Хрустальный грот. Полые холмы — страница 2 из 13

Сокол

1

О том, что мы причалили к берегу, я узнал из слов, которые произносили у меня над головой резкие голоса, вырвавшие меня из недр тяжелого сна.

— Что ж, ладно, верь ему, если хочешь, дело твое. Но неужели ты в самом деле думаешь, что принц, пусть даже бастард, станет расхаживать в таком тряпье? Все грязное, на поясе нет даже позолоченной пряжки, а посмотри на его сандалии! Согласен, у него хороший плащ, но он же порван. Скорее я поверю в первую его байку. Мы и впрямь поймали раба, убегавшего с хозяйскими вещами.

Я узнал голос Анно, говорившего на бретонском наречии. К счастью, я лежал к ним спиной, зарывшись в ворох одеял. Мне не составило труда притвориться спящим: я лежал неподвижно и старался дышать ровно.

— Нет, это бастард, можешь быть уверен; я видел его в городе. Я узнал бы его раньше, если б увидел при свете дня, — отозвался басом Маррик. — Как бы то ни было, не имеет значения, кем он был: рабом или королевским бастардом — главное, что он, как свои пять пальцев, знает положение дел во дворце, и Амброзий захочет это услышать. И еще он смышленый парнишка. Сомнений нет, он тот, за кого выдает себя. На кухне так держаться и так говорить не научат.

— Да, но… — От перемены в голосе Анно у меня мороз пробежал по коже. Я боялся пошевелиться.

— Что еще?

— Если мы заставим его рассказать обо всем сначала нам… — перешел на шепот проныра. — Сам посуди. Помнишь, сколько он нам наболтал о том, что собирается предпринять король Камлах, и об остальном… Если мы вытрясем из него эти сведения и поспешим сами их передать, нас ждет тугой кошелек, ведь так?

— А что будет потом, когда он сойдет на берег и расскажет кому-нибудь, откуда он приехал? — проворчал Маррик. — Амброзий узнает обо всем. От него ничего не утаишь.

— Да ты что, простачка из себя строишь? — язвительно попросил Анно.

Сжавшись в комок, я молил моего бога, чтоб он не дал мне выдать себя. Кожа между моими лопатками похолодела и натянулась, как будто к ней уже приставили лезвие ножа.

— Не такой уж я и простак. Я тебя понял. Но не понимаю, каким образом…

— Никто в Маридунуме не знает, куда он подевался, — быстро и горячо зашептал Анно. — Что до людей, которые видели, как он поднимался на борт, о них не тревожься: они решат, что мы забрали его с собой. Да, именно так мы и поступим; возьмем его с собой, а между берегом и городом есть уйма укромных местечек… — Я услышал, как он сглотнул. — Я еще раньше говорил тебе: нет смысла тратить деньги на его перевозку…

— Если мы собирались избавиться от него, — глухо сказал Маррик, — то нам вообще не следовало платить за его проезд. Пошевели мозгами, теперь мы в любом случае получим назад наши денежки, а может, и сверх того.

— С чего ты взял?

— Если мальчишке есть что рассказать, Амброзий оплатит его проезд, можешь быть уверен. А если к тому же окажется, что он бастард — а я в этом не сомневаюсь, — можно надеяться еще и на подарок. Сыновья — или внуки — королей бывают ох как полезны; кому об этом знать, как не Амброзию?

— Амброзий должен понимать, что как заложнику мальчишке грош цена, — хмуро буркнул Анно.

— Кто знает? Но ежели он Амброзию не нужен, что ж, мы все равно не прогадаем: продадим мальчишку, а выручку поделим. Послушай меня, оставим пока все как есть. Живой он чего-нибудь стоит; мертвому ему ломаный грош цена, к тому же мы потратились на перевозку.

Анно грубо пнул меня в бок.

— Сейчас он, похоже, совсем ни на что не годен. Ты видел, чтобы кто-нибудь так блевал? У него желудок как у девчонки. Как по-твоему, он способен идти сам?

— Сейчас узнаем, — отозвался Маррик и встряхнул меня за плечо. — Эй, парень, вставай.

Я застонал и медленно повернулся, представив их взорам, как я надеялся, измученное бледное лицо.

— В чем дело? Мы уже прибыли? — спросил я по-валлийски.

— Да, мы на месте. Давай поднимайся, мы сходим на берег.

Я снова застонал, еще жалостнее, чем прежде, и схватился за живот:

— О Господи, только не это, оставьте меня в покое.

— Принести ведро воды? — предложил Анно.

Маррик выпрямился.

— Времени нет. — Он снова перешел на бретонский. — Похоже, нам придется его нести. Нет, мы оставим парня; нам надо спешить к графу. На сегодняшнюю ночь назначено собрание или ты забыл? Он наверняка уже знает, что прибыл корабль, и захочет повидаться с нами до того, как ему придется уехать. Лучше поскорее доложить ему обо всем, иначе жди беды. Оставим пока мальчишку здесь. Можно его запереть, а матросу на вахте сказать, чтоб приглядывал за трюмом. Мы вернемся еще до полуночи.

— Ты хотел сказать, что ты вернешься, — едко бросил Анно. — У меня есть неотложные дела.

— Амброзий тоже ждать не станет, поэтому, если хочешь заработать на мальце, тебе лучше вернуться. Они уже разгрузили половину корабля. Кто на вахте?

Анно что-то ответил, но его слова заглушил скрип тяжелой двери и грохот засова, которым они заложили за собой дверь. Я прислушивался к тому, как удалялись их голоса, потом эти голоса потерялись в шуме разгрузочных работ, сотрясавших корабль: в скрипе лебедок, криках людей у меня над головой и других, отвечавших им с берега, визге и шипенье канатов на шкивах, глухих ударах тюков, перебрасываемых с корабля на причал.

Я сбросил с себя одеяла и сел. Муторная качка исчезла, и я чувствовал себя сносно, даже хорошо; мною овладело какое-то ощущение легкости и опустошенности, невесомое, почти нереальное ощущение, подобное силе, которой обладаешь во сне. Став на колени среди одеял, я огляделся.

На причале горели фонари; их свет проникал в трюм сквозь небольшое квадратное бортовое отверстие. В этом свете я увидел кувшин с широким горлом, стоявший на прежнем месте, и новый ржаной сухарь. Откупорив кувшин, я осторожно отпил воды. Она была затхлой и отдавала тряпкой, но была пригодна для питья и прогнала металлический привкус во рту. Сухарь был твердый как камень, но я размочил его водой и, отломив кусок, стал жевать. Поев, я приподнялся к выглянул наружу.

Для этого мне пришлось ухватиться за край отверстия и подтянуться на руках, а в качестве приступки воспользоваться распорками, что шли вдоль всего шпангоута. По очертаниям моего узилища я догадывался, что оно находилось в носовом трюме, и теперь убедился в своей правоте. Корабль стоял бортом к каменному причалу; на столбах там висело несколько фонарей, освещавших десятка два солдат, которые были заняты переноской тюков и груженых корзин с корабля. Позади причала виднелся ряд крепких на вид построек, предназначавшихся для хранения товаров, но в тот вечер прибывший груз, по-видимому, собирались отправить в другое место. Под фонарными столбами ожидали повозки с запряженными в них терпеливыми мулами. Люди при повозках были в кожаных армейских панцирях и все как один при оружии, а за разгрузкой наблюдал капитан.

Швартовы находились приблизительно в середине корабля, возле спущенного на причал сходня. Носовой конец был привязан к поручню у меня над головой, что позволило судну развернуться носом в море, так что между мною и берегом лежало футов пятнадцать воды. Огней на носу не было, и царила тут полная тишина; канат убегал в притягательную темноту, за которой прятались постройки и где мрак был еще гуще. Однако я решил подождать, пока закончат разгрузку и повозки, а с ними и солдаты уедут прочь. Позднее настанет более удобный момент для побега: на борту окажется только вахтенный, а с причала, наверное, даже уберут фонари.

Разумеется, я должен был бежать. Останься я в заточении, мне пришлось бы полагаться лишь на доброе расположение Маррика, а оно, в свою очередь, зависело от исхода переговоров с Амброзием. А если по какой-то причине Маррик не сможет вернуться и вместо него придет Анно…

Кроме того, я был голоден. После воды и противного размоченного сухаря в моем мучительно пустом животе забурлили соки. Даже мысль о том, чтобы провести еще два или три часа в ожидании, пока кто-нибудь явится за мной, не принимая во внимание и страх, с каким я ждал возвращения моих тюремщиков, казалась невыносимой. И при самом благоприятном исходе, если Амброзий пришлет за мной, я не мог быть уверенным в своей судьбе после того, как граф получит все интересующие его сведения. Несмотря на блеф, спасший мне жизнь при встрече с его лазутчиками, этих сведений было недостаточно, и Анно правильно полагал — а Амброзий должен знать об этом наверняка, — что меня не удастся использовать в качестве заложника. Мое полукоролевское происхождение могло произвести впечатление на Маррика и Анно, но то, что я был внуком союзника Вортигерна или племянником приверженца Вортимера, явно свидетельствовало против меня и не оставляло надежд на добрый прием у Амброзия. Королевский я бастард или нет — в лучшем случае моим уделом станет рабство, а если удача от меня отвернется — никем не воспетая смерть.

Но я не собирался дожидаться смерти. По крайней мере пока бортовое отверстие стояло распахнутым настежь, а дорогу на берег обеспечивал свисавший канат. Оба шпиона, решил я, так редко имели дело с узниками моего возраста, что даже не подумали об открытом люке. Ни один взрослый мужчина, даже такой тщедушный, как Анно, не способен удрать через него, но это было по силам худенькому мальчику. Однако даже если бы такая мысль и пришла им в голову, они знали, что я не умею плавать. Внимательно осмотрев из бортового отверстия швартовый канат, я решил, что смогу по нему проползти. Если крысы могут ходить по канату — а именно в тот момент по канату на берег сходила огромная жирная крыса, — то смогу и я.

Но мне пришлось ждать. Между тем было холодно, а я был совершенно раздет. Мягко спрыгнув на пол, я принялся искать свою одежду.

Свет, лившийся с берега, был тусклым, но его хватало. Я рассмотрел клетушку, в которой находился: скомканные одеяла на груде старых мешков, служивших мне постелью, покоробленный и потрескавшийся морской сундук возле перегородки, груда ржавых цепей, которую я не смог сдвинуть с места, кувшин с водой, а в дальнем углу — то есть на расстоянии двух шагов — вонючее ведро, все еще наполовину наполненное блевотиной. Больше в каморке ничего не было. Возможно, Маррик из добрых побуждений снял с меня промокшую одежду, но то ли он забыл вернуть ее, то ли одежду спрятали, чтобы воспрепятствовать моему побегу.

Пяти секунд хватило, чтобы убедиться, что в сундуке нет ничего, кроме нескольких дощечек для письма, бронзовой чашки и ремешков от сандалий. По крайней мере, подумал я, опуская крышку над этими скудными сокровищами, они оставили мне сандалии. Не то чтобы я не привык ходить босиком, но стояла зима, и кто знает, какая мне предстоит дорога… Пусть голому и босому, не важно, но мне нужно бежать. Одни только предосторожности, к каким прибег Маррик, исполнили меня решимости скрыться как можно скорее.

Я не представлял себе, что буду делать и куда подамся, но бог спас меня из рук Камлаха и помог благополучно преодолеть Узкое море, так что я верил в свою судьбу. Пока я собирался поближе присмотреться к Амброзию, чтобы составить о нем собственное мнение; и если я решу, что могу рассчитывать на покровительство или хотя бы на жалость, то я приду к нему и предложу свою историю и свои услуги. Мне и в голову не приходила нелепость самой мысли: просить принца принять на службу двенадцатилетнего мальчишку. Полагаю, для этого у меня хватило королевской самоуверенности. Если бы мне не удалось поступить на службу к Амброзию, то у меня оставалась призрачная надежда найти деревушку к северу от Керрека, откуда была родом Моравик, и обратиться за помощью к ее родственникам.

Мешки, на которых я лежал, были старыми и уже начинали гнить. Проделать в одном из них отверстия для головы и рук оказалось довольно легко. Одеяние получилось отталкивающее, однако оно прикрывало тело. Я разорвал еще один мешок и тоже натянул его через голову — для тепла. Я бы натянул и третий мешок, но он уже сковывал бы движения. Я с тоской погладил одеяла, они были хорошие и плотные, но я не смог бы разорвать их, и к тому же они непомерно мешали бы карабкаться по канату. Неохотно я положил одеяла на место. Из пары кожаных ремешков я связал себе пояс. Оставшуюся краюху хлеба я сунул за пазуху. Ополоснув лицо и руки остатками воды из кувшина, я подошел к бортовому отверстию, подтянулся и выглянул наружу.

Пока я одевался, до моего слуха донеслись крики и топот ног, как будто солдат строили перед маршем. Теперь я убедился, что так оно и было. Повозки с сидевшими в них людьми отъезжали в сопровождении всадников. Последняя тяжело груженная повозка как раз со скрипом проехала мимо строений, и возница щелкнул кнутом, подгоняя мулов. Вскоре стих и топот мерно вышагивающих ног. Я не мог не спрашивать себя, что за груз доставил из Уэльса этот корабль; в такое время года это едва ли могло быть зерно. Если на разгрузку поставили солдат да еще выделили к повозкам охрану, скорее всего это были металл или руда. Перестук колес затихал вдали. Я осторожно осмотрелся по сторонам. Фонари по-прежнему освещали причал, однако теперь на нем не было ни души. Самое время бежать, пока вахтенный не решил проверить, как там сидится пленнику.

Для юркого мальчишки задача не составила труда. Вскоре я уже сидел, наполовину высунувшись из люка: ногами я цеплялся за перегородку, а руками тянулся к канату. Затем наступил неприятный момент, когда обнаружилось, что из такого положения до каната мне не дотянуться: я должен был встать на ноги, прижимаясь к корпусу корабля над черной пропастью, разверзшейся между судном и причалом, в которой плескалась среди отбросов маслянистая вода. В конце концов мне удалось встать, цепляясь за борта корабля, словно я был одной из крыс, собравшихся на берег, и ухватиться за канат. Он оказался туго натянутый и сухой и полого спускался к тумбе на берегу. Схватив его обеими руками, я извернулся так, чтобы стать лицом к берегу, оттолкнулся от борта корабля и забросил на канат ноги, повиснув вниз головой.

Я намеревался осторожно спуститься на берег, постепенно перебирая руками, и закончить этот тяжкий путь в укромном темном уголке за тумбой, но, не будучи моряком, не учел подвижности маленького суденышка. Даже мой незначительный вес, пока я сползал по канату, опасно раскачивал корабль, и его нос внезапно повернулся к причалу. Канат подо мной провис, ослаб, а потом упал, когда ослабло натяжение и разошлась петля. Я раскачивался, цепляясь за него, словно обезьяна, и тут, к ужасу своему, увидел, как ушла под воду высвободившаяся петля; канат повис вертикально, мои ноги потеряли опору, а на руках я не сумел удержаться. Словно бусинка, надетая на нитку, я полетел вниз по канату вдоль борта корабля.

Если бы корабль поворачивался чуть медленнее, то меня или раздавило бы между корпусом и причалом, или я утонул бы, опустившись в нижнюю точку слабины; но корабль двигался, как пугливая лошадь. Когда судно ударилось о причал, я находился как раз над ним. Резкий рывок заставил меня разжать руки и отбросил вниз. Я растянулся в тени от стены на твердой, скованной морозом земле всего в нескольких дюймах от кнехта.

