Марек разозлиться.
Фома не понимал, о чем речь, но в медленных выверенных движениях Карла чудилась угроза.
- Ты один здесь останешься. Если повезет… очень сильно повезет, то Саммуш-ун не пострадает. А не повезет, тогда… с Мертвым ветром лучше не встречаться. Это, - заполненный тягучей желтой жидкостью шприц лег на исписанную стопку бумаг, - безболезненный уход. Уснешь и все. Куда колоть значения не имеет… жаль, что книгу дописать не успел, когда нет финала, всякий стремится по-своему сделать, но что готово, то я перепечатал, копии сделал.
- Зачем?
- Чтобы не пропало. Авось кто-нибудь и поймет что-нибудь. Ты извини, мне еще об остальных позаботиться надо, как-никак сюзерен. - Карл резко приложил правую ладонь к виску. - К пустой голове, конечно, не принято, но… за давностью лет. Удачи.
- И тебе тоже. - Фома попытался повторить жест, кажется, получилось, во всяком случае, Карл серьезно кивнул и ответил:
- Здравия желаю. Только… если поймешь, что конец, лучше яд, чем сайвы.
Шприц с полупрозрачным золотом остался лежать на тумбочке. А может прямо сейчас? Чего тянуть? Но Фома отогнал неприятную мысль и, взяв очередной чистый лист, написал:
«Близость смерти заставляет людей, да и не людей, иначе смотреть на жизнь. Или возможно, я лишь сейчас начинаю видеть то, что существовало всегда. У меня есть выбор и время. я счастливый человек, потому как у многих нет и этого».
Глава 11.
Вальрик
Снова зал. Стеклянный потолок и нервозная, переливающаяся многими оттенками темнота. То лиловая, то черная, то нежно-синяя, будто вот-вот растает, выпуская на волю солнца, и снова черная. Смотреть на эти переливы неприятно, моментально начинает кружиться голова.
Под стеклянным куполом та же растянувшаяся агония: пятна крови на полу, отпечаток ботинка, скомканная салфетка под стулом. На серых панелях созвездия огней, синие, желтые и красные… почти все красные. Тревожно.
В центре зала стеклянная труба и витая лестница, уходящая куда-то вверх, где в черно-лиловых переливах неба тускло поблескивала стальная паутина.
- Туда, - Тора указала на ступеньки. - Лифт не работает, но нужно наверх, там первый пост и… лучше слышно. Только я тебя здесь подожду.
- Почему?
- Больно слушать, как они все… даже через границу больно, а ты снимешь, - в словах Торы послушался упрек. - Зачем тебе туда?
Вальрик посадил Тору на кресло, серо-черная обивка, высокая круглая спинка и широкие подлокотники, обтянутые материей. Кресло чересчур велико для нее, и Тора выглядит совсем уж ребенком. Поправила съехавший носок, разгладила складки на подоле платья и только после этого сказала:
- Ты все сам поймешь, нужно только подняться, сесть и слушать.
- Долго?
- Как сумеешь. Они и здесь злые, но когда мало, то интересно, а там, извне, их много… наверное, как раньше, когда барьера не было, только я не знаю, кто их слушал. Я бы не смогла. И ты не сможешь. На.
В руках Торы появился мяч.
- Возьми.
Горячий и неимоверно тяжелый, с трудом получается удержать в руках, и на мяч не похож, скорее на звезду, раскаленную, ощетинившуюся синими лучами.
- Ты ведь оружие искал, - ответила Тора. - Бери. Только аккуратнее, оно нежное. И боли не любит.
- А как…
- Понятия не имею. - Тора соскользнула с кресла и, дернув себя за косичку, извиняющимся тоном произнесла. - Это наверху быть нужно, а я не могу.
Ступеньки чуть проседали под ногами, и поначалу Вальрику казалось, что нити, поддерживающие конструкцию, не выдержат его веса, и вся лестница рассыплется рваным ожерельем. Но ничего не происходило, виток за витком, для верности прижимаясь локтем к холодному стеклу цилиндра.
Звезда почти остыла. На руке следами прикосновения лучей остались пузыри ожогов и царапины. Правильно, любому оружию нужна кровь. Хотя, какое это оружие, синий сгусток света, который с каждым шагом теряет вес, того и гляди взлетит с ладони к бурлящему чернотой небу.
Осталось немного, тонкие нити паутины разлетались, разрастались, трансформируясь в воздушные мосты-галереи, и Вальрик остановился перевести дыхание.
- Раз, два, три, четыре, пять… - голос тонул в тишине, а зал - в сумраке. Сверху не рассмотреть, ждет ли его Тора или исчезла. Вернуться? Или дойти до конца.
Мост качнулся под ногами. А дальше куда? Вперед, к подсвеченной белыми огнями площадке.
Коннован
Я стояла под душем, глотая струи горячей воды, было ли жажда побочным действием препарата, или же перенесенного стресса, но пить хотелось неимоверно. И вымыться, лучше бы содрать шкуру, чтобы ни следа, ни запаха, ни памяти о чужих прикосновениях.
Ни вкуса крови на губах. Может, именно оттого, что помню, насколько горькая, и хочется пить. Лучше бы коньяк или что-нибудь покрепче, а я глотаю горячую воду, пытаясь унять запоздалую дрожь.
Теперь все будет в порядке. Серж умер, а я жива. И буду жить, буду счастлива и… просто буду счастлива. По запотевшему зеркалу катятся капли воды, и выходит, будто мое отражение, то, что под пленкой влаги, плачет. А я нет, больше не буду. Я выжила.
Стук дверь. Наверное, пора выходить, а выбираться из горячих лап водяного зверя немного страшно - вдруг не вся грязь смылась, не вся ушла? Мягкое полотенце успокаивает раздраженную кожу.
- Я одежду принес. И оружие.
У Рубеуса до того странное выражение лица, что мне становится не по себе. Зачем оружие?
- Ты… ты оденься сначала.
Одеваюсь. Прочные штаны из мягкой кожи, рубашка - ткань плотная, неприятно жесткая, а вместо пуговиц - завязки у ворота. Пояс со стальными заклепками, высокие сапоги и куртка. Самый обычный походный костюм, но я ведь не собираюсь никуда идти.
- Ты красивая, - говорит Рубеус. - Даже в этом ты красивая.
- Объясни.
В его ладонь въелись крупицы пороха, запах оружейной смазки и точильного камня. Коготь сколот и на запястье широкий след точно от ожога. Рубеус не пытается обнять, не пытается отстраниться, будто ему все равно… неправда, я вижу, что не все равно, наверное, просто не время сейчас.
- Не время, - соглашается он, прикасаясь губами к ладони. - Никогда не время и теперь тоже. Я вещи собрал, деньги, лекарства на всякий случай. Еды.
- Зря. Никуда я не пойду.
Его лицо сложено из резких прямых линий, их интересно изучать, линии-брови, линии-скулы, линия-подбородок, резкие, жесткие, того и гляди порезаться можно. А линии-губы мягкие…
Перехватывает руку, легонько сжимая в кулаке.
- Коннован, пожалуйста… тебе нужно уйти, здесь не безопасно.
- А ты?
- Я не могу, я - Хранитель, я отвечаю за замок и людей.
- И за меня.
- И за тебя, - соглашается он. - Поэтому ты должна уйти.
Где-то далеко хлопнула дверь. Не хочу уходить, мое место здесь, рядом с ним, чтобы рука к руке и как у людей - до последнего вместе, но как объяснить - не знаю.
- Это из-за меня все, так? Если бы ты не убил Сержа, то…
- То рано или поздно все равно пришлось бы выбирать, - Рубеус прижимается щекой к моей ладони. - Марек не потерпел бы конкурентов, просто немного раньше, чем планировалось… тебе нужно спрятаться.
