Они начали пробираться по камням к трассе, он подал ей руку и держал, пока они не выбрались к машине. Ее ладонь вспотела.
– Может, кофе? – предложил он.
Но она боялась, что муж вернется раньше и придется объяснять.
Хлопнула входная дверь, Елена Дмитриевна вздрогнула. Раздалось шарканье сапог. Баба Нюра показалась возле ситцевой занавески, отделявшей комнату Елены Дмитриевны:
– Пойдем.
– Куда?
Нюра держала в руках скомканный газетный сверток.
– Росалушку поглядишь. Напоследок.
Русалки ей не хватало. Мигрень только отпустила. Но быть неприветливой, тем более в последний день, Елене Дмитриевне не хотелось.
Позади усадьбы начинался запущенный парк. От дома тянулась липовая аллея – темная и торжественная.
Как рассказала Елене Дмитриевне продавщица из продмага, Копыловы наказывали крестьян, заставляя их сажать липы. Усадьба рассыпа́лась, липы разрастались.
– Веники мохнатые, солнце застят, – походя обругала деревья Нюра.
Некогда посреди парка высились кружевные, затейливые оранжереи для орхидей, с подогревом и фигурной крышей, похожие на шкатулки – на английский манер. От них остался ржавый каркас в мусорном перелеске. За перелеском шел длинный, напоминающий скорлупу от арахиса овраг. В узком месте для входа в лес были перекинуты бревна.
Нюра легко переступала бородавчатые кочки узкой тропинки.
Минут через десять вышли к лесному пруду, густо заросшему по берегам осокой. Елене Дмитриевне вспомнился Уолденский пруд – место уединения философа Торо – бесстрастный и гладкий, в окружении ровного кольца деревьев. Первое их с мужем путешествие после приезда в Америку. Потом однокурсница мужа Сандра скажет, что все годы Торо на пруду его мать и сестра приносили ему еду и чистую одежду.
Поверхность теряевского пруда шевелили водомерки.
Нюра развернула газетный сверток. В нем оказался сыр, купленный Еленой Дмитриевной. Нюра швырнула сыр в воду и уселась на бревно:
– Гостинец. Подождать надо.
– Баб Нюр, а на собрание не опоздаешь? – спросила Елена Дмитриевна. Собрание было важным. У усадьбы Копыловых появился хозяин.
Она, вероятно, так и рассыпалась бы лет через двадцать, если бы не глава деревенской администрации Артемьев, который выжимал копеечку из вверенных ему территорий. Но то, что Теряево находилось за рекой, сильно портило карты. Новый асфальтовый завод построили в Гришаеве, а большой коммерческий зверопитомник – возле железнодорожной станции.
Активность Артемьева сосредоточилась на усадьбе. В итоге нашелся коннозаводчик Армен Джангарян. Он планировал переделать усадьбу в пансионат с конными развлечениями.
Сегодня Джангарян собирался показывать эскизы переделок. И отдельным вопросом значилась судьба бабы Нюры: ее участок, как выяснилось, находился на территории усадьбы. Джангарян трижды предлагал Нюре новый сруб в любой части деревни. Без ее подписи на документах строительство было не начать. Но она стояла насмерть. Местные сердились, им посулили рабочие места, но обижать Нюру не хотели: тридцать лет она работала акушеркой в здешнем, теперь переведенном в Гришаево роддоме. Почти все теряевцы родились ей в руки.
В первый вечер к Нюре вместе с Еленой Дмитриевной отправился и Артемьев.
– Баба Нюр, ты уж не подводи нас. Мы край дотационный, нам рабочие места нужны.
Баба Нюра рылась в сундуке с бельем.
Артемьев попытался еще раз:
– Я тебе лично переезд устрою, будешь в тепле и комфорте. А если газ выбьем, так и вообще…
Баба Нюра вложила в руки Елены Дмитриевны стопку постельного белья и отправилась на огород. Артемьев выругался и посмотрел на потолок, словно ждал от того совета.
– Может, у вас получится? – вдруг спросил он Елену Дмитриевну. – Вас же учат с людьми разговаривать? Я за Джангаряном год бегал, на свои кормил, на рыбалку возил. Соскочит – зиму не продержимся, на дрова не останется.
– Мне кажется, Нюра никого не слушает.
Он почесал за ухом:
– У нас таджики в низком старте. Лес почистим, парк облагородим. Может, даже орхидеи снова…
– Мы в местные дела не вмешиваемся, этика… профессиональная.
Артемьев поднялся:
– Этика-уэтика.
Нюра продолжала созерцать пруд:
– Карпами, ироды, набьют. А ей там и одной тесно.
– Так вы что, из-за русалки стройки боитесь? Боитесь, конезаводчик пруд потревожит? – дошло до Елены Дмитриевны.
– Ну, – ответила Нюра.
– А Артемьев знает?
– Много чести, – ответила Нюра.
Нюра скинула опорки и сейчас стаскивала с плеча байковый халат, под которым оказалось ситцевое платье.
– Баб Нюр, вы чего?
Нюра стянула платье и понесла свое белое, на удивление крепкое тело к пруду. Не дрогнув, рассекла прибрежные заросли, прочавкала по глине и погрузилась в воду, спугнув водомерок.
– Зовет меня, – сказала Нюра из пруда, – скучно ей. Чай не карп.
«Не карп», – эхом подумала Елена Дмитриевна, глядя, как Нюра бойко плывет по кругу.
