Мать замолчала и теперь смотрела в окно, а я смотрел на мать и поражался своей слепоте. Как же она сильна в отношении тех, кого любит.
С Зиной я больше не общался. О том, что она имеет отношение к смерти Роджера, никто не узнал. Я запер фото в секретере из эбенового дерева в музыкальной гостиной – еще один ценный подарок родителям на свадьбу – и бросил ключ в незамерзающую Сладкую.
За весну и лето при помощи Рябого Павлуши, Саши и еще нескольких сноровистых мужиков я достроил оранжерею. Более того, я смог сделать чертежи проще, а конструкцию устойчивее, чем у Роджера.
Но осенью родители уехали за границу и пробыли на итальянских и немецких водах все следующее десятилетие. Со временем пустующий хрустальный дом стал местом свиданий. Имение же оставили на немца-управляющего. Не без труда, но тот справился, правда, никакой прибыли наше хозяйство не приносило, а часть крестьян и вовсе сбежала после объявления манифеста.
Я же вскоре отправился в столицу – учиться на морского инженера. Это было верным решением. Свой огонь я нашел на воде: много лет я проектирую корабли с тем же восторгом, с каким делал бумажные кораблики в детстве. И счастлив.
Шаг четвертый.В руине
В оранжерейную руину приходили курить и трахаться, а деревянный стул торчал тут всегда. Бегать в дальний конец парка Артемьеву не разрешали. Но он стащил у Ольги спички, когда она препиралась с матерью на улице. Артемьев видел, как она сунула коробок в карман шерстяной кофты, кофта валялась на бревне возле Ольгиного забора, напоминая большую шкуру давно сдохшей мыши. Искушение было велико. Он подошел, запустил руку, нащупал коробок. Он даже не понял, как она заметила и почему так разозлилась. На коробке был нарисован коричневый трактор на коричневом поле под коричневыми солнечными лучами, похожими на ленты из говна.
Артемьев дал деру, началась погоня, которая закончилась здесь, в оранжерее. Он выдохся и понял, что дело его дрянь. Дышалось со свистом, и голова было неприятно прозрачной, в глазах – немного темно. Ольга приблизилась и толкнула двумя руками, в плечи. Ему было пять, ей одиннадцать. Артемьев упал. Тогда она подошла и накинула ему на голову спинку стула – как хомут. Артемьев оказался внутри четырехугольной дырки. В предплечье вонзилось ребро перекладины. Он смотрел на обидчицу снизу вверх: впадины ее подмышек окаймлял бледно-желтый ситец сарафана.
Она сказала: «Отдай спички, засранец». Он отдал легко. Она спрятала их в карман, сняла с Артемьева деревянный хомут и протянула руку:
– Иди давай, заругают. Дойдешь?
Ее ладонь была мягкой и узкой. Он кивнул и кое-как побежал, продолжая дышать со свистом, а Ольга осталась. Он обернулся, чтобы убедиться: да, она стояла и смотрела вслед и казалась маленькой, даже меньше, чем он себе сам казался. Пока он бежал и потом, за обедом, и позже, вечером в кровати, он не то чтобы думал о ней, но ощущал совершенно отчетливо, как она там стоит или, может, сидит. Наверное, с тех пор он и чувствовал все слишком сильно, и это вечно мешало, как тяжелая, мокрая, налипшая на ботинки грязь.
Артемьев сидел за столом в кабинете сельсовета и вспоминал. Когда он видел Ольгу в последний раз? Кажется, лет пять назад. Хотя, черт знает, чувство времени у Артемьева ослабло. Старческое какое-то стало чувство времени, комком. Хотя стареющим Артемьева не назвать. Тридцать три, джинсы, толстовка – был бы чиновником где-нибудь еще, а не в деревне на двадцать пять дворов, – и всерьез не приняли бы. Хотя на всякий пожарный в шкафу висел галстук.
Итак, что имелось на сегодня? Примерные рассказы о том, где Ольга жила в Вологде. Слухи сводились к ее непутевости, к тому, как не задалась ее женская и всякая остальная судьба. Бабка Феонида сказала, «что Ольгу вечно где-то носит», с другой стороны, у Феониды всех где-то носит и все достойны порицания.
Артемьев устал. Нет, он задолбался. А в этом состоянии он был склонен размышлять о том, как сбежать из Теряева и устроить жизнь иначе. Нельзя жить в деревне с названием как из рекламы печенья, блин. Но попытки бежать и размышлять уже были. Артемьев хрустнул суставами пальцев и решил прогуляться.
Последнюю неделю все были на взводе. Неудивительно. Сначала случилось почти невероятное: Армен Джангарян все-таки надумал заниматься усадьбой Копыловых. Согласовывались они год и два месяца. Первые два раза Артемьев привозил Джангаряна в Теряево буквально на свои. Тот искал бутиковый проект, как он говорил на своем птичьем языке.
У Артемьева цель была попроще – спасти деревню. Единственный козырь – усадьба. Нет, конечно, он пытался решить задачу с разных сторон: предложил вологодской администрации проект детского лагеря, сделал презентацию сыроваренного производства – да и вообще был согласен на все, вплоть до вонючего асфальтового завода.