- И желательно там, куда очень сложно добраться, - Карл вошел без стука. - Причем чем дольше вы разговариваете, тем меньше времени остается на подготовку. Конни, детка, давай объятья и прочую романтику отложим до другого раза. Если выживем, конечно. Милая, я совершенно серьезно говорю.
Не хочу подчиняться, понимаю, что Карл прав, но… не хочу. Ощущение грядущего одиночества разрушает с трудом завоеванный покой.
- Да очнитесь вы оба! - Карл рявкнул так, что люстра жалобно зазвенела. - Какого черта?! Да в любой момент… и всех накроет. Господи, во что я ввязался на старости лет?
Рубеус встал и, положив мне на плечо ладонь, повторил:
- Тебе нужно уходить и быстро. Я только не знаю, куда.
- А туда, куда кого попало не пускают, - Карл, подняв с пола рюкзак, протянул мне. - Тебя ведь приглашали вернуться, вот и вернешься. Чаю попьешь… с вареньем. А мы уж тут как-нибудь сами.
Рюкзак тяжелый. Закинуть на плечо получается не сразу, и Рубеус помогает. За эту помощь, в которой чудится стремление побыстрее от меня избавиться, я его почти ненавижу. Легкое прикосновение к затылку, холодные пальцы на шее - то ли извинение, то ли случайность.
- Конни, детка, все более чем серьезно, и лучшее, что ты можешь сделать, так это избавить нас от некоторой доли волнений.
Прямолинейность Карла граничит с жестокостью, но странным образом мне становится немного легче. Ножны креплю на поясе самостоятельно, и сабля больше не кажется врагом.
- Вот так намного лучше, - Карл улыбается, только улыбка немного кривоватой выходит. - Ты сильная девочка, прорвешься. И мы прорвемся, шансы есть.
- Честно?
- А разве я когда-нибудь врал тебе? Хотя нет, врал. Но на этот раз все честно. Ты дверь-то построить сумеешь?
- Постараюсь.
- Постарайся, девочка моя, постарайся…
Дальше… дальше было обычно, почти обыденно. Ладони на стене, попытка уловить нужное направление, мелкие детали, вроде белого фарфора и розовых бантов… кажется розовых. Нет, лучше стены вспоминать, буро-зеленые, покрытые ровным слоем краски, или потолок с длинными личинками ламп.
Дверь проступала медленно, очень медленно, а я все думала о том, что мы с Рубеусом даже не попрощались… смущенный взгляд, торопливое прикосновение губ и мягкий толчок в спину. Ни слов, ни обещаний…
Дверь открылась с тягучим скрипом, и, обернувшись в последний раз, я шагнула за порог.
Рубеус
- Вот такая вот хренотень, - сказал Карл, когда на стене растаяли остатки двери. Он даже подошел потрогал, чтобы убедиться, что стена осталась прежней.
- Нет, я конечно, надеялся, что получится, но увидеть собственными глазами… бред?
- Не знаю, - у Рубеуса не было ни малейшего желания разговаривать, тем более с Карлом.
- Понимаю, понимаю… пришел, испоганил прощание, слезы, объятья, поцелуи… обещания ждать вечно…
- Заткнись.
- И дай пострадать, - закончил фразу Карл. - Может позже? Во-первых, База - оптимальный вариант, с Империей война, в Княжестве он ее рано или поздно найдет, на Диких землях проблемы с выживанием…
Карл еще раз провел руками по стене и, прижавшись к каменной поверхности, постучал.
- Все равно не понимаю, как это получается… ну а во-вторых, у нас с тобой имеется проблема, от решения которой зависит то, встретишься ли ты с Коннован или… увы. Но в последнем случае страдать тебе будет некогда.
Карл сел на стол и положив рядом пистолет, крутанул его по часовой стрелке.
- Пока не началось, разговор к тебе. Серьезный. Ты все еще меня ненавидишь? - Карл остановил вращение пистолета и подвинул оружие к Рубеусу. - Давай, только честно.
Честно? Рубеус не знал. Раньше ненависть была чем-то определенным, стабильным и само собой разумеющимся. Она существовала всегда, помогая жить и выживать. Она определяла цель дальнейшего существования.
Карлу пауза в разговоре надоела, и он сам ответил на свой вопрос.
- Молчание. Ясно, значит, скорее нет, чем да. Это хорошо… видишь ли, ситуация такова, что я не могу позволить себе ненадежного компаньона. У тебя десять минут на то, чтобы подумать и принять решение, потом я жду либо вызов, либо… равноценное партнерство. Дружбы не требую.
С черных граней камня стекали капли света…
- Дружбы не будет. Партнерство - да. Только без этого, - Рубеус положил перстень на стол, и Карл, кивнув, накрыл ладонью передатчик.
- Что ж, верить тебе можно. В разумных пределах, конечно. Шанс один - объединиться, причем не столько физически, сколько… - Карл подбросил перстень на ладони. - Эта штука способна не только передавать информацию или следить. И то, и другое - энергия, а уж количество ее зависит от того, кто передает… и что передают. Теперь к вопросу «зачем». С Мертвым ветром вы сталкивались, хотя и не совсем поняли, что это такое. Определяющее слово «ветер» - мощная полуразумная энергия, которая, в отличие от обычного ветра, тяготеет к деструкции. Ну, к разрушению, если проще. Вообще процесс плохо изучен, сам понимаешь, желающих пообщаться не было, в целом могу сказать, идет преобразование органической и неорганической материи в энергию Ветра.
- То есть, чем больше поглощение, тем сильнее Ветер? - уточнил Рубеус, и без того не слишком оптимистичная перспектива ближайшего будущего приобрела оттенок безысходности.
- Примерно так. Но хаотичность структуры оставляет некоторый шанс. - Карл приложил руки к вискам, как обычно, когда пытался сформулировать мысль, но не получалось. - Мощный направленный поток энергии теоретически перегрузит активный центр ветра, что приведет не к постепенной трансформации, а к одномоментному выбросу энергии. Проще говоря, все тут на хрен взорвется. И замок, и мы с тобой и, с большой долей вероятности, эта чертова гора. Выжить… ну если сил хватит поставить экран, тогда выживешь.
- А ты?
Карл ответил на вопрос легким пожатием плеч.
- Дело не в моем благородстве. Если бы я был уверен, что у тебя достанет сил и умения передавать, расклад был бы иным. А так… хоть какой-то шанс на победу.
- Даже если умрешь?
- Ну, может еще и не умру… а вообще, оно того стоит. Наверное. Да и не люблю гадать, придет время, увидим. А пока налей чего-нибудь приличного. По такому-то случаю.
Перстень, пистолет, ожидание и слабая надежда выжить. Действительно хороший повод выпить… немного коньяка на дне бокала и хрупкая предрассветная тишина, осталось полчаса, может чуть больше, а там… ожидание затянется.
- А все-таки тоскливо ждать смерти, - заметил Карл, согревая в ладонях коньяк. - Начинаю завидовать людям. Боятся умереть, не понимая, что на самом деле бессмертны. Дети, внуки, правнуки - вот это настоящая нить вечности, у нас же в лучшем случае - иллюзия.
- Сожалеешь?
- Единственное, о чем я сожалею, так это о том, что не отрезал твою дурную голову, когда была такая возможность. Ну да с другой стороны, жить стало несколько веселее… ну, твое здоровье!
Карл отсалютовал бокалом. Рубеус ответил, ожидание не грозило быть таким уж тоскливым.
С тихим шелестом закрылись наружные щиты, ограждая обитателей замка от солнечного света. Еще несколько часов относительного покоя, коньяк и беседа ни о чем.
