Они разошлись парами в разные стороны. Мама велела мне остаться с Нунциатиной, но Шерифа не собиралась сидеть сложа руки, когда ее дочь пропала. Она одолжила у кого-то ружье и отправилась в лес со всеми: разрешения на ношение оружия у нее не было, но стрелять она умела.
– Иди в машину и спи. – Отец протянул мне ключи.
Вместо этого я ненадолго задержалась во дворе. Дед Дораличе дремал там на стуле. Он вернулся с войны пешком в сорок пятом. Я смотрела на его старое лицо, изжаренное солнцем, изрезанное морщинами. Если Дораличе вернется, увидит, что мы с дедом ждем ее.
Голоса и шаги охотников удалялись, рассыпались в разные стороны, их сменяли шорохи, шелест листвы под лапами хищников, наскакивавших на самых мелких животных, пение ночных птиц то тут, то там. Я все слышала. Я всего боялась. Я представляла себе, как Дораличе напряженно прислушивается к каждому шороху поблизости, к каждому дуновению. Она тоже боялась, боялась куда сильнее, потерявшись в темноте, подвернув лодыжку в чаще леса. Это была моя вина, я предпочла ей девочек и море. Она предлагала мне сходить в последний в этом году поход, пока погода не испортилась. И пошла одна.
Я села в «Ритмо» при блеклом свете луны. С окраины рощи прямо на меня вылетел сыч. Его полупрозрачные крылья были широко раскинуты; казалось, он вот-вот впечатается белым пятном в стекло машины, но в последний момент он взмыл вверх. По темной горе в поисках Дораличе блуждали пятна света – фонари охотников и Шерифы. Сквозь щель приоткрытого окна доносились крики: «Дорали! Дорали!»
Малышка идет на меня, а я маленькими шажками отступаю назад по резиновому коврику. Дрожащими ножками она старается наступать на желтые следы, напечатанные на синем фоне. Я подбадриваю ее словами, руками, взглядом. Еще несколько шагов – и она дойдет до конца. Раздается звонок, от неожиданности она вздрагивает и едва не теряет равновесие. Я беру девочку за руку, довожу до последнего следа. Теперь она может сесть и отдохнуть, а я открываю дверь.
Курьер привез доставку для моей дочери. Он заходил домой, но никого не застал. Чтобы добраться до нас, он выехал из Пескары рано утром. Он не знает, что Аманда и ее гость еще спят: вчера вечером они вернулись поздно. Было очень неприятно обнаружить его на диване-кровати утром: я отвыкла от мужчин в доме. За ночь он скинул одеяло, боксеры с изображением «Веспы» спереди вздымались от утренней эрекции.
К счастью, курьер вспомнил, что меня можно найти в кабинете. Пока он рассказывает об этом, я смотрю на надпись «Заландо» и призыв «Love me. Wear me»[7]. Я надеваю на девочку носки и туфли, ее мама уже на лестнице. «Тонус мышц стал лучше, – успокаиваю я ее. – Увидимся на следующей неделе». Я глажу девочку по волосам, собранным золотистым ободком.
Аманда не получала доставок с тех пор, как вернулась. Я беру коробку, и она чуть не выскальзывает у меня из рук: я думала, она будет тяжелее. Я наклоняю коробку в одну сторону, в другую: внутри что-то шуршит и перекатывается. Если перевернуть, что-то твердое, наверное металлическое, стукает о крышку. Там явно не очередной спортивный костюм: ткань легкая, может, хлопок или вискоза. Этикетка не помогает: «ворот 1», номер заказа, штрихкод. Мне представляется платье с поясом и пряжкой: наверное, это она стучит по крышке коробки.
Последние годы учебы в лицее Аманда ходила в платьях с глубоким вырезом на спине. Она не пропускала ни одного дня рождения, в том числе мальчиков старше нее.
Я не возражала. Моя дочь не давала поводов для беспокойства. Она не курила, не возвращалась домой пьяная, на ее теле не появились броские татуировки и пирсинг. Другие матери рассказывали мне об излишествах, которые позволяют себе их дети, о потерянных школьных годах. Я слушала их, но мне все это было чуждо. Мне повезло с Амандой.
Иногда по субботам я отвозила ее на дискотеку в клуб на побережье. Она просила высадить ее подальше от входа. О ее возвращении домой заботился отец: для меня было уже поздно.
После ее выпуска из лицея мы уехали на неделю. Аманда выбрала Барселону. Она целыми днями, не уставая, гуляла по парку Гуэль, трогала разноцветные мозаики, с детским восторгом любовалась саламандрой Гауди. Муж тогда впервые не поехал в отпуск с нами.
Я встряхиваю коробку и не могу представить, по какому случаю Аманда наденет платье, которое я себе нарисовала. Она никуда не выходила со дня нашей поездки в горы. Она носит пижамы, спортивные костюмы, на работу ходит в футболке с логотипом бара. Но сейчас ее вызывают только по выходным. Когда она обслуживает клиентов, не смотрит им в лицо, поэтому ее стараются ставить на мытье чашек и стаканов. Мне об этом рассказала Рубина, владельцы бара ее знакомые. Сама я никогда даже не прохожу мимо этого бара.