Но причиной неудач была река Сладкая. Далеко, моста нет, транспортные хлопоты. Одно время Артемьев искал инвестора на мост. Не нашел. И только сумасшедший Джангарян – армянин, житель столицы, гражданин Израиля – в своем твидовом пиджаке с синими овальными заплатами на локтях, стоя рядом с Артемьевым на пароме, тягуче скользившем сквозь сонную Сладкую, сказал с чувством глубокого собственного достоинства: «Удаленность от цивилизации станет частью концепции». В ту секунду Артемьев ощутил себя девушкой на выданье. Если надо для дела, мог бы и на шесте станцевать. Его заботило только, чтобы Армен не догадался, как Артемьеву важно пристроить усадьбу: он потратил столько сил на создание умеренно незаинтересованного вида, что снова начал курить и потерял сон.
Но, как любил говорить отец Артемьева, бриллиант был слишком крупным, чтобы оказаться настоящим. Артемьев и сам ждал подвоха. Поэтому встретил его с облегчением. Тем более, подвох был по зубам: надо было выкупить один дом с участком, который по документам оказался приписан к территории усадьбы. Дом матери Ольги, бабы Нюры.
Но вчера Нюра всплыла в лесном пруду. Так что теперь уговаривать о продаже придется Ольгу.
После того как тело Нюры отправили на пароме в гришаевский морг – в Теряеве своего морга не было, – Джангарян пришел к Артемьеву с коньяком:
– Помянем?
Выпили.
– У нее всегда были ириски. «Золотой ключик», – зачем-то вспомнил Артемьев про Нюру, – твердые-твердые, как игрушечные кирпичи.
– Все будут думать, это я вашу Нюру сковырнул, – мрачно выдал Джангарян.
Артемьев рассудил, что это возможно. Нюра на продажу своего дома не шла ни в какую.
– Ну или я, коль на то пошло, – сказал Артемьев и подумал в который раз: как она оказалась в пруду? Зачем?
– Родственники у нее есть? – устало спросил Джангарян и равнодушно глянул на кудахтающий смартфон.
– Дочь. Ольга.
– Найди. Юристов подключу, наследство по срочняку оформим, потом продажу, начнем копать. Два дня тебе, председатель.
Какая-то херь ужасная с этим прудом. Артемьев не любил вредную Нюру, другие все время ныли, а она нос воротила по-королевски. И вечно в коричневом, вечно в опорках своих резиновых. И все-таки Нюра была как дерево, которое на привычном месте стояло, а его чпок – и спилили. И дом ее теперь как пень. Может, действительно русалки утащили? В детстве мать рассказывала ему про водяного – что тот похож на мокрую противную подушку и может больно укусить.
Артемьев докурил и стоял в темноте, фонарь светил в сторону. В горле щипало, в желудке булькало. А ну его, спать пошел.
Вологда, улица Космонавтов, восемь. Квартира двадцать три. На площадке пахнет вареной гречкой, слышно, как булькает и харкает телевизор, тявкает какая-то мелочь. Звуки и запахи такие привычные, что Артемьев их не замечал. Однажды Артемьев видел по телеку классный ролик. Выходит на шоссе лось, а на него машина мчится, и тут у лося перед внутренним взором проходит жизнь: как родился, как на ноги свои мосластые поднялся, как по лесу за мамой бежал, качаясь. Лось приготовился умирать, а форд со светящими фарами вильнул и промчался мимо. Приемистый и маневренный потому что.
Артемьев чувствовал себя тем самым лосем. Вспомнил, как отец уговаривал его остаться после армии и как он все равно, понятное дело, рванул в Москву и голодный, жадный до всего ехал в душном поезде, как легко устроился в автосервис на «Полежаевской», как давал там карточные турниры, чтобы хватало за комнату платить на улице Зорге – улице, бесконечной, как растянутый носок, – и потом еще было много того, чего вспоминать не хотелось. Даже больше, чем жать вот сейчас на дверной звонок. Артемьев нажал.
Не открыли. Ну, так и думал. Где теперь искать Ольгу, неясно.
Второй раз они с ней встретились, когда ему было одиннадцать, а ей почти восемнадцать. Опять в оранжерее.
Шел дождь, но он все равно притащился туда после уроков, потому что чувствовал себя по жизни уродливым, беспомощным и ненужным. Пережить это можно было только в одиночестве.
Ольга сидела на стуле – спустя годы тот никуда не делся – и красила ногти на ногах. Выгнулась-изогнулась, правую ногу поставила на кусок шифера, торчащий из земли. Лак вишневый. Артемьев замер: вот так выглядит его будущая жизнь – притягательной, яркой. Волосы у Ольги были прямые и пепельные. Не то чтобы сама Ольга выглядела как мечта, но во всем – в дожде, в земляных запахах разваленной оранжереи, в сероватом призрачном свете, в ее длинных больших белых ногах было что-то, что зазвенело внутри Артемьева предвкушением просторного счастья. Так и мать говорила: жизнь у тебя будет счастливой, с приключениями и чудесами. Теплый дождь ласкал щеки.
Оранжерея было высоченной, конструкции – литыми, ржавыми и прочными – она пережила уже почти два века и напоминала картинки из книжки про Маугли – заброшенный город в джунглях. Оранжерею начал строить сын владельцев усадьбы, но остыл к постройке из-за любовной неудачи. И вот она – завитки литой арматуры, крутые и причудливые, как сон.