Хрустальный грот — страница 5 из 13

Приход Медведя

Глава 1

Люди потом говорили, что большая звезда-дракон, вспыхнувшая перед кончиной Амброзия и в честь которой Утер при вступлении на трон взял себе имя Пендрагон, предвещала грядущие дурные времена. И поначалу в самом деле казалось, что все было против Утера. Как будто закат звезды Амброзия был сигналом, по которому его старые враги вновь подняли голову и собрались в темноте у границ земли, чтобы погубить его наследника. Окта, сын Хенгиста, и родич его Эоза сочли, что смерть Амброзия освободила их от данной ими клятвы оставаться к северу от его границ, и принялись собирать силы. Как только об этом стало известно, к ним хлынули все недовольные. Из Германии прибыли новые воины, жадные до земель и добычи. Остатки саксов Пасценция объединились с беглыми ирландцами Гилломана и со всеми бриттами, которые считали себя несправедливо обойденными новым королем. Через несколько недель после смерти Амброзия Окта с большим войском явился на север, как волк в овечье стадо, и успел разорить все города и крепости, лежавшие меж Адриановым валом и Йорком, прежде чем новый король настиг его. Придя к Йорку, городу, укрепленному Амброзием, он нашел заново отстроенные стены, запертые ворота и людей, готовых защищать свой город. Он собрал все осадные машины, какие у него были, и начал осаду.

Он, должно быть, знал, что Утер настигнет его, но войско его было так велико, что он не боялся бриттов. Потом говорили, что у него тридцать тысяч человек. Как бы то ни было, когда Утер пришел к осажденному городу со всеми, кого сумел собрать, саксов оказалось вдвое больше, чем бриттов. Сражение было кровавое, и окончилось оно страшным поражением. Я и сам думаю, что кончина Амброзия явилась большим ударом для королевства; Утер был прославленным воином, но не слишком опытным стратегом. И до того все знали, что ему недостает спокойствия и рассудительности его брата и умения оценивать реальное соотношение сил. Правда, недостаток мудрости он восполнял отвагой, но даже она оказалась бессильна в тот день под Йорком перед численным превосходством саксов. Бритты дрогнули и побежали. Спасло их лишь наступление ночи — в это время года темнеет рано. Утеру вместе с Горлойсом Корнуэльским удалось собрать остатки своего войска близ вершины небольшого холма, именуемого Дамен. Холм был крутой и мог предоставить некоторое укрытие — на нем множество утесов и пещер и склоны его поросли густым орешником, но это было лишь временное убежище, а торжествующие саксы окружили подножие холма, ожидая наступления утра. Положение бриттов было отчаянным, и требовались отчаянные меры. Пока солдаты отсыпались, насколько было возможно, угрюмый Утер расположился в пещере, созвал своих усталых командиров на совет, и они вместе разработали план, как перехитрить огромное войско, подстерегавшее их у подножия холма. Поначалу никому не приходило в голову ничего разумного, кроме того, что надо бежать, но кто-то — я потом слышал, что это был Горлойс, — указал, что дальнейшее отступление лишь оттянет разгром и разорение нового королевства; если можно бежать, значит, можно и атаковать, и, возможно, если бритты не станут ждать рассвета, а захватят саксов врасплох, ударив с вершины холма, когда враги не ждут нападения, атака увенчается успехом. Мысль была очень простая, и саксы могли бы ожидать этого от людей, оказавшихся в такой ловушке; но саксы — тупые рубаки и, как я уже говорил, не приучены к дисциплине. Так что вожди бриттов были уверены, что враги почти наверняка не ждут атаки раньше рассвета и залегли спать крепким сном победителей, а может быть, еще и перепились вином из захваченных складов.

Надо отдать саксам должное: Окта выставил-таки часовых, и они по большей части не спали. Но план Горлойса все же сработал. Бриттам помог туман, поднявшийся к рассвету и затянувший подножие холма. В тумане казалось, что бриттов было раза в два больше, чем на самом деле. Как только рассвело достаточно, чтобы можно было найти дорогу среди скал, бритты нанесли безмолвный и стремительный удар. Половину саксонских часовых перебили, оставшиеся подняли тревогу, но поздно. Саксы, ругаясь, вскакивали и хватали оружие, но бритты, уже не таясь, с воинственными криками напали на не успевших проснуться врагов и разгромили их. К полудню все было кончено, и Окту с Эозой взяли в плен. Еще до зимы север был очищен от саксов, их боевые корабли тихо догорали на северных берегах, а Утер вернулся в Лондон, посадил своих пленников в темницу и начал готовиться к весенней коронации.

Эта битва с саксами, близкое поражение и вслед за тем — блестящая победа было именно то, в чем нуждалось правление Утера. Люди забыли о горе, какое причинила им смерть Амброзия, и заговорили о новом короле как о восходящем солнце. Его имя было на устах у всех, от знати и воинов, что теснились вокруг него, ожидая даров и почестей, до рабочих, строящих его дворцы. А у придворных дам вошел в моду новый цвет — «алый Пендрагон», и двор сделался похож на поле маков.

Во время этих первых недель я видел его только один раз, так как все еще был в Эймсбери, распоряжаясь восстановлением Хоровода Великанов. Треморин был на севере, но я подобрал себе хороших работников, и после король-камня с Килларе люди уже не боялись браться за массивные камни Хоровода. После того как мы выровняли камни, вырыли ямы и проложили направляющие, поднять стоячие камни не составило особого труда — там не было ничего такого, что нельзя было бы сделать с помощью веревок, треног и отвеса. Основная трудность заключалась в больших перемычках, но все же главное чудо совершили в незапамятные времена строители Хоровода, древние мастера, которым удалось подогнать камни друг к другу так же точно, как плотник подгоняет доски. А нам оставалось лишь поднять их. Эта проблема занимала меня много лет, с тех пор как я впервые увидел висячие камни в Малой Британии и взялся за расчеты. Не забыл я и о том, что узнал из песен.

В конце концов я изобрел деревянные подмостки — современный механик отверг бы их как примитивные, но они сделали свое дело в древности — певец тому свидетель — и должны были сделать его снова.

Дело подвигалось медленно. Должно быть, удивительное это было зрелище: массивные блоки один за другим вползали наверх и вставали на место так гладко, словно они были из свечного сала. На каждый камень требовалось две сотни обученных рабочих, которые привыкли работать все вместе и в едином ритме, под песню, как гребцы.

Сам ритм, конечно, задавала работа, а песни были старые, я их помнил с детства — мне их еще няня пела; только няня, конечно, опускала кое-какие словечки, которые вставляли в них мужчины. Обычно эти песни были жизнерадостные, неприличные и направленные на личности — в основном высокопоставленные. Они не щадили ни Утера, ни меня, хотя в моем присутствии их открыто петь остерегались.

Кроме того, когда рядом был кто-то посторонний, слова делались нейтральными либо неразборчивыми.

Много позднее мне доводилось слышать, что я возводил Хоровод с помощью магии и музыки. Наверно, и то и другое верно. Я думаю, история о том, как Феб-Аполлон с помощью музыки воздвиг стены Трои, возникла точно так же. Но ту магию и музыку, что возвели Хоровод Великанов, я отчасти позаимствовал у слепого певца из Керрека.

К середине ноября, когда начались морозы, работа была завершена.

Потух последний костер, последний обоз с людьми и строительными материалами укатил на юг, в Сар. Кадаль отправился вперед меня в Эймсбери. Я стоял, придерживая грызущего удила коня, ожидая, пока обоз скроется за горизонтом и я останусь один.

Облака висели над безмолвной равниной, словно оловянная миска.

Было еще рано. Трава белела от инея. Соединенные перемычками камни отбрасывали длинные тени в бледном свете зимнего солнца. Мне вспомнился стоячий камень, белый иней, бык, кровь на траве и улыбающийся юный бог со светлыми волосами. Я взглянул на камень. Амброзия похоронили с мечом в руке, я знал это и сказал ему:

— Мы оба вернемся к зимнему солнцестоянию.

Потом покинул его, сел на лошадь и поскакал в Эймсбери.

Глава 2

В декабре пришли новости об Утере: он оставил Лондон и приехал на Рождество в Винчестер. Я отправил ему послание, ответа не получил и снова поехал вдвоем с Кадалем туда, где посреди равнины одиноко высился покрытый инеем Хоровод Великанов. Было двадцатое декабря.

Мы остановились в ложбине невдалеке от Хоровода, привязали коней и развели костер. Я боялся, что ночь будет облачная, но стоял мороз, небо было ясное, и звезды роились на небе, как пылинки в лунном луче.

— Иди поспи — если, конечно, сможешь уснуть на таком холоде, — сказал Кадаль. — Я тебя разбужу перед рассветом. А с чего ты взял, что он приедет?

Я не ответил.

— Ну ладно, ты маг, тебе виднее. На случай, если твоя магия не поможет тебе заснуть, вот тебе лишний плащ. Разбужу тебя вовремя, так что не дергайся.

Я послушался его, закутался в два слоя толстой шерстяной ткани и лег у костра, подложив под голову седло, и скорее дремал, чем спал. До меня долетали все ночные звуки и шорохи, окруженные бездонным безмолвием равнины: вот потрескивает хворост в костре, вот Кадаль подбрасывает в костер новые дрова, вот пасущиеся рядом кони щиплют траву, заухала охотящаяся сова… И потом, незадолго до рассвета, звук, которого я ожидал: по земле до меня дошел далекий ровный гул — приближающийся топот копыт.

Я сел. Кадаль, с заспанными глазами, мрачно буркнул:

— По-моему, у тебя еще час.

— Ничего. Я выспался. Приложи ухо к земле и скажи, что ты слышишь.

Он наклонился, прислушиваясь — наверно, секунд пять, — потом встал и пошел к лошадям. В те времена люди, услышав скачущих в ночи всадников, действовали не раздумывая.

Я остановил его.

— Все в порядке. Это Утер. Как ты думаешь, сколько там лошадей?

— Двадцать. Может, тридцать. Ты уверен?

— Совершенно уверен. Седлай коней и держи их наготове. Я пойду внутрь.

Был час меж ночью и рассветом, когда воздух совершенно неподвижен.

Они скакали галопом. Казалось, вся застывшая от мороза равнина наполнилась топотом копыт. Луна села. Стоя рядом с камнем, я ждал.

Он оставил отряд поодаль и поехал дальше только с одним спутником. Меня заметили не сразу, но, должно быть, увидели в ложбине догорающий костерок Кадаля. Ночь была довольно светлая от звезд, поэтому они ехали без факелов и хорошо видели в темноте: двое направились коротким галопом прямо к наружному кругу Хоровода, и поначалу я подумал, что они собираются въехать в Хоровод верхом. Но кони остановились, оскользнувшись на инее, и король спрыгнул наземь. Я услышал звон — он перебросил повод своему спутнику.

— Выводи его, — услышал я, и затем король подошел ко мне — стремительная тень, шагающая сквозь исполинские тени Хоровода. — Мерлин?

— Да, государь?

— Странное ты выбрал время. Что, обязательно было вытаскивать меня сюда среди ночи?

Его голос звучал бодро. Утер был не любезнее, чем обычно. Но он все же приехал.

— Ты хотел посмотреть на то, что сделано, — ответил я. — И сегодня — ночь, когда я могу тебе это показать. Хорошо, что ты приехал.

— Что ты мне хочешь показать? Видение? Один из твоих снов? Предупреждаю, я…

— Нет. Ничего такого здесь нет, по крайней мере сейчас. Но здесь есть нечто, что я хотел показать тебе, и это можно увидеть только сегодня ночью. Боюсь, нам придется еще немного подождать.

— А долго? Холодно же!

— Недолго, государь. До рассвета.

Он стоял напротив меня, по другую сторону король-камня, и в слабом звездном свете я видел, что он смотрит на него, опустив голову и поглаживая подбородок.

— Тогда, в первый раз, когда ты стоял в ночи у этого камня, люди говорили, что у тебя видения. Теперь мне рассказывают в Винчестере, что, когда он лежал при смерти, он говорил с тобой так, словно ты был в спальне и стоял в ногах его кровати. Это правда?

— Да.

Он резко вскинул голову.

— Ты хочешь сказать, что там, на Килларе, ты знал, что мой брат умирает, а мне ничего не сказал?

— Это было ни к чему. Если бы ты знал, что он болен, ты все равно не смог бы вернуться быстрее. А так ты плыл обратно со спокойной душой. В Каэрлеоне, когда он умер, я сказал тебе об этом.

— Клянусь богами, Мерлин! Не тебе судить, о чем говорить, а о чем не стоит! Ты не король и должен был сказать мне.

— Ты тогда тоже не был королем, Утер Пендрагон. Я сделал так, как приказал мне он.

Я видел, как он дернулся — и снова застыл.

— Сказать можно все, что угодно!

Но по голосу Утера я понял, что он мне поверил и что я и это место вселяют в него благоговейный страх.

— А теперь, пока ждем рассвета и того, что ты хочешь мне показать, давай разберемся в наших отношениях. Ты не можешь служить мне так, как служил моему брату. Хочу, чтобы ты это знал. Я не нуждаюсь в твоих пророчествах. Мой брат ошибался, когда говорил, что мы будем вместе работать для Британии. Нашим звездам не сойтись вместе. Признаюсь, я был слишком резок с тобой тогда, в Бретани и на Килларе. Я прошу прошения, но теперь уже поздно. У нас с тобой разные пути.

— Да. Я знаю.

Я сказал это без особого выражения — просто согласился и с удивлением услышал, что Утер тихо рассмеялся себе под нос. Он довольно дружелюбно хлопнул меня по плечу.

— Ну, значит, мы друг друга понимаем! Я и не думал, что это будет так просто. Если бы ты знал, как с тобой легко после всех этих просителей, молящих о помощи, взывающих к милосердию, выпрашивающих милостей!.. А единственный человек в королевстве, действительно имеющий право чего-то от меня требовать, соглашается идти своей дорогой и предоставляет мне идти своей?

— Конечно. Наши пути еще пересекутся, но не теперь. А когда это произойдет, нам придется действовать вместе, хотим мы того или нет.

— Посмотрим. Да, конечно, ты обладаешь силой — но что мне в твоей силе? Мне не нужны жрецы и попы!

Он говорил резко и добродушно, словно пытаясь развеять странные чары этой ночи. Утер твердо стоял на земле обеими ногами. Амброзий понял бы, о чем я говорю, но Утер поспешил вернуться на тропу людей, как собака к кровавому следу.

— Ты, похоже, уже неплохо послужил мне — там, на Килларе, и здесь, с этими Висячими Камнями. Так что я все же тебе чем-то обязан — хотя бы за это.

— И еще послужу, чем смогу. Если я понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать.

— Не при дворе?

— Нет, в Маридунуме. Там мой дом.

— Ах да, та знаменитая пещера! Думается мне, ты заслуживаешь большего.

— Мне ничего не надо, — ответил я.

Стало немного светлее. Я увидел, как Утер бросил на меня косой взгляд.

— Я говорил с тобой сегодня, как еще ни с кем не говорил. Ты все еще не можешь забыть мне былых обид, Мерлин-бастард?

— Я не держу на тебя зла, государь.

— Ни за что?

— Разве что за одну девушку в Каэрлеоне. Но это, считай, ничто.

Он уставился на меня. Потом усмехнулся.

— За которую?

— Не важно. Ты все равно ее забыл.

— Клянусь собакой, я тебя недооценивал!

В его голосе даже появилось что-то вроде теплоты. «Если бы он знал, — подумал я, — как он посмеялся бы надо мной!»

— Говорю, это не важно, — ответил я. — Это и тогда ничего не значило, а теперь тем более.

— Ты так и не объяснил, зачем меня сюда вытащил в этот час. Погляди на небо — дело к рассвету. И давно пора: кони замерзнут.

Он поднял голову и посмотрел на восток.

— Хороший день будет. Интересно взглянуть, что ты тут понастроил. Знаешь, теперь-то я могу сказать: Треморин утверждал, что это невозможно до тех пор, пока я не получил твое послание. Пророк ты или нет, а польза с тебя, Мерлин, все же есть.

Становилось все светлее, тьма постепенно рассеивалась. Теперь я отчетливо видел его: он стоял, вскинув голову, и снова поглаживал подбородок.

— Хорошо, что ты приехал ночью, — сказал я. — Я признал тебя по голосу. Днем бы тебя не узнал. Ты бороду отпустил…

— Так оно царственней, верно? Во время войны просто некогда было бриться. К тому времени, как мы дошли до Хамбера…

И он принялся рассказывать мне о кампании. Он говорил совершенно свободно и естественно, в первый раз за все время, что я его знал. Быть может, потому, что теперь я был единственным его родичем среди всех его подданных. Родная кровь — не водица, как говорится. Он рассказывал о войне на севере, о битвах, о дымящихся развалинах, что оставили за собой саксы.

— Рождество мы проведем в Винчестере. Весной я буду короноваться в Лондоне, и уже…

— Подожди.