Милан вернул мне потухшую дочь. В коробке, которую я верчу в руках, может оказаться надежда. Вдруг кто-то вспомнил о ней здесь, пригласил ее на праздник. Аманда согласилась, решила пойти в платье, заказала его в «Заландо». Она достанет свои любимые босоножки из прошлой жизни, те, со змеей на заднике. Это станет началом чего-то нового. Сейчас июнь, впереди бескрайнее лето. Со временем к ней вернется желание учиться, и, может быть, она поступит куда-то поближе.
Я пытаюсь снять клейкую ленту с коробки, но вовремя останавливаюсь: Аманда заметит, если я открою ее посылку. Я ставлю коробку на стол, я так и вижу Аманду танцующей, как раньше, в восемнадцать. Кажется, это было вчера, но теперь все по-другому.
А может, она уже пожалела о покупке. Она бросит платье на стул в своей комнате, даже не примерив. Если оно черное, я могла бы надеть его на первый концерт хора. Он пройдет на открытом воздухе, на море, маэстро Мило уже договорился с концертным залом Флайяно.
Я оставила ее слишком одинокой в городе. Аманда вернулась другой. Я думала, она чересчур увлеклась новыми друзьями, а оказалось, они существовали только в моих фантазиях.
После ее отъезда я заполняла дни пациентами. Старалась работать до изнеможения. Дома к холодной половине двуспальной кровати добавилась пустая комната Аманды. Они ушли с разницей в несколько месяцев – отец и дочь. Мой муж, наша дочь. В ноябре я выключила радиатор и закрыла дверь в комнату, где она выросла. Так я столкнулась с зимой лицом к лицу.
«Надо дать ей свободу», – говорила я себе и ради этого не садилась на поезд. Я с трудом занималась повседневными делами и не осмеливалась на большее. Я не хотела, чтобы она видела, какой я стала. Я приручила страх за нее, который съедал меня поначалу. Место, о котором Аманда так мечтала, не могло причинить ей вреда.
Прежде чем вырвать сумку из рук, ее изо всей силы ударили по уху. Она даже не видела нападавших, на этом участке улицы было темно. К ней молча подкрались со спины, она запомнила только, что их, кажется, было трое, все высокие и худые. Голова кружилась, пронзительный свист оглушил ее. Она прислонилась спиной к припаркованному у тротуара внедорожнику и сползла вниз. После нападения, когда Аманда позвонила мне с неизвестного номера, она не могла сказать даже, сколько просидела там в пыли и проплакала. Из уха текла кровь: сережкой порвало мочку.
Она не могла сказать мне, проходил ли кто-нибудь мимо, но никто ей, разумеется, не помог. Это случилось вечером, по дороге от метро к дому, которая занимала всего семь минут.
Соседка открыла ей дверь, послушала ее с минуту, обе при этом стояли в дверях. Она не заметила крови ни на ухе, ни на воротнике. Она одолжила Аманде телефон, чтобы позвонить мне, а потом ушла, извинившись и сказав, что ей надо готовиться к завтрашнему экзамену.
«Она даже не предложила мне стакан воды», – жаловалась Аманда.
Я утешила ее, насколько это возможно на расстоянии. Не сесть на поезд и в тот раз точно было ошибкой. Я так уважала ее свободу, что оставила ее одну, когда была ей нужна. Некоторые границы слишком тонки для такой нерешительной матери, как я. Но неужели самые уверенные родители всегда знают, что нужно делать?
– Успокойся, я в порядке, – сказала она, и я поверила ей.
Я до сих пор сомневаюсь, что она все мне рассказала о том вечере. Но тогда я подумала, что ничего особенно страшного не произошло. В конце концов, у нее украли только предоплаченную карту и телефон. Рана несерьезная, быстро заживет. Я не учла самой страшной потери того вечера: вместе с сумкой у нее вырвали веру в этот мир.
Мне казалось, Аманда быстро забыла о случившемся. Она не хотела больше говорить об этом ни со мной, ни с отцом. Вот только рефлекс остался: она отскакивает в сторону, когда кто-то резко к ней приближается. Ночью она дремлет при свете, и только когда рассвет проникает в окно, щелкает выключателем и проваливается в глубокий сон. Но больше всего меня поражает бесполезный маленький ножичек, который она иногда носит в кармане.
Тем летом, когда я выходила замуж, Дораличе приехала из Канады на несколько недель. Я поздно узнала об этом: приглашения давно были разосланы. Все остальные мои подруги обещали быть. До назначенной даты оставалось совсем немного времени, так что я отправила приглашение Дораличе на адрес ее родителей с просьбой подтвердить, что она придет. Но я не получила ни подтверждения, ни даже поздравления по телефону. Может, она уже уехала, а может, мне следовало самой позвонить ей, а лучше – пригласить лично. Вот только я была так занята в те дни.
Мы столкнулись у парикмахерской – я выходила с репетиции свадебной прически: мои волосы были убраны в пучок. Дораличе шла с пакетами домой из супермаркета. Мы остановились, стояли на самом солнцепеке.
– Так что, замуж выходишь? – спросила она с непривычным легким английским акцентом.
– Да, мы с Дарио помолвились весной. Да и пора, разве нет? Все-таки мне двадцать восемь.
Я тут же пожалела о том, что сказала. Она была моей ровесницей, но семьи не намечалось, или она это скрывала. Она выглядела одинокой. Хотя что мы на самом деле могли знать о ее жизни после переезда, кроме того, что она жила в Торонто? Я не могла представить ее среди небоскребов на берегу озера, там, где зима по полгода. Какой она стала, Дораличе?