Фома
В замке пусто и тихо, кажется, что эта тишина скатывается в подвал, в безнадежной попытке спастись от одиночества. Сегодня получилось дойти умывальника, и Фома долго держал руки под тонкой струей воды, пытаясь запомнить ощущение тепла. А потом стало плохо. Боль накатила внезапно, мощно, как давно уже не было, и Фома сидел на полу, пытаясь справиться. Нельзя было отключать капельницу, но длины прозрачной трубки, по которой в кровь поступало лекарство, хватало лишь на три шага, а Фоме хотелось дальше, ведь легче же стало…
Не стало. В ушах гул, и даже если прижать ладони, то не исчезает, и мир перед глазами скачет. Нужно дойти и вернуть иглу на место, тогда придет туман и покой, но мышцы свело судорогой, и единственное, что оставалось - лежать, пережидая боль, и надеяться, что когда-нибудь она закончится.
Должна закончиться… красная капля крови разбилась о пол, и еще одна, и еще… Фома закрыл глаза, чтобы не видеть. Потом, когда он доберется до кровати, то напишет… о любви. Он писал обо всем, кроме любви, а это важно, очень важно.
«Тот, кто любит, и судья и подсудимый одновременно, доверяя себя другому, он во всем полагается на этого другого, и в мыслях не осмеливаясь усомниться в правильности вынесенного приговора…»
Не то, совершенно не то. Бумага на тумбочке и ручка тоже, а в голове сумбур, хотя когда думаешь о книге, становится немного легче. Лужа крови на полу расползается, пожирая все новые и новые капли. Умирать больно, да и не готов он умереть… до капельницы бы доползти, и лечь в кровать, позволяя тяжелому медикаментозному туману окутать сознание.
«Я не знаю, что написать о любви. Ее зовут Ярви, у нее длинные волосы и травяно-зеленые глаза, но вряд ли это интересно. Прежде мне казалось, что любовь чересчур большое чувство, чтобы отдавать его одному человеку, который может оказаться недостойным этой любви. Но теперь… это я оказался недостоин».
Почти получилось встать, если опираться рукой на стену… по периметру комнаты… сколько метров? Двадцать? Сорок? Слишком много, чтобы всерьез рассчитывать дойти. А вот если напрямую. Шаг… не упасть, держаться на ногах. Думать… о книге… подбирать слова. Еще шаг.
«Мне бы хотелось остаться рядом с ней, ради этого я готов отказаться от всего остального, но в то же время стоит представить, что Ярви пришлось бы видеть мою агонию, как появляется совершенно иррациональная радость оттого, что ее здесь нет».
До цели всего несколько шагов, а сил почти не осталось, и рубашка вся в крови.
«Я не знаю, что еще сказать? То, что ради нее я сумел бы переступить любой закон? Украсть, убить, предать? Или умереть, лишь бы ей было хорошо? Или мне просто кажется, что сумел бы? Продолжаю мучиться сомненьями…»
И головной болью. Накатывает, накатывает, волна за волной. Ни вдохнуть, ни выдохнуть… упасть в кровать, собрать остатки того, что зовут волей, и нащупать трубку с иглой. Пальцы не слушаются, гладкий пластик выскальзывает, роняя на простыню желтые капли лекарства. В самый последний момент, когда почти удается поймать иглу, кто-то аккуратно отодвигает трубку в сторону. Нежный шепот пробивается сквозь пелену боли.
- Здравствуй, Фома… тебя ведь Фомой зовут? Или правильнее сказать «звали»?
«Иногда любовь бывает разрушительной и жадной, почти не отличимой от ненависти…»
- Тебе плохо? - Мика встала так, чтобы он мог видеть ее. - Какая жалость, а я рассчитывала поговорить… сколько крови и вся такая горькая… я тебе помогу. Немного.
Она деловито вытерла кровь бумажным полотенцем и, поправив подушку, осведомилась:
- Больно?
- Б-больно, - разговаривать неимоверно тяжело, каждое слово эхом отдается в черепе.
- Бедный мой, - Мика провела рукой по щеке и тут же вытерла ладонь о простыню. - А здесь лекарство, верно? Несколько капель и никакой боли… долгий-долгий сон. Помочь?
- Помоги. Пожалуйста.
- Вежливый, - она наклонилась, заглянув в глаза. - Только глупый, неужели ты думаешь, что я и вправду пришла сюда тебе помочь?
- Убить?
Было сложно отвести взгляд, плотная чернота, длинные ресницы, на лбу шрамом темный локон. Мика красива, жаль, что в ней столько ненависти.
- Убивать? Зачем? - коготь скользнул по горлу. - Если бы ты был сильнее… я буду смотреть, просто смотреть. Но если попросишь, то… ведь не обязательно, чтобы смерть была болезненной.
- Иди к черту, - вот эти слова дались легко, а Мика засмеялась.
- Храбрый глупый человек… сколько ты выдержишь? Чем дальше, тем хуже, у нас с тобою есть время до заката, целых двенадцать часов. Подумай…
Лучше думать о книге, которую он никогда не допишет, а боль он как-нибудь потерпит. Во всяком случае постарается.
Глава 12.
Вальрик
На маленькой площадке стояло кресло, выгнутое, вытянутое, блестящее полированной чернотой. Высокие подлокотники, ремни, которые моментально воскресили неприятные воспоминания, и стальное кольцо короны.
Наверное, то, что лежало на кресле, на самом деле не имело ничего общего с короной, но выглядело почти точной копией отцовского венца, правда тот из золота был. Здесь же не сталь, и вообще на металл не похоже, равно как на дерево, стекло или камень. Две дуги, соединенные узлом-суставом, расходятся подобно капкану, демонстрируя неимоверно тонкие иглы. Вальрик прикоснулся к острию одной из них, и на коже моментально вспухла капля крови.
И что с этим делать? Корона и звезда… утерянный драгоценный камень. А почему бы и нет? Тем более, что в суставе имеется отверстие, подходящее по размеру.
Звезда не сопротивлялась, вошла в паз, наполнив иглы-зубы хрустально-синим светом, отчего те казались еще более длинными. И что дальше? Надеть? Самоубийство, но…
Закрыть глаза, собраться с духом, вдох-выдох, как раньше, перед боем. Поднести корону-капкан к голове, так, чтобы звезда над переносицей. Мечтал стать князем, а получилось королем. Иглы проникают под кожу, обжигая скорой болью, которая тут же гаснет, сменяясь почти уютным теплом. Дуги сходятся на затылке, легкий щелчок и сразу же знакомый круговорот… слабость.
На этом кресле не сидят - лежат, не в силах пошевелиться. А в голове шум, поначалу слабый, он нарастает, стремительно, бурно, заполоняя каждый клочок пространства. Голоса, голоса, голоса… сотни, тысячи, миллионы… шепот, говор, крик, все сливается, не разобрать ни слов, ни даже языка, только ненависть.
Господи, сколько же там ненависти. Первый удар ее оглушает, разрывая и выворачивая сознание, второй добивает то, что осталось, а третьего он просто не выдержит. Снять корону и как можно скорее, пока не сгорел в чужой ненависти.
Ждать. Терпеть. Слушать. Пальцами цепляться за скользкие от пота и крови подлокотники кресла, снова и снова запускать останавливающееся сердце и усилием воли проталкивать в легкие воздух.
Разделять голоса… образы… мысли… почему столько черноты, хотя бы каплю света… Джулла… хоть кто-нибудь, чтобы вытащить его из этого потока.