Когда они возвращались, Кевин вдруг пустился философствовать. Он рассуждал, что его страна может быть доброй и удобной, если у тебя есть хорошая работа.
В обратном порядке перед Еленой замелькали дорожные развязки, большой хот-дог, розовый пончик. А она подумала, что об этой поездке не знает ни одна душа. И если бы вдруг ее не стало, этого тоже никто бы не узнал. Может, ее и не было? Может, она, не заметив, просто растворилась в этом бескрайнем, помеченном пончиками и хот-догами пространстве воды и света?
Перед тем как высадить Елену у дома, Кевин полез в сумку, долго рылся и наконец достал блокнот:
– Вот. Это вам – самый удачный.
Протянул снимок с парусником. У нее вдруг мелькнула мысль о поцелуе, но быстро угасла.
Пикап, крупный, как белый медведь, мелькнул и пропал среди стриженых кустов. Парусник на полароиде был мал и безмятежен. На фоне сплошных темно-зеленых вод он слегка расплывался и будто мерцал. На обороте в правом нижнем углу стояла подпись: «For Helen #22-1997-kevin».
Домой идти расхотелось.
Кевина она больше не видела.
Вечером муж сообщил, что ему дают должность младшего профессора на кафедре общей политологии. Контракт на три года.
– Ты рада? – спросил он.
Она не знала, что сказать.
– Думал, будешь рада.
Через два месяца муж защитился. На вечеринке он весело чокался с научным руководителем, долго тряс тому руку. Еще через две недели она одна вернулась в Москву и, защитив диплом, стала готовиться к экзаменам в аспирантуру. Вскоре начались экспедиции и шли чередой, перемежаясь с библиотечными днями, заседаниями кафедры, институтским буфетом и запахом сигарет, пропитавшим их здание от входа.
Напоследок Нюра, почти касаясь щекой воды, что-то пошептала в глубину и начала выходить.
Елена Дмитриевна подумала, что скоро от теряевского диалекта ничего не останется. Как-то, лежа с Восьмеркиным под кусачим мохеровым пледом на скрипучем раскладном диване, они об этом заговорили. Он тогда сказал, что они гоняются за призраками.
Несколько раз они возвращались в одни и те же места спустя три года или пять лет. А слов уже действительно не было. Старики умирали, и место делалось безголосым. Кто останется в Теряеве через семь, скажем, лет? Джангарян? Артемьев?
Нюра вдруг пошатнулась и с тяжким всплеском – словно в замедленной съемке – завалилась на спину.
Елена Дмитриевна вбежала в воду. Ноги обдало холодом, мокрая юбка облепила колени. Елена Дмитриевна выхватила Нюру и потянула что есть мочи. Но пятки поехали по скользкому илу, правая ступня выскочила из подвернувшейся туфли. Она потеряла равновесие и, отпустив старуху, оглохла и ослепла от горькой воды.
Она замотала головой, как мокрая собака, поднялась, снова потянулась – руки ушли в пустоту. Сердце колотилось. Моргать было больно. Елена Дмитриевна шарила по воде, как слепой, прокладывающий себе палочкой путь в толпе. Она снова поскользнулась, но на этот раз, присев, кое-как удержалась.
Нюры не было.
С пустой головой и отяжелевшими ногами Елена Дмитриевна опустилась на бревно: на краю лежала Нюрина одежда, рядом стояли черные резиновые опорки, по которым ползали муравьи. Пруд успокоился, как будто заснул. А ведь легко могла бы следом потонуть.
Автобус должен был прийти меньше чем через час.
Деревня стихала рано, в домах работали телевизоры, бросая голубые отсветы на окна. Вечерние облака походили на пасущихся в блюде киселя овец.
Войдя в избу, Елена Дмитриевна вымыла посуду – две тарелки, чайную ложку, вилку, чашку и стакан. Аккуратно разложила на мягком вафельном полотенце. Затем глотнула из бутылки самогона. Нюра хранила его в дверце холодильника. Ощущая ожог, наконец стянула мокрую одежду. На плечах висела кляклая коричневая осока. Одежду хотелось выбросить, но не нашлось куда, и она просто затолкала ее в пакет.
Елена Дмитриевна только-только успела натянуть сухое, как, волоча за собой прыгающий на слабых колесах чемодан, в дом вошел Аксаков:
– Елена Дмитриевна? Через пятнадцать минут автобус, а вы на смски не отвечаете. Восьмеркин завтра встретит, оклемался. Вы собираетесь?
Она кивнула.
Аксаков, не спрашивая, сел у холодильника и погрузился в переписку.
За годы разъездов Елена Дмитриевна придумала идеальную командировочную формулу, список вещей на все времена – дождевик, жилет-пуховик, невесомый зонт, компактный фен. Сборы занимали минуты. Она уже поняла, что никому ничего не скажет и не побежит к Артемьеву. Вместо этого она подбирала вещи с ощущением, что заметает следы. Куда-то запропастился фен.
Она закружила по комнате, как механическая балерина. Сдернула с кушетки покрывало, сняла постельное белье. Стала перестилать одеяло.
Ей захотелось обнять Восьмеркина – накуриться, почувствовать, как грубый мохер пледа кусает икру, напоминая, что у нее есть тело. Надо было что-то успеть, неясно что, но ведь надо.
К калитке подъехал автобус, дважды коротко гуднул. Забытые деревни, слова, которые никто не понимает.