Из ванной по-прежнему доносились звуки потоков воды, затем их сменил фен – и я успокоилась еще больше. Надо же, до чего я дошла: мать счастлива слышать, что дочь моется.
Она вышла благоухающая, пушистые волосы спадали на грудь, глаза, зеленые со светло-коричневыми прожилками, казалось, стали еще зеленее. На этот раз она не закрылась в комнате, она исчезла.
Я ответила ее отцу, пытаясь вспомнить, когда он последний раз звонил мне.
– Что происходит? – спросил он.
Он волновался, несколько недель не мог ей дозвониться.
– Мне откуда знать? Со мной она тоже не разговаривает, – ответила я. – Она вообще ни с кем не разговаривает.
– А чем занимается дома?
– Ничем.
– И ты не можешь ее расшевелить?
Я не могла и до сих пор не могу. Мог бы сам приехать попробовать, раз думает, что это так легко. Может, я воспользовалась бы случаем и в очередной раз задала ему пару вопросов, о которых он даже не помнит. А еще он мог бы забрать свои свитеры из шкафа. Они все еще там. Иногда я достаю их: боюсь, что моль заведется. Раскладываю на солнце, рассматриваю, нет ли дырок. Их нет, вот что значит качественная шерсть. Поэтому я складываю свитеры и убираю назад в шкаф, двумя стопками.
– Я сейчас не могу приехать, – сказал Дарио.
Тогда ничем не могу помочь.
Мой отец злится на меня, что я не занимаюсь документами для развода. «Ни ты, ни этот слабак», – ворчит он. Он прав, это бездействие нас связывает, как и кое-что, о чем мы ничего не знаем. Разумеется, я имею в виду Аманду.
Я каждый раз теряюсь, когда мне нужно как-то его назвать. «Муж» застревает в горле, «бывший муж» – не выговаривается, может, «отец моей дочери», даже не знаю.
Аманду я увидела с балкона. Рубина одной рукой расчесывала ее волосы, а другой подрезала их. Они были в саду, на солнце. «Мне совсем немножко, – просила ее Аманда, показывая пару сантиметров зазора между большим и указательным пальцем. – Только посекшиеся концы».
Мой отец заказал мессу, как делает каждый год в мае, с тех пор как овдовел. За неделю до нужного дня он надевает очки и ищет в старой записной книжке телефон дона Артуро, наскоро записанный рукой моей матери бог знает сколько лет назад. Он назначает дату и начинает обзванивать близких родственников, номера которых помнит наизусть. Последней звонит мне.
На этот раз месса важнее обычного из-за провала в прошлом году. «Поминай ее в своем сердце», – попытался утешить его священник на расстоянии. Отец обиделся, он вспоминал ее каждый день и в чужих подсказках на этот счет не нуждался.
Мы обсуждали по телефону огород, спорили, сколько помидоров высаживать, хотя он и так уже решил, что их будет больше двухсот, как обычно. Это его вызов возрасту, болезням.
– И Аманду возьми с собой в церковь, – сказал он под конец разговора.
Одной этой фразой он перебросил меня из влажной земли, покрывающей корни и семена помидоров, в самую болезненную для меня точку мира.
– Посмотрим, вдруг она работает в четверг днем, – говорю я.
– Ты называешь это работой? – отвечает он. – Ничего, возьмет отгул ради бабушки.
Я угадала, Аманда выбирает именно эту отговорку: никто не сможет подменить ее в баре.
Она не хочет на мессу. Она не собирается показываться на глаза родственникам, до которых ей нет никакого дела. А единственного взгляда, который может ранить ее, – дедова – она избегает.
Я пытаюсь уговорить ее еще раз, перехватив на выходе из ванной. Именно там я обычно устраиваю засаду.
– Да ты же сама не веришь в эти мессы, – говорит она. На лице что-то среднее между состраданием и презрением.
Отец видит, что я выхожу из машины одна, но ничего не говорит. Он болтает со священником на бетонированной паперти. Это одна из немногих все еще действующих церквей в сельской местности. Церковь из бетона и кирпича семидесятых годов. Каждый раз я думаю о том, как она мне не нравится.
– Не знаю, что тебе посоветовать, дон Арту, я в этом ничего не понимаю.
Дон Артуро недавно начал выращивать трюфели на своем маленьком участке.
В церкви все сидят, соблюдая дистанцию, мы с отцом впереди. Время от времени он оборачивается посмотреть, кто пришел, а кто нет.
Я рассматриваю топорно написанные фрески над алтарем: две группы ангелов и сверкающий Бог в центре. Мне не хватает запаха ладана, а еще мне не хватает моей мамы во время этой торжественной службы в память о ней. Может, она помогла бы мне с Амандой.
Моя мать умирала каждый день, месяц и год своей болезни. Ее умения исчезали одно за другим: готовить на двадцать человек, работающих в поле, повторять вышивки из «Волшебных ручек», улыбаться своей единственной внучке.
«Синьора, не хотите купить кролика?» – спрашивала она меня, когда мы уже ее потеряли.
Последним она покинула отца: перестала звать его. К тому моменту я уже давно не была для нее одним человеком. Я то и дело меняла роли: от синьоры, покупающей кролика, до воровки, стащившей деньги из ящика ее комода.