Дышать. Тот же бой, он выдержит, он сумеет, он… не справится, снова не справится, ненависти слишком много… и его собственная тоже там, в этом черно-живом клубке, среди голосов, требующих…
…пусть сдохнет, стерва… приворожила… отняла… отобрала… а говорил, что любит… он любит, верю, это все она, стервозина… Господи, если ты есть, пусть она сдохнет…
… и сегодня же… да, непременно сегодня, а то расскажет, выдаст, опозорит… а если узнает кто? Да нет, не узнают, мы ж тайком… камнем по голове и в чертову яму… Господи, только бы получилось…
… не получилось… рыжий, гад, сдал, точно он, больше некому… стукач чертов, заточку в горло и с концами… разбираться станут, опасно… тогда несчастный случай… из новеньких кого подписать, за полбуханки хлеба, дело-то плевое… ненавижу стукачей…
… и его тоже, Господи, избавь от постылого, не могу больше… ты же сам видишь, что не могу, устала, а ведь в женихах ходил добрый да ласковый… теперь и не глядит в мою сторону, а время-то идет…неужто доживать без любви-то? И бабою не забалуешь, вмиг донесут, а у вдовы житье вольное, сама себе хозяйка… прости, Господи, за грех мой, но не могу больше…
… и меньше тоже… раза в два меньше, а то и в три, отчего это одним сразу и все, а другие всю жизнь горбатится вынуждены? Видите ли у меня земля родит лучше, так что, раз лучше, значит давать меньше надо? Да пусть бы с мое погорбатились, чем чужое считать… а все старостин сын, связался с пришлым, теперече вона… ненавижу… чтоб он…
… умер…не понятно… лежит, лежит и не шевелится… умер… завтра закопают в землю и все? А дальше? Мама говорит, что в небе ангелы, но я не видел. Ворона есть, ангелов нету… и если закапывают в землю, то как он оттуда в небо попадет? Не понимаю. Но хорошо, что он лежит и не шевелится, он злой, и дрался, а теперь я заберу его нож и буду играть, а он пусть лежит под землей… но ведь получается, что если он умер, то и я тоже? И мама? И закопают? Я не хочу под землю, не хочу, не хочу… мама говорит, что Боженька забирает тех, кого любит? Не хочу, чтобы ты меня забрал! Я тебя ненавижу!
Детский крик разрывает пелену всеобщего шепота, и вместо того, чтобы захлебнуться, Вальрик приходит в себя… он тоже ненавидит, их всех и сразу… зачем они живут, заполоняя мир ядом… больно слушать… больно жить с этой тяжестью, содрать чертову корону и… нет. Ответить. Ударом на удар, как учили, болью за боль… ненавистью на ненависть.
Синий свет послушным потоком взрезал черноту. Правильно, вот так, больше и ярче. Всем ответить. Каждому по желаниям его.
Справедливо. Только больно очень, и свет отдается в висках эхом удара, пожирает сознание. Темнота. Покой.
Коннован
Знакомый коридор, свет и застывшее время. Иду вперед, хотя не слишком понимаю, куда и зачем. Просто иду, лямки рюкзака натирают плечо, а рубашка прилипает к вспотевшей спине. К дьяволу все, нужно вернуться и… и что? Мешать? Отвлекать, как сказал Карл. Разумом я понимаю, что он прав, только от этого легче не становится.
- Эй… Тора! Ты где?!
Не слишком рассчитываю на ответ, но она отзывается:
- Я здесь. Хорошо, что ты пришла. Нужно помочь, пойдем.
Идем, она спешит и я тоже ускоряю шаг, почти бежим, странно, Тора маленькая, а у меня все равно не получается догнать ее.
В этом зале вместо потолка живая ночь. Раненая темнота клубится, медленно спускаясь вниз, капли черного воска плавят стены, и отравленный вонью паленой пластмассы дым смешивается с воздухом.
- Он сумел ответить, - Тора смотрит вверх с растерянностью и страхом, честно говоря, и мне самой очень сильно не по себе. Кажется, здесь не так спокойно, как предполагал Карл.
- Те, кто приходил прежде, выключались, я думала и он тоже выключится, а он ответил. Правда, только раз, но если еще… я не могу подняться, больно очень. Барьера больше нету, и я все слышу. Я не хочу это слышать. Не хочу! - Тора кричит, зажимая уши руками. - Тебе нужно туда, ты не слышишь, ты сумеешь подняться… скажи, чтобы перестал!
Тора плачет. Темно-красные слезы, темно-красные дорожки на щеках, темно-красные струйки, вытекающие сквозь пальцы.
- Туда, лестница… вверх… я больше не могу… а ты… ты главное не слушай.
Подниматься? В кипящую разъяренную ночь? Скинуть рюкзак, ножны тоже к чертям собачьим, клинок в руку и вперед, точнее вверх по узким ступенькам, подвешенным на стальные тросы. Лестница змеей обвивает полый цилиндр, вероятно, когда-то служивший шахтой лифта. Лифт бы не помешал, очень уж быстро сползает по стенам чернота. Не успеваю. Даже если бежать, не успеваю. Ночь накрывает с головой, вязкая, плотная, уже не воздух, но еще и не вода, нечто среднее. Забивает нос и горло, пробираясь в легкие. Дышу. И глаза постепенно привыкают к темноте. Не так все и плохо… если не вслушиваться.
Шепот, шепот, шепот… наглый, липкий, отвратительный… главное, не слушать, не поддаваться, закрыть уши… сосредоточиться. Считать ступеньки… одна, две… пять… двадцать три… двадцать семь.
Лестница заканчивается и куда дальше? Впереди в клубящемся облаке слабо мерцают белые огни. С трудом нащупываю дорогу. Узкая тропа ограниченная двумя стальными канатами вместо перил. Знакомо… а шепот становится громче, превращаясь в сплошной гул.
Я иду, считая шаги, как считала ступени. Огни все ближе. И в какой-то момент ночь отступает, от резкой смены освещения ненадолго слепну.
Площадка в четыре квадратных метра. Темнота снаружи, точно сдерживаемая невидимым барьером. Низкое кресло и человек. То ли спит, то ли сознание потерял, то ли умер… нет, кажется, дышит, кожа теплая и на запястье прощупывается пульс. Лицо в крови, из носа, из ушей, из-под серо-стального обруча на голове, в центре которого синим пламенем полыхает звезда.
Тора просила помочь, сказать, чтобы человек перестал, но как сказать, если он не слышит. Нужно снять эту чертову корону, чем бы она ни была на самом деле. Но стоило прикоснуться к обручу, как скользкие от крови пальцы перехватили руку.
- Не надо, - он открыл глаза, полуслепые, расчерченные красными молниями лопнувших сосудов. - Это ты? Ты снова пришла спасти меня?
Рубеус
Затянувшееся ожидание, часы и нарочито медленно движение стрелок. Молчание. Говорить больше не о чем, а сидеть в тишине тошно. Но уже скоро, совсем скоро.
- Знаешь, - Карл сидел с закрытыми глазами. - Ты, конечно, не подарок, псих, социопат, параноик и просто запутавшийся между моралью и аморальностью сукин сын, но ты мне нравишься. Хорошо, что не пришлось убивать тебя.
- Одного понять не могу, зачем ты со мной возился?
Разговор обещал затронуть интересные темы. Жаль, что камина нет, в Саммуш-ун приятно было сидеть у камина. Карл некоторое время молчал, обдумывая ответ.
- Ну… со временем жить становится скучно. Все то же самое, день за днем… замок, граница, которая в то время и не нужна была… деревни, мелкие проблемы… обыденные. И представь себе, просыпаешься однажды с пониманием того, что уже все. Конец. Не жизни, а тому, чего ты можешь в ней достигнуть. Потолок. Твоя личная планка, через которую не перепрыгнуть. И даже Проект… думаешь, нельзя было начать на сто или двести лет раньше? Можно, только мне было все равно, а Марек не торопился.