Я не хотел так невежливо обрывать его на полуслове, но небо и пронзительный свет давили на меня — мне некогда было подбирать слова, с какими надлежит обращаться к королю.

— Началось! — быстро сказал я. — Встань рядом со мной у подножия камня.

Я отступил от него на шаг и встал у подножия длинного король-камня, лицом к горящему востоку. На Утера я не смотрел — не до того было. Я слышал, как он шумно втянул воздух, словно бы в гневе, потом сдержался, подошел, сверкнув самоцветами и кольчугой, и встал рядом со мной. У наших ног лежал камень.

На востоке ночь истаяла, разошлась, как отдернутая занавесь, и показалось солнце. Луч света, словно брошенный факел или огненная стрела, пронзил серый воздух и провел черту от горизонта к король-камню, что лежал у наших ног. Наверно, секунд двадцать огромный часовой-трилитон высился перед нами суровой черной рамой, обрамляющей сияние зимнего неба. Потом солнце поднялось над горизонтом — так быстро, что было видно, как вытянутый овал тени круга Висячих Камней движется по земле, расплывается и тает в ярком свете зимнего утра.

Я взглянул на короля. Он смотрел на камень. Глаза его были широко раскрыты и пусты — нельзя было прочесть его мыслей. Потом он поднял голову и отвернулся, переведя взгляд на внешний круг, на огромные камни, закрывавшие солнце. Медленно шагнул в сторону и, повернувшись на каблуках, обвел взглядом весь круг Висячих Камней. Я увидел, что бородка у него рыжеватая и вьющаяся, волосы отросли длиннее, чем раньше, и на шлеме полыхнул золотой обруч. Глаза у него были голубые, как дым костра поутру.

Наконец он посмотрел мне в глаза.

— Неудивительно, что ты улыбаешься. Зрелище очень впечатляющее.

— Это от облегчения, — ответил я. — Эти расчеты стоили мне нескольких бессонных недель.

— Да, Треморин рассказывал. — Он смерил меня неторопливым, оценивающим взглядом. — Рассказывал и о твоих словах.

— О каких словах?

— «Я возведу на его могиле памятник из самого света».

Я ничего не сказал.

Он медленно произнес:

— Я уже говорил тебе, что ничего не смыслю ни в пророках, ни в священниках. Я простой солдат и думаю так же. Но это — то, что ты сделал здесь, — я понимаю. Быть может, здесь найдется место для нас обоих. Я говорил тебе, что проведу Рождество в Винчестере. Поедем со мной?

Он приглашал, а не приказывал. Мы говорили через камень. Это было началом чего-то, но чего — мне пока не дано было видеть. Я покачал головой.

— Весной — может быть. Хотел бы посмотреть на твою коронацию. Когда понадоблюсь тебе, зови, приду, можешь быть уверен. Но сейчас мне нужно домой.

— В свою нору? Ну что ж, если это то, что тебе нужно… Видит бог, не много же тебе надо! Ты в самом деле не хочешь ничего попросить у меня? Люди будут плохо думать о короле, который ничем не вознаградит тебя за это, — сказал он, указывая на стоячие камни.

— Я уже получил награду.

— Опять же в Маридунуме. Дом твоего деда подошел бы тебе куда больше. Почему бы тебе не поселиться там?

Я покачал головой.

— Дом мне ни к чему. Но я принял бы в дар холм.

— Ну так бери его. Мне говорят, что отныне люди будут звать его Холмом Мерлина. Ну вот, уже совсем светло, и кони, наверно, замерзли. Если бы ты был солдатом, Мерлин, ты бы знал, что есть одно, что важнее гробниц королей: не давать коням застаиваться.

Он снова хлопнул меня по плечу, развернулся, взметнув полы алого плаща, и зашагал к ожидающей его лошади. А я пошел искать Кадаля.

Глава 3

На Пасху мне по-прежнему не хотелось оставлять Брин-Мирддин (Утер, верный своему слову, отдал мне во владение холм с пещерой, и люди уже связывали его название со мной, а не с местным богом, и именовали его Холмом Мерлина), но от короля пришло послание, призывающее меня в Лондон. На этот раз не приглашение, но приказ, и столь настойчивый, что король прислал мне эскорт, чтобы я не задерживался в ожидании попутчиков.

В те дни все еще было небезопасно ездить по дорогам меньше чем вдесятером, и люди путешествовали при оружии и держались настороже. Те, кто не мог позволить себе нанять охрану, вынуждены были дожидаться каравана, а купцы объединялись и нанимали себе стражников. Глухие места все еще были наводнены бывшими солдатами армии Окты: ирландцами, которым не удавалось добраться домой, и саксами, которые отчаянно пытались скрыть свою светлую кожу и которых немилосердно истребляли, когда им это не удавалось. Они держались вблизи ферм, бродили в холмах, болотах и лесных дебрях, совершали дерзкие вылазки, чтобы добыть еды, и выслеживали на дорогах одиноких и плохо вооруженных путников, даже если те были бедно одеты. Человек в плаще и сандалиях был богачом, которого стоило ограбить.

Это не помешало бы мне добраться из Лондона в Маридунум вдвоем с Кадалем. Никакой вор или изгой не решился бы даже приблизиться ко мне, не то что напасть, рискуя получить проклятие на свою голову. Со времени событий в Динас-Бренине, на Килларе и в Эймсбери моя слава распространилась по всей стране. Обо мне слагали песни и легенды, так что я уже и сам с трудом узнавал свои собственные деяния. Динас-Бренин тоже переименовали: отныне его называли Динас Эмрис, в честь меня и в память о высадке Амброзия и о крепости, которую ему удалось там построить. И я в своей пещере жил не хуже, чем во дворце моего деда или в доме Амброзия. К пещере каждый день приносили еду и вино, а бедняки, которым нечего было дать мне в уплату за лекарства, которыми я их снабжал, приносили мне дрова или солому на подстилку коням или что-то строили, чинили, мастерили простую мебель. И я провел зиму в уюте и покое, пока в один холодный мартовский день ко мне не явился посланец Утера. Он оставил эскорт в городе и приехал в долину один.

Это был первый сухой день после двух недель дождя и сырого промозглого ветра, и я поднялся на холм над пещерой, поискать первых весенних трав. Остановился на краю сосновой рощицы, вглядываясь в одинокого всадника, скачущего вверх по холму. Кадаль, должно быть, заслышал топот копыт, вышел из пещеры — отсюда он казался очень маленьким — и приветствовал гостя, потом махнул рукой наверх, указывая, куда я ушел. Посланец, почти не замедляя бега, пришпорил коня и стал подниматься ко мне на холм.

Он остановился в нескольких шагах от меня, неловко спешился и пошел в мою сторону.

Это был темно-русый молодой человек примерно моих лет. Лицо его показалось мне смутно знакомо. Наверно, я когда-то видел его в свите Утера. Он был до бровей забрызган грязью, а там, где его лицо осталось чистым, оно было бледным от усталости. Видно, в Маридунуме он сменил лошадь, потому что конь был свежий и к тому же норовистый. Он вскинул голову и натянул поводья. Молодой человек поморщился.

— Господин мой Мерлин! Я привез тебе привет от короля, из Лондона.

— Это большая честь для меня, — учтиво ответил я.

— Он приглашает тебя присутствовать на празднике коронации. Он прислал тебе эскорт, господин. Люди остановились в городе, чтобы дать отдых лошадям.

— Приглашает, говоришь?

— Я мог бы сказать и «повелевает», господин. Он велел мне привезти тебя обязательно.

— Больше он ничего не просил передать?

— Мне он больше ничего не сказал, господин. Только ты должен немедленно явиться к нему в Лондон.

— Тогда, разумеется, поеду. Завтра утром, когда ваши лошади отдохнут.

— Нет, господин. Сегодня. Сейчас.

Жаль, что надменное повеление Утера было передано таким виноватым тоном. Я взглянул на молодого человека внимательнее.

— Ты приехал прямо ко мне?

— Да, господин.

— И не отдыхал?

— Нет, господин.

— А долго вы ехали?

— Четыре дня, господин. Я взял свежего коня и готов ехать обратно сегодня.

Тут конь снова дернул головой, и молодой человек опять поморщился.

— Ты ранен?

— А, пустяки. Я вчера упал и повредил запястье. Это правая рука, а повод я держу в левой.

— Зато оружие в правой. Возвращайся к пещере, скажи моему слуге то же, что сказал мне, и попроси, чтобы он накормил и напоил тебя. Когда я вернусь, мы займемся твоей рукой.

Он замялся.

— Господин, король говорил, что ты нужен ему срочно. Это не просто приглашение присутствовать на коронации.

— Тебе все равно придется подождать, пока мой слуга соберет вещи и оседлает коней. И пока я сам поем. На то, чтобы перевязать руку, уйдет всего несколько минут. А ты за это время сможешь рассказать мне, что нового слышно в Лондоне, и объяснить, зачем король так настойчиво приглашает меня на праздник. Ступай вниз, я сейчас приду.

— Но, господин…

— К тому времени, как Кадаль приготовит еду на троих, я уже вернусь, — сказал я. — Ступай.

Он нерешительно взглянул на меня, потом повернулся и побрел вниз, скользя на сыром склоне и ведя за собой упирающегося коня. Я закутался в плащ, чтобы защититься от ветра, и пошел через рощу в сторону от пещеры. Остановился на краю скалистого уступа. Над ним вольно гулял ветер. Он подхватил край моего плаща. За спиной зашумели сосны. До меня донесся шорох голых ветвей терна над могилой Галапаса. Я отвернулся и посмотрел в сторону Маридунума.

Отсюда, с высоты, город был виден весь, крошечный, словно игрушечный. Долина была грязно-зеленой на мартовском ветру. По реке гуляли барашки, она лежала серой лентой под серым небом. По мосту ползла телега. Единственной яркой точкой был штандарт, развевающийся над крепостью. Вниз по реке скользила лодка, ее полотняный парус наполнял ветер. Холмы, еще по-зимнему фиолетовые, держали долину в горсти, словно хрустальный шар…

Ветер плеснул дождем мне в глаза, и все передо мной расплылось. У меня в ладонях лежал холодный хрустальный шар. Я смотрел в него. И в сердце кристалла, маленький и отчетливый, лежал город — с мостом, с рекой, со скользящим по ней корабликом. А поля вокруг него заворачивались вверх, искажаясь в хрустальном шаре, и казалось, что поля, небо, река, облака обнимают город и снующих по улицам людей, подобно тому как листья и чешуйки обнимают готовый раскрыться бутон. Казалось, что весь этот край, весь Уэльс, вся Британия покоится у меня в ладонях, крохотная и сияющая, словно веточка в янтаре. Я смотрел на земли в кристалле и понимал, что за этим я и родился на свет. Время настало, и мне придется принять это на веру…

Хрустальный шар растаял, и в ладонях у меня осталась лишь горсть трав, холодных и мокрых от дождя. Я бросил их и тыльной стороной кисти вытер с глаз капли дождя. Пейзаж передо мной изменился: телега проехала, лодка уплыла; в городе все было спокойно.

Я спустился к пещере и увидел, что Кадаль возится со стряпней, а молодой человек уже пытается седлать наших коней.

— Оставь, — сказал я ему. — Кадаль, горячая вода есть?

— Сколько угодно. Ну что, опять в дорогу? Приказ короля! В Лондон, стало быть? — Кадаль казался довольным; это и неудивительно. — И давно пора, если хочешь знать. В чем дело, как ты думаешь? Этот, — он кивнул в сторону молодого человека, — то ли не знает, то ли говорить не хочет. Судя по всему, что-то стряслось.

— Быть может. Скоро увидим. Просуши-ка его. — Я передал Кадалю плащ, уселся у огня и подозвал молодого человека. — Ну, показывай руку.

Запястье посинело, распухло и, очевидно, болело при прикосновении, но кости целы. Пока он умывался, я приготовил давящую повязку, потом наложил ее на руку. Молодой человек глядел на меня с опаской и дергался от моего прикосновения — думаю, не только от боли. Теперь, когда он смыл с лица грязь и я смог лучше разглядеть его, он показался мне еще более знакомым. Перевязывая ему руку, я поглядывал на него.

— Мы с тобой вроде бы знакомы, так?

— Ты вряд ли меня помнишь, господин. Но я помню тебя. Ты когда-то был добр ко мне.

Я рассмеялся.

— Подумаешь, невидаль! Как тебя зовут?

— Ульфин.

— Ульфин? Знакомое имя… Погоди-ка… А! Вспомнил. Слуга Белазия?

— Да. Так ты меня помнишь?

— Ну, еще бы! Та ночь в лесу, когда мой пони захромал и тебе пришлось вести его домой. Да ты, наверно, часто мне попадался, но ты же был незаметный, тихий, как мышка. Это был единственный раз, когда я обратил на тебя внимание. Так Белазий тоже приехал на коронацию?

— Он умер.

В его тоне было нечто, что заставило меня оторваться от повязки и заглянуть ему в глаза.

— Ты так ненавидел его? Не надо, не отвечай. Я об этом и тогда догадывался, хоть и был еще мальчишкой. Даже не стану спрашивать почему. Видят боги, я и сам его не любил, но я не был его рабом. А что с ним стало?

— Он умер от лихорадки, господин.

— И тебе удалось пережить его? Я припоминаю, что у них там существовал древний варварский обычай…

— Принц Утер взял меня к себе на службу. Я и теперь при нем… при короле.

Он произнес это очень быстро и отвернулся. Я понял, что больше он мне ничего не скажет.

— И ты до сих пор боишься всего на свете, а, Ульфин?

Но он ничего не ответил. Я закончил перевязывать ему руку.

— Что ж, это дикая и жестокая страна, и времена нынче суровые. Но они станут лучше, и я думаю, ты поможешь нам в этом. Ну вот, готово. А теперь иди поешь. Кадаль! Помнишь Ульфина? Ну, того мальчика, что привел Астера домой в ту ночь, когда мы возвращались от Немета и наткнулись на отряд Утера?

— Клянусь собакой! Он самый. — Кадаль оглядел его с головы до ног. — Ну, ты теперь выглядишь куда лучше, чем тогда. А что с твоим друидом? Помер от проклятия? Ну, пошли, поедим чего-нибудь. Мерлин, вот твой обед. И постарайся на этот раз поесть так, как положено нормальному человеку, а не птичке небесной.

— Постараюсь, — послушно ответил я и рассмеялся: такое неописуемое лицо было у Ульфина, который ошарашенно разглядывал слугу.

Мы остановились на ночлег в гостинице у перекрестка, откуда идет дорога на север, к Пяти Холмам и золотым копям. Я ужинал один у себя в комнате. Кадаль мне прислуживал. Как только дверь за слугой, принесшим еду, закрылась, Кадаль обернулся ко мне. Он явно был переполнен новостями.

— Ну и народу же, говорят, собралось в Лондоне!

— Еще бы! — мягко ответил я. — Я слышал, туда и Будек приехал, а с ним — большинство королей из-за Узкого моря. Говорят, половина из них — и половина собственных вассалов Утера, — привезли с собой своих дочек, поскольку место королевы все еще не занято. Утер, я думаю, возражать не станет! — рассмеялся я.

— Говорят, он уже поимел половину девок в Лондоне, — сказал Кадаль, ставя передо мной блюдо.

Это была добрая валлийская баранина с луковым соусом, горячая и душистая.

— Ну, про него много чего говорят! — Я принялся накладывать себе мясо. — Возможно, это даже правда.

— Да, но на самом деле, похоже, это серьезно. Говорят, впереди крупные неприятности. Из-за бабы.

— О господи! Кадаль, избавь меня от этих подробностей. У Утера вечно неприятности из-за баб.

— Нет, я тебе говорю, дело и впрямь дрянное! Солдаты из эскорта болтают об этом, а Ульфин молчит — и неудивительно. Жена Горлойса…

Я вскинул голову.

— Что? Герцогиня Корнуолла? Враки, наверное.

— Пока что между ними ничего нет. Но как говорят, не оттого, что они не пробовали…

Я отхлебнул вина.

— Да нет, это только слухи, можешь быть уверен. Она ведь раза в два моложе своего мужа и, говорят, хороша собой. Утер наверняка заигрывает с ней, при том что герцог — его военный заместитель, вот люди и болтают кто во что горазд, — что неудивительно, принимая во внимание, кто такой Утер.

Кадаль наклонился, опершись кулаками о стол, и посмотрел на меня в упор. Он был непривычно серьезен.

— Заигрывает, говоришь? Да он, говорят, от нее не отходит! Каждый день посылает ей за обедом лучшие блюда, следит, чтобы ей подавали первой, даже прежде, чем ему самому, и каждый раз, как ему наливают, во всеуслышание пьет за нее. От Лондона до Винчестера ни о чем другом и не слышно. Говорят, по этому поводу уже бьются об заклад на кухне.

— Не сомневаюсь. Ну а что на это говорит Горлойс?