2

Ощупывать себя в поисках ушибов не было времени. С палубы доносился топот босых ног — вахтенный бежал смотреть, что произошло. Я перевернулся, вскочил на ноги и метнулся в темноту прежде, чем его фонарь осветил место происшествия. Слышно было, как он что-то крикнул, но я уже свернул за угол и был уверен, что матрос меня не заметил. Но и заметь он меня, думаю, большой беды не случилось бы. Сперва ему пришлось бы проверить мое узилище, но даже после этого он вряд ли отважился бы покинуть корабль. Я позволил себе передохнуть несколько мгновений, привалившись к стене и дуя на руки, обожженные канатом, в ожидании, пока мои глаза привыкнут к темноте.

Поскольку и на корабле царила полутьма, то мне не понадобилось много времени; я быстро осмотрелся вокруг.

Укрытием мне служил навес последней в ряду построек, по другую сторону — противоположную обращенной к причалу — которых находилась дорога — прямая лента гравия, уходившая к россыпи огней, мерцавших вдалеке. Без сомнения, там — город. Немного ближе, как раз там, где дорога растворялась в темноте, раскачивался тусклый огонек, наверное, фонарь на задней повозке. Больше ничего не двигалось.

Не составило большого труда догадаться, что охраняемые с таким тщанием повозки направляются прямо в резиденцию Амброзия. Я не имел понятия, удастся ли мне попасть к нему или хотя бы пробраться в город или селение, но в тот момент меня заботило лишь то, как найти хоть какую-нибудь еду и место, где можно согреться и перекусить в ожидании утра. А как только я отдохну и приду в себя, мой бог, в этом я не сомневался, укажет мне путь.

Ему также придется позаботиться о моем пропитании. Изначально я намеревался выменять еду на одну из моих застежек, но сейчас, труся за фургонами, я думал о том, что мне придется что-нибудь украсть. На худой конец у меня оставалась краюха ржаного хлеба. Оставалось отыскать место, где укрыться до наступления дня… Если Амброзий, по словам Маррика, отправился на «собрание», бесполезно было идти в его резиденцию и добиваться аудиенции. Сколь значительной персоной я бы себя ни выставлял, маловероятно, что я мог надеяться на почести или просто доброе отношение солдат Амброзия, явись я к нему в таком виде, да еще в его отсутствие. Наступит день, и тогда будет видно.

Было холодно. Воздух, вылетавший у меня изо рта, превращался в пар, сероватый в черном морозном воздухе. Луны не было, но звезды уже зажглись и следили за мной с небес, словно волчьи глаза. На дорожных камнях, которые звенели под копытами и колесами впереди меня, блестела изморозь. К счастью, погода стояла безветренная, и от быстрого бега я несколько согрелся, но я не отваживался догнать медленно ползший обоз, поэтому время от времени мне приходилось останавливаться и ждать; мороз тысячью иголок тут же впивался в мое тело, покусывая сквозь драные мешки, так что мне то и дело приходилось хлопать себя по бокам и ляжкам руками, чтобы не закоченеть.

К тому же удача пока была на моей стороне и вдоль дороги было множество мест для укрытия: по обочинам росли кусты, кое-где редкие, а местами сливавшиеся в густые заросли, сгорбленные под напором ветра; схваченные морозом, они все еще тянули вслед ветру окоченелые руки-ветки. Среди кустов стояли огромные камни, отчетливо видневшиеся на фоне звездного неба. Первый такой камень я принял за гигантский верстовой столб, но затем увидел и другие: они выстроились рядами, словно аллея пораженных молнией деревьев или как колоннада, вдоль которой прогуливаются боги — неизвестные мне боги.

На камень, возле которого я остановился, выжидая, когда обоз отойдет подальше, упал свет, и мое внимание привлек рисунок, грубо высеченный в граните с мерцающей в черных линиях изморозью. Двуглавая секира. Теряясь во тьме, стоячие камни уходили вдаль, словно строй великанов. Ноги мне кололи изломанные стебли чертополоха. Собираясь уходить, я снова оглянулся на камень. Секира исчезла.

Стиснув зубы, чтобы унять дрожь, я выбежал на дорогу. Разумеется, я дрожал от холода, от чего же еще? Обоз отошел довольно далеко, и я побежал за ним следом, держась дерна по краю обочины, хотя, по правде говоря, земля была такой же твердой, как гравий. Тонкий ледок ломался и поскрипывал под ногами. За моей спиной таяла в темноте безмолвная армия камней, а впереди светились городские огни и ждали теплые дома. Наверное, впервые в жизни я, Мерлин, стремглав бежал к свету и обществу людей, убегая от одиночества: так волчьи глаза в темноте заставляют человека жаться ближе к огню.

Город был окружен стеной. Об этом можно было догадаться, принимая во внимание близость моря. Высокий вал венчал палисад, а перед ним в широком рву белел лед. Через равные промежутки в нем чернела вода, очевидно, лед разбили на отдельные льдины, достаточно маленькие, чтобы они не могли выдержать вес человека. Темную воду уже затягивал новый ледок, а из-под него смотрели, помаргивая, отражения звезд. Через ров к воротам был переброшен деревянный мост, перед которым сейчас, в ожидании дальнейших приказов капитана, отъехавшего переговорить со стражей, остановились повозки. Люди стояли неподвижно, будто окаменели, а мулы переступали на месте, всхрапывали и бренчали сбруей, предвкушая тепло конюшни.

Если у меня и была мысль запрыгнуть в последнюю повозку и таким образом проникнуть в город, то я должен был от нее отказаться. Всю дорогу до города вдоль обоза двумя колоннами маршировали солдаты, а их командир ехал сбоку и в отдалении так, что ему были видны все фургоны. Распустив колонну и отдав приказ переходить мост, капитан развернул лошадь и направился к хвосту колонны, чтобы проследить, как проедет последняя повозка. На мгновение он повернулся ко мне лицом: средних лет, злой и посиневший от холода. Такой человек не станет терпеливо слушать, если захочет слушать вообще. Безопаснее оставаться под звездами среди марширующих великанов.

С глухим стуком створки ворот сомкнулись за обозом, и я услышал скрежет закладываемого засова.

Вдоль рва вилась едва различимая тропинка. Она вела на восток, и, присмотревшись, я различил в отдалении еще горсть огней. Огни были так далеко, что, наверное, освещали ферму или селение очень далеко от города.

Я рысцой свернул на тропу, на бегу я откусывал от черствой краюхи, а потом сосал хлеб в ожидании, когда слюна размягчит его.

Оказалось, что огни светились в достаточно большой усадьбе, строения которой окружали обширное подворье: с одной стороны разместился двухэтажный господский дом, а с остальных — одноэтажные постройки: бани, помещения для слуг, конюшни, даже пекарня. Все строения открывались внутрь двора, а передо мной высились наружные их стены, почти везде глухие; лишь кое-где я разглядел узкие оконца, до которых мне было не дотянуться. Попасть в усадьбу можно было только через ворота, возле которых в железной скобе на высоте человеческого роста горел факел. Во дворе тоже горели огни, но я не слышал ни шагов, ни голосов. Ворота, разумеется, были накрепко заперты.

Да я и не отважился бы пройти через них, чтобы не попасть в руки привратнику. В надежде отыскать место, где можно перелезть через стену, я отправился в обход усадьбы. За третьим окном оказалась пекарня; из окна на меня пахнуло холодом и скисшим тестом; впрочем, и этого запаха хватило, чтобы заставить меня попытаться вскарабкаться вверх по стене, однако окно пекарни было настолько узким, что вполне могло бы называться щелью.

Дальше шло окно конюшни, и следующее тоже… Я вдыхал запахи лошадей и других животных, к которым примешивался аромат сена. Затем я вышел к господскому дому, стены которого были глухие, без единого оконца. Так же, как и у бань. Обогнув усадьбу, я снова вышел к воротам.

Внезапно загремела цепь, и в нескольких шагах от меня, по другую сторону ворот, громко залаяла огромная собака. Я отскочил назад, как ошпаренный, и распластался вдоль стены, услышав, как неподалеку открылась дверь. Некоторое время до меня доносилось только рычание собаки, а затем мужской голос что-то коротко приказал, и дверь закрылась. Собака еще немного поворчала, принюхиваясь к подворотне, а потом поволокла цепь обратно к конуре. Потом я услышал, как она умащивается там на соломе.

Было совершенно очевидно, что вовнутрь мне не пробраться. Я постоял немного, прижимаясь спиной к холодной стене, которая все-таки казалась чуть теплее леденящего воздуха. От холода меня била столь отчаянная дрожь, что казалось, громыхают друг о друга мои кости. Я ни минуты не сомневался, что правильно поступил, удрав с корабля и отдавшись на милость отряда при обозе, но сейчас я задумался, не попытаться ли постучать в ворота и попросить пристанища. Конечно, меня могли вышвырнуть за порог как попрошайку, но если я проведу ночь в поле, то, возможно, замерзну насмерть еще до наступления утра.

И вдруг там, куда уже не достигал свет факела, я увидел темные очертания низкого строения — должно быть, коровника или сарая. Оно располагалось шагах в двадцати от меня, в углу поля, огороженного невысокой насыпью, обсаженной поверху терновником. Мне показалось, я слышал, как в этом сарае скотина переступала с ноги на ногу. По крайней мере я смогу обогреться теплом животных, и если мне удастся перестать стучать зубами, то у меня оставалась еще сухая краюха.

Стоило мне отступить на шаг от стены, совершенно беззвучно, могу поклясться в этом, как из будки, гремя цепью, выскочила собака и снова залилась неистовым лаем. На этот раз дверь дома отворилась без промедления, и я услышал во дворе мужские шаги. Человек направлялся к воротам. До моего слуха донеслось бряцанье оружия, высвобождаемого из ножен. Я уже повернулся, чтобы броситься наутек, но вдруг ясно услышал то, что всполошило и заставило залаять собаку: в морозном воздухе гулко раздавался стук лошадиных копыт, кто-то спешил сюда во весь опор.

Подобно тени, я метнулся через открытое пространство к сараю. Попасть на поле можно было лишь через проход в насыпи, перегороженный сухим терновником. Поспешно перебравшись через них, я потихоньку, чтобы не встревожить животных, ползком пробрался к сараю и присел в тени дверного проема, так чтобы меня не было видно от ворот усадьбы.

Это было маленькое, сложенное из нетесаных камней строеньице, крытое соломой, и высотой оно было едва-едва в рост взрослого мужчины. Почти все небольшое пространство внутри заняли молодые бычки, стоявшие так тесно, что не могли лечь, но, по-видимому, вполне довольные такой теснотой, которая давала больше тепла, и мирно жевавшие сухое сено. Двери у сарая не было, но вход в него закрывала неструганая доска, не позволявшая животным выйти наружу. В свете звезд передо мной серебрилось схваченное морозом пустынное поле, окруженное насыпью и увенчанное все тем же истерзанным ветром кустарником. Посреди поля возвышался один из стоячих камней.

За воротами усадьбы человек пытался утихомирить собаку. Стук копыт нарастал, молотом звеня по промерзшей дороге, а затем из темноты неожиданно вырвался всадник и, взметнув град камней и комьев мерзлой земли, осадил у ворот лошадь. Подковы заскрежетали о камни, а передние копыта глухо ударили в створку деревянных ворот. Человек во дворе что-то прокричал, очевидно, вопрошая о чем-то подъехавшего, на что тот, спешиваясь, крикнул в ответ:

— Конечно. Давай открывай!

Послышался скрип распахиваемой створки ворот, после чего мужчины обменялись несколькими фразами, но за исключением нескольких обрывков слов я не разобрал ничего. Судя по движению света, привратник (или просто человек, вышедший к воротам) вынул факел из скобы. Более того, свет, а вместе с ним и оба незнакомца, ведя в поводу лошадь, направлялись к сараю.

— Ладно, сойдет и это, — нетерпеливо сказал прибывший всадник. — Если уж на то пошло, я даже буду рад возможности побыстрей убраться отсюда. Там есть корм?

— Да, господин. Мне пришлось загнать туда молодняк, чтобы разместить всех лошадей.

— Выходит, много народу собралось?

Голос был молодой, ясный, слегка грубоватый, или мне так показалось, потому что всадник, быть может, охрип от холода и держался надменно. Голос патриция, небрежный, как и его обращение с лошадью, которую он заставил стать на дыбы перед воротами.

— Порядочно, — ответил ему привратник. — Теперь гляди под ноги, господин: нам сюда, в этот проем. Позволь я пойду вперед, так тебе будет больше света…

— Я и так вижу, — раздраженно бросил молодой человек. — Только не тычь мне факелом в лицо. Эй ты, потише!

Последние слова относились к лошади, оступившейся на камне.

— Давай я пойду впереди, господин. Проход я заложил сухим терновником, чтобы бычки не разбежались. Подожди минутку, я его сейчас уберу.

Я воспользовался их задержкой, чтобы выскользнуть из сарая и спрятаться за углом, где грубая каменная стена примыкала к насыпи. В этом месте был аккуратно сложен нарезанный торф, возле которого примостились вязанки хвороста и ворох сухого папоротника, предназначавшегося, очевидно, на зимнюю подстилку скотине. Забившись за торф и хворост, я сжался в комок и стал ждать.

Послышался шорох оттаскиваемого в сторону терновника.

— Вот так, господин, заводи его сюда. Здесь не так уж просторно, однако если ты уверен, что готов оставить его здесь…

— Я же сказал тебе, сойдет. Подними доску и заведи коня внутрь. Поторапливайся, я и так опаздываю.

— С твоего позволения, господин, я расседлаю коня.

— Не нужно. Час-другой он и так простоит. Просто ослабь подпругу. Наверное, мне стоит набросить на него плащ. Боги, до чего холодно… Да, сними еще уздечку. Я пошел…

Молодой всадник удалился, позванивая шпорами. Доска со стуком легла на прежнее место, зашуршал сухой терновник. А когда привратник поспешил вслед за молодым человеком, я уловил странную фразу:

— Впусти меня через черный ход, чтобы отец не увидел.

Ворота усадьбы затворились, лязгнул засов. Загремела цепь, но собака молчала. Я слышал, как они пересекли двор, а потом за ними захлопнулась дверь господского дома.

3

Даже если бы я рискнул пробраться через освещенное пространство, да еще зная, что из конуры на меня в любую минуту может выпрыгнуть сторожевая собака, чтобы перелезть через насыпь и пробежать двадцать шагов до ворот, то теперь необходимость в этом отпала. Бог позаботился обо мне, послав мне тепло и, как оказалось, пищу.

Не успели закрыться ворота, как я снова нырнул в сарай, где, шепотом успокоив лошадь, снял с нее плащ. Конь не вспотел: вероятно, он проскакал галопом всего лишь милю или около того от города до поместья и в сарае среди плотно сгрудившихся животных наверняка не простудится. В любом случае моя нужда была острее.

Это был богатый плащ из толстой, тяжелой и мягкой шерсти. Завладев одеждой, я с волнением обнаружил, что молодой господин оставил мне не только свой плащ, но и полную седельную сумку. Привстав на цыпочки, я пошарил в сумке. Первой мне в руку легла кожаная фляга. Встряхнув ее, я обнаружил, что она почти полная. Без сомнения, в ней было вино: едва ли этот молодой вельможа стал бы возить с собой воду. Затем я нащупал узелок — это были завернутые в салфетку кусочки вяленого мяса, сухари и горсть изюма.

Животные толкались, пускали слюни и обдавали меня своим теплым дыханием. Край длинного плаща, выскользнув у меня из рук, упал в грязь под их копытами. Я подхватил его и, прижимая к груди флягу и узелок с едой, проскользнул под жердиной, запиравшей выход животным. Куча хвороста за сараем была чистой, но, думаю, я не побрезговал бы укрытием, будь это даже куча навоза. Я зарылся в хворост, поплотнее завернулся в мягкую шерсть плаща и принялся есть и пить все, что послал мне мой бог.