- А я причем?
- Не при чем, наверное. Понимаешь, война - это тоже работа, которая отличается лишь тем, что количество обыденных проблем возрастает в разы, но при всем этом потолок не исчезает. Более того, становится хуже. Итак, скука и потолок. Два фактора, здорово мешающие нормальной жизни. А в результате либо существование по инерции, либо поиск иного увлечения. Физика с математикой меня не привлекают, гуманитарные науки тоже, а вот психология оказалась довольно любопытной областью, причем не столько в плане изучения, сколько в плане влияния на чужую психику.
- На мою, что ли?
Пальцы выбивают барабанную дробь по подлокотникам, запрокинутая голова упирается в спинку стула, локти прижаты. Поза выглядит неудобной, но менять Карл не спешит.
- В том числе. Любопытный материал, любопытный эксперимент. Результаты тоже… любопытные. Надеюсь, не в обиде?
- Ну что ты, как можно.
Карл рассмеялся а, отсмеявшись, заметил:
- У тебя даже чувство юмора появилось. Кстати, здорово помогает жить, это так, в качестве последнего совета. Черт, ненавижу ждать… на что спорим, Марек попытается договориться?
- Как обычно. Желание.
- Идет. - Карл сложил руки на груди. - Слушай, там коньяк еще остался?
Карл проиграл, Марек не стал договариваться, он ударил сразу, с ходу. Горячая волна смела стену и, докатившись до башен, отпрянула, сплавляя зеленые камни в сплошную пышущую жаром плиту. Хельмсдорф вздрогнул и протяжно застонал.
- Демонстрация силы, - спокойно отметил Карл. - А следом будет разговор.
- Но сначала удар. С тебя причитается.
Кровь бурлила в предвкушении боя, не страхом или ненавистью - желанием убить. Черт, следует успокоиться, предстоит даже не Ата-Кару, а кое-что гораздо более серьезное.
Марек сидел на уцелевшей чудесным образом лавочке. Все та же потертая куртка, бурые пятна на рубашке, серая грязь на брюках, спутанные волосы и впавшие щеки. Вид совершенно больной и вместе с тем сумасшедший.
- Ничего, что я без приглашения? - Марек поднялся, правда тут же, сел обратно, движения у него дерганые, неуверенные. - Извините, я уж лучше посижу, если вы, конечно, не против. Устал.
- Ну да, столько работать. Марек, к чему все это? - Карл осторожно ступал по остывающим камням. - Ты ж воевать пришел, а не разговаривать.
- Ну почему же? Повоевать мы успеем. А вообще я не с тобой поговорить хочу. Эй, Хранитель, у тебя хватит духу подойти поближе, или так и будем орать через весь двор?
- Хватит.
Жар проникает сквозь подошвы ботинок. Тогда, в ущелье, был холод, а здесь тепло… интересно, а на что похож удар Восточного ветра? Или нет, лучше не знать. Рубеус остановился в трех шагах от лавки.
- Ну, не совсем то, чего я ожидал, но тоже неплохо. - Марек все-таки поднялся. - Ты убил?
- Я.
- А зачем? Из-за девчонки? Ну и как, стоила она грядущих неприятностей? Из-за ерунды убить другого Хранителя, открыть границу, даже две границы… сколько людей погибло? А все потому, что два самца не поделили самку. Бред.
- Ты об этом поговорить хотел?
Чувство вины было несвоевременным. Какого черта, он сделал то, что должен был сделать.
- Да нет, не об этом, а о том, что дальше делать будем, - наклонившись, Марек пощупал землю. - Горячая. Хоть раз прогрелась, а то эта вечная зима меня достала. Я не хочу убивать тебя, Хранитель, но цена в данном случае одна: жизнь за жизнь.
- И только? Это хоть сейчас.
- Быстрый ты, однако. Молодой. Твоя жизнь мне еще нужна, поэтому на выбор, или девчонку, или вон его…
Карл фыркнул, демонстрируя отношение и к Диктатору, и к его предложению.
- Ну, так что? - Поинтересовался Марек. - Прежде, чем отказываться, подумай.
- Спасибо, но предложение неприемлемо.
- Преданность дорогого стоит, правда, Карл? Создание не способно уничтожить создателя, до чего знакомо и до чего глупо. Думаешь Дьявол восстал против Бога потому что завидовал, как считают там, внизу? Нет, не в зависти дело, а в том, что он хотел жить сам, без оглядки на благодарность! - последние слова Марек выкрикнул и тут же, точно стыдясь этого проявления эмоций, холодно заметил: - Подумай еще раз, Хранитель, и не спеши с ответом… мне и вправду не хочется тебя убивать, ты…
В воздухе, заглушая слова Диктатора, разлился тягучий звук, то ли стон, то ли вздох. Он длился бесконечно долго, нарастая, точно лавина, и выше, тоньше, через колокольный звон к крику разлетающегося брызгами стекла… невозможно слышать, слушать… стоять… жить. А потом звук исчез, и наступившая в один момент тишина была столь же тягостно-невыносима, как сам крик.
- Это то, о чем я подумал?
Тихо спросил Марек, с видимым усилием отнимая ладони от ушей. По шее полупрозрачным жемчугом катились капли крови.
Рубеус не знал, что ответить, он вообще не знал, сохранил ли способность говорить. Шевелиться. Черт, нужно встать. Он не заметил, как оказался на земле, и уши болят. Да все тело болит. Марек подал руку, помогая подняться.
- Карл, ты помнишь. Это Молот?
- Да, - Карл встал сам, опираясь на дверной косяк. - Поздравляю, господа, теперь с полной уверенностью можно сказать, что Молот Тора найден.
И сплюнув под ноги, вице-диктатор добавил.
- До волны у нас минут пятнадцать. Предлагаю на время забыть о разногласиях.
- Согласен, - Марек руками вытирал идущую из ушей кровь, а она все не останавливалась, видно было, что данное обстоятельство весьма раздражало Диктатора. - Цепь? Мертвый ветер, ваша подкачка до максимума…
- Смысл? Мы не знаем, откуда пойдет волна, - возразил Карл. - Да и вряд ли это остановит.
- Зато ослабит. Я изучал, пытался понять, что это было. В прошлый раз волна имела форму кольца, значит, есть шанс, что и сейчас ожидается примерно то же. Разрыв в одной точке приведет к дестабилизации всей структуры и частичному саморазрушению, что ослабит силу удара. И решать нужно сейчас.
Марек указал на стремительно изменяющееся небо. Черное покрывало ночи загоралось бледно-лиловыми трещинами молний, луна расплывалась облаком тумана, а звезды исчезали одна за одной, будто проваливались в те самые возникающие прямо на глазах трещины.
- Вы со мной? Х-хранители, - Марек улыбался, нервно и весело, будто речь не шла о катастрофе. И Карл мрачно ответил.
- С тобой, черт бы тебя подрал. Рубеус, запоминай, что делать… и постарайся ничего не перепутать.
Марек хмыкнул и, стащив куртку, бросил ее на скамью.
- Ну, господа, Рагнарёк наступил… будет…
Фома
Больно. Раньше он и предположить не мог, что боль бывает настолько разной и настолько сильной. Терпеть, считать минуты, думая о смерти, как о недостижимом и прекрасном, терять в сознание и тут же снова возвращаться в боль.
Мика не позволяла надолго ускользать в спасительное беспамятство, когда становилось совсем плохо, она подключала аппаратуру, но лишь для того, чтобы спустя полчаса снова выключить. Мике нравилось наблюдать за агонией.
- Ты милый. Нет, честно милый. Для человека. - Она заботливо вытирала кровь и пот, поила водой и разговаривала, когда боль утихала настолько, что Фома мог слышать и отвечать. - Но людям не место в Замках. Разве что прислуга, но ты не был прислугой…
- Зачем тебе… это?