— Поначалу, говорят, не обращал внимания, но дело зашло так далеко, что герцог уже не смог делать вид, что ничего не замечает. Он пытался представить дело так, что это им обоим такая честь, но когда дошло до того, что госпожу Игрейну — это ее так зовут — усадили по правую руку от Утера, а старика — шестым слева…

Он выразительно умолк.

Мне стало не по себе.

— Король, должно быть, не в своем уме! — сказал я. — Он не может позволить себе раздоров — никаких раздоров, а тем более таких! Да еще с Горлойсом! Клянусь всеми богами, Кадаль! Ведь это Корнуолл помог Амброзию утвердиться на престоле! Это Корнуолл сделал Утера тем, что он есть! Кто выиграл ему битву у холма Дамен?

— Вот и люди говорят про то же.

— В самом деле? — Я нахмурился и призадумался. — А женщина? Что говорят о ней — ну, помимо всякой обычной дряни?

— Что она все время молчит, и чем дальше, тем больше. Я думаю, Горлойсу есть что сказать ей по ночам, когда они остаются наедине. Во всяком случае, она на людях теперь почти не поднимает глаз, боясь встретиться взглядом с королем, глядящим на нее поверх чаши или перегнувшимся через стол, чтобы взглянуть на ее платье.

— Это то, что я назвал дрянью, Кадаль. Спрашиваю, что она такое?

— Ну, об этом как раз ничего не говорят, кроме того, что она молчалива — и при этом прекрасна. Ну и все такое.

Он выпрямился.

— Нет, насчет того, что она ему содействует, — этого никто не говорил. И видит бог, Утеру не стоит вести себя как голодающему при виде миски с едой: стоит ему пожелать — и его накормят до отвала в любую ночь. В Лондоне нет ни одной девицы, которая не мечтала бы привлечь его внимание.

— Верю. Он поссорился с Горлойсом? Я имею в виду, публично?

— Насколько я слышал, нет. На самом деле он был до крайности любезен, на этом и выехал в первую неделю — старик был польщен. Но, Мерлин, похоже на то, что дело и впрямь дрянь. Она больше чем вдвое моложе Горлойса и живет взаперти в одном из этих холодных корнуэльских замков, и делать ей там нечего, кроме как ткать ему боевые плащи и мечтать над ними, и уж будь уверен, что мечтает она не о старце с седой бородой.

Я отодвинул тарелку. Помнится, я до того все еще не принимал всерьез эти деяния Утера. Но последнее замечание Кадаля выбило меня из колеи — это было слишком похоже на правду. Жила когда-то другая девушка, которой тоже нечего было делать, кроме как сидеть дома, ткать и мечтать…

— Ладно, Кадаль, — резко сказал я. — Хорошо, что я об этом знаю. Я надеюсь, что нам удастся не вляпаться в это самим. Я и прежде видел, как Утер сходил с ума по женщинам, но все это были женщины, доступные ему. А это — самоубийство.

— Сходил с ума, говоришь, — протянул Кадаль. — Вот и люди говорят то же самое. Околдовали, говорят. — Он глянул на меня искоса. — Может, потому он и послал за тобой Ульфина в такой спешке, чтобы убедиться, что ты непременно приедешь. Может, он хочет, чтобы ты снял заклятие?

— Я не снимаю, а творю, — коротко ответил я.

Он уставился на меня и ничего не сказал, хотя явно собирался.

Потом обернулся к кувшину с вином. Молча налил мне — и я увидел, что его левая рука сложена в охранительный знак. Больше мы в тот вечер не разговаривали.

Глава 4

Как только я увидел Утера, я понял, что Кадаль прав. Дело дрянь.

Мы приехал в Лондон в канун коронации. Было поздно, городские ворота были заперты, но, похоже, насчет нас были отданы соответствующие распоряжения: нас пропустили без разговоров и отвели прямо в замок, где расположился король. Мне едва дали сменить заляпанные грязью дорожные одежды и тут же отвели в его спальню. Слуги мгновенно исчезли, оставив нас наедине.

Утер уже переоделся на ночь. На нем было длинное ночное платье темно-коричневого бархата, отделанное мехом. Его высокое кресло стояло у очага, где полыхали огромные поленья, а на табурете рядом с креслом — пара кубков и серебряный графин с пробкой, из-под которой струился пар. Я по запаху узнал вино с пряностями и сглотнул — в горле у меня пересохло. Но король мне вина не предложил. Он не сидел у огня, а беспокойно расхаживал по комнате взад-вперед, точно зверь в клетке, а по пятам за ним ходил его волкодав.

Как только дверь за слугами закрылась, он сказал резко, как когда-то:

— Ты, однако, не торопился!

— За четыре дня? Надо было послать коней получше.

Это заставило его прикусить язык. Он не ожидал ответа. Но сказал достаточно вежливо:

— Это лучшие кони в моих конюшнях.

— Ну, тогда нужны были крылатые кони, чтобы мы приехали быстрее, государь. И железные люди. Двоих пришлось оставить в дороге.

Но Утер уже не слушал. Снова погрузился в свои мысли и принялся беспокойно расхаживать. Я наблюдал за ним. Он похудел и двигался легко и проворно, как голодный волк. Глаза у него запали от недосыпания, и еще появилась привычка, которой раньше я за ним не замечал: он не знал, куда девать руки. Он то сцеплял их за спиной, похрустывая суставами, то теребил платье, то бороду…

— Мне нужна твоя помощь, — бросил он через плечо.

— Я так и понял.

Он развернулся ко мне.

— Так ты знаешь?

Я пожал плечами.

— Повсюду только и говорят о том, что король влюбился в жену Горлойса. Я так понимаю, что ты и не пытался этого скрывать. Но с тех пор, как ты послал за мной Ульфина, прошло больше недели. Что произошло за это время? Горлойс с женой все еще здесь?

— Конечно здесь! Они не могут уехать без моего дозволения.

— Понятно. Вы с Горлойсом уже говорили об этом?

— Нет.

— Но он не может не знать.

— С ним то же самое, что со мной. Если об этом сказать вслух, это уже ничем не остановишь. А завтра коронация. Я не могу говорить с ним.

— И с ней тоже?

— Нет. Нет! О господи, Мерлин, я не могу даже приблизиться к ней! Ее стерегут, как Данаю!

Я нахмурился.

— Значит, он приказал ее стеречь? Но ведь это достаточно странно! Не равносильно ли это публичному признанию, что здесь что-то не так?

— Да нет, я только имел в виду, что она все время окружена служанками и его людьми. И не только личной стражей — здесь стоит и часть его войск, что были с нами на севере. Я могу видеться с ней лишь на людях, Мерлин. Да тебе, наверно, говорили.

— Говорили. Тебе не удалось ничего ей передать?

— Нет. Она остерегается. Весь день при ней ее женщины, и слуги начеку у двери. А он… — Утер запнулся. На лице его выступил пот. — Спит с ней каждую ночь!

Он снова метнулся в сторону, взмахнув полами бархатного одеяния, и, мягко ступая, ушел в глубину комнаты, куда не достигал свет очага. Потом вернулся, развел руками и спросил, просто, словно ребенок:

— Мерлин, что мне делать?

Я подошел к огню, взял графин и налил себе и ему вина с пряностями.

— Для начала иди сюда и сядь. Я не могу разговаривать с волчком. Держи.

Он повиновался и опустился в кресло, сжимая в ладонях кубок. Я с удовольствием выпил свое вино и сел у огня напротив Утера.

Утер не стал пить. Наверно, даже не понял, что я сунул ему в руки. Он глядел в огонь сквозь тающий пар, поднимающийся из кубка.

— Я понял это сразу, как только он привез ее сюда и представил мне. Видит бог, поначалу я думал, что это всего лишь очередная преходящая горячка, какая бывала со мной уже тысячу раз, только на этот раз — в тысячу раз сильнее…

— И ты каждый раз исцелялся от нее, — сказал я, — за ночь, за неделю ночей, за месяц… Я не знаю, удалось ли кому-то из женщин удержать тебя дольше, Утер. Но скажи, неужели месяц — или даже три месяца — стоит того, чтобы ради этого губить королевство?

Он бросил на меня взгляд, пронзительно-синий, как блеск меча. Это был взгляд прежнего, памятного мне Утера.

— Клянусь Аидом, а как ты думаешь, зачем я послал за тобой? Если бы я намеревался погубить королевство, я не раз мог бы это сделать за эти несколько недель. Почему это до сих пор не пошло дальше мелких глупостей? О да, я натворил немало, согласен. Но я тебе говорю, это горячка, и не такая, какие бывали со мной прежде и которые я мог утолить. Это жжет меня так, что я не могу спать. Как я могу править, сражаться, разговаривать с людьми, если я не могу спать?

— Пробовал переспать с девкой?

Он уставился на меня, потом выпил.

— Ты что, дурак?

— Прости. Это был глупый вопрос. Что, и после этого все равно уснуть не можешь?

— Не могу. — Он поставил кубок рядом с собой и сцепил пальцы. — Бесполезно. Все бесполезно. Приведи ее ко мне, Мерлин. Ты должен это сделать, ты можешь. Вот почему я послал за тобой. Ты должен привести ее ко мне так, чтобы никто ничего не узнал. Пусть она полюбит меня. Приведи, пока он спит. Ты ведь можешь!

— Заставить ее полюбить тебя? С помощью магии? Нет, Утер, на такое магия не способна. Тебе следовало бы это знать.

— Да ведь любая бабка клянется, что может такое сделать! А ты — среди людей нет равного тебе по силе. Ты поднял Висячие Камни, поднял король-камень, когда Треморин оказался бессилен.

— Я просто лучший математик, чем он. Бога ради, Утер! Мало ли что говорят люди! Ты-то знаешь, как все было на самом деле. Это не магия.

— Ты говорил с моим братом, когда он лежал при смерти. Или ты станешь отрицать это?

— Нет.

— И не станешь отрицать, что поклялся служить мне, когда это будет нужно?

— Нет.

— Ну вот, ты мне нужен. Твоя сила — чем бы она ни была. Посмеешь ли ты сказать мне, что ты не маг?

— Я не из тех магов, что могут пройти сквозь стену и провести человека через запертую дверь, — сказал я.

Он дернулся. Я увидел, что его глаза лихорадочно блеснули, но на этот раз не гневом, а, как мне показалось, страданием.

— Но я не отказывался помочь тебе, — добавил я.

Глаза его вспыхнули.

— Ты мне поможешь?

— Да, помогу. Когда мы виделись в последний раз, я сказал тебе, что настанет время, когда нам придется действовать вместе. И вот время настало. Еще не знаю, что я должен делать, но я увижу это в свое время, а исход — в руке бога. Но одно я могу сделать для тебя прямо сегодня. Могу помочь тебе уснуть. Нет, подожди! Сиди и слушай. Если завтра тебе предстоит короноваться и принять в свои руки всю Британию, сегодня ты будешь делать то, что я скажу. Я приготовлю отвар, который поможет тебе уснуть, и ты ляжешь с девкой, как обычно. Возможно, будет лучше, если кто-то, кроме твоего слуги, сможет поклясться, что ты был у себя.

— Зачем? Что ты собираешься делать?

Его голос звучал напряженно.

— Я попробую поговорить с Игрейной.

Он наклонился вперед, вцепившись в подлокотники.

— Да! Поговори с ней! Я не могу пойти к ней, но, быть может, ты сумеешь. Скажи ей…

— Погоди. Только что ты просил меня заставить ее полюбить тебя. Хочешь, чтобы я привел ее к тебе с помощью моей силы. Если ты никогда не говорил с ней о своей любви и не виделся с ней, кроме как на людях, откуда ты знаешь, что она согласится прийти к тебе, даже если это будет возможно? Ты уверен, что ее душа открыта тебе, государь мой?

— Нет. Она молчит. Улыбается, смотрит в землю — и молчит. Но я знаю. Знаю! Это… раньше, когда я играл в любовь, это все были лишь отдельные ноты. А теперь они сложились вместе и составили песню. Она — песня.

Наступило молчание. Позади него, на помосте в углу комнаты, стояла кровать, и полог отдернут. Над ней, на стене, распластался большой дракон червонного золота. Он как будто шевелился в свете пламени, вытягивая лапы.

— Во время нашего последнего разговора, — сказал внезапно Утер, — тогда, среди Висячих Камней, ты сказал, что тебе от меня ничего не надо. Но клянусь всеми богами, Мерлин, если теперь мне поможешь, если я смогу получить ее так, чтобы это ничем не грозило, проси у меня все, что хочешь. Я клянусь!

Я покачал головой, и Утер умолк. Наверно, он понял, что я думаю уже не о нем, что другие силы теснят меня, заполняя комнату, озаренную светом очага. Дракон пламенел и переливался на темной стене. В его тени шевельнулся другой, сливаясь с ним, пламя — с пламенем. Что-то вонзилось мне в глаза, словно коготь. Я зажмурился, и стало тихо. Когда я снова открыл глаза, огонь угас и стена опять потемнела. Я взглянул на короля — он неподвижно сидел напротив, глядя на меня.

— Сейчас я попрошу тебя лишь об одном, — медленно сказал я.

— Да?

— Когда я приведу ее к тебе, ты сделаешь ей ребенка.

Не знаю, чего он ждал, но только не этого. Он уставился на меня, потом неожиданно рассмеялся.

— Воля богов, да?

— Да. Воля Бога.

Он потянулся в кресле, словно свалил с плеч тяжкую ношу.

— Ну, что до меня, Мерлин, я обещаю, что сделаю все, что смогу. И все остальное, чего ты потребуешь. Я даже буду спать сегодня ночью.

Я встал.

— Тогда я пойду, приготовлю отвар и пришлю его тебе.

— А ты поговоришь с ней?

— Поговорю. Спокойной ночи.

Ульфин за дверью засыпал стоя. Когда я вышел, он поморгал и уставился на меня.

— Мне уже можно войти?

— Погоди. Сперва идем в мою комнату. Я дам тебе напиток для него. Проследи, чтобы он его принял и заснул. Завтра ему предстоит длинный день.

В углу, на груде подушек, завернувшись в синее одеяло, спала девушка. Проходя мимо, я увидел высунувшееся из-под одеяла голое плечико и копну прямых русых волос. Она выглядела очень юной.

Я покосился на Ульфина. Он кивнул, потом вопросительно мотнул головой в сторону закрытой двери спальни.

— Да, — сказал я. — Но потом. Когда он выпьет лекарство. А пока — пусть спит. Да тебе и самому не мешало бы лечь, Ульфин.

— Может, мне и удастся поспать, если он ляжет, — Ульфин еле заметно улыбнулся. — Сделай питье покрепче, ладно, господин? И позаботься о том, чтобы оно было вкусное.

— Да выпьет он его, не бойся.

— Да я не о нем беспокоюсь, — сказал Ульфин. — Я о себе…

— О себе? А, понятно. Ты имеешь в виду, что тебе придется отведать его первым?

Он кивнул.

— Ты все пробуешь прежде него? И еду, и питье? И даже любовные настои?

— Любовные настои? Для него? — Ульфин застыл с раскрытым ртом. Потом рассмеялся. — А, ты шутишь!

Я улыбнулся.

— Хотел посмотреть, умеешь ли ты смеяться. Ну вот, пришли.

— Погоди, я сейчас.

Кадаль ждал меня у огня. Мне отвели уютную комнату в изгибе стены башни, и Кадаль поддерживал в очаге яркий огонь, над которым кипел большой котел с водой, стоящий на железной решетке для дров. Кадаль уже достал мою шерстяную ночную рубашку и расстелил ее поперек кровати.

На сундуке у окна лежала охапка одежды, переливающаяся золотым и алым, отделанная мехом.

— Это что такое? — спросил я, садясь, чтобы Кадаль мог снять с меня сапоги.

— Король прислал тебе одеяние для завтрашнего торжества, господин.

В комнате возился мальчик-слуга, наливавший ванну, поэтому Кадаль, против обыкновения, держался официально. Управившись, мальчик поспешно выскользнул из комнаты, повинуясь кивку Кадаля.

— Что это с ним?

— Ну, знаешь ли, не каждый день приходится наливать ванну волшебнику…

— О господи! Что ты ему наговорил?

— Ничего особенного. Просто сказал, что, если он тебе не угодит, ты превратишь его в летучую мышь.

— Дурак. Нет, Кадаль, погоди. Принеси мой ящик. За дверью ждет Ульфин. Я обещал приготовить отвар.

Кадаль повиновался.

— А в чем дело? У него все еще болит рука?

— Да нет, не ему. Королю.

— А.

Он больше ничего не сказал, но когда я приготовил лекарство и Ульфин ушел, спросил:

— Что, неужто в самом деле так скверно, как говорят?

— Хуже.

Я коротко пересказал ему свой разговор с королем.

Он выслушал меня и нахмурился.

— И что теперь делать?

— Найти способ повидаться с дамой. Нет, не ночную рубашку — ее, увы, придется отложить. Дай мне чистое платье, что-нибудь темное.