Что бы ни случилось, мне нельзя было спать. К несчастью, все шло к тому, что молодой человек пробудет в усадьбе не более часа или двух; но этого времени и ниспосланной мне пищи должно было хватить, чтобы согреть меня, и тогда я мог бы уютно скоротать ночь. Шум в доме разбудит меня загодя, и мне достанет времени проскользнуть в сарай, чтобы накинуть плащ на спину коню. Мой молодой господин едва ли заметит, что из его седельной сумы исчез походный паек.

Я выпил еще вина. Просто удивительно, какими вкусными кажутся даже корки ячменного хлеба, будучи запиты им. Вино было отличное: крепкое и сладкое, и на вкус отдавало изюмом. От него по моему телу волнами разливалось тепло, пока мои мышцы наконец не расслабились и члены не перестали дрожать. Свернувшись калачиком в своем гнезде, я натянул на себя целую гору сухого папоротника, чтобы сберечь тепло.

Должно быть, я все же заснул. Неизвестно, что меня разбудило; вокруг было тихо. Притихла даже скотина в сарае.

Снаружи стало темнее, и я подумал, что, наверное, близится рассвет, перед которым бледнеют звезды. Но, раздвинув папоротник и выглянув из своего убежища, я увидел, что звезды по-прежнему горят ярко белым светом в угольно-черных небесах.

На удивление потеплело. Поднялся ветер и принес с собой облака, стремительно несшиеся по небу и то и дело закрывавшие звезды; казалось, свет гонится за тенью, словно волны бегут по серебристому от инея полю, где чертополох и жесткая зимняя трава словно текли, подобно воде, и волновались, как пшеничное поле под порывами ветра. Однако самого ветра не было слышно.

Над уносимой ветром рваной пеленой облаков ослепительно ярко сияли звезды, усыпавшие черный небосвод. Наверное, тепло и то, что я лежал, свернувшись калачиком в темноте, навеяли мне (так я тогда решил) сон об укромном убежище, о Галапасе и хрустальной сфере, в которой я лежал, так же свернувшись и всматриваясь в игру света. Сверкающий звездами небосклон над головой напоминал свод пещеры, где свет отражался от вспыхивающих кристаллов и где, гонимые огнем, метались и трепетали тени. И в этом черном своде видны были красные, сапфировые и белые точки-огни, а свет одной дальней звезды падал на землю ровным золотым лучом. Тут беззвучный ветер погнал по небу еще одну тень, и еще одна волна света побежала вдогонку за ней, и задрожал на ветру терновник, и с ним — тень от стоячего камня.

Наверное, я слишком глубоко зарылся в свою берлогу и потому не слышал шелеста ветра в траве и кустарнике. Не услышал я и того, как молодой человек отодвинул сухие кусты, которыми привратник перегородил проход в насыпи, потому что внезапно и без малейшего предупреждения он возник посреди двора — высокий, прямой как копье молодой человек быстрой поступью шел через поле; он двигался легко и беззвучно, как ветер.

Я весь подобрался, подобно улитке, спасающейся в свою раковину. Слишком поздно бежать в стойло, чтобы вернуть на место плащ. Мне оставалось лишь надеяться, что он сочтет, будто вор сбежал, и не станет искать его где-нибудь неподалеку. Но молодой человек даже не глянул в сторону сарая. Он направился вперед, прямо через заиндевелое поле. И тут я увидел наполовину скрытое тенью стоячего камня белое животное, мирно щипавшее траву. Должно быть, это его конь вырвался из сарая. Одним богам известно, что он мог найти съестного в зимнем поле, но я видел, хоть и не совсем отчетливо из-за большого расстояния, что белое животное паслось рядом со стоячим камнем. Конь, наверное, терся обо что-то подпругой, пока та не лопнула; седло тоже исчезло.

По крайней мере, пока он будет ловить лошадь, мне достанет времени, чтобы скрыться… или еще лучше — бросить плащ возле сарая, чтобы он подумал, будто плащ соскользнул со спины лошади, а самому подождать в своем логове, пока молодой господин уйдет. В том, что вырвался его конь, винить он станет лишь привратника, и поделом: я не трогал жердину, закрывавшую вход. Я осторожно приподнялся, выбирая удобный момент.

Вероятно, почуяв приближение человека, пасшееся животное подняло голову. По небу проплыло облако, погрузив поле во тьму. Когда тьма исчезла под новой волной света, изморозь еще ярче заблестела звездами. Наконец волна света достигла стоячего камня, и я увидел, что ошибся: это была не лошадь. Не был это и один из молодых бычков из сарая. Возле камня стоял бык, огромный белый бык, вполне взрослый, с по-королевски разведенными рогами и шеей, подобной грозовой туче. Бык опустил голову, пока не коснулся подгрудком земли, и раз-другой предупреждающе ударил в траву копытом.

Молодой человек остановился. Теперь, когда тень унеслась вдаль, я видел его ясно как на ладони. Он был высокий и крепко сбитый, с выбеленными лунным светом волосами. Одежда его была чужеземного покроя — штаны, накрест переплетенные завязками под подпоясанной по бедрам туникой, и высокая шапка. Из-под шапки выбивались светлые кудри, развеваемые ветром, они обрамляли его лицо словно солнце лучи. В руке незнакомец держал свернутую в моток веревку, петли которой задевали за траву. Короткий темный плащ бился на ветру у него за спиной, но в игре теней и света нельзя было разглядеть цвета одежды.

Плащ? Выходит, передо мной не мой молодой господин. И зачем этот высокомерный вельможа вышел бы ночью с веревкой на поле? Неужели он стал бы ловить сбежавшего быка?

Без звука и без предупрежденья белый бык рванулся вперед, атакуя. Тени и свет неслись вместе с ним, мигали, метались, отчего все плыло у меня перед глазами. Взвилась и опустилась веревка с петлей на конце. Человек отпрыгнул в сторону. Огромное животное пронеслось мимо и, оскользнувшись, остановилось, натянув веревку и расставив ноги, из-под которых пошел пар от растаявшей изморози.

Бык развернулся и напал снова. Человек ждал, не сходя с места, слегка расставив ноги, всей своей позой выражая пренебрежение к опасности. Когда бык был уже совсем рядом, незнакомец с легкостью танцора увернулся. Бык пронесся так близко от него, что рогом вспорол развевающийся плащ, а плечо быка скользнуло по ноге незнакомца, словно влюбленный, жаждущий ласки. Руки мужчины пришли в движение. Новой петлей захлестнула бычьи рога веревка… Незнакомец откинулся назад, натягивая ее, и, когда бык развернулся для новой атаки, — прыгнул.

Нет, не в сторону. Он прыгнул вперед и, приземлившись на толстую бычью выю, коленями сдавил подгрудок и натянул веревки, словно поводья.

Бык как будто врос в землю, уперевшись в нее широко расставленными ногами и низко наклонив голову, изо всех сил сопротивляясь веревкам. По-прежнему я не слышал ни звука: ни стука копыт, ни шороха веревки, ни шумно вырывающегося дыханья. Наполовину выбравшись из груды хвороста, я, позабыв обо всем на свете, в оцепенении глядел на схватку человека с быком.

На поле вновь легла печать тьмы. Я вскочил на ноги. Наверное, я намеревался схватить доску из груды возле сарая и стремглав броситься через поле, дабы оказать — пусть бесполезную — помощь, какая была в моих силах. Но не успел я пошевелить и пальцем, как вновь воссияли звезды, и я снова увидел застывшего на прежнем месте быка и человека у него на спине. Но теперь голова животного поднималась. Человек бросил веревку: его руки лежали теперь на бычьих рогах, и он все дальше задирал животному голову. Медленно, почти с ритуальной торжественностью, бык поддавался; бык поднимал голову, подставляя могучую шею. В правой руке человека сверкнуло лезвие. Он наклонился вперед и вонзил нож, а затем провел им поперек горла животного.

Ни звука. В безмолвии бык медленно опустился на колени. Черная кровь, хлынув струями, окрасила белую шкуру и белую изморозь, белую руку и белый камень.

Я вырвался из своего убежища и побежал через поле, не помню, что я выкрикивал на бегу.

Не знаю, что я собирался сделать. Человек увидел, как я бегу к нему, и повернул голову: я понял, что все кончено. Он улыбался, но в свете звезд его лицо казалось на удивление гладким и нечеловечески бесстрастным. Словно не было ни напряженья схватки, ни торжества закланья. И глаза его тоже были бесстрастны, темны и холодны, и улыбки в них не было.

Я споткнулся, попытался остановиться, запутался в плаще и рухнул наземь, покатившись смешным и беспомощным комком к ногам незнакомца как раз в тот момент, когда обессиленный, медленно кренившийся бык наконец повалился на бок. Что-то ударило меня в висок. Я успел услышать пронзительный, по-детски жалобный крик, понял, что кричу от боли я сам, и все погрузилось во тьму.

4

Боль привела меня в чувство — кто-то сильно ударил меня ногой по ребрам. Я застонал и перевернулся, пытаясь отползти подальше, но мне мешал плащ. Почти в самое лицо мне ткнули факелом, вонючим и коптящим. Знакомый молодой голос гневно произнес:

— Да ведь это мой плащ, клянусь Господом! Хватайте его! Живо! Будь я проклят, если прикоснусь к этому паршивцу — от него смердит.

Меня окружили со всех сторон: ноги, шаркающие по заиндевелой земле, мечущийся свет факелов, любопытные, сердитые или просто безразличные мужские голоса. Здесь были и верховые: они держались края толпы, и лошади их беспокойно били копытами на холоде.

Я с трудом поднялся на четвереньки, поморгал, прислушиваясь к голосам. Голова у меня раскалывалась от боли; в неровном свете факелов все происходящее казалось нереальным и словно бы рваным, будто действительность и сон мучительно смешались и переплелись в моем сознании. Огонь, голоса, корабельная качка, падающий белый бык…

Чья-то рука сдернула с меня плащ. Вместе с плащом с меня сорвали и часть прогнивших мешков, обнажив плечо и бок до пояса. Еще кто-то схватил меня за руку и ревком поставил на ноги. Другой рукой неизвестный грубо схватил меня за волосы и дернул вниз, заставляя поглядеть на стоявшего надо мной мужчину. Мужчина был высокий и молодой, со светло-каштановыми волосами, которые в свете факелов отсвечивали рыжиной, и лицом, обрамленным элегантной бородкой. Голубые глаза глядели на меня с презрением и злостью. Несмотря на холод, на нем не было плаща. В левой руке он сжимал хлыст.

— Собачье отродье, — с отвращением фыркнул он, смерив меня взглядом. — От него смердит. Похоже, плащ мне придется сжечь. За это я с тебя шкуру спущу, недоносок. Ты, наверное, и лошадь хотел украсть?

— Нет, господин. Клянусь, я взял только плащ. Но я бы его вернул, честное слово.

— И застежку?

— Застежку?

— Твоя застежка все еще в плаще, милорд, — произнес человек, державший меня.

— Я просто взял его на время, чтобы согреться… Было так холодно, что я… — поспешил объяснить я.

— Выходит, ты решил оставить замерзать моего коня?

— Я думал, что это не повредит ему, господин. В сарае было тепло. Я бы положил плащ на место, правда положил бы.

— Чтобы я надел его после тебя, вонючий крысеныш? Только за это тебе надо перерезать глотку.

Кто-то — один из всадников — сказал:

— Да брось ты. Всего-то вреда, что плащ придется отправить завтра суконщику. Несчастный мальчишка едва одет, а мороз такой, что замерзнет и саламандра. Отпусти его.

— По крайней мере, — сквозь зубы процедил молодой офицер, — я согреюсь, вздув его как следует. А ну, не вырывайся. Держи его крепче, Кадал.

Хлыст взметнулся вверх. Человек, державший меня, перехватил меня покрепче, когда я попытался увернуться, но прежде чем опустился хлыст, чья-то тень заслонила свет факела, и запястья молодого человека легко коснулась сильная рука.

— Что происходит? — спросил незнакомый голос.

Словно повинуясь приказу, все замолкли. Молодой человек уронил руку с хлыстом и обернулся.

Услышав голос вновь прибывшего, державший меня слуга ослабил хватку, и я вывернулся из его рук. Возможно, мне бы удалось проскользнуть между людьми, лошадьми и попытаться удрать, но скорее всего верховые догнали бы меня в считанные секунды. Однако я и не думал удирать. Я вовсю глазел на подошедшего мужчину.

Он был высок ростом, на целых полголовы выше лишившегося плаща лорда. Мужчина стоял спиной к факелам, и я не мог как следует рассмотреть его. Слепящие языки пламени расплылись и затрепетали у меня перед глазами; голова мучительно ныла, а мороз вновь набросился на меня, будто хищный зверь. Я видел только высокую темную фигуру, бесстрастное лицо и рассматривавшие меня темные, почти черные глаза.

— Это был ты! — задохнулся я. — Ты же видел меня, верно? Я бежал тебе на помощь, но споткнулся и упал. Я не удирал… скажи ему, милорд, прошу тебя. Я хотел вернуть плащ, прежде чем он вернется. Пожалуйста, объясни ему, что случилось!

— О чем ты говоришь? Что я должен объяснить?

Я заморгал от слепящего света факелов.

— О том, что произошло только что. Это же был ты… Ты убил быка?

— Я что сделал?

Было и так тихо, но теперь наступила полная тишина, нарушаемая лишь дыханием придвинувшихся ближе мужчин и беспокойного позвякивания упряжи.

— Какого быка? — резко спросил молодой человек.

— Белого быка, — ответил я. — Он перерезал ему горло, и кровь забила словно фонтаном. Именно тогда я и испачкал твой плащ. Я пытался…

— Проклятье, откуда тебе известно о быке? Где ты был? Кто тебе рассказал?

— Никто, — удивился я. — Я все видел собственными глазами. Неужели это такая тайна? Сперва я подумал, что сплю, меня клонило в сон после хлеба с вином…

— Клянусь светом! — воскликнул молодой человек, и его крик подхватили остальные: толпа разразилась гневными возгласами: «Убить его — и дело с концом… Он лжет… Лжет, чтобы спасти свою жалкую шкуру… Наверняка он шпионил…»

Высокий незнакомец молчал, не сводя с меня глаз. Гнев окружающих заразил и меня, и я горячо обратился прямо к нему:

— Я не шпион и не вор! Хватит с меня всего этого! Неужели я должен был замерзнуть насмерть, чтобы спасти жизнь лошади?

Кто-то положил мне руку на плечо, но я стряхнул ее движением, достойным моего деда.

— Я не нищий, милорд. Я — свободный человек и пришел предложить свою службу Амброзию, если он согласится взять меня к себе. Вот зачем я прибыл сюда из моей страны и… и я потерял свою одежду по чистой случайности. Возможно, я молод, но я знаю многое, что может быть ему полезно, и я говорю на пяти языках… — Мой голос дрогнул. За моей спиной раздался сдавленный смех. Крепко сжав челюсти, чтобы унять стук зубов, я сделал глубокий вдох и с почтением добавил: — Я лишь прошу приютить меня сейчас, милорд, и подсказать, где я могу найти Амброзия утром.

На этот раз повисла такая плотная тишина, что казалось, ее можно разрезать ножом. Я услышал, как лишившийся плаща молодой человек набрал в грудь воздух, собираясь что-то сказать, но незнакомец остановил его мановением руки. Судя по тому, как все подчинялись ему, он был их начальником.

— Погоди. Он вовсе не дерзок. Взгляни на него. Люций, подними повыше факел. А теперь скажи, как тебя звать?

— Мирддин, мой господин.

