Автобус выгрузил его на остановке посреди заснеженной аллеи. Когда автобус скрылся, Кевин понял, что не знает обратного расписания.
Он пошел туда, где, как ему казалось, должен быть центр деревни-жемчужины Кясму. Быстро темнело. Людей не наблюдалось. Из вещей у него были только рюкзак и штатив. Руки замерзли. Уши тоже.
Наконец показались низкие строения. Минут через двадцать он вышел на площадь. Трехэтажное здание с надписью «Отель» выглядело нежилым. Все остальное – ему под стать. Фонари освещали снег, где-то сбоку вдали, по-видимому, была вода залива. Кевин замер. Он смутно представлял себе что-то типа лыжного курорта с уютно работающими барами, а это было чужое, мертвое и сонное место. Противно заныли колени.
Он раскрыл путеводитель и подсветил его фонариком смартфона, заряда в котором осталось вполовину. В качестве заведений питания там значились ресторан отеля «Кясму» – здания-мертвеца, перед которым он сейчас стоял, – ресторан «Эстонская роза» по некоему адресу, который ничего ему не говорил, и бар «У воды». Кевин решил найти сначала воду, а потом бар или «Розу» – Кясму не могла быть большой.
Свободную от штатива руку он сунул в карман и побрел по единственной асфальтированной дороге. Здесь не было ясных направлений. В нескольких частных домах горели окна. Проехал грузовик с фургоном. Минут за семь Кевин достиг воды. Мимо него прошел парень, похожий на привидение. Бара не было, ресторана тоже не наблюдалось. Изо рта вырвалось облачко пара.
Кевин развернулся и зашагал назад. Были бы силы, вероятно, стоило бы вернуться к остановке, где его высадил автобус, и ждать обратного рейса. Половина девятого вечера. Темень. Вот Джефф четко полагал путешествия пустой тратой нервной энергии. Теперь Кевин его понимал.
На Новый год Барбара подарила ему ту самую льняную рубашку цвета какао. Они обсуждали предстоящее турне по европейским водам. Барбара предложила ему выучить несколько слов на русском, шведском и итальянском. Потом сказала, что Кевину нужен новый агент. И что едут они главным образом ради него – что он застоялся и должен открыться новым энергиям. Вероятно, она была права. Он пытался повторить успех выставки с парусником и сделал проект «Девяносто три груши» с картинками разных груш, лежащих на молочном фоне раковины в его мастерской. Затем «Четыре месяца закатов». Некоторые закаты были потрясающие, карточки расходились, но все же этого было мало.
Если до начала весны не будет продаж, придется идти работать. Барбара предложила поговорить с друзьями и устроить его в библиотеку частного художественного музея, не крупного, но уважаемого: «Приятное место среди людей своего круга». Действительно, лучше, чем снова в официанты или продавцом в книжный, – он и так занимался этим долгие годы. Кевин радовался, что у него есть Барбара. Кем бы он без нее был. Вот только занимались любовью они все реже.
Кевин вконец задубел. Телефон садился. Вокруг искрился открыточный равнодушный снег. Он вдруг понял весь ужас своего положения: голод, холод, ночь. Он вновь топтался на площади у мертвого отеля без малейшего понимания, как можно исправить положение. Когда из-за угла здания показалась пожилая женщина, он ринулся к ней, не успев подумать об условностях:
– Я турист. Мне нужен отель. Где у вас можно поесть и переночевать?
Женщина не остановилась и даже не посмотрела в его сторону, просто покачала головой на ходу. Ее суровое лицо не выражало ни симпатии, ни антипатии. Ему пришлось остановить ее за руку:
– Замерзаю.
Кевин обхватил себя за плечи и стал демонстративно притопывать. Уронил штатив, поднял.
– Где у вас можно поесть и поспать? – Все это он изобразил пантомимой.
На лице женщины не дрогнул ни один мускул. Жестом она велела ему следовать за собой. Это была победа. Гуськом они пересекли площадь и подошли к угловому трехэтажному деревянному дому цвета снега. Женщина достала ключ, отперла парадное, и Кевин последовал за ней по узкой лестнице с узкими перилами. К этому моменту наблюдательность Кевина окончательно притупилась, он просто рассматривал носки своих снегоступов. При каждом шаге лестница натужно, почти карикатурно скрипела.
На лестничной площадке второго этажа они повернули налево и оказались в душном коридоре. Женщина остановилась у двери на левой стороне коридора и открыла ее одним из ключей в большой связке. Они оказались в комнате-пенале с узкой кроватью и тумбой. Окно смотрело на заснеженную площадь.
– Туалет – там, – женщина показала в конец коридора. – Десять евро, – произнесла она по-английски. Это были, как выяснилось, ее первые и единственные слова.
Кевин поспешно достал купюру, пальцы болели от мороза и слушались плохо. Женщина забрала купюру и, не проронив более ни слова, развернулась. О том, что женщина не плод его воображения, Кевину подсказала новая порция лестничного скрипа.
Спасен. Кевин скинул рюкзак на кровать и сел. На самом деле он ждал, что сейчас его спасительница вернется с кофе, полотенцами или предложением еды. Но вместо этого увидел, как она пересекает площадь и скрывается в темноте.
Здесь, по крайней мере, имелась розетка. Он воткнул в сеть купленный в аэропорту переходник и начал заряжать телефон. Он смотрел, как мигает значок зарядки на телефоне. Ни с точки зрения сервиса, ни с точки зрения выгоды, ни с точки зрения сострадания он не мог объяснить себе поведение своей безымянной хозяйки. Кажется, он начал засыпать.