— Да ты что, прямо сейчас к ней собрался? Время уже за полночь!

— Я никуда не собираюсь. Тот, кто должен прийти, придет сам.

— Но ведь у нее Горлойс…

— Помолчи, Кадаль. Мне надо подумать. Ступай. Спокойной ночи.

Когда дверь за ним закрылась, я подошел к креслу у огня. Я сказал, что мне надо подумать, но это была неправда. Все, что мне было нужно, — это тишина и огонь. Медленно, постепенно я очистил свой разум от мыслей. Они уходили из меня, как песок из сосуда, оставляя пустым и легким. Я ждал, опустив руки поверх серой туники, открытый, пустой. Было очень тихо. Откуда-то из темного угла послышалось сухое потрескивание старых досок. Взметнулось пламя. Я смотрел в огонь, но смотрел безучастно, как обычный человек, смотрящий в уютное пламя холодной ночью. Мне не нужно было видений. Я лежал, легкий, как сухой лист, на поверхности потока, что в ту ночь нес меня к морю.

За дверью внезапно послышался шум, голоса. В перегородку постучали, и в комнату, закрыв за собой дверь, вошел Кадаль. Он выглядел настороженным и несколько напуганным.

— Горлойс? — спросил я.

Он сглотнул и кивнул.

— Пригласи его сюда.

— Он спрашивал, был ли ты у короля. Я сказал, ты всего пару часов как приехал и ни с кем еще повидаться не успел. Так?

Я улыбнулся.

— Тобой руководили свыше. Зови его сюда.

Горлойс быстро вошел. Я встал, приветствуя его, и подумал, что он переменился не меньше Утера: его широкие плечи поникли, и впервые по нему было видно, что он стар.

Он отмел в сторону мои церемонные приветствия.

— Ты еще не ложился? Мне сказали, что ты приехал…

— Да. Едва успел к коронации. Не присядешь ли, господин мой?

— Спасибо, нет. Мерлин, мне нужна твоя помощь. Дело в моей жене. — Пронзительные глаза уставились на меня из-под седых бровей. — Конечно, никогда не поймешь, что ты думаешь, но ведь ты слышал?

— Да, какие-то сплетни, — осторожно ответил я, — но ведь об Утере всегда ходило множество сплетен. Но не слышал, чтобы кто-то посмел в чем-то упрекнуть твою жену.

— Пусть только попробуют, клянусь богом! Однако я не за этим пришел сегодня. С этим ты ничего поделать не сможешь. Хотя, возможно, ты единственный человек, который способен вразумить короля. Но если тебе удастся уговорить его отпустить нас назад в Корнуолл, не дожидаясь окончания празднеств… Ты ведь сделаешь это — для меня?

— Если сумею.

— Я знал, что могу на тебя положиться. А то теперь в городе такое творится, что не поймешь, кто тебе друг, а кто — так. Утер не из тех людей, кому легко противоречить. Но ты это можешь — и решишься, что важнее. Ты сын своего отца, и ради нашей старой дружбы…

— Я же сказал, что сделаю!

— В чем дело? Ты не болен?

— Ничего. Просто устал. Дорога была трудная. Я увижусь с королем завтра утром, прежде чем он отправится на коронацию.

Горлойс поблагодарил меня коротким кивком.

— Я пришел к тебе не только за этим. Не мог бы ты сейчас поговорить с моей женой?

Последовала мертвая тишина, такая долгая, что я боялся, что он что-нибудь заподозрит. Потом я сказал:

— Если тебе угодно — пожалуйста. Но зачем?

— Болеет она. Я хотел бы, чтобы ты посмотрел ее, если не трудно. Когда женщины сказали ей, что ты в Лондоне, она попросила о встрече с тобой. Честно говоря, я был очень рад, когда услышал, что ты здесь. Теперь мало кому можно доверять, и это истинная правда. Но тебе — верю.

Полено рядом со мной прогорело и рухнуло вниз, в самый жар.

Взметнулось пламя, и лицо Горлойса окрасилось алым, словно кровью.

— Придешь? — спросил старик.

— Конечно! — Я отвернулся. — Уже иду.

Глава 5

Утер не преувеличивал: госпожу Игрейну действительно хорошо стерегли. Их с мужем поселили во дворце, к западу от королевских покоев, и двор был полон корнуэльцев, все — при оружии. В прихожей тоже были вооруженные воины, а в самой спальне — с полдюжины женщин. Когда мы вошли, старшая из них, седая женщина с обеспокоенным лицом, кинулась мне навстречу.

— Принц Мерлин!

Она преклонила передо мной колени, глядя на меня с почтением и страхом, потом повела меня к кровати.

Комната была теплой и ароматной. В лампах горело душистое масло, в очаге — яблоневые дрова. Кровать стояла посреди стены, напротив очага. Подушки были серого шелка с золотыми кисточками, а покрывало богато расшито цветами, фантастическими зверями и крылатыми существами. Это была первая комната женщины, в которой мне пришлось побывать, не считая комнаты моей матери, с простой деревянной кроватью, резным дубовым сундуком и прялкой, с потрескавшимся мозаичным полом.

Я подошел и встал в ногах кровати, глядя на жену Горлойса.

Если бы меня спросили, какова она, я не смог бы ответить. Кадаль говорил, что она красива, и я видел голодное лицо короля, поэтому знал, что она привлекательна; но сейчас, стоя в душистой комнате и глядя на женщину, что с закрытыми глазами лежала на серых подушках, я ее не видел. Не видел ни комнаты, ни бывших в ней людей. Видел лишь, как полыхает и пульсирует свет, словно в хрустальном шаре.

Не отводя глаз от лежавшей на постели королевы, я сказал:

— Одна из женщин останется здесь. Остальные пусть выйдут. И ты тоже, господин мой.

Он вышел без разговоров, вытолкав перед собой женщин, словно стадо овец. Та из них, что встретила меня, осталась у ложа своей госпожи. Когда дверь закрылась, женщина на постели открыла глаза. Наши взгляды встретились, и несколько мгновений мы молчали. Потом я спросил:

— Чего ты хочешь от меня, Игрейна?

Она ответила твердо, не пытаясь увильнуть от прямого ответа:

— Я послала за тобой, принц, потому что мне нужна твоя помощь.

— Из-за короля.

— Так ты уже знаешь? — спросила она напрямик. — Когда мой муж позвал тебя сюда, ты сразу догадался, что я не больна?

— Догадался.

— Значит, ты понимаешь, что мне от тебя нужно.

— Не вполне. Скажи, разве ты до сих пор не могла поговорить с самим королем? Это избавило бы его от многих мучений. И твоего мужа тоже.

Ее глаза расширились.

— Как я могла с ним поговорить? Ты шел через двор?

— Да.

— Значит, видел солдат моего мужа, вооруженную стражу… Что было бы, если бы я говорила с Утером? Не могла я ответить ему открыто, а если бы встретилась с ним тайно — хотя это невозможно, — через час об этом знало бы пол-Лондона. Конечно, я не могла ни поговорить с ним, ни передать послание. Молчание было моим единственным спасением.

— Если бы в послании говорилось, что ты верная и преданная жена и что королю следует поискать любви в другом месте, такое послание можно было бы передать ему в любое время, с любым посланцем.

Она улыбнулась. Потом опустила голову.

Я вздохнул.

— A-а. Именно это я и хотел знать. Ты честна, Игрейна.

— А что толку лгать тебе? Я много о тебе слышала. И не так глупа, чтобы верить всему, что говорится в песнях и легендах, но ты умен, холоден и мудр, и говорят, что не любишь никого из женщин и не служишь никому из мужчин. Значит, ты можешь слушать и судить. — Она опустила взгляд на свои руки, лежавшие поверх покрывала, потом снова подняла глаза на меня. — Но я верю, что ты видишь будущее. Скажи, что меня ждет.

— Я не старая гадалка. Ты послала за мной ради этого?

— Ты знаешь, ради чего. Ты единственный человек, с кем я могу поговорить наедине, не возбуждая гнева и подозрений у мужа, — и ты вхож к королю.

Это была всего лишь юная женщина, лежавшая в постели, а я стоял над ней; и все же она казалась королевой, дающей аудиенцию. Она посмотрела мне в глаза.

— Король уже говорил с тобой?

— В этом не было нужды. Все знают, из-за чего он томится.

— А ты расскажешь ему о том, что только что узнал от меня?

— Это зависит от обстоятельств.

— Каких? — спросила она.

— От тебя самой, — медленно ответил я. — До сих пор ты вела себя разумно. Если бы ты не была столь осторожна в своих речах и поступках, это могло бы привести к крупным неприятностям, даже к войне. Насколько я понимаю, ты ни на миг не оставалась одна и без охраны, стараясь все время быть на виду.

Она молча взглянула на меня, вскинула брови.

— Ну конечно!

— Большинство женщин на твоем месте не смогли бы устоять, госпожа Игрейна. Тем более если бы желали того же, чего желаешь ты…

— Я не «большинство женщин»! — сказала, как выстрелила.

Внезапно села, отбросив назад темные волосы, и откинула одеяла. Пожилая женщина схватила длинное синее платье и подбежала к ней. Игрейна набросила его на плечи, поверх белой ночной сорочки, вскочила с постели и беспокойно подошла к окну.

Стоя, она оказалась высокой для женщины, и фигура ее могла бы взволновать и менее пылкого человека, чем Утер. Длинная, тонкая шея, грациозно посаженная головка. Распущенные темные волосы струились по спине. Глаза — синие, не голубые, как у Утера, а темно-синие кельтские глаза. Гордый рот. Очень красивая — и отнюдь не игрушка для мужчины. «Если Утер хочет ее, — подумал я, — ему придется сделать ее своей королевой».

Она остановилась, не дойдя до окна. Если бы подошла к окну, ее могли бы увидеть со двора. Нет, эта дама головы не теряет…

Обернулась.

— Я дочь короля, из рода королей. Разве ты не видишь, что довело меня до подобных мыслей? Не видишь? — страстно повторила она. — В шестнадцать лет меня выдали замуж за владыку Корнуолла. Он хороший человек, я чту и уважаю его. И, пока не приехала в Лондон, уже наполовину смирилась с тем, что мне придется исчахнуть и умереть там, в Корнуолле. Но он привез меня сюда, и здесь это случилось. Теперь я знаю, чего хочу, но мне, жене Горлойса Корнуэльского, это недоступно. Мне ничего не остается, как ждать и молчать, ибо от моего молчания зависит не только моя честь, но и мужа, моего дома, а также безопасность королевства, за которое умер Амброзий и которое сам Утер только что скрепил огнем и кровью.

Она резко сделала шага два, потом вернулась обратно.

— Я не какая-нибудь мерзавка Елена, ради которой люди сражались, гибли, разоряли королевства. Не хочу стоять на стене и ждать, кому из могучих героев я стану наградой. Не могу обесчестить ни Горлойса, ни короля в глазах людей. А если явлюсь к нему тайком — тогда обесчещу себя в своих глазах. Я женщина, страдающая от любви, да. Но я еще и Игрейна Корнуэльская!

— И ты, значит, намерена ждать, когда сможешь прийти к нему с честью, как его королева? — холодно спросил я.

— А что мне остается?

— Значит, так ему и передать?

Она ничего не ответила.

— Ты позвала меня затем, чтобы я предсказал будущее? Чтобы узнать, сколько осталось жить твоему мужу?

Она снова промолчала.

— Игрейна, это все сводится к тому же. Если я передам Утеру, что ты любишь и хочешь его, но не будешь принадлежать ему, пока жив твой муж, — как ты думаешь, долго ли после этого будет жить Горлойс?

И опять она ничего не сказала. «Тот же дар — умение молчать», — подумалось мне. Я стоял между нею и очагом и видел, как пламя бьется вокруг нее, струится вверх по белой сорочке и синему платью, как свет и тени переливаются волнами, как бегущая вода или трава под ветром. Пламя взметнулось; моя тень упала на нее, разрослась, поползла вверх, встретилась с ее тенью и соединилась с ней, так что на стене за спиной Игрейны встал не красно-золотой дракон, не падучая звезда с сияющим хвостом, но огромная туманная тень из воздуха и тьмы, созданная пламенем. И когда пламя опало, она опала вместе с ним, уменьшилась, усохла и оказалась вновь всего лишь тенью Игрейны, женщины тонкой и прямой, как меч. А там, где стоял я, не было ничего.

Она шевельнулась — и свет лампы вновь сделал комнату теплой и реальной, пахнущей яблоневыми дровами. Игрейна смотрела на меня — в лице ее появилось нечто новое, чего раньше не было. Наконец она произнесла ровным голосом:

— Говорила же, что от тебя ничто не укроется. Хорошо, что ты высказал это вслух. Я и сама думала об этом. Но надеялась, что, послав за тобой, я смогу снять вину с себя и с короля.

Когда темная мысль облекается в слова, она выходит на свет.

— Если бы ты поступала как обычная женщина, давно могла бы утолить свое желание, точно так же как и король, поступай он как обычный мужчина.

Я остановился. В комнате было абсолютно тихо, и я вновь заговорил — не задумываясь, слова приходили ко мне ниоткуда, ясными и отчетливыми.

— Если хочешь, я могу подсказать, как принять любовь короля, поступая так, как положено тебе, не роняя ни своей, ни его чести, ни чести своего мужа. Если я скажу, как это сделать, ты согласишься принадлежать ему?

Пока я говорил, глаза ее расширились и вспыхнули. Но она все равно ответила не сразу, сперва поразмыслила.

— Да.

Голос ее был ровным, и я ничего не мог по нему распознать.

— Если ты будешь повиноваться, я могу сделать это для тебя, — сказал я.

— Что я должна делать?

— Значит, ты обещаешь мне это?

— Слишком торопишься, — сухо сказала она. — Или ты сам заключаешь сделки, не узнав, что от тебя потребуют?

Я улыбнулся.

— Нет. Ну что ж, слушай. Когда ты притворилась больной, чтобы призвать меня к себе, что ты сказала служанкам и мужу?

— Только что мне плохо и я не хочу никого видеть. Что если я должна завтра быть на коронации вместе с мужем, мне нужно сегодня поговорить с врачом и принять какое-нибудь лекарство.

Она улыбнулась, немного криво.

— Я сделала это еще и затем, чтобы не сидеть на пиру рядом с королем.

— Хорошо. Скажешь Горлойсу, что ты беременна.

— Беременна?!

Казалось, Игрейна в первый раз за все это время была потрясена. Она уставилась на меня.

— Такое ведь может быть? Он, конечно, стар, но я думал…

— Может. Но я… — Игрейна прикусила губу. И через некоторое время сказала, уже спокойно: — Продолжай. Я просила совета и должна его выслушать.

Мне еще никогда не доводилось встречаться с женщиной, перед которой не приходилось подбирать слова и с которой можно было говорить так, как я говорил бы с мужчиной.

— У твоего мужа нет причин подозревать, что ты беременна не от него самого. Поэтому скажи ему это и что ты боишься, что, если долее останешься в Лондоне, с ребенком что-нибудь случится из-за всей этой болтовни и знаков внимания короля. Скажешь, что ты желаешь уехать сразу после коронации, не хочешь идти на пир, потому что король выставит тебя перед гостями, а все будут глазеть на тебя и шептаться. Завтра вы с Горлойсом и всеми корнуэльскими отрядами уедете из Лондона до того, как ворота закроют на ночь. Утер узнает об этом только после пира.

— Но… — она вновь уставилась на меня, — это ведь безумие! Мы могли бы уехать в любой день за эти три недели, если б не боялись навлечь на себя гнев короля. Нам придется остаться здесь, пока он не даст нам дозволения. Если мы уедем таким образом, под каким бы то ни было предлогом…

Я остановил ее.

— В день коронации Утер ничего сделать не сможет. Ему придется остаться здесь до конца празднеств. Неужели ты думаешь, что он посмеет так оскорбить Будека, Мерровия и других королей, что собрались здесь? Прежде чем он сможет выступить, вы уже вернетесь в Корнуолл.

— Но потом он все равно выступит! — Она нетерпеливо взмахнула рукой. — И будет война. Как раз тогда, когда следовало бы строить и восстанавливать, а не жечь и разрушать. Победить в этой войне король не сможет: если он одержит победу на поле боя, то потеряет преданность Запада. Так или иначе, а Британия снова будет расколота и рухнет во тьму.

Да, королева из нее получится. Она стремилась к Утеру не меньше, чем он к ней, и все же не утратила способности думать. Она умнее Утера, голова у нее ясная, и, еще похоже, сильнее его духом.

— О да, конечно выступит, — сказал я, подняв руку. — Но выслушай меня. Я поговорю с королем перед коронацией. Он будет знать, что рассказанное тобой Горлойсу неправда, а также и то, что это я посоветовал тебе вернуться в Корнуолл. Он сделает вид, что ужасно разгневался, и прилюдно поклянется отомстить за оскорбление, нанесенное ему Горлойсом на коронации… И как только празднества окончатся, он соберется последовать за тобой в Корнуолл…

— Я не поняла тебя. Продолжай.