— Ладно, Мирддин, я выслушаю тебя, но говори ясно и коротко. Расскажи мне все об этом быке. С самого начала. Ты видел, как мой брат поставил лошадь в сарай, и ты снял с нее плащ, чтобы согреться. Продолжай с этого места.

— Да, мой господин, — согласился я. — Я взял из седельной сумки вина и еды…

— Так ты имел в виду мои хлеб и вино? — возмущенно вмешался молодой человек.

— Да, господин. Мне очень жаль, что так вышло, но я ничего не ел целых четыре дня.

— Хватит об этом, — оборвал меня военачальник, — продолжай.

— Я спрятался в куче хвороста за углом сарая и, верно, заснул. Проснувшись, я увидел быка, вон там, у стоячего камня. Он пасся почти беззвучно. Затем появился ты, с веревкой в руках. Бык бросился на тебя, но ты набросил ему на шею веревку, а потом запрыгнул ему на спину и, заломив быку голову, прикончил животное ножом. Кровь была повсюду. Я побежал на помощь. Не знаю, чем бы я мог подсобить, но я все равно побежал. Затем я наступил себе на плащ и упал. Вот и все.

Я умолк. Переступила с ноги на ногу лошадь, кто-то кашлянул. Никто не отваживался заговорить. Мне показалось, что Кадал, слуга, державший меня, немного отодвинулся.

— Возле стоячего камня? — очень спокойно произнес военачальник.

— Да, господин.

Он повернул голову. Люди и лошади стояли совсем рядом с камнем, который виднелся за их спинами, освещенный огнем факелов на фоне ночного неба.

— Разойдитесь, пусть он увидит, — приказал высокий военачальник, и люди расступились.

До камня было шагов десять — двенадцать. Земля у его подножья была утоптана подковами и сапогами. Крови не было. Там, где я видел, как рухнул наземь белый бык, заливая все вокруг хлеставшей из горла кровью, белела схваченная морозом трава и лежала тень от камня.

Человек с факелом наклонил огонь так, чтобы свет упал на камень. Отсвет лег на лицо моего собеседника, и я впервые смог рассмотреть его. Он оказался старше, чем я поначалу подумал; лицо его избороздили морщины, а густые брови хмурились. Глаза незнакомца были темные, а не голубые, как у его брата, и он оказался намного грузнее, чем я предполагал вначале. На вороте и запястьях у него сверкало золото, а тяжелый плащ ниспадал с плеч до самых пят.

— Это был не ты, — запинаясь, вымолвил я. — Прости, теперь я понимаю, что видел сон. Никто бы не осмелился выйти с веревкой и коротким ножом против быка… и ни один человек не смог бы заломить голову быку и перерезать ему горло… это было одно из моих… это был сон. Теперь я вижу, что ошибся. Я… я подумал, что ты — тот человек в высокой шапке. Прости.

Мужчины зашептались, но уже не угрожающе. Молодой командир обратился ко мне совсем иным тоном, чем говорил раньше:

— На кого был похож тот «человек в высокой шапке»?

— Не надо. Не сейчас, — вмешался его брат. Он взял меня рукой за подбородок и взглянул мне в глаза. — Ты сказал, что тебя зовут Мирддин. Откуда ты?

— Из Уэльса, мой господин.

— Ага. Выходит, ты тот мальчишка, которого привезли из Маридунума?

— Да. Так ты знаешь обо мне? Ох! — Наверное, холод и замешательство помутили мой рассудок, так что только сейчас меня озарило то, о чем я должен был догадаться гораздо раньше. Меня пробрала дрожь, словно нервного пони, и все мое существо заполнило странное ощущение; я даже не знал, чего в нем было больше: страха или необычного волнения. — Ты, наверное, граф Британский. Должно быть, ты сам Амброзий.

Он не стал утруждать себя ответом.

— Сколько тебе лет?

— Двенадцать, мой господин.

— Так кто ты такой, Мирддин, чтобы предлагать мне свою службу? Что ценного ты можешь мне предложить? Почему мне не следует покончить с тобой прямо сейчас и не позволить вот этим господам вернуться в тепло?

— Кто я такой, господин, не имеет значения. Я внук короля Южного Уэльса, но он мертв. Мой дядя Камлах стал теперь королем, однако это мне тоже не поможет: он желает моей смерти. Так что как заложник я тебе тоже не пригожусь. Не важно, кто я, важно, что я собой представляю. У меня есть что предложить тебе, милорд. В этом ты убедишься, если позволишь мне дожить до утра.

— Ах да, ценные сведения и пять языков. А еще, по-видимому, сны. — Слова были насмешливы, хотя Амброзий и не думал улыбаться. — Значит, ты внук старого короля? И Камлах не твой отец? И уж конечно, не Дивед? Я и не знал, что у старика был внук, кроме ребенка Камлаха. Со слов моих шпионов я решил, что ты его бастард.

— Иногда он выставлял меня своим бастардом, чтобы, по его словам, скрыть позор моей матери; хотя она никогда не считала это позором, а уж кому, как не ей, это знать. Моей матерью была дочь старого короля, Ниниана.

— Ага. — И после короткой паузы: — Была?

— Она жива, но сейчас удалилась в обитель Святого Петра. Можно сказать, что она стала монахиней уже много лет назад, но покинуть дворец ей позволили только после смерти старого короля.

— А твой отец?

— Она никогда не говорила о нем ни со мной, ни с кем-нибудь другим. Люди судачили, что я родился от Князя тьмы.

Я ожидал, что после услышанного он, как и все, сложит охранительный знак или быстро оглянется через плечо. Он не сделал ни того, ни другого. Он рассмеялся.

— Тогда нет ничего удивительного в том, что ты предлагаешь королям вернуть их королевства и видишь богов под звездами. — Амброзий повернулся, взмахнув широким плащом. — Пусть кто-нибудь возьмет его с собой. Утер, верни-ка ты ему плащ, пока он не умер от холода у нас на глазах.

— Ты полагаешь, что я дотронусь до плаща после него, даже если бы он был самим Князем тьмы? — возмущенно вопросил Утер.

— Если ты будешь гнать это свое несчастное животное, как обычно, — засмеялся Амброзий, — то не замерзнешь и без одежды. А если твой плащ окроплен кровью быка, значит, сегодняшней ночью он не для тебя, правда?

— Ты богохульствуешь?

— Я? — с холодным безразличием переспросил Амброзий.

Его брат открыл было рот, чтобы ответить, но передумал, пожал плечами и запрыгнул в седло своего жеребца. Кто-то бросил мне его плащ, пока я дрожащими руками снова закутывался в него, подхватил меня и, кое-как завернув в тяжелую ткань, словно мешок перебросил другому всаднику, как раз разворачивавшему коня. Амброзий вскочил в седло крупного вороного:

— Поехали.

Вороной жеребец сорвался с места, и плащ Амброзия взвился по ветру. Серый его брата понесся следом. Остальные всадники кавалькады растянулись в цепь, рысью пошедшую назад в город.

5

Штаб Амброзия располагался в городе. Позже я узнал, что на самом деле этот город вырос вокруг лагеря, где Амброзий с братом в течение нескольких лет собирали и обучали армию, так долго бывшую мифической угрозой для короля Вортигерна. Теперь же с помощью короля Будека и войск из половины стран, составлявших Галлию, угроза постепенно становилась реальной.

Будек был королем Малой Британии и кузеном Амброзия и Утера. Именно он двадцать лет назад приютил двух братьев: Амброзию было тогда десять лет, а Утера еще не отлучили от груди кормилицы — когда их из предосторожности увезли за море после того, как Вортигерн убил их старшего брата, законного короля. Собственный замок Будека был возведен из камней, оставшихся после постройки лагеря Амброзия на расстоянии нескольких саженей от него. Вокруг двух цитаделей возник город: скопление домов, мастерских и хижин, окруженных стеной и рвом для защиты. Будучи уже в преклонных годах, Будек объявил Амброзия своим наследником, дал ему титул графа Британского, а заодно и сделал военачальником надо всеми своими полками. Прежде считалось, что братья останутся в Малой Британии и станут править ею после смерти Будека. Но теперь, когда власть Вортигерна над Большой Британией ослабла, а Амброзий получил существенную помощь людьми и деньгами, ни для кого не являлось секретом, что он задумал прибрать к рукам Южную и Западную Британию, а Утер — великолепный воин уже в свои двадцать лет — будет, как надеялись, править Малой Британией, и таким образом по крайней мере еще на одно поколение удастся сохранить римско-кельтский барьер двух королевств против накатывающих с севера варварских орд.

Вскоре я обнаружил, что хотя бы в одном Амброзий был истым римлянином. Первое, что со мной сделали после того, как свалили меж двух часовых у входа в его внешний покой, — это схватили, раздели и отправили в баню; я был настолько обессилен, что не мог уже ни задавать вопросы, ни протестовать. Здесь-то отопительная система работала; от горячей воды валил пар, и мое замерзшее тело целых три минуты с болью и восторгом привыкало к ее жару. Человек, привезший меня домой — им оказался Кадал, один из личных слуг Амброзия, — собственноручно искупал меня. Проделал он все это по личному указанию Амброзия, о чем и сообщил в немногих словах, отмывая, умащивая и обсушивая меня. После чего помог мне облачиться в чистую тунику из белой шерсти, лишь на пару размеров больше, чем было бы мне по росту.

— Это для того, чтобы быть уверенным, что ты не удерешь снова. Он хочет поговорить с тобой, и не спрашивай почему. Тебе нельзя носить такие сандалии в этом доме. Одной Дие известно, где тебя в них носило. Впрочем, ясное дело, где ты в них ходил. В коровнике, да? Можешь ходить босиком, полы теплые. Ну вот, по крайней мере ты чист. Есть хочешь?

— Ты шутишь?

— Тогда пойдем. Кухня вон там. Хотя если ты и впрямь незаконнорожденный внук короля или что ты там ему наболтал, то, наверное, чураешься есть на кухне?

— Придется разок потерпеть.

Он бросил на меня хмурый взгляд, но потом ухмыльнулся.

— А храбрости тебе не занимать, надо отдать тебе должное. Ты неплохо смог за себя постоять там, у камня. Ума не приложу, как тебе удалось так складно все придумать. Взял их и огорошил. Когда Утер тебя сцапал, я за твою жизнь не дал бы и пары булавок. Как бы то ни было, ты обвел их вокруг пальца.

— Я сказал правду.

— О, конечно, конечно. Что ж, скоро ты сможешь еще раз поведать свою историю, и постарайся, чтоб звучала она поубедительней, а то он терпеть не может людей, которые попусту отнимают у него время, понимаешь?

— Сегодня?

— Вот именно. Сам узнаешь, если ты доживешь до утра, он не особенно много времени тратит на сон. И если уж на то пошло, так и принц Утер тоже; впрочем, он не то чтобы так уж трудится. Во всяком случае, он проводит ночи не над бумагами, а усилия, сколь огромными бы они ни были, предпочитает прилагать на другом поприще. Пошли.

Еще за несколько шагов до кухни в нос мне ударил запах горячей пищи, вскоре я услышал и шипение сковородок.

Кухня была просторной; она показалась столь же величественной, как обеденный зал во дворце деда в Уэльсе. Пол был выложен гладкой красной плиткой, а в торцах на возвышениях помещались огромные очаги. Вдоль стен протянулись разделочные столы, под которыми были сложены емкости с маслом и вином, а над ними — полки и стойки для утвари и блюд. Заспанный мальчишка у очага разогревал масло в сковороде на длинной ручке; в топке пылал уголь, на разогретой плите томился горшок с супом, на решетке потрескивали и плевались салом колбаски, а откуда-то доносился запах жарящегося цыпленка. Я заметил, что, несмотря на кажущееся неверие Кадала в мою историю, еду мне подали на самианской тарелке тонкой работы, с таких, наверное, ели за столом самого Амброзия, а вино налили в стеклянный кубок из красного, обливной майолики, кувшина с резной пробкой и табличкой «Запас». Постелили даже белую салфетку тонкого полотна.

Поваренок (его, верно, подняли, чтобы приготовить мне поесть) даже не поинтересовался, для кого он старается. Положив еду на тарелки, он торопливо выгреб золу из топки, чтобы утром плита была чистой, еще быстрее поскреб сковородки, а затем, взглядом попросив разрешения у Кадала, зевая, отправился досыпать. Кадал сам прислуживал мне, он даже принес свежего горячего хлеба из пекарни, где как раз испекли первую партию на утро. Суп представлял собой похлебку из моллюсков, которую едят в Малой Британии чуть ли не каждый день. От тарелки шел ароматный пар, и мне показалось, что я в жизни не ел такой вкуснятины, пока не попробовал цыплят, обжаренных в масле, с хрустящей корочкой, а потом колбаски: начиненные мясом, сдобренным специями и луком. Я насухо вытер тарелку свежим хлебом и замотал головой, когда Кадал подал мне блюдо с сушеными финиками, сыром и медовиками:

— Нет, спасибо.

— Наелся?

— Да, конечно. — Я отодвинул тарелку. — Лучше я ничего в жизни не ел. Благодарю.

— Что ж, правду говорят, что голод — лучшая приправа. Хотя я и допускаю, что кормят здесь неплохо.

Кадал принес воды и полотенце и подождал, пока я вымою и оботру руки.

— Теперь даже я готов поверить в то, что ты нарассказывал.

— Что ты имеешь в виду? — посмотрел я на него.

— На кухне таким манерам не обучают, это уж точно. Готов? Тогда пошли; Амброзий приказал побеспокоить его, даже если он будет занят.

Впрочем, когда мы вошли в его комнату, Амброзий не работал. Большой мраморный стол итальянской работы был завален свитками, картами и письменными принадлежностями, а сам граф Британский сидел в большом кресле за столом, немного отодвинувшись, подперев кулаком подбородок и глядя на огонь в жаровне, которая наполняла комнату теплом и слабым ароматом яблоневого дерева.

Он не поднял головы, когда Кадал заговорил со стражем, который пропустил меня, бряцнув оружием.

— Мальчик, мой господин, — произнес Кадал совсем иным тоном, чем говорил со мной.

— Спасибо, можешь идти спать, Кадал.

— Благодарю, господин.

Слуга вышел. Лишь только когда кожаный полог опустился на место у него за спиной, Амброзий повернул голову. Несколько минут он молча осматривал меня с головы до ног, после чего кивнул на табурет:

— Садись.

Я повиновался.

— Вижу, тебе нашли во что одеться. Тебя накормили?

— Да, благодарю, господин.

— Теперь тебе достаточно тепло? Пододвинь табурет поближе к огню, если хочешь.

Амброзий выпрямился в кресле и откинулся на спинку, положив руки на резные подлокотники в виде львиных голов. Между нами на столе стояла лампа, яркий ровный свет которой совершенно изгладил из моей памяти какое бы то ни было сходство между Амброзием и явившимся мне в видении незнакомцем.

Сейчас, оглядываясь назад через столько лет, мне трудно вспомнить, каким показался мне Амброзий в тот первый день. В то время ему было немногим более тридцати, но в мои двенадцать лет этот возраст, разумеется, казался мне весьма почтенным. Думаю, он и вправду выглядел старше своих лет: естественное следствие той жизни, какую он вел, и тяжкого бремени ответственности, какое легло на его плечи, когда он был ненамного старше меня.