- Ты был свидетелем моего унижения. Ты смеялся надо мной, обсуждал, наверное, сплетничал… а я буду свидетелем твоей смерти. Все честно. Ты только быстро не умирай. Тебе больно? Расскажи, какая она, боль?
Разная. На радугу похожа, синий лед на кончиках пальцев, прикоснись и разлетятся вдребезги. Красный огонь в мышцах, зеленый яд в крови, и желтый - в легких. Цветов много, они яркие и разрывают тело, воюя за каждый не разукрашенный болью участок.
- Бедный. Совсем плох. - Мика вставляет иглу в вену, позволяя туману чуть-чуть ослабить мучения. - Что же он не убил тебя, когда уходил? Или Карл и вправду так сентиментален, как говорят?
- Н-не знаю.
- Не знаешь. Никто не знает. И не узнает. Марек их убьет. Сначала стравит между собой, а потом убьет. Я предупреждала Рубеуса, предлагала вариант… кому другому и слова ни сказала бы - каждый выживает, как умеет. А его я любила.
- Это не любовь, - Фома подумал, что может быть, если она достаточно разозлиться, то убьет. - Это жадность.
- Пусть так, - согласилась Мика. - Жадность… неплохое определение, человек. Честнее, откровеннее, понятнее, а любовь придумали вы, чтобы оправдать собственные слабости. Я не хочу быть слабой и подставляться под чужие удары. Лучше бить самой, на упреждение… и не говори, что тебе меня жаль, что я просто не сумела переступить через свою ненависть. Слышала уже. И знаешь, чего не понимаю?
- Чего? - послушно спросил Фома. Лекарство почти полностью уняло боль, но если Мика сейчас вспомнит, отвлечется от беседы и вынет иглу, боль вернется.
- Почему я должна переступать? Прощать кого-то? Забывать о том, как жила и кем была? Проявлять милосердие, не ожидая ничего в ответ? Принципы самоубийцы. У выживания другие…
Мягкий звон просачивался сквозь толстые стены Саммуш-ун, сначала успокаивающе-ласковый, он нарастал с каждой секундой, заполоняя все пространство. Выше, выше, тоньше, до огненной иглы в ушах, до крови в горле, и темноты… накрыла, укутала… успокоила.
Глава 13.
Рубеус
Это походило на убийство, медленное и жестокое, Мертвый ветер охотно пожирал энергию, расправляя крылья, Анке слабел. Он не оказывал сопротивления, доверяя тому, кому привык верить, и оттого было тошно втройне. А потом пришла волна, и стало не до жалости: лишь бы выжить, выстоять, не позволить пройти дальше… этому не было названия. Сила против силы. Стена. Равновесие. Минута вечности, мгновенье тишины, четкие линии, яркие краски, словно специально для того, чтобы запомнить. Последние капли энергии, уже не Северного ветра, а своей собственной. Холод. Жажда. Смерть.
Взрыв.
Темнота собирала тени, смутные, расплывчатые, обожженные искусственным солнцем. Их движение вызывало боль и тошноту. Горячий камень. Рот полон крови, кажется, пары зубов не хватает, и со зрением что-то не то.
И с замком. Хельмсдорфа больше не существовало. Уцелела лишь одна из башен и часть двора.
- Жив? - Карл сидел, прислонившись к камню. - Поздравляю.
- Получилось?
Подняться на ноги не вышло, поэтому Рубеус последовал примеру Карла: сел, прислонившись к обугленному камню, стараясь не думать о том, чем это раньше было.
- В какой-то мере. Наверное. Волна пошла, но не сплошная, поэтому… - вице-диктатор облизал губы. - Будут разрушения, но без… глобального. Если… во второй раз… не ударит…
Карл закашлялся, резко, долго, почти складываясь от кашля пополам. Похоже, ему крепко досталось.
- А где Марек?
- Без понятия. Думаю… в аду. - Вице-диктатор поднял руку, демонстрируя пистолет. - Обидно… умирать… когда враг… выживает. Он, сука, специально… все вытянул… до капли… чтобы я сдох… получилось… только и у меня тоже. Пуля в голову… пока не очнулся…
Силы возвращались. Хватило на то, чтобы на четвереньках доползти до Карла. Тот, выронив пистолет, пробормотал:
- А мораль… засунь себе… в задницу. Я победил.
- Победил.
Карл улыбнулся и, облизав губы, сказал:
- Тебя тоже хотел… был бы у самого шанс выкарабкаться, ты бы не очнулся, а так… смысла нет… Марек - другое… старые счеты… так что, живи… Х-хранитель. - Карл начал заваливаться на бок, Рубеус едва успел подхватить его.
- Подожди, там аптечка должна быть… или еще что-нибудь.
Мысль о том, что вице-диктатор может просто взять и умереть, казалась почти кощунственной.
- Сиди… не поможет. Изнутри выжгло. И с головой что-то… посмотри… здесь.
Содранная кожа, слипшиеся волосы, серый осколок, каменной иглой пробивший череп, чтобы выйти чуть повыше виска. Карл на сообщение отреагировал спокойно, даже попытался плечами пожать.
- Случайность… блядская случайность. Не трогай, хуже будет… Саммуш-ун проверишь… хороший замок… Люту отдай, толковый… если жив еще. И там на северо-востоке… деревня… мальчишку найди… Дэка… интересный… случай.
- Эксперимент?
- Эк… сперимент, - подтвердил Карл. - П-присмотри. А жалость свою… туда же, куда и мораль…
Карл прожил еще час. Не то, чтобы он и вправду надеялся выжить, скорее уж врожденное упрямство не позволяло уйти без боя. Диктатора Рубеус нашел на краю площадки. Судя по виду Карл всадил в давнего врага полную обойму.
На черном небе медленно и робко, словно не до конца готовые поверить в тишину, проявлялись звезды. Анке доверчиво коснулся ладони… жив… хоть кто-то еще жив.
Фома
Он очнулся в темноте. Боли почти не было, и того чудовищно-высокого, разрушающего звука. Спертый воздух, запах каменной пыли и ощущение случившейся катастрофы.
- Ты жив, человек?
Мика наклонилась близко-близко. Резкий запах духов, мягкое дыхание, легкое прикосновение волос к коже.
- Ты жив, - на этот раз утвердительно. - Хорошо, что ты жив. А нас засыпало. Замок рухнул, и нас с тобой засыпало в этом подвале. Совсем засыпало, понимаешь?! Это конец и… мне страшно.
- Не бойся, - найти ее ладонь, разжать стиснутый кулак, стараясь не порезаться о когти. - Самое страшное уже закончилось, а завал… раскопают.
- И все-таки ты не понимаешь?! Несколько десятков тонн камня… и без помощи ветра… и после удара молота… кому будет дело до замка? Лет через сто, двести… я столько не протяну… я не хочу умирать, - Мика плакала. В темноте не видно ее лица, но Фома слышал всхлипы, и ладонь в его руке отзывалась дрожью. - Скажи, что я не умру.
- Не умрешь.
- Обман. Но все равно спасибо. Насколько здесь воздуха? День? Два? Ты раньше уйдешь, а я останусь, тут, одна и… - она всхлипывает совершенно по-детски. - Еще неделю если в сон уйти, но потом все равно смерть… или задохнусь, или от жажды… даже не знаю, от которой из них быстрее. Я не хочу снова в чулан…
У нее мягкие волосы и холодные губы.
- Не надо, - Фома отстранился.
- Я недостаточно красива, человек? - она обиделась, ощетинившись привычной злостью. И руку его не просто оттолкнула, а вывернула так, что кости затрещали.