Сегодня она посмотрела бы на нас с нежностью: муж и дочь, такие одинокие на первой скамейке в церкви, каждый со своим страданием, запертым в груди. Она взяла бы нас за руки, утешила. Я пытаюсь представить себе тепло ее руки.
В проповеди дон Артуро упоминает о том, как трудолюбива была эта женщина, и о том, что она всегда была рядом с мужем. Не уверена, что мама в расцвете сил хотела, чтобы ее запомнили такой. «Неутомимая труженица», – повторяет пастор, немного переигрывая. Ему приятна эта обнадеживающая и половинчатая правда. Неужели он не знает, что маме пришлось заболеть, чтобы отдохнуть? Пока она была здорова, муж не давал ей дух перевести: ему нужен был мужик в поле, женщина в доме – и за обоих работала она.
Месса кажется мне бесконечной, как в детстве. Я не участвую в молитвенном хоре, не крещусь, не беру облатку, не становлюсь на колени. Петь мне нельзя, к тому же церковные песнопения никогда мне не нравились. Голоса поющих еще могли восхищать, но восторженное благоговение текстов все равно смущало. Дон Артуро терпит мое отстраненное присутствие; может, он все еще надеется, что однажды его слово обратит меня в веру.
И все же я встаю и сажусь назад на скамейку одновременно с остальными. Как и все, протягиваю руку соседям, хотя приветствиями мира сейчас не обмениваются, ограничиваются взглядами. Я не сразу заметила сзади нашего старого семейного врача. Он тоже пришел помянуть маму. Я могла бы поговорить с ним об Аманде, но не знаю, что сказать о собственной дочери. Разве только, что ей все лень.
«Отче наш», – с облегчением выдыхаю я, скоро мы все пойдем с миром.
На улице мы прощаемся с родственниками и несколькими знакомыми из нашего района, не касаясь друг друга. Одна мамина подруга дожидается в стороне, пока все не разойдутся, и, не выдержав, обнимает меня. Они дружили с детства, вместе ходили в церковную школу, вместе учились вышивать. Потом она вышла замуж за парня из деревни, и ее жизнь сложилась попроще.
– А что Аманда, чем занимается? – спрашивает она с трепетной заботой, выдающей желание услышать о впечатляющих достижениях.
– Временно учится дома, – вру я. – Еще подработку нашла, поэтому не смогла прийти сегодня.
– Я помню ее на руках у твоей мамы, настоящая бабушкина радость.
Наконец на черной паперти остаемся мы с отцом вдвоем, дон Артуро закрывает церковь и догоняет нас. Мы собираемся дать ему по тридцать евро за мессу, так решил отец.
Он отдает дону Артуро банкноты, тот зажимает их в кулаке, как будто считает чем-то не совсем пристойным.
– Ты хорошо проповедовал для Кончетты, – говорит отец перед тем, как попрощаться.
Мы направляемся к машинам, и отец сообщает мне, что из-за мессы ему пришлось перенести запись к нотариусу на мой выходной. Я даже не успеваю разозлиться, потому что он не унимается.
– И реши уже, что́ будешь делать со своей дочерью. Перед мессой я заехал попить кофе в тот бар, ее там не было.
Я ищу на экране ее, смотрю на таких, как она. Затворников. Они заперты в своих комнатах и в своих головах. М. не выходил из дома три года. На видео они с матерью рассказывают об этом, сидя в синих креслах. «Приезжай к нам, – хотела сказать я подключившемуся к обсуждению эксперту с ухоженными усами. – Приезжай, постой сам под дверью Аманды, может, она тебе откроет. Может, твоему всезнающему лицу она расскажет, что с ней происходит».
Японцы тем временем изучают плазму крови затворников. Они заметили изменение содержания какой-то аминокислоты и билирубина. Так может, Аманда больна? Она совсем худая, бледная. Иногда у нее такие темные круги вокруг глаз, как синяки, даже я заметила, а ведь я ее редко вижу. За столом она включает телевизор, чтобы не слышать тишины, не ощущать тяжести моего взгляда. Съедает несколько вилок, встает, уходит к себе в комнату, хотя только что вышла оттуда. За несколько минут, что ее нет, я успеваю забыть о еде, аппетит пропадает.
Потом она возвращается на свое место, закидывает ногу на свободный стул, сидит так какое-то время, уставившись в тарелку. Разумеется, когда она снова начинает есть, паста чуть теплая. Ей не нравится, она кривит рот, с трудом домучивает тарелку, а иногда снова встает и уходит – раз, а то и два. Когда я прошу ее подать бутылку воды или приборы из ящика, кажется, будто она делает это из последних сил. А ведь она проснулась всего полчаса назад.
Кажется, весь ее запас сил уходит на пищеварение: после еды она тут же падает на диван. Листает что-то в телефоне большим пальцем без всякого интереса. Со мной общается молчанием или извечными «нет» – по одному в каждой фразе как минимум. Но иногда она внезапно становится уступчивой. Мне удалось воспользоваться таким моментом и убедить ее сходить в поликлинику сдать кровь на анализ, причем я обещала пойти с ней.
Нас принимает знакомая медсестра, она очень обходительна с нами. Медсестра обнимает Аманду за плечи и ведет в кабинет забора крови. Аманда боится игл, поэтому времени потребуется больше, чем обычно.