Глаза Амброзия — когда он того желал — прятались среди морщин, а между бровей залегли две глубокие складки, свидетельствовавшие о решительности и, вероятно, вспыльчивом нраве; рот обычно был сжат в плотную линию, и улыбка на этих устах была нечастым гостем. Густые, темные, как и волосы, брови обычно хмурились и нередко грозно затеняли глаза. От левого уха и до середины скулы лицо пересекал тонкий белый шрам. Нос с высокой переносицей и горбинкой делал его похожим на римлянина, но кожа Амброзия скорее потемнела от солнца, нежели имела природный оливковый оттенок, и в его глазах или в их выражении было что-то, что говорило, что перед тобой смуглый кельт, а не римлянин. Я видел перед собой суровое лицо, лицо, которое (как я позднее узнал) могло исказиться разочарованием или гневом или отвердеть, когда он пытался обуздать свой нрав или скрыть чувства, но такое лицо внушало доверие. Амброзий был не из тех, кого легко любить, и уж конечно, не из тех, кто нравится, — его можно было или ненавидеть, или преклоняться перед ним. С ним либо сражались, либо шли за ним без оглядки. Третьего не дано; каждый, кто сталкивался с Амброзием, терял покой.

Все это мне еще только предстояло узнать. Сейчас мне вспоминается лишь немногое из того, что я думал о нем в тот вечер. Ясно помню лишь глубокие глаза, смотревшие на меня поверх светильника, и руки, лежавшие на львиных головах. Но зато я помню каждое слово, произнесенное им.

— Мирддин, сын Нинианы, — начал он, смерив меня взглядом, — дочери короля Южного Уэльса… и знаток, как мне сказали, дворцовых тайн Маридунума?

— Я… разве я говорил это? Я лишь сказал, что жил во дворце и иногда кое-что слышал.

— Мои люди переправили тебя через Узкое море только потому, что ты упомянул о тайнах, которые могут быть мне полезны. Разве не так?

— Господин, — заговорил я с некоторым отчаянием, — я не знаю, что может быть для тебя полезным. Я говорил с ними языком, который, по-видимому, был им понятен. Я думал, что они собирались убить меня. Я спасал свою жизнь.

— Понимаю. Что ж, теперь ты в безопасности. Почему ты сбежал из дому?

— Потому что после того, как скончался мой дед, мне было опасно оставаться во дворце. Моя мать собиралась постричься в монахини, а дядя Камлах уже однажды пытался убить меня, а его слуги убили моего друга.

— Твоего друга?

— Моего слугу. Его звали Сердик. Он был рабом.

— Ах да. Мне говорили об этом. Мне также сказали, что ты поджег дворец. Тебе не кажется, что это… чересчур?

— Возможно. Но кто-то должен был воздать ему честь. Он принадлежал мне.

Брови Амброзия поползли вверх.

— Ты говоришь об этом как о поводе или об обязанности?

— Господин? — обескураженно переспросил я, затем, подумав, медленно произнес: — Думаю, это было и то, и другое.

Амброзий посмотрел на свои руки. Он убрал их с подлокотников и скрестил на столе перед собой.

— Твоя мать… принцесса, — сказал он, будто эта мысль прямо следовала из нашего разговора. — Они и ей причинили вред?

— Конечно, нет!

Он поднял голову на мой возмущенный тон, и я поспешил объяснить:

— Прости, милорд, я хотел лишь сказать, что если бы они собирались причинить ей вред, то как бы я мог убежать? Нет, Камлах никогда не причинит ей вреда. Я же говорил тебе, что она уже долгие годы желала удалиться в обитель Святого Петра. Не припомню, чтобы она отказала в приюте какому-нибудь христианскому священнику, забредшему в Маридунум, и даже сам епископ, когда приезжал из Каэрлеона, всегда останавливался во дворце. Но мой дед не позволял ей уйти в монастырь. Из-за этого они часто ссорились с епископом… и еще из-за меня. Епископ хотел меня окрестить, а дед и слышать об этом не желал. Наверное, он хотел купить такой ценой согласие моей матери выйти замуж за человека, которого он подберет ей в мужья, или признание в том, кто мой отец. Но она не соглашалась и не открыла ему правду. — Я умолк, опасаясь, не слишком ли много я болтаю, но Амброзий не отводил от меня пристального взора и, казалось, внимательно слушал. — Мой дед поклялся, что она никогда не достанется церкви, — добавил я, — однако сразу после его смерти она попросила Камлаха, и тот согласился. Он и меня запер бы в монастырь; поэтому я и убежал.

Амброзий кивнул:

— Куда ты направлялся?

— Не знаю. Тогда, в лодке, Маррик правильно сказал, что мне пришлось бы пойти к кому-нибудь. Мне всего двенадцать лет, и, поскольку я не могу быть хозяином самому себе, мне нужно найти покровителя. Я не хотел, чтобы им стал Вортигерн или Вортимер, но я не знал, куда еще мне податься.

— Итак, ты убедил Маррика и Анно сохранить тебе жизнь и привезти тебя ко мне?

— Не совсем, — честно признался я. — Поначалу, не зная, куда они направлялись, я просто сказал первое, что пришло мне на ум, чтобы спасти себе жизнь. Я отдал себя в руки бога, который привел меня на их тропу, а потом и на корабль. Поэтому я убедил их перевезти меня через море.

— Ко мне?

Я кивнул. Огонь в жаровне мигнул, и вокруг затанцевали тени. Тень пробежала по щеке Амброзия, и показалось, что он улыбнулся.

— Почему же ты не обождал, пока они не сделают это? Зачем было прыгать с корабля? Зачем рисковать замерзнуть насмерть посреди поля?

— Да ведь я боялся, что в конце концов они не захотят привезти меня к тебе. Я подумал, что они могут догадаться, как… насколько малый интерес я для тебя представляю.

— Поэтому ты рискнул сойти на берег зимней ночью, в чужой стране, а бог бросил тебя прямо к моим ногам. Сдается мне, ты и твой бог — вместе довольно могущественное сочетание. Похоже, у меня нет выбора.

— Мой господин?..

— Возможно, ты прав и можно сыскать способ, каким ты сможешь послужить мне. — Он снова посмотрел на стол, взял перо и повертел в пальцах, как бы изучая его. — Но ответь мне сперва, почему тебя назвали Мирддином? Ты говорил, что твоя мать так и не сказала, кто был твой отец? Даже не намекнула? Может быть, она назвала тебя его именем?

— Нет, господин. Имя Мирддин здесь ни при чем. Это один из древних богов — его святилище как раз перед воротами обители Святого Петра. Он был богом горы, расположенной неподалеку, и, как говорят, — других мест за пределами Южного Уэльса. Но у меня есть и другое имя. — Тут я заколебался. — Я никому прежде не говорил об этом, но я уверен, что это имя моего отца.

— И какое же это имя?

— Эмрис. Я слышал, как она однажды разговаривала с ним ночью, много лет назад, когда я был совсем маленьким. Но я не забыл. Было что-то в ее голосе. Такое сразу поймешь.

Перо замерло в его руках. Амброзий взглянул на меня из-под насупленных бровей.

— Разговаривала с ним? Выходит, это был кто-то из обитателей дворца?

— О нет, ты меня не так понял. Это происходило не наяву.

— Ты хочешь сказать, что это был сон? Видение? Подобно тому, как ты видел быка сегодня ночью?

— Нет, господин. Я не стал бы называть это сном — это было реально, но сама реальность была иной. Со мной так иногда бывает. Но в тот раз, когда я услышал мою мать… Во дворце есть гипокауст, им уже многие годы не пользуются. Позже его забили землей, но когда я был юн… когда я был маленьким… я обычно заползал в подпол, чтобы спрятаться от людей. Я хранил там свои сокровища, ну, знаешь, безделушки, которые дети собирают, а взрослые выбрасывают, если находят.

— Знаю. Продолжай.

— Правда? Я часто ползал в подполе, и вот однажды ночью я пробирался под ее покоем и услышал, как она вслух разговаривала сама с собой, словно молилась. Помню, она произнесла «Эмрис», остальное стерлось из памяти. — Я посмотрел на Амброзия. — Знаешь, бывает так, что свое имя улавливаешь даже тогда, когда невозможно разобрать другие слова. Я тогда подумал, что она молилась за меня, но, повзрослев, вспоминая услышанное, я стал считать, что моего отца, должно быть, звали Эмрисом. Понимаешь, меня мать звала Мерлином. В ее голосе было что-то странное… и потом, она никогда не называла меня Эмрисом.

— Почему она звала тебя Мерлином?

— По названию сокола.

— Тогда и я буду звать тебя Мерлином. Ты наделен смелостью и глазами, которым, по-видимому, открыты дальние дали. Однажды мне могут понадобиться твои глаза. Но сегодня мы начнем с более прозаических вещей. Расскажи мне о своем доме. Что он собой представляет?

— Если я буду служить тебе… то, конечно, расскажу обо всем, что знаю… Но… — Я заколебался, и он продолжил за меня:

— Но тебе нужно мое обещание, что когда я завоюю Британию, то не причиню вреда твоей матери? Я обещаю тебе. Она будет в безопасности так же, как и любой мужчина или женщина, которых ты попросишь пощадить, потому что они были добры к тебе.

Я ошеломленно уставился на него:

— Ты… ты очень великодушен.

— Если я покорю Британию, то смогу позволить себе быть великодушным. Хотя, наверное, мне стоит сделать оговорку. — Он улыбнулся. — Ты поставишь меня в трудное положение, если попросишь помиловать твоего дядю Камлаха.

— Об этом не может быть и речи, — ответил я. — Когда ты завоюешь Британию, он будет уже мертв.

Наступила тишина. Его губы разомкнулись, но, по-моему, он передумал и сказал вовсе не то, что хотел вначале:

— Я сказал, что мне однажды могут понадобиться твои глаза. Теперь, когда я дал тебе слово, давай побеседуем. Не обращай внимания, если вещи, о которых мы будем говорить, покажутся тебе не стоящими обсуждения. Позволь мне судить об этом.

После мы долго беседовали. Тогда мне не показалось странным ни то, что он говорил со мной как с равным, ни то, что он провел со мной полночи, задавая вопросы, ответы на которые, хотя бы отчасти, мог получить от своих шпионов. Думаю, не менее двух раз приходил раб, чтобы безмолвно доложить углей в жаровню, и один раз послышалось бряцание оружия и команды часовым, сменяющимся у двери. Амброзий спрашивал, подбадривал, слушал, а иногда что-то записывал на дощечке перед собой или просто сидел и смотрел на меня, подперев кулаком подбородок, но большей частью не сводил с меня свой прямой взгляд из-под нависших бровей.

Когда я колебался или начинал говорить о вещах, не имеющих отношения к делу, или путался из-за накатывавшей на меня усталости, он помогал мне наводящими вопросами, ведшими к какой-то неизвестной мне цели, как погонщик мулов удерживает на дороге своих животных.

— Кстати, о крепости на реке Сейнт, в которой твой дед встречался с Вортигерном. Как далеко к северу она от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне о дороге… Как можно добраться до крепости от моря?

А затем:

— Башня, в которой обосновался верховный король, Башня Максима — Максена, по-твоему… Расскажи мне о ней. Сколько там было размещено людей? Какая дорога ведет оттуда к гавани?..

Или:

— Ты говоришь, что королевский кортеж сделал привал в долине, южнее Снежной горы, и короли уединились. Твой слуга Сердик сказал, что они осматривали старый бастион на утесе. Опиши мне это место… Какова высота утеса? Как далеко видно с его вершины на север, на юг и на восток…

И еще:

— А теперь подумай о приближенных твоего деда. Сколько из них верны Камлаху? Назови их имена. Сколько у него людей? Кто у него в союзниках? Сколько их? Сколько у них бойцов?

А потом вдруг:

— Теперь скажи мне вот что. Откуда тебе стало известно, что Камлах собирается к Вортимеру?

— Он сказал об этом моей матери, — ответил я. — У смертного одра моего деда. Я это слышал. Об этом ходили слухи, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только король умер, он ей все рассказал.

— Он прямо так и заявил об этом? Как же тогда получилось, что Маррик и Анно не слышали ничего, кроме слухов о ссоре?

Усталость и длительные расспросы притупили мою бдительность. Прежде чем подумать, я неосторожно ответил:

— Он не объявлял об этом. Он сказал только ей. Кроме них, в комнате никого не было.

— За исключением тебя? — Его голос изменился, и я вскочил с табурета. Амброзий внимательно следил за мной из-под нависших бровей. — Кажется, ты говорил, что подпол заложили?

Я молча сел, не сводя с него глаз. Ничего не приходило в голову.

— Тебе не кажется странным, — ровным голосом продолжал он, — что Камлах сообщил о своем решении твоей матери при тебе, хотя он не мог не знать, что ты его враг? После того, как его люди только что убили твоего слугу? И потом: когда он раскрыл тебе свои тайные замыслы, как тебе удалось выбраться из дворца и, попав в руки моих людей, «заставить» их взять тебя с собой ко мне?

— Я… — Я запнулся. — Мой господин, ты же не думаешь, что я… милорд, я же сказал тебе, что не шпионил. Я… все, что я тебе говорю, — правда. Он действительно так говорил, клянусь.

— Будь осторожен. От того, сказал ли ты правду, многое зависит. Тебе рассказала твоя мать?

— Нет.

— Значит, это пересуды рабов? Только и всего?

— Я слышал это собственными ушами, — в отчаянии произнес я.

— Тогда где ты был?

Наши взгляды встретились. Не совсем понимая почему, я сказал правду:

— Мой господин, я спал в холмах в шести милях от дворца.

Повисло молчание, самое продолжительное в нашем разговоре. Я слышал потрескивание углей в жаровне, где-то залаяла собака. Мне показалось, что Амброзий вот-вот даст волю гневу.

— Мерлин…

Я поднял глаза.

— Откуда у тебя дар предвидения? От твоей матери?

Вопреки моим ожиданиям он мне поверил.

— Да, но мой дар отличается от ее, — горячо заговорил я. — Она видела лишь то, что интересует женщин, все, связанное с любовью. Затем она испугалась данной ей силы и отказалась от своего дара.

— А ты не боишься?

— Я буду мужчиной.

— А мужчина берет силу и власть там, где они достаются. Да. Ты понял то, что видел сегодня ночью?

— Быка? Нет, мой господин, я понял лишь то, что мне открылась какая-то тайна.

— Что ж, однажды ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай.

За окном пронзительно и заливисто, словно протрубили серебряные трубы, пропел петух.

— Вот, твои призраки сейчас растают. Тебе давно пора спать. Ты, похоже, полумертв от усталости. — Амброзий встал. Я соскользнул с табурета, и какое-то мгновение он стоял и смотрел на меня сверху вниз. — Когда я отплыл в Малую Британию, мне было десять лет и меня тошнило всю дорогу от берега до берега.

— Меня тоже.

Амброзий засмеялся.

— Тогда ты, наверное, чувствуешь себя таким же измученным, каким был я. — Он тронул колокольчик. Раб распахнул дверь и отступил в сторону. — Сегодня ты будешь спать в моем покое. Проходи.

Его опочивальня тоже была насквозь римской. Мне предстояло узнать, что в сравнении, скажем, с покоями Утера она была довольно аскетичной, но мальчику, привыкшему к провинциальным нравам маленькой страны, где зачастую многое сработано наспех, эта опочивальня показалась роскошной. Широкая кровать была застелена алыми шерстяными покрывалами и меховым одеялом, на полу лежали овечьи шкуры, а из трех рожков бронзового светильника, выполненных в виде голов дракона и поставленных на высокий треножник высотой в человеческий рост, вырывались языки яркого пламени. Плотные коричневые занавеси защищали от ночного мороза, и в комнате было совершенно тихо.

Когда я шел следом за Амброзием и рабом мимо стражи — у двери замерли двое часовых; они были неподвижны, словно статуи, если не считать внимательного взгляда, лишенного всякого выражения, который переместился с Амброзия на меня, — мне впервые пришло в голову, что он может быть римлянином и в других отношениях.

Но он лишь указал на нишу, скрытую за коричневыми занавесями, где находилась еще одна постель. Я предположил, что там иногда спал раб, чтобы быть под рукой.