- Ты очень красива. Просто это неправильно.
- Почему? Ты скоро умрешь, час, два… аппаратура не работает, значит, даже если захочу, не сумею помочь. Или у тебя не осталось сил? Бедный, - пальцы разжимаются, становятся ласковыми, ручными и даже когти царапают кожу нежно.
- Знаешь, я очень боюсь оставаться одна… и темноты. Не ночи, а именно такой вот темноты, когда нет ни света, ни надежды выбраться. Сейчас ты здесь и не страшно, а когда умрешь, что мне делать?
Она легла рядом, обнимая и позволяя обнять себя.
- Ты не умирай пока, хорошо?
- Не умру.
- А когда умрешь, я вместе с тобой. У меня есть пистолет, заряженный… к виску и нажать на спусковой крючок. Только смерти я боюсь почти также, как темноты. Это наказание, да?
- Нет. За что тебя наказывать?
Лежать в темноте было… странно. Мика больше не плакала, дышала ровно и спокойно.
- Ты чудной. Я тебе боль, а ты утешаешь… не понимаю. А поцелуй меня, пожалуйста. На прощанье, чтобы не одна. Ненавижу одиночество.
Поцелуй получился с привкусом крови, солоновато-горький и неправильный, как сама эта ситуация.
- Спасибо, человек, - Мика нежно коснулась губами щеки. - Прости, но я действительно не люблю одиночество…
Яркая вспышка огня и запах пороха… снова тишина. Ожидание. Шприц, оставленный Карлом, где-то в темноте, вряд ли получится найти. Зато Микин пистолет рядом, не выронила даже после смерти.
Уложить ее на кровать, прикрыв одеялом, и самому лечь рядом. Ждать. Быть может, думать о том, что не успел написать… или сделать. Если повезет, смерть явится раньше боли.
Вальрик
Он не помнил, как выплыл из этого бурлящего моря ненависти, как отбросил, отодвинул… выжил. Снова выжил, в очередной раз. Ее присутствие - растерянность и немного страха - Вальрик ощутил еще там, в темноте, а прикосновение холодных пальцев к руке определило точку возврата, позволив разделить два мира. Тот, в котором он умирал, захлебываясь чужой ненавистью, и тот, в котором существовал физически.
- Здравствуй, князь, - Коннован помогла сесть, и зачем-то долго вытирала лицо, Вальрик не сопротивлялся, прикосновения холодных ладоней да-ори успокаивали. - Опять влип в историю? Эта штука снимается?
- Наверное. Только не надо, я еще не закончил.
Еще осталась чернота. Выжечь всю, до капли и тогда можно будет отдохнуть.
- Ты уже и так натворил, - Коннован улыбается, а в глазах слезы. Странно, неужели и да-ори умеют плакать. - Что ты с собою сделал, глупый мальчишка?
- Не знаю, тварь.
Теперь от нее пахнет беспокойством. Только верить нельзя. Никому нельзя верить. Все предавали и она тоже… раньше, сейчас или в будущем. Это неизбежно.
Вальрик закрыл глаза, сейчас, он немного отдохнет, соберет остаток сил и доделает начатое. Коннован поняла и, присев рядом, попросила:
- Не надо.
- Почему?
- Мир умрет. - Она опасно близко, и с оружием… но Вальрику все равно. Он не боится смерти, в ней нет смысла, равно как и в жизни. Но разговаривать интересно, Коннован ведь оттуда, из прошлого, где он пытался что-то найти, ради чего-то жить… существовать. Может быть, она расскажет, ради чего. А мир… какая разница, сколько он просуществует, минутой меньше, минутой больше. Все решено.
Никто не уйдет от расплаты.
- А зачем ему жить? Ради чего?
- Просто дай шанс.
- Солнца нет. Холодно. Тебе не холодно?
- Нет.
- А мне холодно, и темно. Смысла нет. Мир… он жестокий. Даже когда боли не ощущаешь, люди все равно находят способ причинить.
Говорить приходится медленно, тщательно выговаривая каждый звук. Коннован слушает, а на куртке кровь, и руки в крови, красная, значит, человеческая, у да-ори кровь другого цвета…
- Они все ненавидят друг друга. Дети, старики, женщины, мужчины, люди и нелюди. Они похожи друг на друга в этой своей ненависти. Но сходства не видят, прячутся за законами, обычаями, правилами лишь бы оправдать боль, которую причиняют другим. Молятся, мечтая попасть в рай, и не замечают, что живут в аду. Так стоит ли его продолжать? Один удар и ничего не останется, ни ненависти, ни боли, ни страха…
- Ни жизни, - Коннован протягивает руку. - Дай мне это, Вальрик.
- Нет. Я сам решу.
- Сразу за всех?
- А почему нет? Ты боишься?
- Умереть? Нет. Жить страшнее, - Коннован кладет клинок на колени. Предупреждение? Если не остановится, то она его убьет? И ведь получится, у него едва-едва хватает сил, чтобы сидеть, а чертово кресло скользкое. И лечь бы, содрать венец, чтобы ничего не слышать, просто отдохнуть, хотя бы пять минут покоя.
- Но ты ведь не бог, чтобы… подумай, разве только темнота? Разве не было ничего, за что стоило бы простить? Дать шанс другим? И себе?
- И сколько было этих шансов? Ты лучше меня знаешь. Война, война, война… опять война… раньше и сейчас, и потом тоже. Я устал, Конни. В людях нет ничего, кроме ненависти. Стоишь на арене, а они давят, давят… жадные до крови, но трусливые. Слышишь их и сходишь с ума, в темноту ныряешь. Ненавижу темноту и еще серый, там было много серого, вроде как все равны, а на самом деле сволочи. Равные сволочи. Она была как солнце. Отобрали. Убили. Сказали, будет шанс рассчитаться, честный бой, и обманули.
- И поэтому ты считаешь, что в праве судить?
- А почему нет? Я ведь такой же, кровь от крови, дух от духа… по подсудимым и судья.
Она качает головой, не соглашается. Интересно, Коннован тоже умрет? Скорее всего. Жаль, она не заслужила смерти, в ней нет ненависти, но и света тоже не видно.
Понимание было внезапным.
Он просто не видит свет!
Слепой, барахтается в темноте, считая, что она и есть мир. А если ошибка? Если дело совсем не в мире, а в том, что он, Вальрик, просто не способен видеть ничего, кроме боли?!
Сломали? Там, в лаборатории, когда копались в черепе, или еще раньше, в белом-белом коридоре, когда он тупо шел вперед, пытаясь выжить. Или когда Джулла умерла? А может еще раньше? Когда на арену выходил, дурея от крови. Заразился ненавистью, как болезнью.
Нельзя ошибиться, а думать не выходит. Венец чересчур тяжелый… снять, хотя бы ненадолго. Не получается, иглы-зубы вросли в череп, а темнота снова клубиться, подступая ближе, и шепот, шепот… не слушать, не вслушиваться, не позволить одурманить себя.
Решай, Князь мира! Они ждут.
- Сними это, пожалуйста, Конни. Сними с меня это!
Не выходит. Правильно, нельзя быть Богом ненадолго, судья должен решить… но что решать, когда так больно.
- Тихо, все будет хорошо, князь. - Коннован обнимает, укладывает на кресло. - Скорее всего, ты сам должен. У тебя получится.
Должен. Только он не знает, что делать. Ее ладони сжимают руку, ее шепот успокаивает. Не так страшно. Закрыть глаза. Снять барьер, шагнуть навстречу. Первый шаг всегда сложно. А дальше?
Пить, глоток за глотком, содрогаясь от горечи. Невидимый яд сжигает изнутри. Еще немного. И еще. Ни тени не оставить на свободе. Все верно, тьма к темноте, ненависть к ненависти… быть может миру станет немного легче.