Она спрятала руки в рукава синего платья и скрестила их на груди. Госпожа Игрейна была вовсе не так спокойна, как хотела казаться.

— И что же потом?

— Ты окажешься дома, в безопасности. Твоя честь и честь Корнуолла не пострадают.

— Да, в безопасности. Я буду сидеть в Тинтагеле, а там до меня даже Утер не доберется. Мерлин, ты видел эту крепость? Высокие, неприступные береговые утесы и узкий каменный мост — единственный путь, которым можно попасть на остров, где стоит замок. Мост так узок, что по нему можно идти только в одиночку, и лошадей ведут в поводу. Тот конец моста, что выходит на берег, охраняет еще одна крепость, стоящая на главном утесе, а в замке есть вода и запасы еды на год. Это надежнейшая крепость во всем Корнуолле. Ее нельзя взять приступом, к ней нельзя подойти с моря. Если ты хочешь, чтобы я вовеки не досталась Утеру, лучшего места не найти.

— Я об этом тоже слышал. Стало быть, Горлойс туда тебя и отошлет. Если Утер последует за ним, неужели ты думаешь, госпожа моя, что Горлойс согласится год просидеть с тобой там, словно зверь в ловушке? И смогут ли его отряды находиться с ним там?

Она покачала головой.

— Если нет, его нельзя использовать в качестве опорного пункта.

— Все, что можно сделать, — переждать осаду.

— Тогда ты должна убедить его, что если он не хочет сидеть в четырех стенах, пока войска Утера разоряют Корнуолл, то должен быть в другом месте, там, где может сражаться.

Она стиснула руки.

— Он так и сделает. Не станет выжидать и прятаться, пока Корнуолл будет страдать. Но я не понимаю, чего ты хочешь, Мерлин. Если ты пытаешься спасти от меня своего короля и королевство, так и скажи. Я могу и дальше притворяться больной, и в конце концов Утеру придется отпустить меня домой. И мы сможем вернуться в Корнуолл без обид и кровопролития.

— Ты сказала, что будешь слушать, — резко сказал я. — Времени мало.

Она вновь застыла.

— Я слушаю.

— Горлойс запрет тебя в Тинтагеле. Куда поедет он сам, чтобы встретить Утера?

— В Димилиок. Это в нескольких милях от Тинтагела по берегу.

— Хорошая крепость и удобный плацдарм. Но что тогда? Ты думаешь, Горлойс не станет сражаться?

Она подошла к очагу и села. Я увидел, как она стиснула руками колени, чтобы пальцы не дрожали.

— И ты думаешь, король явится ко мне в Тинтагел, будет там Горлойс или нет?

— Если ты сделаешь все, как я сказал, вам с королем удастся поговорить и утешить друг друга. И никто об этом не узнает.

Она резко вскинула голову.

— Нет, — продолжал я. — Это ты предоставь мне. Здесь вступает в дело магия. В остальном доверься мне. Тебе надо только добраться до Тинтагела и ждать. Я приведу к тебе Утера. И обещаю тебе, ради короля, что он не будет сражаться с Горлойсом и что после того, как вы с ним встретитесь в любви, Корнуолл обретет мир. Что до того, как все произойдет, — это в руке Божией. Я могу сказать тебе только то, что знаю. Та сила, что сейчас во мне, — от него, все мы в Его власти, и Он волен творить или разрушать. Но могу сказать тебе, Игрейна, что я видел яркое пламя и в пламени — корону и меч, стоящий на алтаре подобно кресту.

Она быстро встала, и впервые за все время я увидел в ее глазах подобие страха. Открыла рот, словно собираясь заговорить, потом снова стиснула губы и повернулась к окну. Снова остановилась, не дойдя до него, но я увидел, как она подняла голову, словно задыхаясь. Ей не хватало крыльев. Если она провела юность в Тинтагеле, неудивительно, что ей хочется научиться летать.

Игрейна подняла руку, отвела волосы со лба и заговорила, глядя в окно, не оборачиваясь ко мне.

— Сделаю, как ты говоришь. Если я скажу ему, что жду ребенка, он отвезет меня в Тинтагел. Там рождаются все герцоги Корнуолла. А после мне придется довериться тебе.

Она обернулась и взглянула на меня, уронив руки.

— Если мне удастся хотя бы поговорить с ним… только поговорить… Но если ты из-за меня принесешь кровопролитие в Корнуолл или смерть моему мужу, я проведу остаток жизни, молясь всем богам, чтобы и ты, Мерлин, погиб, преданный женщиной.

— Согласен на это. А теперь мне пора. Не могла бы ты послать со мной кого-нибудь? Я приготовлю и пришлю тебе питье. Это будет всего лишь маковый отвар, так что можешь спокойно выпить его.

— Возьми Ральфа, моего пажа. Ты увидишь его за дверью. Это внук Марсии, ему можно доверять так же, как ей.

Она кивнула пожилой женщине, которая уже направилась к двери, чтобы отворить ее мне.

— Тогда я передам тебе весть через него с моим слугой Кадалем. А теперь — спокойной ночи.

Когда я уходил, она неподвижно стояла посреди комнаты, озаренная пламенем.

Глава 6

Мы бешено мчались в Корнуолл.

Пасха в тот год была ранняя, поэтому зима едва успела смениться весной, когда бурной черной ночью мы остановили коней на утесе близ Тинтагела и всматривались во тьму против яростного ветра. Нас было всего лишь четверо: Утер, я, Ульфин и Кадаль. До сих пор все шло гладко, так, как было задумано. Время подходило к полуночи двадцать четвертого марта.

Игрейна выполнила мои указания до последней мелочи. В ту ночь, в Лондоне, я не осмелился прямо от нее пойти к Утеру, боясь, что об этом доложат Горлойсу, да он все равно, наверно, спал. А наведался ранним утром, пока он умывался и готовился к коронации. Он отослал всех слуг, кроме Ульфина, и я мог без обиняков объяснить ему, что он должен делать. Утер принял питье, выспался и теперь выглядел значительно лучше. Он довольно бодро приветствовал меня и выслушал, сверкая блестящими, ввалившимися глазами.

— И она сделает все, как ты сказал?

— Да. Она дала мне слово. А ты?

— Знаешь, что да!

Он взглянул на меня в упор.

— А теперь скажи, что будет?

— Я же говорил. Будет ребенок.

— А, это! — Он нетерпеливо дернул плечом. — Ты прямо как мой братец — он тоже ни о чем другом не думал… Ты все еще работаешь на него?

— Можно сказать, что да.

— Ну ладно, наверно, рано или поздно все равно придется завести. Да нет, я спрашивал про Горлойса. Что будет с ним? Ведь дело рискованное?

— Делай, как я: доверься времени. Могу только сказать, что твое имя и твое королевство переживут дела этой ночи.

Короткое молчание. Он смерил меня взглядом.

— Ну что ж, ладно. Довольно и этого.

— И правильно. Ты переживешь его, Утер.

Он внезапно рассмеялся.

— Клянусь страстями Господними, парень! Это я и сам бы мог предсказать. Ему жить еще лет тридцать, он не привык отсиживаться дома, когда дело доходит до драки. Это еще одна причина, почему я не хочу, чтобы его кровь пала на меня. Да, кстати…

Он обернулся к Ульфину и принялся отдавать распоряжения. Это снова был прежний Утер: бодрый, немногословный, точный. Немедленно отправить гонца в Каэрлеон, чтобы войска оттуда перебросили в Северный Корнуолл. Сам Утер отправится в Корнуолл прямо из Лондона, как только сможет, с небольшим отрядом, туда, где будут стоять его войска. Так королю удастся ненамного отстать от Горлойса, хотя герцог уедет сегодня, а королю придется остаться здесь на празднества, которые протянутся еще целых четыре дня. Другой гонец должен отправиться по дороге, по которой мы поедем в Корнуолл, и проследить, чтобы на всем пути, недалеко друг от друга, были приготовлены подставы.

Все вышло так, как я рассчитывал. Я видел Игрейну на коронации: безмолвная, сдержанная, прямая, как стрела, глаза в пол, и такая бледная, что если бы я сам не говорил с ней накануне, то поверил, что она и впрямь беременна. Никогда не перестану удивляться женщинам. Что у них на уме, никакая сила понять не поможет. Что герцогиня, что шлюха — все они умеют лгать, даже не учась. Наверно, это то же, что с рабами или с животными, которые инстинктивно притворяются камнем или сучком, чтобы спастись от врагов. Она просидела всю долгую, блистательную церемонию белая, как воск, словно вот-вот растает. Потом я мельком увидел ее в окружении женщин, которые уводили ее прочь от блестящей процессии, что медленно двигалась в сторону пиршественного зала. В середине пира, когда вино уже лилось рекой, я заметил, как Горлойс незаметно удалился из зала кое с кем из гостей как бы по нужде. Обратно он не вернулся.

У того, кто знал правду, Утер мог вызвать больше подозрения, чем Игрейна, но благодаря усталости, вину и возбуждению от того, что должно было свершиться вскоре, он тоже был достаточно убедителен. Люди вполголоса шептались о том, как он разгневался, когда обнаружил, что Горлойс исчез, и как клялся, что отомстит тотчас же, как только расстанется со своими царственными гостями. Быть может, гнев этот был чересчур пылок и угрозы в адрес герцога чересчур суровы — ведь, в конце концов, герцог всего лишь защищал свою жену, но король и до того вел себя достаточно несдержанно, так что люди сочли это всего лишь продолжением тех же безумств. А звезда Утера была теперь столь ярка, столь ослепителен был блеск взошедшего на престол Пендрагона, что Лондон простил бы ему даже похищение. Скорее Игрейну винили за то, что она отказала ему.

Итак, мы прибыли в Корнуолл. Гонец сделал свое дело: подставы были расставлены самое большее через двадцать миль, мы скакали во весь опор и потратили на дорогу два дня и ночь. Наши войска уже ждали нас в назначенном месте: в нескольких милях от Геркулесова Мыса, у самой границы Корнуолла. Нам сообщили, что Игрейна находится в Тинтагеле с небольшим отрядом отборных воинов, а Горлойс со всеми своими отрядами занял Димилиок и разослал народу Корнуолла призыв собираться и защищать своего герцога. Он должен был знать о том, что на границе у него стоят королевские войска, но он, несомненно, думал, что они дождутся самого короля. Он не мог предположить, что король уже здесь.

Мы въехали в лагерь тайком, в сумерках, и отправились не в королевский штаб, а к офицеру, которому Утер мог довериться. Кадаль был уже там. Он поехал вперед, чтобы приготовить для нас костюмы, в которые я собирался переодеть короля и его спутников, и дожидаться, когда Ральф сообщит из Тинтагела, что пора.

Мой замысел был достаточно прост, из тех, что часто увенчиваются успехом. Женившись, Горлойс взял привычку по ночам приезжать домой, к жене, если стоял где-то неподалеку: в Димилиоке или другой ближней крепости. Должно быть, люди слишком часто подсмеивались над его старческой влюбленностью, и он, как рассказал мне Ральф, завел обычай приезжать в замок тайком, через потайной ход, добраться до которого, не зная дороги, было очень сложно. Я задумал переодеть Утера, Ульфина и себя, чтобы, если нас заметят, то приняли за Горлойса, его спутника и слугу, и ночью отправиться в Тинтагел. Ральф устроит так, чтобы его поставили на пост у потайной двери. Он встретит нас внизу и проведет по тайной тропе. Самой большой опасностью было то, что в ту же ночь может явиться сам Горлойс, но Игрейне как-то удалось убедить его не приезжать, и она отослала всех своих женщин, кроме Марсии. Ральф с Кадалем договорились, в каких одеждах мы приедем: в ночь коронации корнуэльцы уезжали из Лондона в такой спешке, что часть своих вещей они оставили, и оказалось совсем нетрудно найти дорожную одежду с гербом Корнуолла и даже один из приметных боевых плащей Горлойса с двойной серебряной каймой.

Последнее послание Ральфа было обнадеживающим, время приспело. Ночь была достаточно темная, чтобы нас никто не увидел, и достаточно бурная, чтобы большинство людей не высовывало носа за дверь. Мы отправились в путь вчетвером, как только полностью стемнело, и нам удалось выскользнуть из лагеря незамеченными. Оказавшись за пределами наших позиций, мы галопом поскакали к Тинтагелу, и лишь острый и подозрительный глаз сумел бы определить, что это не сам герцог Корнуэльский с тремя спутниками едет домой к своей супруге. Мы выкрасили Утеру бороду в седой цвет и подвязали щеку, чтобы скрыть угол рта и оправдать невнятность речи, на случай, если ему придется заговорить. Капюшон его плаща был низко надвинут — что вполне понятно в такое ненастье — и скрывал его черты. Утер был стройнее и сильнее Горлойса, но это скрыть нетрудно. Он надел перчатки, чтобы не было видно, что руки у него не старческие. Ульфин вполне мог сойти за некоего Иордана, слугу Горлойса. Мы выбрали его, потому что он был больше всего похож на Ульфина сложением и цветом волос. Я сам переоделся в Бритаэля, друга и военачальника Горлойса; он был старше меня, но голоса у нас были чем-то похожи, и я неплохо говорил по-корнуэльски. Я всегда хорошо умел подражать чужому голосу. Так что я должен был вести беседу, если придется с кем-то говорить. Кадаль ехал непереодетым, он должен был сторожить лошадей снаружи — и быть нашим гонцом, если понадобится.

Я подъехал к королю и наклонился к его уху.

— Замок примерно в миле отсюда. Нам пора сворачивать к берегу. Там будет ждать Ральф. Он проводит нас внутрь. Я поеду вперед?

Утер кивнул. Даже сейчас, в темноте, я видел, как блестят его глаза.

— И не смотри так, — прибавил я, — не то никто не поверит, что ты Горлойс, который уже много лет как женат.

Он рассмеялся. Я развернул коня и медленно поехал по склону, изрытому кроличьими норами, покрытому осыпями, поросшему кустарником, спускаясь в узкую долину, ведущую на берег моря.

Эта долина на самом деле всего лишь овраг, по которому бежит к морю небольшой ручей, шириной не более трех шагов и такой мелкий, что лошадь может перейти его вброд в любом месте. Долина кончается небольшим уступом, с которого ручей падает прямо на берег, усыпанный плоской галькой. Мы проехали, растянувшись цепочкой, по тропе — ручей бурлил слева от нас, на дне овражка, а справа был высокий склон, поросший кустарником. Поскольку ветер дул с юго-запада, а долина была глубокая и шла почти точно на север, мы оказались укрыты от непогоды, но кусты на краю оврага стонали на ветру, на тропу сыпались веточки. Но и без этого ехать было тяжело: кони, взбудораженные непогодой, чувствовали наше напряжение — по крайней мере, троих из нас: Кадаль был тверд, как скала, ему-то не надо было идти в замок, — и оттого упрямились и косили глазом; а тут еще каменистая тропа и темнота… Когда за четверть мили до моря мы свернули к ручью и стали переходить его вброд, моя лошадь, шедшая головной, прижала уши и заартачилась. А когда я подхлестнул ее и пустил мелким галопом по узкой тропе и из тени на тропу выступил человек, лошадь остановилась как вкопанная, встала на дыбы и забила копытами в воздухе, так что я подумал, что сейчас мы с ней опрокинемся назад.

Человек метнулся ко мне, схватил лошадь под уздцы и заставил ее встать на все четыре ноги. Лошадь стояла взмыленная, дрожа всем телом.

— Бритаэль, — назвался я. — Все в порядке?

Человек ахнул и шагнул вперед, пытаясь разглядеть меня сквозь тьму. Позади меня из ночи вынырнул серый жеребец Утера и остановился. Человек, державший мою лошадь под уздцы, неуверенно спросил:

— Господин мой Горлойс? Мы тебя не ждали сегодня. Что-то случилось?

Я узнал голос Ральфа и сказал, уже своим голосом:

— Ага, значит, в темноте мы все же сойдем за них?

Он шумно перевел дух.

— Да, господин… Я подумал было, что это и в самом деле Бритаэль. И еще серый конь… Это король?

— На одну ночь, — возразил я, — это герцог Корнуэльский. Все в порядке?

— Да, господин.

— Ну, тогда показывай дорогу. Времени мало.

Он взял моего коня под уздцы у самых удил и повел вперед. Это было очень кстати: опасная тропа, узкая и скользкая, вилась по крутому склону меж шелестящих кустарников; на незнакомой и напуганной лошади я по такой тропе и днем бы не поехал. Прочие следовали за нами. Лошади Кадаля и Ульфина шагали спокойно, а серый жеребец позади меня храпел на каждый куст и все норовил вырвать у всадника повод, но Утер усмирял своего коня, даже не особенно напрягаясь: он смог бы укротить и Пегаса.