Слуга отбросил полог и показал мне одеяла, сложенные поперек тюфяка, и отличные подушки, набитые овечьей шерстью, после чего отошел к Амброзию.

Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла были толстые, из новой шерсти и пахли кедровым деревом. Амброзий тихо говорил с рабом, их голоса казались эхом, идущим из дальнего угла глубокого безмолвного грота. Каким блаженством было вновь оказаться в настоящей постели, лежать в теплоте и сытости, в месте, куда даже не доносился шум моря. И в безопасности.

Мне показалось, что Амброзий пожелал мне доброй ночи, однако я уже погружался в сон и не мог вырваться из его объятий, чтобы ответить. Последнее, что я помню, это лицо раба, неслышно пришедшего погасить светильники.

6

На следующее утро я проснулся поздно. Раздвинутые занавеси впускали свет серого ветреного дня. Постель Амброзия была пуста. За окном я увидел с четырех сторон обнесенный колоннадой внутренний дворик, с садом посередине, в центре которого бил фонтан — как мне показалось, совершенно беззвучно, но затем я рассмотрел, что струи воды обратились в лед.

Под своими босыми ногами я ощущал теплые плитки пола. Потянувшись за белой туникой, которую я сложил на табурете возле кровати, я обнаружил, что кто-то заменил ее новой — зеленой, цвета тисовых листьев, и подходящей мне по размеру. Кроме туники, я нашел еще отличный кожаный пояс, пару новых сандалий взамен старых и даже плащ светло-зеленого, как березовые листья, цвета с медной застежкой. На застежке был рисунок: красный эмалевый дракон, точно такой же, как на перстне-печатке, который я видел ночью на руке Амброзия.

По-моему, тогда я впервые в жизни почувствовал, что выгляжу как принц, и мне показалось странным, что это произошло в то время, когда я считал, что оказался в самом ничтожном положении. Здесь, в Малой Британии, я был никем, не был даже незаконнорожденным принцем, чтобы прикрыться именем королевского бастарда, не имел родственников и совершенно ничего из имущества. Я не говорил ни с кем, кроме Амброзия, а по отношению к нему я был слугой, нахлебником, орудием, какое предстояло использовать; да и жизнь мне оставили только из милости.

Кадал принес мне на завтрак черного хлеба, соты с медом и горсть сушеных фиг. Я поинтересовался, где Амброзий.

— Обучает солдат. Или, вернее будет сказать, наблюдает за учениями. Он бывает там каждый день.

— Как ты думаешь, чего он ждет от меня?

— Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы располагался, как дома. Мне нужно послать кого-нибудь на корабль, поэтому если ты скажешь мне, что из твоих пожитков пропало, я скажу, чтобы это принесли.

— Там осталось совсем немного вещей, у меня было мало времени на сборы. Две туники и пара сандалий, завернутых в синий плащ, да еще несколько мелочей — брошь, заколка, подаренная мне матерью, и прочее в таком же роде. — Я дотронулся до складок дорогой туники, в которую был облачен. — Вещи намного хуже этой. Кадал, надеюсь, я смогу служить ему. Он не сказал, что ему от меня нужно?

— Ни слова. Ты же не думаешь, что он поверяет мне свои тайные помыслы, правда? А теперь делай, что он тебе велел, чувствуй себя как дома, держи рот на замке и смотри не попади в беду. Наверное, ты не часто будешь его видеть.

— Я тоже так думаю. Где я буду жить? — спросил я.

— Здесь.

— В этой комнате?

— Маловероятно. Я имел в виду в доме.

Я отодвинул тарелку.

— Кадал, а у милорда Утера есть собственный дом?

Кадал подмигнул мне. У этого коренастого крепкого мужчины с квадратным обветренным лицом и гривой черных волос были маленькие черные глазки, похожие на оливки. Блеск этих глаз свидетельствовал о том, что он точно знал, о чем я подумал, более того, всем в доме было до мельчайших подробностей известно о произошедшем между мной и принцем прошлой ночью.

— Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Можно сказать, бок о бок.

— Ох…

— Не беспокойся; ты и с ним не часто будешь видеться. Через неделю-другую он отправляется на север. При такой погоде он быстро остынет… В любом случае он, вероятно, уже забыл о тебе.

Кадал ухмыльнулся и вышел из комнаты.

Он был прав. На протяжении последующих двух недель я лишь изредка видел Утера, а потом он отправился с полками на север в экспедицию, задуманную отчасти как военные учения, отчасти как вылазка на поиски провианта. Кадал правильно угадал, что отъезд Утера принесет мне облегчение. Я совсем не сожалел, что оказался вне его досягаемости. Я понимал, что ему не нравилось мое пребывание в доме его брата, но еще больше его раздражало неизменно доброе отношение Амброзия ко мне.

Я полагал, что редко буду видеть моего покровителя после той первой ночи, когда я рассказал ему все, что знал, но Амброзий присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда для того, чтобы расспросить меня и послушать мои рассказы о доме, иногда, испытывая усталость, он приглашал меня поиграть для него или несколько раз предлагал партию в шахматы. К моему удивлению, оказалось, что играем мы на равных; я не думаю, что он мне поддавался. Амброзий говорил, что давно не играл. Обычным развлечением в его лагере были кости, но он не рискнул бы помериться в них удачей с юным прорицателем. Шахматы же скорее были сродни математике, нежели волшебству, и, следовательно, не так восприимчивы к тайным искусствам.

Амброзий сдержал свое слово и объяснил мне то, что я увидел в ту ночь у стоячего камня. Думаю, если бы он велел, я бы забыл об увиденном, как о случайном сне. Со временем видение поблекло в моей памяти, и я уже готов был счесть его сном, навеянным холодом, голодом и смутными воспоминаниями о полустертых рисунках на крышке римского сундука в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом в руке под звездным куполом неба. Но когда Амброзий заговорил об этом, я понял, что видел больше, чем было изображено на картинке.

Я видел бога солдат, Слово, Свет, Божественного Пастыря, посредника между единым Богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. По словам Амброзия, он был рожден в пещере посреди зимы, в час, когда пастухи стерегут свои стада и в небе ярко сияют звезды; он был рожден из земли и света и выпрыгнул из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Митра убил быка, чтобы пролитая кровь дала жизнь и плодородие земле, а затем, когда он в последний раз отведал хлеба с вином, его призвали на небо. Он был богом силы и кротости, мужества и сдержанности. «Солдатский бог, — повторил Амброзий. — Вот почему мы восстановили здесь его культ, чтобы по примеру римских армий объединить вождей и мелких царьков всех языков и верований, кто стал в наши ряды. О мистериях Митры я рассказать тебе не могу, поскольку это воспрещено, но знай, что когда я и мои командиры встретились в ту ночь для церемонии мистерий, твой рассказ о хлебе, вине и убийстве быка означал для нас, что ты видел намного больше того, о чем нам позволено даже говорить вслух. Возможно, однажды ты все узнаешь. Но до тех пор будь осторожен, и если тебя станут расспрашивать о твоем видении, помни, что это был лишь сон. Понимаешь?»

Я кивнул, но меня внезапно захватило кое-что из сказанного им. Я вспомнил о матери и ее христианских священниках, о Галапасе и колодце Мирддина, о том, что можно увидеть в воде и услышать в ветре.

— Ты хочешь, чтобы я присоединился к культу Митры?

— Мужчина берет силу там, где она достается, — повторил он. — Ты сказал, что не знаешь, рука какого бога ведет тебя; возможно, ты ступил на тропу Митры, который привел тебя ко мне. Посмотрим. Как бы то ни было, он останется богом армии, и нам понадобится его покровительство… А теперь принеси арфу и, будь добр, спой для меня.

Так складывались наши отношения. Он обходился со мной как с настоящим принцем; со мной не обходились так даже в доме моего деда, где я по крайней мере имел на это некоторое право.

Кадала определили моим личным слугой. Я поначалу думал, что ему это будет в обиду, ведь после того как он прислуживал самому Амброзию, его приставили к какому-то мальчишке, но он, по-видимому, не возражал, и у меня создалось впечатление, что Кадал был даже польщен. Вскоре мы были уже накоротке; поскольку в доме не было других ребят моего возраста, Кадал повсюду сопровождал меня. Мне также дали коня. Сначала мне предложили лошадь из собственной конюшни Амброзия, но, проездив на нем лишь день, я со стыдом должен был попросить коня, более подходившего мне по росту, после чего мне дали невысокого серого жеребца, ростом не больше пони, которого — в приступе тоски по дому — я назвал Астером.

Так шли первые дни. В сопровождении Кадала я ежедневно выезжал осматривать окрестности; земля по-прежнему была скована морозом, но вскоре мороз сменился дождем — и поля превратились в сплошную разбитую хлябь, а дороги развезло. Днем и ночью над равнинами гулял холодный ветер, взбивая белую пену на серо-стальных волнах Малого моря и покрывая темной влагой северные бока стоячих камней. Однажды я захотел найти камень, клейменный топором, но не смог этого сделать. Зато я нашел другой камень, на котором в определенном освещении можно было различить высеченный кинжал, а еще с одного массивного камня, стоявшего несколько поодаль, из-под лишайника и птичьего помета смотрел распахнутый глаз. При свете дня от камней не веяло таким холодом, но все равно в них оставалось что-то, едва ощутимое, отчего мой пони артачился и не желал идти в ту сторону.

Естественно, я осмотрел город. В центре возвышался замок короля Будека — каменистый холм, увенчанный высокой стеной. К закрытым и охраняемым воротам вела пологая, сложенная из камня дорога. Я часто видел, как Амброзий или его военачальники поднимались к воротам, но сам никогда не заходил дальше поста у начала подъема. Однако я все же несколько раз видел короля Будека, когда он выезжал из замка со своей свитой. Его волосы и длинная борода почти совсем поседели, но на своем крупном гнедом жеребце король сидел как влитой, словно был лет на тридцать моложе своего возраста; я слышал множество историй о том, как искусно он управляется с мечом и копьем, и о том, как он поклялся отомстить Вортигерну за убийство своего кузена Константина, даже если на это уйдет вся его жизнь.

По правде, к этому и шло, поскольку для такой маленькой страны собрать армию, способную разбить Вортигерна и саксов, а потом еще и удержать Большую Британию, казалось почти невыполнимым делом. Но скоро, шумели в лагере слухи, уже скоро…

Каждый день в любую погоду на ровном поле за городскими стенами проходили учения. У Амброзия, как я узнал, теперь было не ополчение, а настоящая армия в четыре тысячи человек. Что до Будека, то содержание стольких ртов уже не раз окупилось сторицей, поскольку не далее чем в тридцати милях его страна граничила с владениями молодого короля, всегда готового поживиться грабежом; этого короля сдерживали лишь слухи о возрастающей силе Амброзия и грозной славе его солдат. Будек и Амброзий всеми силами внушали окрестным правителям мысль о том, что их армия — только оборонительная, и заботились о том, чтобы Вортигерн ничего наверняка не узнал: известия о подготовке вторжения достигали его ушей, как и прежде, в виде слухов, а шпионы Амброзия делали все, чтобы их считали пустыми слухами. На деле Вортигерн верил лишь в то, во что Будек старался заставить его поверить: будто Амброзий и Утер смирились с участью изгнанников, утвердились в Малой Британии в роли наследников Будека и теперь направили все усилия на охрану земель, которые однажды перейдут под их руку.

Это впечатление подкреплялось тем, что отряды Амброзиева войска отправлялись в экспедиции для пополнения запасов города. Не существовало никакого слишком простого или низменного труда, за какой не брались бы воины Амброзия. Работу, от которой с презрением отвернулись бы даже едва обученные войска моего деда, эти закаленные бойцы выполняли как должное. Они привозили и складывали дрова на городских подворьях. Они добывали и запасали торф, жгли уголь. Они строили кузни и работали кузнецами, производя не только орудия войны, но и орудия для пахоты и сбора урожая, инструменты для строительства зданий — лопаты, плужные лемехи, топоры, косы. Они умели объезжать лошадей, могли выпасать стада и забивать скот, они сооружали повозки; за два часа они разбивали и обносили рвом лагерь, выставляли по периметру часовых, а сняться с лагеря могли и вдвое быстрее. В этой армии был свой отряд военных механиков, чьи мастерские растянулись почти на половину квадратной мили; эти механики могли изготовить все что угодно — от амбарного замка до судна для перевозки войск. Они готовились к высадке вслепую на чужой берег, к тому, чтобы кормиться с этой незнакомой страны и быстро передвигаться по ней в любую погоду.

— Война кажется потехой под ясным небом, — сказал однажды в моем присутствии Амброзий своим командирам, — только потешным солдатам. Я буду сражаться ради победы, а победив, стану драться за то, чтобы удержать завоеванное. Британия — большая страна. В сравнении с ней этот уголок Галлии — всего лишь лужайка. А потому, друзья мои, воевать мы будем весной и летом, но не отступим с первыми октябрьскими заморозками на зимние квартиры, чтобы отдыхать и точить мечи к следующей весне. Мы продолжим драться — в снегопад, если того потребуют обстоятельства, в дождь и холод, на размякшей глине и на полях, схваченных морозом. И все это время в любую погоду мы должны есть, пятнадцать тысяч человек должны есть — вот так.

Вскоре после этого, спустя месяц после моего прибытия в Малую Британию, закончились дни моей свободы. Амброзий нашел мне учителя.

Белазий сильно отличался от Галапаса и от незлого пьяницы Деметрия, состоявшего на должности моего наставника в Маридунуме. Это был человек в расцвете сил, который принадлежал к «деловым людям» Амброзия. Математик и астроном по образованию, он, по-видимому, вел учет в делах моего покровителя. Белазий был наполовину галльским римлянином, наполовину сицилийцем: высокий мужчина с оливковой кожей, черными печальными глазами под густыми ресницами и жестоким ртом. Он обладал ядовитым умом, острым языком и непредсказуемым дурным характером, но никогда не мучил меня капризами. Вскоре я узнал, что могу избежать его сарказма и тяжелой руки, быстро и хорошо делая свою работу, а поскольку учеба давалась мне легко и я учился с удовольствием, мы быстро нашли общий язык и неплохо ладили.

Как-то в конце марта мы сидели в моей комнате в доме Амброзия над уроками. Белазий держал дом в городе, но не любил говорить о своем жилище, из чего я сделал вывод, что он живет с какой-нибудь маркитанткой и стыдится, что я ее увижу. Большую часть времени он проводил в штабе, но в помещениях возле казны всегда толпилось множество писарей и казначеев, поэтому наши ежедневные занятия проходили в моей комнате. Комнатку мне отвели небольшую, но, на мой взгляд, хорошо обставленную: пол, выложенный красной плиткой, что обжигали тут же в городе, резная мебель, бронзовое зеркало, жаровня и светильник римской работы.

В тот день светильник горел и в светлые часы, поскольку небо было затянуто свинцовыми тучами, сквозь которые не прорывался ни один луч солнца. Белазий был мной доволен. Мы занимались математикой, и мне выпал один из дней, когда все удается: я без труда решал задачи, которые составлял для меня Белазий, словно поле знаний было открытой лужайкой, через которую вела видная всем прямая тропа.

Учитель стер ладонью все мои рисунки на воске, отложил дощечку и встал.

— Сегодня ты хорошо потрудился, что, впрочем, и к лучшему, потому что мне надо уйти раньше.

Он протянул руку и позвонил в колокольчик. Полог откинулся так быстро, что я понял, что его слуга, должно быть, ждал за дверью. Мальчик принес плащ и, расправив одежду, подал своему господину. Слуга даже взглядом не спросил у меня разрешения; он не сводил с Белазия глаз, в которых читался страх. Мальчик был приблизительно одних со мной лет или немного младше, кудрявые каштановые волосы были коротко острижены и напоминали маленькую шапочку, плотно сидящую на его голове, а серые глаза казались слишком большими для худенького лица.