Видишь, кто бы ты ни был, приведший сюда. Чаша твоя пуста отныне.
Вальрик справился.
- Получилось, - ее голос возвращает. Открывать глаза тяжело. Дышать тяжело. Жить тяжело. То, что внутри, душит, пытаясь выбраться на свободу.
- Сейчас, я попробую снять эту штуку, и мы вернемся домой…
- Нет. Ты… должна… убить… так надо.
Коннован понимает с полуслова. Да, она и раньше была понятливой.
- Посмотри мне в глаза, Вальрик.
Лиловые. Раньше черными были. Длинные ресницы, почти как у Джуллы, только белые. Прозрачная слеза скользит по щеке. Медленно. Мир остановился.
- Извини, - шепчет Коннован и следом за словами приходит боль. Снова боль, на сей раз мягкая, успокаивающая, унимающая черноту внутри. Щелчок, и синяя звезда срывается в полет лишь для того, чтобы вонзить иглы в белую ладонь. И успокаивается, гаснет, обернувшись разноцветным мячом.
- Прости меня, пожалуйста.
Слова проникают сквозь боль, как кровь сквозь пальцы. Много… почему так много крови? Полукруглая гарда, длинная рукоять, а лезвия не видно. И тело немеет, это потому что сердце стало. Нужно вынуть. Руки в крови, скользят. Неудобно. И слабость непонятная.
- Помоги. Пожалуйста.
Коннован молча вытаскивает саблю. Но все равно больно, с каждой секундой все больнее. Мир кружится. Летит вниз.
Жесткий пол и ласковые руки, утешают, успокаивают, прогоняют боль, дарят солнце. Снова тепло и снова счастье. Длинные светлые волосы и черно-карие глаза, тень на щеке, песчинка в уголке рта. Улыбается. В ее улыбке потерянный свет.
- Спасибо…
Коннован
Ненавижу себя. Он умирал долго, медленно, хотя совсем не цеплялся за жизнь. Треклятый обруч раскрылся почти сразу, лежит на полу, скалится окровавленными зубами. И темнота исчезла, оставив после себя оплавленные стены зала и обыкновенную ночь за стеклянным потолком.
А Вальрик успел понять, что у него получилось? Наверное, иначе откуда улыбка? Закрыть глаза, стереть кровь с лица и отделаться от ощущения сотворенного предательства.
- Ты все сделала правильно, - Тора с опаской ступила на край платформы, посмотрела вверх, потом вниз.
- Теперь спокойно. Нету темноты и голосов тоже нету. Слушать не больно, - наклонившись, она потрогала кровяную лужу, затем вытерла пальцы о пол. Пять параллельных полос свежими шрамами расчертили серо-зеленую поверхность.
- Я могла попробовать вытащить его. Помочь. А вместо этого убила.
- Не могла, он сломался. Вот здесь, - Тора коснулась виска. - Запутался. Зато теперь тихо. И не больно.
- Не больно.
Мертвым больно не бывает, они вообще ничего не чувствуют, тогда какого черта мне настолько плохо? И он смотрит так… с упреком, что ли. А еще спасибо сказал. За что спасибо, за смерть?
Сколько ему? Двадцать два? Двадцать три? Мало, даже по человеческим меркам. Острые скулы, жесткая щетина и длинная царапина на виске, сухие чешуйки спекшейся крови и целая лужа свежей. От запаха этой крови меня мутит.
- Если хочешь, я включу его, - предлагает Тора. - Тогда ты не будешь плакать.
- Я не плачу. Это так… в глаз попало.
Вытираю слезы.
- Так включить? - Интересуется она, подбрасывая мячик вверх. Сине-красно-желтый шар на мгновенье зависает под потолком, потом послушно, медленно опускается в детские ладошки. Включить - это значит как внизу? Еще одна игрушка, только не для Торы, а для меня? Ну уж нет, Вальрик не заслужил такого.
- Сейчас получится иначе. Смотри, я поймала. Они плохо включались, потому что тогда я не умела ловить, а теперь поймала. Правда, оно немного поломалось, но потому что хрупкое.
«Оно» и вправду хрупкое. Белый клубок тумана на ладонях Торы.
- Когда выключился, улетело, - объясняет она. - Держи. Думаю, если с этим включить, то будет как раньше. Или почти как раньше.
Теплый. Чуть вздрагивает в такт биению невидимого сердца. Страшно. Нити такие тонкие, и… шанс. Исправить, вернуть, переиграть.
- Давай, решай, - Тора дергает себя за косичку.
Решать за кого-то сложно.
- Или возвращайся, пока можно. Но лучше останься здесь, будем чай пить. С ним тебе не будет так скучно. Ну так что ты решила?
- Сделай мне дверь.
- Там не получится, если включить, то только здесь, - предупреждает Тора. - Там оно улетит и насовсем.
- Хорошо. Сделай дверь. Пожалуйста.
Не было двери, был момент перехода, оставшийся в памяти резкой вспышкой света. И равнина, светло-серая, гладкая, точно залитая стеклом. Над редкими трещинами вился серый пух пепла, а обломанная с одного края луна скользила по стеклянным волнам.
Белая капля на ладони стремительно таяла. Пусть уходит, я не желала ему зла. Я просто хотела, чтобы у этого мира появился еще один шанс.
- Ты же понимаешь, что там, на базе, не было бы настоящей жизни? Еще одна тюрьма без надежды на побег. А тут… если есть душа, то должно быть место, куда она уходит. И если мир заслужил право на жизнь, то вы с ней непременно встретитесь.
До чего патетично. И до чего глупо разговаривать с куском тумана. Ласковая лапа Ветра взъерошила волосы. Нужно возвращаться. Если здесь есть куда вернуться.
Рубеус сидел на камне. Из восьми башен Хельмсдорфа уцелела лишь одна, выпиравшая из руин обломком гнилого зуба. Анке, стряхнув меня со спины, взобрался на развалины и, расправив крылья, заслонил черно-бархатное небо. Он какой-то иной, чем раньше.
- Долго я… - спрашивать о том, что здесь было, страшно. Рассказывать о том, что случилось со мной, тошно.
- Неделю. Коннован, тебя не было целую чертову неделю.
- Прости.
На его волосах каменная пыль, а во взгляде смертельная усталость. Прикоснуться, разгладить морщинки, которых прежде не было… но все, на что хватает смелости - сесть рядом. Плечо к плечу… соратники… не хочу так, а как по-другому не знаю.
- Я боялся, что ты не вернешься. - Он нарочно на меня не смотрит. - Все гадал, выжила или нет. И не знал, где искать. И ни о чем другом думать не мог… Замков не осталось. Ни одного. - Рубеус подбросил на ладони обугленный камень. - Всего-то и понадобилось, что один удар… Орлиное гнездо, Саммуш-ун, Западный Дворец и Хельмсдорф… в осколки. Как игрушечные. Замков нет, а Ветра живы… это неправильно. Империи больше нет, и Святого княжества… ничего не осталось. Почти все крупные города… чем больше, тем сильнее разрушения. А деревни почти не тронуло. Зато линию фронта выжгло. Никого живого.
И все-таки не выдерживаю, обнимаю.
- Еще немного и я бы умер, - тихо сказал Рубеус. От него пахнет кровью и дымом, но какая разница, мне все равно, лишь бы рядом. - А еще я ни черта не понимаю в этом мире. Он совсем не такой, как раньше.
Мелкий снег осколками сбитых звезд посыпался вниз. Не такой… возможно. Главное, чтобы ненависти чуть меньше, чем в прежнем, чтобы спустя годы не пришлось платить за еще один шанс.
Поваленные, сваленные бурей деревья.