Тут моя лошадь шарахнулась от чего-то, споткнулась, и, если бы не Ральф, я слетел бы под обрыв. Я выругался и спросил у Ральфа:

— Далеко еще?

— Шагов двести по берегу, господин. Там оставим лошадей. На мыс пойдем пешком.

— Клянусь всеми богами бурь, я буду рад оказаться под крышей! У вас были какие-нибудь сложности?

— Никаких, господин! — Ему приходилось кричать, чтобы я мог его расслышать, но бояться было нечего — в такую погоду вряд ли кто-нибудь услышал бы нас ближе чем за три шага. — Госпожа сама сказала Феликсу — это наш привратник, — что попросила герцога приехать к ней, как только он разместит свои войска в Димилиоке. Конечно, слух о том, что она беременна, уже разошелся, поэтому никто не удивился, что она просила его приехать, несмотря на то что королевские войска так близко. Она сказала Феликсу, что герцог войдет через потайной ход, на тот случай, если король уже выслал сюда своих шпионов. И попросила, чтобы он ничего не говорил солдатам, потому что они могут встревожиться, что герцог оставил Димилиок и свое войско теперь, но что король все равно не доберется до Корнуолла раньше завтрашнего дня… Феликс ни о чем не подозревает. Да и с чего бы?

— Привратник один у ворот?

— Да, но в караулке еще двое стражников.

Ральф уже рассказал нам, как выглядит потайной ход. Это была маленькая дверь в нижней части наружной стены замка, и от нее начиналась длинная лестница, которая шла направо вдоль стены. На середине лестницы была широкая площадка, на которую выходила дверь караульной. Дальше снова лестница, и наверху — потайная дверь, ведущая в покои.

— А стражники знают? — спросил я.

Ральф покачал головой.

— Мы не решились, господин. Герцог лично отбирал всех, кого оставил с госпожой Игрейной.

— А много ли света на лестнице?

— Один факел. Я позаботился о том, чтобы он давал больше дыма, чем света.

Я оглянулся через плечо на серого коня, казавшегося призраком в темноте. Ральфу приходилось кричать, чтобы я мог расслышать его за воем ветра, бушевавшего наверху, и подумал, что король захочет узнать то, о чем мы говорили. Но Утер молчал — он не открывал рта с самой дороги. Похоже, он действительно решился довериться времени. Или мне.

Наклонившись через шею лошади, я обратился к Ральфу:

— Пароль есть?

— Пароль — «Паломник». И госпожа прислала кольцо, которое королю нужно надеть. Герцог его носит иногда. А вот и конец тропы. Видишь? Там довольно крутой спуск на берег.

Он придержал мою лошадь, потом мы спустились вниз, и подковы коня заскрипели по гальке.

— Господин, коней мы оставим здесь.

Я спешился с радостью. Насколько я мог видеть, мы находились в маленькой бухте, прикрытой от ветра большим мысом слева от нас, но волны, выкатывающиеся из-за мыса и разбивающиеся о прибрежные скалы, были огромные; они налетали на камни с грохотом, подобно сошедшимся в гневе воинствам, и выплескивались на гальку длинными языками белой пены. Наш ручей падал к морю с утеса двумя длинными водопадами, струи которых разметались на ветру, словно пряди волос. За этими водопадами, под нависшей стеной главного утеса, было укрытие для коней.

Ральф указал на большой мыс слева.

— Тропа там. Скажи королю, чтобы он шел за мной и не отставал. Один неверный шаг — и «мама!» крикнуть не успеешь, как тебя унесет течением дальше западных звезд.

Серый остановился рядом с нами, и король спрыгнул наземь. Я услышал, как он рассмеялся — резким, торжествующим смехом. Он бы радовался, даже если бы в конце этого ночного пути его не ждала награда. Опасность сама по себе опьяняла Утера сильнее вина. Двое других подъехали и спешились. Кадаль взял коней под уздцы.

Утер подошел ко мне, глянул через плечо на бурлящие волны.

— Ну что, дальше вплавь? Видит бог, может дойти и до этого! Мне все чудится, что волны долетают до самых стен.

Он стоял неподвижно, не обращая внимания на порывы ветра и дождь, хлещущий в лицо, запрокинув голову и глядя вверх, на мыс. Наверху, на фоне штормовой тьмы теплился огонек.

Я коснулся его руки.

— Слушай. Все так, как мы рассчитывали. Там привратник, Феликс, и двое воинов в караульной. Света мало. Дорогу ты знаешь. Когда мы войдем, буркнешь что-нибудь Феликсу и быстро поднимайся наверх. Старуха Марсия встретит тебя у дверей покоев Игрейны и проводит внутрь. Остальное предоставь нам. Если начнется заваруха, нас трое против троих, а в такую ночь никто ничего не услышит. Приду за час до рассвета и пошлю за тобой Марсию. Больше нам поговорить не удастся. Иди за Ральфом, след в след, тропа очень опасная. Он даст тебе кольцо и скажет пароль. Ступай.

Утер молча повернулся и пошел по залитому пеной берегу к ожидавшему его мальчику. Я увидел рядом с собой Кадаля. Он держал под уздцы всех четырех лошадей. По его лицу, как и у меня, стекали капли дождя, плащ развевался у него за плечами, как грозовая туча.

— Ты слышал, — сказал я. — За час до рассвета.

Он тоже смотрел на утес, где, высоко над нами, виднелся замок. На миг тучи разошлись, и в свете звезд я увидел вырастающие из скалы стены. А под стенами обрыв, почти отвесно уходящий вниз, к ревущим волнам. Между мысом и материком шел естественный скальный гребень. Его крутые склоны были до блеска отполированы морем, словно клинок меча. Отсюда, с берега, казалось, что пройти туда невозможно, кроме как через долину: ни к крепости, ни на перешеек, ни на скалу, где высился замок, подняться было нельзя. Неудивительно, что здесь не ставят часовых. А на тропе, ведущей к потайной двери, один человек мог выстоять против целой армии.

— Я коней туда отведу, под скалу, в укрытие, — сказал Кадаль. — И возвращайтесь вовремя — если не ради этого ошалевшего от любви господина, то хотя бы ради меня. Если там, наверху, догадаются, что тут дело нечисто, это будет настоящая мышеловка! Ведь этот чертов овражек перекрыть не труднее, чем тот мост! А мне что-то не хочется выбираться отсюда вплавь.

— И мне тоже. Не беспокойся, Кадаль. Я знаю, что делаю.

— Да верю, верю. В тебе нынче ночью что-то такое… этакое. То, как ты сейчас говорил с королем — не раздумывая, словно со слугой каким-нибудь. И он ничего не сказал, а сделал, как ему велели. Да, ты, похоже, и впрямь знаешь, что делаешь. Оно и к лучшему, господин Мерлин. Потому что ведь иначе, понимаешь ли, выйдет, что ты рискуешь жизнью верховного короля Британии ради того, чтобы он разок удовлетворил свою похоть.

Я сделал то, чего не делал никогда. Со мной такое вообще редко бывает. Протянул руку и положил ладонь поверх руки Кадаля, сжимавшей поводья. Кони теперь успокоились и стояли мокрые и несчастные, сбившись в кучку, повернувшись крупами к ветру и понурив головы.

Я сказал:

— Если Утер войдет к ней сегодня ночью и возляжет с ней, тогда, Кадаль, как Бог свят, его собственная жизнь будет иметь не больше значения, чем вот эта пена на берегу. Пусть даже его убьют в постели, говорю тебе: в эту ночь будет зачат король, чье имя станет щитом и опорой для людей этой прекрасной страны, пока она, от моря до моря, не погрузится в волны, что ныне лелеют ее, и пока люди не оставят землю, чтобы жить меж звезд. Скажи, Кадаль, ну разве Утер — король? Он всего лишь наместник того, кто был прежде него и придет после, — короля былого и грядущего. А сегодня он даже меньше, чем наместник, — он всего лишь орудие, а она — сосуд, а я… я дух, слово, существо из воздуха и тьмы. И я не более способен изменить то, что делаю, чем тростник в состоянии изменить дующий в него ветер Бога. Мы с тобой, Кадаль, беспомощны, как сухие листки в волнах этой бухты.

Я выпустил его руку.

— За час до рассвета.

— До свидания, господин мой.

Сопровождаемый Ульфином, я направился по галечному пляжу к подножию черного утеса вслед за Ральфом и королем.

Глава 7

Не думаю, что сумел бы теперь даже при дневном свете отыскать ту тропу, не то что взобраться по ней. Впереди шел Ральф, за ним — король, положив руку ему на плечо, я держался за плащ Утера, а Ульфин — за мой. По счастью, мы шли вплотную к стенам замка, и они защищали нас от ветра. Если бы здесь еще и дул ветер, тропа сделалась бы непроходимой, нас бы снесло, как перышки. Но от моря нас ничто не защищало. Волны взлетали вверх, должно быть, футов на сорок, а гигантские девятые валы вздымались, как башни, футов на шестьдесят над берегом и заливали нас солеными брызгами.

Единственное, что было хорошего в этих волнах, — белая пена отражала слабый свет, падающий с неба, так, что было светлее. Наконец мы увидели над собой основание стен замка, встающее из скалы. Эти стены были неприступны даже в сухую погоду, а сейчас по ним струилась вода. Я не видел двери: казалось, в стенах нет ни единой щели — сплошной камень, блестящий от влаги сланец. Но Ральф, не задумываясь, вел нас дальше, и вот мы оказались на краю утеса, обращенном к морю. Здесь он на миг остановился, и я увидал, как он сделал жест, означавший: «Берегись!» Он осторожно обогнул выступ скалы и скрылся из виду. Я почувствовал, как пошатнулся Утер, когда выглянул из-за утеса и ветер ударил ему в грудь. Он приостановился, потом пошел дальше, прижимаясь к скале. Мы с Ульфином последовали за ним. Несколько томительных ярдов мы буквально ползли вперед, уткнувшись лицом в мокрый, скользкий камень; потом нас прикрыл очередной выступ, и внезапно мы оказались на коварном склоне, поросшем армерией, и перед нами, в углублении скалы внизу крепостной стены, невидимый сверху, со стен, благодаря нависающему над ней утесу, открылся тайный ход в Тинтагел.

Я увидел, как Ральф долго всматривался вверх, прежде чем провести нас под скалу. Часовых на стене не было. Что толку ставить часовых на укрепления, смотрящие на море? Ральф вынул кинжал и постучал в дверь каким-то условным стуком, которого мы не расслышали за воем ветра.

Привратник, должно быть, ждал у самой двери. Дверь отперли тотчас же. Она бесшумно открылась дюйма на три, потом застряла. Я услышал звон цепочки. В щели показалась рука с факелом. Стоявший рядом со мной Утер надвинул поглубже свой капюшон, я шагнул вперед и встал рядом с Ральфом, прижимая к губам плащ и горбясь под порывами ветра и дождя.

Над факелом показалась половина лица привратника и глаз. Ральф, стоявший на свету, требовательно произнес:

— Паломник! Давай быстрее. Это я, и со мной герцог.

Факел приподнялся повыше. Я увидел, как сверкнул изумруд на руке Утера, и резко произнес голосом Бритаэля:

— Феликс, смилуйся, впусти нас! Смотри, что творится. Герцог утром упал с лошади, а теперь его повязка намокла. Нас всего четверо. Поторопись!

Цепочку сняли, и дверь распахнулась. Ральф положил на нее руку, словно желая открыть господину, так чтобы загородить от Феликса Утера, пока проходил король.

Утер прошагал мимо согнувшегося в поклоне привратника, отряхиваясь, как пес, и что-то неразборчиво буркнул в ответ на приветствие. Потом, вскинув руку, так что на пальце снова блеснуло кольцо с изумрудом, он повернул прямо к ступеням справа и быстро пошел наверх.

Пока входили мы с Ульфином, Ральф отобрал у привратника факел.

— Я посвечу. Закрой дверь и запри на засов. Я потом спущусь и расскажу тебе новости, но сейчас мы все мокрые, как утопленные щенята, и хотим поскорее к огню. В караулке ведь горит огонь, а?

— Ага.

Привратник отвернулся, чтобы задвинуть засов. Ральф держал факел так, чтобы мы с Ульфином оказались в тени, проходя мимо. Я быстро пошел вслед за Утером, а Ульфин — по пятам за мной.

Лестница была освещена лишь чадящим факелом, вставленным в скобу на стене на широкой площадке впереди. Все оказалось просто…

Чересчур просто. Внезапно к тусклому свету факела на стене добавился яркий свет другого факела и из караулки выступили двое стражников с мечами наголо.

Утер, шедший на шесть ступеней впереди, на миг приостановился — и пошел дальше. Я увидел, как его рука под плащом опустилась на рукоять меча. Свой меч я уже держал наготове.

Позади на лестнице послышался легкий топот Ральфа.

— Господин мой герцог!

Утер остановился — с превеликим облегчением, я полагаю, и обернулся к Ральфу, спиной к стражникам.

— Господин герцог, дай я тебе посвечу… А, у них там факел! — сказал Ральф, словно лишь сейчас заметив стражников с факелом. Побежал мимо Утера наверх, беспечно крикнув: — Эй, Марк, Селлик, дайте-ка мне факел, я провожу господина к герцогине! А то эта дрянь только дымит.

Человек с факелом держал его высоко, и оба смотрели вниз, на нас. Мальчишка не растерялся ни на миг. Он взбежал наверх, проскользнул между их мечами и отобрал у стражника факел. Не успели они и глазом моргнуть, как Ральф повернулся и сунул первый факел в бочонок с песком, стоявший у двери караульной. Факел окутался вонючим дымом и погас. Новый факел горел ярко, но раскачивался и двигался, так что на ступени падали огромные гротескные тени стражников, помогавшие нам скрыть свои лица. Утер, воспользовавшись мечущимися тенями, быстро взбежал наверх. Он выставил вперед руку с кольцом Горлойса, как бы отвечая на приветствия стражников. Они отошли в сторону, но не ушли, а встали по обе стороны лестницы, по-прежнему держа в руках мечи.

Я услышал за спиной слабый шорох — это Ульфин потихоньку вытягивал из ножен свой меч. Мой был уже наполовину обнажен под плащом. Пройти мимо не удастся. Придется их убить — и молиться, чтобы шум не привлек ничьего внимания. Я услышал, как Ульфин замедлил шаги, и понял, что он подумал о привратнике. Возможно, Ульфину придется вернуться к нему, пока мы будем разбираться со стражниками.

Но не пришлось. Внезапно наверху, в конце второго пролета лестницы, распахнулась дверь. На пороге, озаренная светом, стояла Игрейна. Она была в белом, как и тогда, когда я видел ее впервые, но на этот раз не в ночной сорочке. Длинное платье блестело и переливалось, как вода в озере. На одном плече, на римский манер, был наброшен плащ мягкого темно-синего цвета. В волосах сверкали камни. Она протянула руки, и одеяние соскользнуло с запястий, открыв браслеты червонного золота.

— Привет тебе, господин мой!

Ее голос, высокий и чистый, заставил обоих стражников обернуться в ее сторону. Утер в два прыжка преодолел последние шесть ступенек, отделявшие его от площадки, скользнул мимо стражников — плащ коснулся лезвий мечей, — пробежал мимо сияющего факела Ральфа и взлетел наверх.

Стражники снова обрели бдительность, стоя по обе стороны лестницы, спиной к стене. Я слышал, как тяжело дышит Ульфин у меня за спиной, но он все же довольно тихо последовал за мной. Спокойно, не торопясь поднимался я наверх, к площадке. Полезно все-таки быть принцем, даже если ты бастард: я знал, что в присутствии герцогини стражники будут смотреть в стену перед собой так, словно они слепые. Я прошел между мечами, и Ульфин за мной следом.

Утер был уже наверху. Он взял ее за руки и прямо там, перед ярко освещенной дверью, когда внизу блестели в свете факелов мечи его врагов, наклонился и поцеловал Игрейну. Алый плащ взметнулся и скрыл белое платье. За ними виднелась тень старухи, Марсии, которая придерживала дверь.

— Идем, — сказал король и увел ее в озаренные пламенем покои, по-прежнему окутывая своим алым плащом.

Дверь за ними захлопнулась.

Так мы взяли Тинтагел.

Глава 8

Нам с Ульфином хорошо послужили в ту ночь. Не успела дверь комнаты затвориться, оставив нас на полпути между верхом лестницы и площадкой, на которой стояли стражники, как снизу послышалась беспечная скороговорка Ральфа, сопровождаемая звоном убираемых в ножны мечей:

— Боги и ангелы, ну и работенка! А мне ведь потом назад его провожать! У вас там огонь горит? Это хорошо. Успеем обсушиться, пока ждем. Ладно, идите, мы тут за вас посидим. Ну, чего вы встали? Слышали приказ? Ступайте и помните: никому ни слова!

Один из стражников, вложив меч в ножны, повернул в сторону караульной, но второй заколебался и посмотрел в мою сторону.