Белазий не удостоил слугу ни словом, ни взглядом. Повернувшись к нему спиной, он принял плащ, и мальчик привстал на цыпочки, чтобы заколоть застежку. Поверх его головы Белазий обратился ко мне:

— Я расскажу графу о твоих успехах. Он будет доволен.

Выражение его лица как никогда напоминало улыбку. Ободренный этим, я повернулся на своем табурете.

— Белазий…

Он остановился на полпути к двери.

— Ну?

— Ты наверняка должен знать… Прошу, скажи мне, какие у него намерения на мой счет?

— Я знаю лишь то, что ты должен заниматься математикой и астрономией и не забывать языки.

Он говорил ровным монотонным голосом, но в его глазах промелькнуло изумление, и я продолжил:

— Кем я должен стать?

— А кем ты хочешь стать?

Я не ответил. Белазий кивнул, словно мое молчание и было ответом на этот вопрос.

— Если бы он хотел, чтобы ты поднял меч под его знамя, ты был бы сейчас на учениях.

— Но… я живу здесь вот так, ты учишь меня, Кадал прислуживает мне… Я этого не понимаю. Я должен каким-то образом служить ему, а не просто учиться… и жить вот так, как принц. Я понимаю, что остался жив только благодаря его милости.

С мгновение он молча разглядывал меня из-под тяжелых, словно сонных, век.

— А вот это следует запомнить. Кажется, ты однажды сказал ему, что важно не то, кто ты есть, а то, что ты собой представляешь… Поверь мне, он использует тебя так же, как использует остальных. Так что перестань ломать себе голову и оставь все как есть. А теперь мне пора идти.

Мальчик открыл дверь для своего хозяина как раз в тот момент, когда Кадал занес руку, чтобы постучать.

— Прошу прощения, господин. Я пришел узнать, когда ты сегодня закончишь занятия. Кони готовы, господин Мерлин.

— Мы уже закончили, — ответил Белазий. Он задержался на пороге и повернулся ко мне. — Куда ты предполагаешь отправиться?

— Думаю, на север, по дороге через лес. Насыпь нигде не подмокла, и дорога будет сухой.

Он заколебался, а затем обратился скорее к Кадалу, нежели ко мне:

— Тогда не съезжайте с дороги и возвращайтесь назад до наступления темноты.

Кивнув, Белазий вышел в сопровождении своего маленького слуги.

— До наступления темноты? — задумчиво повторил Кадал. — И так весь день темно, да вдобавок дождь пошел. Послушай, Мерлин, — наедине мы держались без особых церемоний, — почему бы нам просто не побродить по мастерским? Тебе это всегда нравилось, а Треморин, должно быть, уже наладил этот свой механический таран. Что ты скажешь, если мы останемся в городе?

Я покачал головой:

— Сожалею, Кадал, но, несмотря на дождь, придется поехать верхом. Мне не сидится на месте, мне нужно обязательно выехать за стены.

— Ладно, тогда достаточно пройти на рысях пару миль до гавани. Пошли, вот твой плащ. В лесу будет темно, хоть глаз выколи. Имей хоть каплю рассудительности.

— В лес, — упрямо сказал я, отворачивая голову, когда он начал скалывать мне плащ застежкой. — И не спорь со мной, Кадал. Если хочешь знать, Белазий ведет себя совершенно правильно. Его слуга не спорит, он даже говорить боится. И мне следует обращаться с тобой подобным образом… В самом деле, начну немедленно… Чему ты ухмыляешься?

— Ничему. Хорошо, я знаю, когда нужно уступить. Едем в лес. Если мы там заблудимся и погибнем, то по крайней мере меня утешает, что я умру вместе с тобой и мне не придется отвечать перед Амброзием.

— Не думаю, чтобы он так сильно из-за меня переживал.

— Конечно же, нет, — откликнулся Кадал, придерживая предо мной дверь. — Это лишь фигура речи. Сомневаюсь, что он вообще что-нибудь заметит.

7

Снаружи было светлее, чем казалось. Стоял довольно теплый, но хмурый и укутанный туманом день, когда водяная пыль, словно изморозь, ложится на тяжелую ткань плащей и лошадиные гривы.

Приблизительно в миле к северу от города засоленные торфяные пустоши сменялись лесом, вначале редким, с одиноко стоящими то тут, то там деревьями, в ветвях которых запутались клочья тумана. Туман также льнул к земле белыми озерцами, которые взвихрились и опадали вновь, когда их рассекал изредка пробегавший олень.

На север вела старая мощеная дорога. Люди, построившие дорогу, вырубили деревья и кустарник на сотню шагов по обе ее стороны, но время и запустение сделали свое дело, и просека заросла толокнянкой, и вереском, и молодыми деревцами, так что теперь лес надвигался на путника со всех сторон и на дороге было темно.

Вблизи города мы повстречали нескольких крестьян, ведших домой в поводу груженных вязанками хвороста ослов, а однажды нас обогнал один из гонцов Амброзия; посмотрев на нас, он махнул рукой в знак приветствия. Однако в лесу мы никого не видели. Кругом было тихо: дневные птицы умолкли, а совы еще не вылетели на охоту.

Когда мы въехали под высокие деревья, дождь прекратился и туман стал рассеиваться. Вскоре мы выехали к развилке, где старый тракт под прямым углом пересекала лесная дорога, разумеется, немощеная. По этой дороге возили корабельное дерево из лесу; ездили по ней и телеги угольщиков. Несмотря на глубокие колеи и колдобины, дорога была прямой и не заросшей: если держаться обочины, то коня можно было гнать галопом.

— Кадал, давай свернем здесь.

— Ты же помнишь, он сказал, чтобы мы держались дороги.

— Да, я помню, но не понимаю почему. В этом лесу совершенно безопасно.

Это было правдой. В этом тоже была заслуга Амброзия; местные жители не боялись больше путешествовать по дорогам Малой Британии и искали себе попутчиков или провожатых, только отправляясь в дальние города. Отряды графа Британского разъезжали по всей стране и только и ждали случая показать себя в деле. Более того, самым опасным было то (как однажды признался Амброзий), что войска его застоятся и слишком рьяно примутся искать себе противника. Между тем разбойники и просто шалый сброд держались от его земель подальше, и добропорядочный люд жил себе в покое и мире. Даже женщины отваживались теперь путешествовать без большого эскорта.

— Кроме того, — продолжил я, — какое имеет значение, что он говорил? Он мне не господин. Ему поручили учить меня, только и всего. Мы наверняка не заблудимся, если только не съедем с дороги. А если не поехать рысью сейчас, то когда мы снова выедем на поля, будет уже слишком темно, чтобы пускать лошадей в галоп. Ты все время жалуешься, что я плохой наездник. Как я могу научиться верховой езде, если мы всегда едем трусцой по главному тракту? Пожалуйста, Кадал.

— Пойми, я ведь тоже тебе не господин. Ладно, поехали, но недалеко. И будь повнимательней со своим пони: под деревьями станет темнее. Будет лучше, если я поеду первым.

Я положил руку на его повод.

— Нет, я хочу ехать впереди, а ты держись слегка позади, ладно? Дело в том, что мне так не хватает… уединенности, к которой я привык. Это одна из причин, по которой я избрал эту дорогу. — И осторожно добавил: — Не думай, что я не рад твоему обществу, но иногда мне нужно побыть наедине с собой, чтобы… подумать о некоторых вещах. Ты дашь мне хотя бы пятьдесят шагов форы?

Он тут же натянул поводья.

— Я сказал уже, что я тебе не хозяин. — Кадал прочистил горло. — Езжай вперед. Только будь осторожен.

Свернув Астера на проселок, я пустил его рысью. Мой пони уже три дня не выезжал из конюшни и, несмотря на то что мы проехали довольно большое расстояние, бежал охотно. Прижав уши, он стал набирать скорость на поросшей травой обочине. К счастью, туман почти сошел, но местами еще клубился над дорогой, достигая стремян, и лошади, казалось, погружались в него, как в воду.

Кадал отстал довольно далеко. Глухие удары копыт его кобылы эхом вторили топоту моей лошадки. Дождик перестал моросить; воздух был чистым, холодным, настоянным на запахе смолистых сосен. Над головой пролетел вальдшнеп, тихо, почти шепотом позвав кого-то; пушистая еловая ветка стряхнула горсть мелких капель, упавших мне на губы и за ворот туники. Я встряхнул головой и засмеялся; пони еще прибавил ходу, разбрызгивая лужицы тумана. Просека сузилась, и ветви принялись хлестать нас всерьез; я прижался к шее пони. Стало темнее; вверху, между ветвями, вечерние тени сгустились в сумерки, и лес несся мимо словно безмолвное, если не считать плавного галопа Астера и легкого ровного бега кобылы, темное облако, пропитанное запахами.

Кадал крикнул, чтобы я остановился. Я сразу не ответил, и удары копыт его лошади участились и стали ближе. Астер застриг ушами, но затем снова прижал их и стрелой полетел вперед. Я остановил его. Это оказалось легко, поскольку дорога стала труднее и пони стал покрываться пеной. Астер замедлил бег, а затем остановился и спокойно ждал, пока подъедет Кадал. Его кобыла стала неподалеку. Теперь в лесу было слышно только тяжелое дыхание наших лошадей.

— Ну, — помолчав, спросил Кадал, — ты получил желаемое?

— Да, только ты слишком рано окликнул меня.

— Нам нужно поворачивать, если мы хотим успеть к ужину. Хороший у тебя пони. Ты хочешь ехать впереди на обратном пути?

— Если можно.

— Повторяю: не спрашивай разрешения, поступай, как считаешь нужным. Я знаю, тебе нелегко знать, что ты не можешь выезжать один, но ты пока еще слишком юн, и мое дело присмотреть, чтобы ты не попал в беду, только и всего.

— В какую беду я могу попасть? Дома я привык везде ездить один…

— То было дома. Ты еще не знаешь эти места как следует. Ты можешь заблудиться или упасть с лошади и остаться лежать в лесу со сломанной ногой…

— Не слишком убедительно, правда? Тебе приказали следить за мной, признайся.

— Присматривать за тобой.

— Это почти то же самое. Я слышал, как тебя называют: «Сторожевой пес».

Кадал хмыкнул:

— Не надо меня щадить. «Черный пес Мерлина» — вот как меня называют. Да я и не против. Я делаю, как он мне приказывает, и не задаю лишних вопросов, но мне жаль, если это тебя раздражает.

— Вовсе нет. Я совсем не это имел в виду… Все в порядке, только… Кадал…

— Что?

— Так я все-таки заложник?

— Этого я не могу сказать, — ответил Кадал с одеревеневшим лицом. — Поехали. Ты разминешься со мной?

Наши лошади стояли в месте, где дорога сужалась. В глубокой луже посреди дороги, слабо поблескивая, отражалось ночное небо. Кадал заставил свою кобылу отступить в обрамлявшие просеку заросли молодых деревьев, а я принудил Астера, который не замочил бы ног, если его не пришпорить, пройти мимо кобылы. Когда круп гнедой лошади вжался в переплетение дубовых и каштановых ветвей, позади нее вдруг послышался треск ломаемого подлеска, и какой-то зверь, проскочив под брюхом кобылы, метнулся через просеку прямо перед мордой моего пони.

Внезапное движение испугало обеих лошадей. Захрапев от ужаса, гнедая кобыла дернулась вперед, натянув удила. В тот же момент Астер отпрянул в сторону, едва не выбросив меня из седла. Тут кобыла ударила пони в плечо; тот круто развернулся и, став на дыбы, сбросил меня наземь.

Я тяжело плюхнулся в грязь у обочины всего в нескольких дюймах от лужи, возле расщепленного пня старой сосны, о который я мог бы сильно пораниться, попади я прямо на него. Я отделался царапинами, парой синяков и вывихнутой лодыжкой; когда я перевернулся и попробовал ступить на нее, меня пронзила такая острая боль, что черный лес поплыл у меня перед глазами.

Кобыла еще не успела остановиться, а Кадал уже соскочил с седла, набросил поводья на сук и склонился надо мной.

— Мерлин… господин Мерлин… ты ушибся?

Заставив себя разжать крепко стиснутые от боли зубы, я начал осторожно обеими руками распрямлять ногу.

— Нет, только лодыжку слегка повредил.

— Позволь мне взглянуть… Нет, не двигайся. Клянусь псом, Амброзий с меня за это шкуру спустит.

— Что это было?

— По-моему, дикий кабан. Для оленя слишком маленький, а для лисы — крупный.

— Судя по запаху, это был кабан. Где мой пони?

— Надо думать, на полпути домой. Конечно, тебе пришлось бросить поводья, правда?

— Извини. Там перелом?

Руки Кадала тщательно ощупывали мою лодыжку.

— Не думаю… Нет, наверняка нет. Больше ты ничего не повредил? Вот, давай, попытайся встать на ноги. Кобыла довезет нас обоих, и если удастся, то я хочу приехать раньше, чем твой пони прибежит с пустым седлом. Меня уж точно скормят миногам, если Амброзий его увидит.

— Ты же не виноват. Неужели он так несправедлив?

— Он посчитает, что это случилось по моей вине, и будет недалек от истины. Давай попробуем.

— Нет, погоди минутку. Не беспокойся об Амброзии, мой пони не ускакал домой. Он остановился неподалеку на просеке. Тебе лучше поехать и привести его.

Кадал опустился на колени рядом со мной, я видел его смутную тень на фоне неба. Он повернул голову, вглядываясь во тьму. Рядом с нами тихо стояла кобыла; ее волнение выдавали лишь стригущие уши и сверкающий белым глаз. Тишину вспорол крик совы, и где-то далеко ему эхом отозвался другой.

— Уже в двадцати шагах ничего не разглядеть, — сказал Кадал, — темно, хоть глаз выколи. Ты слышал, как он остановился?

— Да. — Это было ложью, но ни время, ни место не подходили для разговоров. — Иди и приведи его, быстрее. Пешком. Он убежал недалеко.

С мгновение Кадал внимательно смотрел на меня, после чего поднялся на ноги и пошел, держась обочины, чтобы не угодить в грязь. Ясно, словно при свете дня, я видел его озадаченную физиономию. И выражение его лица внезапно напомнило мне о Сердике, каким тот был у королевской цитадели. Я привалился спиной к пню. Мои ссадины ныли, а боль пронизывала лодыжку, но, несмотря на это, меня, как после глотка теплого вина, окатило тем волнующим чувством свободы, которое приходит с силой. Теперь я знал, что должен был пойти этим путем. Это был один из тех часов, когда ни тьма, ни расстояние, ни время не будут иметь значения. Над моей головой беззвучно проплыла над просекой сова. Кобыла навострила уши, но глядела на птицу без страха.

В вышине попискивали летучие мыши. Мне вспомнились хрустальный грот и взгляд Галапаса, когда я рассказал ему о своем видении. Он не был ни озадачен, ни удивлен. Мне вдруг стало интересно: а как бы выглядел в такой ситуации Белазий? И я понял, что и он не удивился бы.

Копыта мягко шлепали по размякшей земле. Сперва я увидел серую призрачную тень Астера, а затем возле его головы замаячила фигура Кадала.

— Все в порядке, я его нашел. Он остановился в паре саженей, и не без причины. Твой пони охромел. Наверное, потянул что-нибудь.

— По крайней мере он не придет домой раньше нас.

— Поверь мне, когда бы мы теперь ни вернулись домой, неприятностей нам не избежать. Ну, давай, я подсажу тебя на Руфу.