Вдруг телефон завибрировал. Кевин изумленно смотрел на монитор. Звонил его агент.
– Ты где, подкаблучник?
– В Кясму.
– Колорадо?
– Эстония.
– Короче, через два дня ты нужен мне в Нью-Йорке, свежий, как альпийская роза. Попроси Барбару одеть тебя поприличнее.
– Барбара ушла.
– Куда?
– К подруге.
Его агент Роджер был не из тех, кого легко удивить. Но он сделал паузу.
– Короче, друг, тебя хотят в программу Года фотографии в Гуггенхайме. Просрать это нельзя, ты понял. Скажу честно – если ты ждал шанса, вот он. Последний жирный шанс, мать его. Так что выбирайся из своего Колорадо, забудь про баб, я тут в «Санрайз», на сорок первой. Жду. Где бы ты там ни застрял, выбирайся, меняй билеты, что хочешь делай. И да – нужно много, много идей. Готовься фонтанировать, готовься блевать идеями.
На этой выразительной ноте Роджер отключился так же внезапно, как и возник. Значок зарядки на телефоне показывал полную – его телефона – готовность. Затем экран погас и стало очень тихо.
Вообще, Кевин, вероятно, не решился бы соединить жизнь с Барбарой – уж слишком эксцентричной она показалась ему на открытии. Но каким-то образом они начали встречаться. Само собой, приятно необязательно, от случая к случаю. На пятом, наверное, свидании он оказался у нее. Страсти между ними не было, в постель они не рухнули.
Почему-то рассматривали фотоальбом – была еще эпоха фотоальбомов. Из альбома выпала газетная вырезка. На вырезке двухлетняя Барбара с родителями и сестрой оказались в объективе камеры в Диснейленде. Барбара в коляске, Нина за руку с отцом и их белокурая, нежная мать. Вырезка как вырезка – тонкая и выцветшая, как ветхий шелк. Если бы не одно обстоятельство. Кевин заметил на ней себя. Он, четырех лет от роду, с отцом. Отец держит мороженое. Кевин держит отца за руку. Точнее, его рука тонет в здоровенной отцовской ладони. Левый задний угол вырезки.
Он сказал Барбаре:
– Смотри, это я, а это мой отец.
Она, конечно, не поверила. Он сказал:
– Я могу доказать. Мы были в Диснейленде, когда мне было четыре. У моей матери еще, возможно, хранятся билеты. Мне купили плюшевого Микки Мауса. Он хранится у матери. Один глаз все время отклеивался. Я разбил на него яйцо и от страха оставил на лавке у дома. Было жарко, и вечером, когда мы с матерью стали его отстирывать, было уже поздно. С тех пор Маус посерел, свалялся, и кое-где в него навсегда въелись прижаренные кусочки желтка. Моя самая любимая игрушка.
Не решить после этого, что они с Барбарой предназначены друг другу судьбой, было невозможно.
Есть хотелось чудовищно. В комнате было холодно и душно, пыль отдавала приторно сладким. «Дешевая, неэкологичная отдушка», – подумал Кевин. Не раздеваясь, он забрался под тонкое одеяло на узкой кушетке. Большой и указательный пальцы на правой руке потеряли чувствительность.
Он попытался представить: вот его тело лежит в каком-то доме на площади в Кясму, и Кясму тонет в снегу, и снежный путь вдоль воды отделяет его от Таллина, и маленькая Эстония в уголке довольно маленькой Европы, а потом океан, и аэропорты Филадельфии, Бостона, Нью-Йорка, водные глади, посадочные линии, его запертая пустая квартира, его запертая пустая мастерская, все еще очень красивая мать Барбары – более красивая, чем дочь, коль уж на то пошло, – где-то в своем светлом, элегантном доме, парусники и рыбацкие лодки в заливе.
За окном скреблась и качалась ветка. Он понял, что плачет, когда по щекам потекли теплые слезы. Он хотел держать отца за руку. Он хотел на кухню матери. Он хотел пить пиво с Джеффом. Он хотел шума Нью-Йорка. Он хотел слишком многого и от этого чувствовал себя живым и несчастным. Так чувствуют себя дети, потерявшиеся в супермаркете, и взрослые, потерявшиеся в жизни. Очевидно, сопротивление было бессмысленным, пора было сдаться. Он утонул в объятиях одиночества, как тонут в объятиях старого верного друга. Он перевернул подушку, чтобы не спать на мокром.
Кевин проснулся от голода. Восемь утра. За окном светло и по-зимнему тускло. Надо выбираться. Он достаточно побыл персонажем третьесортного фильма ужасов, в котором герой приезжает в заброшенную деревню, где все население оказывается призраками или вампирами.
В рюкзаке мог заваляться сникерс. Он начал рыться по карманам и отделениям: экологичная ткань из переработанных холстов с водонепроницаемой пропиткой, тринадцать карманов, петелька для ключей, лимитированное издание, итальянский дизайн, масса карманов с разной дребеденью. Хотелось вытряхнуть все одним махом, но он стал выкладывать предметы на стул: складной нож, пластиковая таблетница, жвачка, чек, сложенный вчетверо, вазелин для губ, подсунутый Барбарой, шариковая ручка. Паспорт положил на подоконник – чтобы не забыть.