— Господин Бритаэль, это верно? Нам приказано уйти с поста?

Я медленно начал спускаться по лестнице.

— Верно. Можете идти. Когда соберемся уезжать, то пошлем за вами привратника. И прежде всего, не говорите никому, что герцог здесь. Поняли?

Я обернулся к Ульфину. Он стоял позади меня, широко раскрыв глаза.

— Иордан, ступай наверх, к двери, и неси караул. Нет, сперва отдай мне свой плащ, его надо просушить.

Ульфин с радостью бросился наверх, обнажив наконец свой меч. Ральф вошел в караулку и подкреплял мои приказы невесть какими угрозами. Я спустился вниз не спеша, чтобы Ральф успел выпроводить стражников.

Услышав, как захлопнулась внутренняя дверь, вошел в караулку. Она была ярко освещена факелом и огнем, пылающим в очаге. Никого, кроме нас, не было.

Ральф широко улыбнулся мне. Он был весь на нервах.

— Никогда больше за такое не возьмусь! Ни ради госпожи, ни даже за все золото Корнуолла!

— Больше не понадобится. Ты молодец, Ральф. Король тебе этого не забудет.

Он поднял факел, чтобы вставить его в скобу, увидел мое лицо и обеспокоенно спросил:

— В чем дело, господин? Тебе плохо?

— Нет. Эта дверь запирается? — спросил я, кивнув в сторону закрытой двери, через которую ушли стражники.

— Я уже запер. Если бы они что-то заподозрили, они не дали бы мне ключа. Но они ни о чем не догадываются. Да и с чего бы? Я сам сейчас готов был поклясться, что это Бритаэль говорил там, на лестнице. Прямо… прямо волшебство какое-то!

Голос его звучал вопросительно, и он посмотрел на меня знакомым взглядом, но я ничего не ответил, и он спросил:

— А что теперь, господин?

— Ступай к привратнику и смотри, чтобы он не поднялся сюда, наверх. Ничего, Ральф, — улыбнулся я, — ты еще успеешь погреться у огня, когда мы уедем.

Легко, как всегда, он сбежал по ступеням. Я услышал, как он что-то крикнул, как Феликс рассмеялся в ответ. Я снял свой промокший насквозь плащ и развесил его у огня, рядом с плащом Ульфина. Одежда под плащом осталась почти сухой. Некоторое время я сидел, протянув руки к огню. В комнате, озаренной светом пламени, было очень тихо, но снаружи бушевали волны и ветер бился о стены замка.

Мысли обжигали, как искры. Мне не сиделось на месте. Встав, я принялся беспокойно расхаживать по комнатке. Снаружи доносился шум ветра, и, подойдя к двери, я услышал стук костей — Ральф с Феликсом коротали время за игрой. Я посмотрел в другую сторону. Сверху не доносилось ни звука. Едва виден у двери неподвижный Ульфин — или, быть может, его тень…

Кто-то тихо спускался по лестнице — женщина, закутанная в плащ, что-то несла на руках. Она двигалась беззвучно. Ульфин тоже молчал и не шевелился. Я выступил на площадку, и из двери вслед за мной на лестницу вырвался сноп света и тени.

Это была Марсия. Она склонила голову над тем, что несла на руках, и на щеках ее блеснули слезы. Ребенок, тепло закутанный от зимнего холода. Увидев меня, протянула свою ношу.

— Береги его, — прошептала она, и я увидел сквозь щеки, блестящие от слез, ступени лестницы у нее за спиной. — Береги его…

Шепот растаял в потрескивании факела и вое ветра. Я стоял на лестнице один, дверь наверху была закрыта. Ульфин так и не шевельнулся.

Опустив руки, я вернулся к огню. Огонь угасал, я снова разжег его, но он не принес мне утешения, ибо свет снова жег меня. Я увидел то, что хотел, но где-то впереди маячила смерть, и мне было страшно. Тело мое болело, в комнате было душно. Я взял свой плащ — он почти высох, набросил его на плечи и пересек площадку. В наружной стене была дверца, в которую садило ветром. Отворил ее и, преодолев сопротивление бури, вышел наружу.

Поначалу, после яркого света караулки, я ничего не увидел. Закрыл за собой дверь и прислонился к мокрой стене. Ночной ветер омывал меня, словно река. Наконец я начал различать очертания окружающих предметов. Впереди, в нескольких шагах, был зубчатый парапет высотой по пояс — наружная стена замка. Между парапетом и тем местом, где стоял я, располагалась ровная площадка, а надо мной — стена, завершавшаяся еще одним рядом зубцов, над ней вздымался утес и еще стены: крепость ступенями взбиралась на вершину мыса. И на самой вершине утеса, там, где раньше горел свет, теперь возвышалась черная башня без единого огонька на фоне неба. Я подошел к парапету, перегнулся через него и посмотрел вниз.

Внизу был откос — солнечным днем это, видимо, был травянистый склон, покрытый армерией, белым лихнисом и гнездами морских птиц. За ним, внизу, ярились белые волны в бухте. Я посмотрел направо, туда, откуда мы пришли. Но бухта, где ждал нас Кадаль, не была видна — лишь полосы пены белели в темноте.

Дождь перестал, облака стали реже и выше. Ветер немного переменился и поутих. Время шло к рассвету. Меж летящими обрывками туч тут и там проглядывало высокое и черное ночное небо, усеянное звездами.

И внезапно облака разошлись, и меж них, словно корабль по бурному морю, плыла звезда.

Она висела в небе среди россыпи меньших звезд и поначалу тихо мерцала, а потом запульсировала, разрослась и вспыхнула ярким светом всех цветов, какие играют на пляшущих волнах. Я смотрел, как она росла, полыхала и наконец взорвалась светом. Потом ветер укрыл ее тонкой вуалью облаков, и она стала бледной, тусклой и далекой, затерявшись среди других, мелких звезд. А потом снова вышла из-за облаков, набухая и переполняясь светом. И вот уже она стоит среди прочих звезд подобно факелу, рассыпающему шлейф искр. И так продолжалось все время, пока я стоял на укреплениях и смотрел на нее: то она разгоралась, то вновь тускнела и засыпала. Но с каждым новым пробуждением она горела все мягче, под конец она уже не столько полыхала, сколько тихо дышала светом, и к утру звезда висела в небе, мягко лучась, а вокруг нее небо светлело — новый день обещал быть тихим и ясным.

Я перевел дух, вытер пот со лба и выпрямился, оторвавшись от стены. Тело мое застыло, но боль исчезла. Я взглянул на окно Игрейны — свет в нем погас. Любовники спали.

Глава 9

Я медленно вернулся через площадку к двери. Отворив ее, услышал внизу резкий и отчетливый стук в потайную дверь.

Я шагнул на площадку и бесшумно притворил за собой дверь, как раз тогда, когда Феликс вышел из каморки внизу и направился к потайной двери. Он уже взялся за цепочку, когда позади него возник Ральф. В кулаке у него блеснул перевернутый кинжал. Он бесшумно, по-кошачьи, метнулся вперед и ударил рукоятью. Феликс осел на пол. Наверное, человек, стоявший снаружи, что-то расслышал за шумом моря, потому что до меня донесся резкий голос:

— В чем дело? Феликс!

И снова стук в дверь, на этот раз громче.

Я уже был на середине лестницы. Ральф склонился над телом привратника, но, заметив меня, обернулся. Он правильно истолковал мой жест, потому что выпрямился и громко спросил:

— Кто там?

— Паломник.

Голос был мужской, настойчивый и запыхавшийся. Я легко сбежал вниз. На ходу я сорвал с себя плащ и обмотал его вокруг левой руки. Ральф взглянул на меня — вся веселость и дерзость оставили его. Ему даже не было нужды задавать следующий вопрос — мы оба знали ответ.

— А кто совершает паломничество?

Голос мальчика был хриплым.

— Бритаэль. Отворяй, живо!

— Господин мой Бритаэль! Господин… я не могу… мне велели никого не пускать…

Он смотрел на меня. Я наклонился, взял Феликса под мышки и оттащил его в каморку, с глаз долой, стараясь не производить лишнего шума. Я увидел, как Ральф облизнул губы.

— Господин, ты не мог бы подъехать к главным воротам? Герцогиня спит, и мне велели…

— Кто это? — спросил Бритаэль. — Ральф, ты, что ли? Где Феликс?

— В караулке, господин.

— Ну так возьми у него ключ или пришли вниз его самого! — рявкнул Бритаэль и снова ударил кулаком в дверь. — Делай, что тебе говорят, парень, или, клянусь богом, я с тебя шкуру спущу! У меня послание к герцогине, и она не скажет тебе спасибо за то, что ты держишь меня здесь! Ступай, живее!

— Ключ… ключ здесь, господин! Я сейчас!

Он бросил отчаянный взгляд через плечо, делая вид, что возится с замком. Я оставил бесчувственного привратника в каморке и, подойдя к Ральфу, выдохнул ему в ухо:

— Сперва взгляни, один ли он. Если один — впусти.

Он кивнул и отворил дверь на ширину цепочки. Под шумок я вытащил меч и растаял в тени за спиной мальчика, встав так, чтобы отворившаяся дверь скрыла меня от Бритаэля. Я прислонился к стене. Ральф приложил глаз к щели, потом отступил назад, кивнул мне и принялся открывать цепочку.

— Вы уж извините, господин Бритаэль. — Голос его звучал виновато и смущенно. — Мне надо было удостовериться… Что-то стряслось?

— А ты как думал? — Бритаэль распахнул дверь так резко, что она припечатала бы меня к стене, если бы Ральф ее не придержал. — Ладно, ты все сделал правильно.

Он вошел и остановился, возвышаясь над мальчиком.

— Кто-нибудь еще входил сюда сегодня ночью?

— Нет, господин! — Голос Ральфа звучал испуганно — еще бы! — и потому убедительно. — По крайней мере, пока я здесь был; и Феликс тоже ничего не говорил… А что случилось?

Бритаэль заворчал, и его снаряжение звякнуло — он пожал плечами.

— Там, внизу, стоял какой-то всадник. Он на нас напал. Я оставил Иордана разбираться с ним. А тут ничего не случилось? Точно?

— Ничего, господин.

— Ну, тогда запри дверь и никого, кроме Иордана, не впускай. А мне надо к герцогине. Плохие новости, Ральф. Герцог убит.

— Герцог? — выдавил мальчик. Он не попытался закрыть дверь, а так и оставил ее распахнутой. Бритаэля мне из-за нее видно не было, но Ральф стоял рядом со мной, и в смутном свете я видел, как посерело его лицо. — Герцог уб-бит? Что, к нему убийц подослали?

Бритаэль, уже направлявшийся к лестнице, остановился и обернулся.

Еще шаг — и он минует дверь, которая скрывает меня от него. Нельзя позволить ему дойти до лестницы — тогда он окажется выше меня.

— Убийц? Да что ты, господи помилуй! Кто? Зачем? Утер такого не сделает. Нет, просто герцог решил попытать счастья прежде, чем прибудет король, и мы сегодня ночью вышли из Димилиока и напали на королевский лагерь. Но они оказались готовы. Горлойс погиб в первой же стычке. Мы с Иорданом приехали с вестью прямо с поля битвы. А теперь запри дверь.

Он снова отвернулся и направился к лестнице. Теперь я мог размахнуться мечом. Я выступил из-за двери.

— Бритаэль!

Я застал его врасплох, но его превосходная реакция свела на нет мое преимущество. Наверно, мне не нужно было окликать его, но, опять же, есть такие вещи, которых принцу делать не следует. Это обошлось мне довольно дорого — а могло бы стоить жизни. В ту ночь мне следовало бы помнить, что я не принц, но орудие судьбы, как Горлойс, которого я предал, как Бритаэль, которого должен был теперь убить. Я был заложником будущего. Но эта ноша тяжко давила на мои плечи, и он успел выхватить меч едва ли не прежде, чем я вскинул свой. Мы стояли глаза в глаза, оценивая друг друга.

Бритаэль признал меня. Я увидел его изумление и короткую вспышку страха, которая тут же угасла, как только моя боевая стойка и обнаженный меч сказали ему, что это будет одна из тех схваток, к которым он привычнее, чем я. А быть может, он по моему лицу понял, что этой ночью я тоже выдержал битву — более тяжкую, чем он.

— Я мог бы догадаться, что это ты здесь, проклятый чародей! Иордан говорил, что там, с лошадьми, был твой слуга. Ральф! Феликс! Стража! Стража, ко мне!

Я понял, что до него не сразу дошло, что я все это время был здесь, внутри. Но потом тишина на лестнице и то, что Ральф быстро отступил от меня, чтобы запереть дверь, открыли ему истину. Проворно, как волк, так быстро, что я не успел ничего предпринять, Бритаэль замахнулся левой рукой и ударил мальчика в голову кулаком в кольчужной перчатке. Ральф беззвучно рухнул наземь, и его тело упало в проход, мешая двери закрыться.

Бритаэль метнулся наружу.

— Иордан! Иордан! Ко мне! Измена!

Но тут на него набросился я. Мне как-то удалось обмануть его бдительность, и мы столкнулись с ним грудь с грудью, и наши мечи со звоном сошлись, выбив сноп искр.

Быстрые шаги по ступеням. Голос Ульфина:

— Господин… Ральф…

Я, задыхаясь, проговорил:

— Ульфин… Скажи королю… Горлойс убит… Надо уходить… Скорей…

Спотыкаясь, он взбежал по ступеням.

— Король? — процедил Бритаэль сквозь зубы. — Ну, теперь все ясно! Ах ты, сводник поганый!

Это был высокий, могучий воин в расцвете сил и в порыве праведного гнева. А я был неопытен и испытывал отвращение к тому, что должен был сделать. Должен! Я уже не был ни принцем, ни даже мужем, сражающимся по законам мужей. Я был диким зверем, сражающимся, чтобы убить, потому что так надо.

Ткнув его в зубы свободной рукой, я увидел изумление на его лице, когда он отскакивал, чтобы высвободить меч. Потом он снова бросился на меня. Меч описывал вокруг него сверкающую железную дугу. Мне как-то удалось нырнуть под свистящий клинок, отразить удар, сдержать его и пнуть Бритаэля в колено. Меч скользнул вдоль моей щеки с шипением, словно каленое железо. Я ощутил горячий укол боли, и по щеке у меня заструилась кровь. Но тут Бритаэль пошатнулся, поскользнулся на сырой траве и тяжело рухнул наземь, ударившись локтем о камень и выронив меч.

Любой уважающий себя человек отступил бы назад, чтобы дать ему время подобрать меч. Я же обрушился на него всем своим весом и занес меч, целясь ему в горло.

Близилось утро, и с каждой минутой становилось светлее. Он откатился в сторону, чтобы избежать удара, и я увидел презрение и ярость в его глазах. Клинок прошел мимо и глубоко вонзился в губчатую массу армерии. За то мгновение, пока я высвобождал оружие, Бритаэль успел перенять мою тактику, и тяжелый кулак обрушился на мою голову позади уха. Потом Бритаэль вывернулся, вскочил и бросился вниз по опасному склону, туда, где в траве в двух шагах от края обрыва блестел его меч.

Если он доберется до меча, то убьет меня в несколько секунд! Я перекатился, приподнялся, чтобы встать на ноги, и, не успев выпрямиться, заскользил вниз по склону, к мечу. Бритаэль застиг меня, когда я еще не встал с колен. Он пнул меня сапогом сперва в бок, потом в спину. Боль взорвалась внутри меня, кости мои размякли, и я снова рухнул наземь, но почувствовал, как моя вытянутая нога уперлась в сталь — меч сорвался с кочки травы, в которой он застрял, и, мягко сверкнув на прощанье, полетел в пропасть. Казалось, прошло несколько секунд, прежде чем сквозь шум волн до нас донесся тонкий и нежный звон металла, ударившегося о камни.

Но не успел этот звон долететь до нас, как Бритаэль вновь бросился на меня. Я стоял на одном колене и медленно, с трудом поднимался. Сквозь кровь, заливавшую мне глаза, я увидел кулак, летящий мне в грудь, и попытался уклониться, но его удар отшвырнул меня в сторону, и я вновь распростерся на сырой траве. У меня перехватило дыхание, и на миг я перестал видеть. Я почувствовал, что перевернулся и скольжу вниз. Помня о том, что лежит внизу, я вслепую вцепился левой рукой в траву, чтобы не упасть. В правой я все еще держал свой меч. Бритаэль снова бросился на меня и обеими ногами прыгнул на мою руку, туда, где она сжимала меч. Рука сломалась о металлическую гарду. Я слышал, как треснула кость. Меч взлетел вверх, как боек в ловушке, и рубанул Бритаэля по руке. Он зло ахнул и на миг отскочил. Мне как-то удалось перехватить меч левой рукой. Бритаэль снова прыгнул на меня, так же стремительно, как раньше. Я пытался отползти, но он шагнул вперед и снова наступил на мою сломанную руку. Кто-то взвыл. Я рванулся, не помня себя от боли, ничего не видя вокруг. Из последних сил я ударил мечом куда-то вверх, в возвышающееся надо мной тело, почувствовал, как меч вывернулся у меня из руки, и рухнул наземь, не сопротивляясь, ожидая последнего пинка, который швырнет меня в пропасть.

Я лежал, задыхаясь, выворачиваясь наизнанку, давясь желчью, уткнувшись лицом в землю и уцепившись левой рукой за мягкую кочку армерии, как утопающий за соломинку. Утес сотрясался от ударов волн, и даже эта слабая дрожь отдавалась болью в моем теле. Болело все. Бок горел так, словно сломанные ребра вдавились внутрь тела, со щеки, которой я прижимался к земле, была содрана кожа. Рот был полон крови, а правая рука казалась сплошным месивом боли. Я слышал, как вдалеке кто-то жалостно постанывает от боли.

Кровь у меня во рту запузырилась и потекла по подбородку, и я понял, что это стонал я сам, Мерлин, сын Амброзия, великий чародей! Стиснув зубы, я принялся подниматься на ноги.

Боль в руке была жестокая — хуже всего остального. Я даже не столько чувствовал, сколько слышал, как обломки костей трутся друг о друга. Поднявшись на колени, я пошатнулся и не решился встать на ноги так близко от обрыва. Позади меня накатил девятый вал: прогремел, взметнул в сереющее небо брызги пены, потом откатился, а на смену ему уже шла другая волна. Утес дрожал. Над головой с криком проплыла чайка — первая за утро.

Я отполз подальше от края пропасти и встал на ноги.

Бритаэль лежал на животе у порога потайной двери, словно пытался заползти внутрь. Позади него на траве растекалась лужа крови, слизистая, словно след улитки. Бритаэль был мертв. Я последним отчаянным ударом перерезал ему вену в паху, и жизнь вытекла из него, пока он пытался доползти за помощью.

Я опустился на колени рядом с ним, чтобы убедиться, что он мертв.

Потом стал толкать его вниз до тех пор, пока он сам не покатился вниз по склону и не рухнул в море вслед за своим мечом. Ну а кровь сама уйдет. Дождь начинался снова, и, если повезет, кровь смоет прежде, чем кто-то ее заметит.

Дверь все еще стояла открытой настежь. Я как-то ухитрился дойти до нее и встал, прислонившись плечом к косяку. В глаза мне тоже текла кровь. Я стер ее мокрым рукавом.

Ральф исчез. Привратник тоже. Факел в скобе почти догорел, и в дымном свете было видно, что в каморке и на лестнице никого нет. В замке было тихо. Дверь наверху лестницы стояла приоткрытой, там горел свет и слышались голоса. Было ясно, что люди торопятся, но не сильно встревожены. Должно быть, наверху все в порядке; тревогу еще никто не поднял.

Я дрожал от предрассветного холода. Свой плащ я где-то успел обронить. Искать его я не стал. Отцепился от косяка, проверяя, могу ли стоять, ни за что не держась. И заковылял по тропе к бухте.

Глава 10

Было уже достаточно светло, чтобы видеть дорогу, жуткую пропасть и ревущую бездну внизу. Но я, видимо, был настолько занят своим немощным телом и тем, чтобы заставить его стоять на ногах, держась здоровой рукой, и оберегать больную, что ни разу не подумал о волнах, бушующих внизу, и о том, как узка эта каменистая тропка. Я быстро прошел первую часть тропы, потом медленно, местами опускаясь на четвереньки, пополз по крутому склону, цепляясь за травяные кочки и скользя на осыпях. По мере того как тропа спускалась вниз, морские волны подступали к ней все ближе, и вот я уже почувствовал, как соленые брызги морской воды смешались с соленой кровью у меня на губах. Было утро, прилив, а волны все еще были высокие после ночной бури, и ледяные языки взметались вверх, лизали скалу и выплескивались совсем рядом со мной с гулким грохотом, от которого у меня сотрясались все кости, и заливали тропу, по которой я карабкался.

Я нашел его на полпути к берегу. Он лежал ничком в каком-нибудь дюйме от края обрыва. Одна рука свисала вниз, кисть безвольно болталась под порывами ветра. Другая рука, казалось, окоченела, вцепившись в выступ скалы. Пальцы почернели от запекшейся крови.

На тропе едва можно было разминуться вдвоем. Мне как-то удалось перекатить его подальше от края, оттащить к стене утеса. Я опустился на колени между ним и морем.

— Кадаль! Кадаль!

Тело его было холодным. В полумраке я видел, что лицо его окровавлено: что-то вроде густой слизи сочилось из раны под самыми волосами. Я потрогал рану — не смертельно, всего-навсего порез. Попытался найти пульс на запястье, но моя онемевшая рука скользила по мокрому телу, и я никак не мог его нащупать. Я рванул ворот мокрой туники; расстегнуть ее я не мог, но потом застежка отлетела и туника разорвалась, обнажив грудь.

Увидев то, что скрылось под туникой, я понял, что щупать пульс уже нет смысла. Снова прикрыл ему грудь сырой тканью, как будто она могла согреть его, сел на корточки и только теперь заметил, что по тропе спускаются люди.

Утер вышел из-за утеса, шагая легко, словно у себя во дворце. Меч он держал наготове, длинный плащ был перекинут через левую руку. За ним брел Ульфин, бледный как призрак.

Король остановился надо мной и некоторое время молчал. Потом спросил только:

— Мертв?

— Да.

— А Иордан?

— Наверное, тоже, иначе бы Кадаль не добрался так далеко, чтобы предупредить нас.

— А Бритаэль?

— Мертв.

— Ты знал об всем еще до этой ночи?

— Нет, — ответил я.

— И о том, что Горлойс погибнет, тоже не знал?

— Нет.

— Будь ты таким могучим пророком, за какого себя выдаешь, то все знал бы заранее! — бросил он резким, пронзительным голосом.

Я поднял голову. Лицо короля было спокойно, жар угас, но глаза, каменно-серые в рассветном полумраке, были усталыми и пустыми.

— Я тебе говорил, — коротко ответил я. — Мне пришлось довериться времени. И все вышло как надо.

— Да, но если бы мы подождали до завтра, эти люди остались бы живы и твой слуга тоже, а Горлойс погиб бы, а его жена стала вдовой… И я мог бы сделать ее своей по праву, без всех этих смертей и слухов!

— Но завтра зачатый тобою сын был бы уже другим…

— Мой сын был бы законным! — отрезал он. — А не ублюдком, которого мы зачали нынче ночью. Клянусь головой Митры, неужто ты в самом деле думаешь, что наши с ней имена не покроются позором после дел этой ночи? Даже если мы поженимся через неделю, все равно известно, что скажут люди. Что я — убийца Горлойса. А многие по-прежнему будут считать, что она и в самом деле была беременна, как она им сказала, и что ребенок — Горлойса.

— Не будут. Ни один человек не усомнится, что он — твой сын, Утер, и законный король Британии.

Он издал что-то вроде смешка, в котором были одновременно издевка и презрение.

— Думаешь, я снова стану тебя слушать? Да никогда! Теперь я вижу, что это за магия — твоя «сила», о которой ты толкуешь! Всего лишь обычная человеческая хитрость. Ты пытаешься влезть в государственные дела, к которым приохотил тебя мой брат, и все твои тайны — ловкое мошенничество. Заманиваешь людей, суля им то, чего они желают, и делая вид, что можешь исполнить свои обещания; но цену ты хранишь в тайне, а потом заставляешь платить сполна.

— Это Бог хранит цену в тайне, Бог, а не я, Утер.

— Бог? Бог? Что за бог? Ты говорил о многих богах! Если ты имеешь в виду Митру…

— Митру, Аполлона, Артура, Христа — называй как хочешь, — сказал я. — Какая разница, каким именем люди зовут свет? Он все равно остается светом, и людям приходится либо жить с ним, либо умереть. Я знаю лишь, что Бог — источник всего света, что озаряет этот мир, и что воля его пронизывает весь мир и течет через каждого из нас, подобно огромной реке, и мы не в силах остановить ее или заставить свернуть; мы можем лишь пить из нее, пока живы, и вверить ей свои тела, когда умрем.

Изо рта у меня снова потекла кровь. Я поднял руку, чтобы стереть ее рукавом. Утер видел это, но лицо его не переменилось. Наверно, он вообще не слушал моих слов. А быть может, не слышал их за шумом моря.

— Это всего лишь слова, — сказал он все с тем же безразличием, которое разделило нас, словно стеной. — Ты даже Бога используешь в своих целях. «Бог велел мне это сделать, Бог назовет точную цену, Бог позаботится о том, чтобы расплачивались другие…» За что, Мерлин? За твое честолюбие? За то, чтобы люди говорили о тебе, затаив дыхание, как о великом маге и пророке, и чтили тебя больше, чем короля и епископов? А кто расплачивается с Богом за исполнение твоих замыслов? Не ты. А люди, которые пляшут под твою дудку, — они и платят. Амброзий. Вортигерн. Горлойс. Другие люди, что погибли сегодня ночью. Но сам ты не платишь. Нет!

Волна разбилась об утес под нами, и на скалу хлынула пена, осыпав мелкими брызгами запрокинутое лицо Кадаля. Я наклонился и стер брызги, а вместе с ними и часть крови.

— Нет, — сказал я.

— Я говорю тебе, Мерлин: мною ты воспользоваться не сможешь. Я больше не буду марионеткой, которую ты дергаешь за ниточки. Так что держись от меня подальше. И вот что я тебе еще скажу. Я не признаю ублюдка, которого зачал этой ночью.

Это говорил король. Отвечать ему не имело смысла. Холодная, неподвижная фигура возвышалась надо мной, и над его плечом в сером небе висела яркая звезда. Я ничего не сказал.

— Ты меня слышал?

— Да.

Он сбросил с руки плащ и швырнул его Ульфину. Тот развернул его, чтобы накинуть королю на плечи. Утер снова взглянул на меня сверху вниз.

— За твои услуги я оставляю в твоем владении земли, что подарил тебе прежде. Убирайся в свои валлийские горы и не тревожь меня более.

— Я больше не побеспокою тебя, Утер, — устало ответил я. — И тебе больше не понадоблюсь.

Некоторое время он молчал. Потом отрывисто сказал:

— Ульфин поможет тебе донести тело.

Я отвернулся.

— Не нужно. Оставь меня.

Пауза, заполненная шумом моря. Мне не хотелось его оскорблять, но теперь было все равно. Я даже не думал, что говорю. Просто хотел, чтобы он ушел. Острие его меча устремилось мне прямо в глаза. Оно блестело и трепетало. На миг мне показалось, что Утер настолько разгневан, что пустит его в ход. Потом меч взлетел вверх и скрылся в ножнах. Утер развернулся и пошел дальше, вниз по тропе. Ульфин тихо проскользнул мимо без единого слова и последовал за своим господином. Они не успели скрыться за поворотом, а шум моря уже заглушил их шаги.

Я обернулся — и увидел, что Кадаль смотрит на меня.

— Кадаль!

— Тоже мне король! — Его голос звучал слабо, но это был все тот же Кадаль, грубоватый и насмешливый. — Сперва даешь ему то, без чего он прямо-таки жить не может, а потом он говорит: «Наши имена, мол, покроются позором после дел этой ночи!» Да, нечего сказать, хорошеньких дел он натворил! По лицу видно, притомился…

— Кадаль…

— И ты тоже… Ты что, ранен? Что с рукой? Лицо в крови…

— Ничего. Это все заживет. Не обращай внимания. Но ты… ах, Кадаль…

Он слабо качнул головой.

— Без толку. Брось. Мне и так вполне уютно.

— Больно?

— Нет. Холодно только.

Придвинувшись к нему ближе, попытался своим телом закрыть его от ледяных брызг волн, разбивающихся о скалы. Взял его руку своей здоровой рукой. Растереть ее я не мог, поэтому сунул за пазуху, под тунику, и прижал к груди.

— Вот плащ, жалко, потерял, — сказал я. — Значит, Иордан мертв?

— Да. — Он помолчал. — А… а что было там?

— Все вышло, как было задумано. Но Горлойс сделал вылазку из Димилиока и погиб в сражении. Вот потому Бритаэль с Иорданом и приехали сюда, сообщить герцогине.

— Я услышал, как они едут. Понял, что они непременно увидят меня с лошадьми. Надо было помешать им поднять тревогу, пока король…

Он остановился перевести дыхание.

— Не беспокойся, — сказал я. — С этим покончено. Все в порядке.

Он не обратил внимания. Теперь он говорил шепотом, слабым, но отчетливым — даже в шуме моря я разбирал каждое слово:

— Сел на коня и проехал немного вперед, им навстречу… по другому берегу ручья… а когда они поравнялись со мной, я перепрыгнул через ручей и попытался остановить их.

Он снова помолчал.

— Но Бритаэль… добрый боец… быстрый, как змея. Ни мгновения не раздумывал. Пырнул меня мечом и сбил конем. А Иордана оставил меня прикончить.

— Это он зря…

Его щеки чуть заметно шевельнулись. Это была улыбка. Через некоторое время Кадаль спросил:

— Лошадей-то он не увидел?

— Нет. Когда он приехал, у двери стоял Ральф, и Бритаэль просто спросил, не приезжал ли кто в замок, и сказал, что он встретил внизу всадника. Ральф сказал «нет», и он поверил. Мы впустили и убили его.

— Утер.

Это был не вопрос, а утверждение. Глаза Кадаля были закрыты.

— Нет. Утер был еще у герцогини. Я не мог допустить, чтобы Бритаэль застал его врасплох. Он и герцогиню убил бы заодно.

Он изумленно раскрыл глаза, на миг просветлевшие.

— Ты?!

— Ты мне льстишь, однако! — Я улыбнулся ему. — Хотя, боюсь, этот бой не сделал бы чести ни тебе, ни мне. Это была очень грязная драка. И король вряд ли согласился бы признать эти правила. Я их изобрел на ходу…

На этот раз он действительно улыбнулся.

— Мерлин… Маленький Мерлин, который не умел даже ездить верхом… Ты меня просто убил!

Должно быть, начался отлив. От следующей волны до скалы долетели лишь мелкие брызги, туманом осевшие у меня на плечах.

— Я и в самом деле убил тебя, Кадаль… — сказал я.

— Боги… — проговорил он и судорожно вздохнул.

Я знал, что это означает. У него было мало времени. Теперь, когда стало еще светлее, я увидел, как много его крови впиталось во влажную тропу.

— Неужели нельзя было… без всего этого?

— Нельзя, Кадаль.

Он на миг прикрыл глаза, потом открыл их снова.

— Хорошо… — только и сказал он, но в этом коротком слове было все доверие, которое я сумел внушить ему за последние восемь лет.

Его глаза начали белеть, челюсть отвисла. Я обнял его за плечи здоровой рукой, чуть приподнял и заговорил, быстро и отчетливо:

— Это все будет, Кадаль! Все будет так, как хотел мой отец и как повелел Бог моими устами. Ты слышал, что Утер сказал о ребенке, — но это ничего не меняет. Ибо после этой ночи Игрейна понесет дитя и отошлет его сразу после рождения, подальше с глаз короля. Она отдаст его мне, а я увезу дитя туда, где король не найдет его, буду охранять, научу всему, чему учили меня Галапас, Амброзий, ты и даже Белазий. Он будет итогом всех наших жизней, а когда вырастет, то вернется и станет королем и будет коронован в Винчестере.

— Ты это знаешь? Точно знаешь? Ты можешь обещать?

Я едва расслышал эти слова. Дыхание с бульканьем вырывалось у него из груди. Глаза сузились, побелели и уже ничего не видели.

Приподняв его и прижав к себе, я сказал тихо и очень внятно:

— Я знаю. Я, Мерлин, принц и пророк, обещаю тебе это, Кадаль.

Голова его упала мне на плечо — у него уже не было сил держать ее прямо. Глаза его закатились. Он что-то пробормотал и вдруг произнес ясно и отчетливо:

— Сделай знак, чтоб не сглазить.

И умер.

Я отдал его волнам, как и Бритаэля, который убил его. Ральф говорил, что море примет его и унесет дальше западных звезд…

В долине было тихо — слышался лишь медленный перестук копыт да позвякивание удил. Буря улеглась. Ветра не было, а когда тропа свернула вслед за изгибом ручья, я перестал слышать даже шум моря. Внизу, над ручьем, там, где я ехал, все еще висел тонкий, как вуаль, туман. Наверху небо было чистое и бледнело перед рассветом. И в вышине все еще висела звезда, теперь сияющая ровным светом.

Но пока я ехал, бледное небо постепенно разгоралось, заливаясь золотом и нежным пламенем, и внезапно вспыхнуло ослепительным светом: над землей, над которой раньше висела вестница-звезда, вставало юное солнце.

Легенда о Мерлине