С помощью Кадала я осторожно встал на ноги. Когда я попытался перенести вес на левую ногу, то почувствовал довольно сильную боль, но меня успокаивало, что там всего лишь вывих и скоро мне станет легче. Подсадив меня в седло, Кадал отцепил поводья от кустов и дал мне их в руки. Цокнув языком Астеру, он медленно повел его впереди.

— Что ты делаешь? — спросил я. — Разве мы не можем ехать на ней вдвоем?

— Не в этом дело. Ты же видишь, как он хромает. Его нужно вести. Если его вести впереди, то он будет задавать темп. А кобыла приспособится к нему. Тебе там удобно?

— Великолепно, спасибо.

Серый пони в самом деле сильно хромал. Опустив голову, он медленно шел рядом с Кадалом, размытой тенью маяча передо мной в сумерках. Кобыла тихо ступала следом. Я прикинул, что таким шагом мы будем добираться домой часа два, даже если забыть о том, что ждало нас впереди.

Я вновь погрузился в свои одинокие размышления. Тишину нарушали только мягкое шлепанье лошадиных копыт, поскрипывание кожаной упряжи да редкие звуки ночного леса, окружавшего нас. Кадала не было видно — лишь тень рядом с двигающимся туманным призраком моего пони. Седло большой кобылы, идущей мерным и ровным шагом, было высоким, и я оказался наедине с темнотой и деревьями.

Мы проехали, должно быть, с полмили, когда сквозь ветви огромного дуба справа от меня я увидел ровный свет белой звезды.

— Кадал, нет ли более короткой дороги обратно? Помнится, была здесь тропа, ведущая на юг, она начиналась сразу за большим дубом. Туман почти рассеялся, даже звезды видны. Посмотри, вон там Большая Медведица.

— Нам лучше не съезжать с дороги, — донесся голос из темноты. Но через пару шагов Кадал остановил пони у тропы, ответвлявшейся к югу, и подождал, пока подойдет кобыла.

— С виду она достаточно хорошая, правда? Прямая и намного суше просеки, по которой мы едем. Нам нужно лишь держать Большую Медведицу за спиной, и через милю-две мы выйдем к морю. Разве ты не знаешь дорогу через лес?

— Конечно, знаю. Твоя правда, так будет короче, если мы сможем рассмотреть тропу. Но… — Я услышал, как он проверил, легко ли вынимается из ножен короткий меч. — Едва ли нас ожидают неприятности, но лучше быть готовым ко всему, так что, пожалуйста, говори тише и держи нож наготове. И позволь мне сказать еще одну вещь, юный Мерлин: если что-нибудь произойдет, ты поскачешь домой и оставишь меня самого выпутываться из беды. Понятно?

— Опять распоряжения Амброзия?

— Можешь так считать.

— Ладно, если тебе от этого станет легче, обещаю, что не задумываясь брошу тебя и во весь опор поскачу домой. Но ничего не случится.

— Можно подумать, тебе все известно, — вздохнул он.

— Конечно, — рассмеялся я.

На мгновение звезды высветили белки его глаз и быстрый взмах руки. После чего он молча развернулся и повел Астера по тропе на юг.

8

Хотя тропа была достаточно широкой, чтобы по ней могли бок о бок проехать два всадника, Кадал шел впереди, а я двигался следом. Гнедая кобыла приноравливала свой широкий мягкий шаг к дробной поступи охромевшего пони.

Стало прохладнее. Я плотнее закутался в плащ, стараясь согреться. С холодом туман совершенно развеялся, небо очистилось, и при свете звезд было легче различить дорогу. Огромные раскидистые деревья, в основном дубы, стояли редко, а между ними густо разрослись молодые деревца. По ветвям дубов стелилась омела, обнимала голые заросли жимолости и терновника. То тут, то там на фоне неба чернели резкие силуэты сосен. Время от времени я слышал, как падала на землю тяжелая капля, а однажды тишину нарушил предсмертный крик какого-то мелкого зверька, попавшего в когти совы. Воздух был влажный и пах грибами, опавшей листвой и густым перегноем.

Кадал шагал молча, не поднимая глаз от тропы, которую местами закрывали упавшие и гниющие сучья. Позади него ехал я, удерживая равновесие в седле его большой кобылы и все еще пребывая под воздействием светлой, будоражащей силы. Впереди было что-то, к чему меня вели; вели, и в этом я был совершенно уверен, как привел меня сокол к подземелью у подножия древней королевской цитадели.

Руфа насторожила уши, и я услышал, как затрепетали ее мягкие ноздри. Лошадь вытянула шею. Кадал ничего не услышал, а серый пони, слишком озабоченный своей хромотой, не почувствовал запаха других лошадей. Но еще раньше Руфы я знал, что впереди переступают с ноги на ногу кони.

Тропа повернула и стала полого спускаться в низину. По обе стороны от нас деревья слегка расступились; теперь их ветви не перекрещивались над тропой, посветлело. Вдоль тропы потянулись откосы с проплешинами валунов и рубцами оврагов, летом поросшие наперстянкой и папоротником, но сейчас ощетинившиеся колючими сухими зарослями ежевики. Копыта наших лошадей, осторожно ступавших вниз по склону, скребли по земле и звякали на камнях.

Внезапно Руфа, не останавливаясь, вскинула голову и издала протяжное ржание. Кадал что-то воскликнул и замер на месте, а кобыла остановилась возле него, прядая ушами и повернув голову к опушке леса справа от нас. Схватив ее под уздцы, Кадал пригнул голову Руфы, ткнув ее ноздрями в сгиб руки. Астер тоже поднял голову, но не издал ни звука.

— Лошади, — спокойно произнес я. — Разве ты не чувствуешь запах?

Кадал пробормотал что-то вроде:

— Если ты и в самом деле что-нибудь чуешь, то нюх у тебя, наверное, как у лисы. — Он торопливо начал уводить Руфу с тропы. — Поздно возвращаться, они слышали эту проклятую кобылу. Лучше будет, если мы укроемся в лесу.

— В этом нет нужды, — остановил я его. — Я уверен, что там нам ничего не грозит. Поехали.

— Говоришь-то ты спокойно и уверенно, но откуда тебе знать?..

— Поверь мне, я знаю. Как бы то ни было, если эти люди хотели причинить нам вред, мы бы об этом уже узнали. Они давно услышали, как мы едем, и наверняка догадались, что здесь всего лишь две лошади, одна из которых хромает.

Кадал все еще колебался, не снимая руки с рукояти короткого меча. От возбуждения кожу у меня покалывало, словно колючками. Я видел, куда были направлены уши кобылы, — на большую сосновую рощу шагах в пятидесяти впереди нас, справа от тропы. Сосны казались черными даже на фоне черного леса. Вдруг я понял, что не в силах дольше ждать, и нетерпеливо произнес:

— Как хочешь, а я поеду. Выбирай сам: следовать за мной или нет.

Вздернув голову Руфы, я ударил ее в бок здоровой ногой так, что она прыгнула вперед мимо серого пони. Я послал гнедую вверх по откосу, к роще.

И действительно, в роще стояли лошади. Сквозь просвет в густых сосновых кронах сияло несколько звезд, и животных было отчетливо видно. Лошадей было только две, они неподвижно стояли с опущенными головами и уткнув морды в грудь хрупкой фигурки, от холода укутанной в плащ с надвинутым на глаза капюшоном. На топот копыт Руфы человек обернулся, и капюшон соскользнул на плечи: в сумерках забелел овал его лица. Больше никого не было.

Я вдруг со страхом подумал, что ближайший ко мне вороной конь может быть жеребцом Амброзия, но через мгновение, когда животное высвободило голову из-под плаща, я увидел белую звезду у него на лбу, и меня осенило, словно лучом света, прорвавшимся сквозь облака, что и почему привело меня сюда.

Позади, ломая сучья и удивленно ругаясь, Кадал тянул за собой Астера. Слуга поднял клинок, я увидел серый блеск его обнаженного меча.

— Кто там?

— Успокойся, — не оборачиваясь, тихо ответил я. — Это Белазий… По крайней мере там его конь. Еще одна лошадь и мальчик. Только и всего.

Кадал приблизился. Его меч снова вернулся в ножны.

— Клянусь псом, ты прав. Эту белую звезду я узнаю где угодно. Эй, Ульфин, рад тебя видеть. Где твой хозяин?

Даже с расстояния шести шагов было слышно, как мальчик облегченно вздохнул:

— А, это ты, Кадал… Господин Мерлин… Я слышал, как заржала твоя лошадь… Я подумал… Никто не ездит этой дорогой.

Заставив кобылу подойти ближе, я посмотрел на него сверху вниз. На бледном лице мальчишки выделялись огромные глаза. Он все еще боялся.

— Но Белазий, по-видимому, ездит, — произнес я. — Зачем?

— Он… он ничего мне не говорит, господин.

— Не морочь нам голову, — резко бросил Кадал. — Нет почти ничего такого, чего бы ты о нем не знал. Всем известно, что ты днем и ночью ни на шаг от него не отходишь. Ну же, говори. Где твой хозяин?

— Я… он скоро вернется.

— Мы не можем ждать его, — возразил Кадал. — Нам нужна лошадь. Пойди скажи ему, что мы здесь, что господин мой Мерлин повредил ногу, а его пони охромел и нам необходимо немедленно вернуться домой… Ну? Чего же ты стоишь? Ради всего святого, что с тобой происходит?

— Я не могу. Он сказал, что мне нельзя. Приказал не сходить с этого места.

— Так же, как запретил нам съезжать с дороги, если мы направимся в эту сторону? — поинтересовался я. — Интересно. Значит, тебя зовут Ульфин? Ладно, Ульфин, забудь о лошади. Я хочу знать, где сейчас Белазий?

— Я… я не знаю.

— Но ты должен был хотя бы видеть, куда он удалился.

— Н-нет, мой господин.

— Клянусь псом! — воскликнул Кадал. — Какое нам дело до того, где он, если у нас есть лошадь? Послушай, парень, сам посуди, мы же не можем полночи дожидаться твоего хозяина: нам нужно возвращаться домой. Если ты скажешь ему, что коня взял милорд Мерлин, он же не съест тебя живьем, правда? — А когда мальчик пробормотал что-то нечленораздельное, добавил: — Хорошо, значит, ты хочешь, чтобы мы сами отыскали его и попросили у него позволения?

Тут мальчик все же зашевелился, дернулся, прикусил костяшки пальцев, едва не засунул себе в рот кулак, словно деревенский дурачок.

— Нет! Вам нельзя… Вам нельзя!

— Во имя Митры, — произнес я (эту божбу я перенял от Амброзия). — Чем он там занят? Убивает кого-нибудь?

При этих моих словах ночную тишину разорвал пронзительный крик. Это был даже не крик, а хуже — вопль. Так кричит человек в предчувствии смерти.

В этом крике мне послышалось какое-то слово, будто ужас обрел форму, но это слово было мне неизвестно. Вопль нарастал, взметнулся мучительно, словно грудь кричавшего вот-вот разорвется, — и внезапно оборвался, как будто кто-то ударил по перенапряженному горлу. В этой ужасной тишине выдох Ульфина прозвучал слабым эхом крику.

Кадал замер вполоборота, в одной руке сжимая меч, а другой ухватившись за уздечку Астера. Я вздернул голову кобылы и хлестнул ее поводом по шее. Она рванула вперед, едва не сбросив меня. Лошадь понеслась между соснами к темной тропе. Я распластался у нее на шее, стараясь укрыться от пролетавших мимо ветвей, и полулежал, полувисел на ней, как клещ, вцепившись в постромки. Кадал и мальчишка так и остались стоять, не издав ни звука.

Когда лошадь, оскальзываясь в оползнях камешков и песка, спустилась по откосу на просеку, я увидел — это было так естественно, так неизбежно, что я даже не удивился и не задумался над этим — другую тропу, узкую и заросшую, которая прямо против сосновой рощи ответвлялась от просеки, уводя куда-то влево под сень деревьев.

Рывком натянув поводья, я повернул лошадь, а когда она заартачилась и попыталась свернуть на широкую дорогу к дому, хлестнул ее снова. Прижав уши, Руфа галопом рванулась по узкой тропе.

Тропа петляла и извивалась, так что почти сразу бег кобылы замедлился, перешел в тяжелую рысь. Тропа вела именно туда, откуда донесся до нас тот ужасающий вопль. Тропой почти не пользовались, и зимняя трава и вереск совсем заглушили ее, но даже при свете звезд было видно, что совсем недавно здесь кто-то проезжал. Почва была такой мягкой, что даже лошадь, идущая легким галопом, не создавала много шума.

Я напряг слух, надеясь, что Кадал последовал за мной, но не уловил ни звука. Только тут мне пришло в голову, что и он, и мальчик могли подумать, будто я, напуганный криком, ускакал домой, как меня и уговаривал Кадал.

Я заставил Руфу перейти на шаг. Гнедая охотно замедлила бег, высоко подняв голову и насторожив уши. Лошадь дрожала. Она тоже слышала крик. В трех сотнях шагов впереди показался просвет, и я подумал, что там, наверное, заканчивается лес. Мы осторожно приближались к опушке, но за деревьями на фоне неба ничего не двигалось.

Затем, так тихо, что мне пришлось всему обратиться в слух, чтобы не спутать звук с шелестом ветра или шумом моря, послышалась монотонная песня.

Мое тело словно покрылось мурашками. Теперь я понял, куда ушел Белазий и почему так напуган был Ульфин. Я понял, почему Белазий предупреждал:

— Не съезжайте с дороги и возвращайтесь до наступления темноты.

Я выпрямился в седле. Меня обдавало волнами жара, такими же мелкими, какими прокатывается рябь от ветра по воде. У меня перехватило дух, дыхание участилось. На какое-то мгновение мне показалось, что я поддался страху, но затем понял, что просто сильно возбужден. Остановив лошадь, я бесшумно соскользнул с седла и, заведя гнедую на три шага назад в лес, привязал повод к ветке и оставил Руфу под деревьями. Когда я ступил на поврежденную ногу, та отозвалась болью, но теперь уже вполне переносимой, и вскоре я позабыл о ней, быстро ковыляя к тому месту, где светлело небо и откуда доносилось песнопение.

9

Я был прав, полагая, что море недалеко. Лес обрывался на берегу морского залива. Деревья, подступившие к самой полоске пляжа, окаймляли его, казалось, со всех сторон, так что я сперва принял залив за озеро, но затем ощутил запах соли и увидел на прибрежной гальке принесенные приливом морские водоросли. Лес оканчивался на самом обрыве; обнаженные корни деревьев торчали из высокого глинистого берега, который год за годом подтачивали приливы. Узкий пляж был в основном галечный, хотя местами виднелись полосы светлого песка и серовато поблескивала скала, там, где сбегали струйками к морю мелкие потоки. Вода в заливе была гладкой как стекло, будто державшиеся последние недели морозы сковали ее льдом, а кромешную тьму вдали прорезала светлая полоса — там меж двумя мысами белым разбивался прилив. По правую руку — на юге — к вершине гребня карабкался черный лес, тогда как на севере, где местность была более пологой, большие деревья могли служить отличным укрытием. На первый взгляд лучшей гавани и не найти, но, присмотревшись внимательней, я заметил, что сам залив очень мелок и что сейчас, в самый пик отлива, из воды черными громадинами выступали осколки скал и валунов, блестевшие в свете звезд от влажных водорослей.

Посреди залива, почти в самой его середине, из-за чего я поначалу подумал, что это дело рук человека, возвышался остров. Точнее, островом он становился во время прилива; сейчас, когда вода стояла низко, стало ясно, что это скорее овальный полуостров, соединенный с берегом цепочкой камней. Эта грубая дамба, без сомнения, рукотворная, подобно пуповине, связывала остров с большой землей. В ближайшей из мелких бухт, укрытых дамбой, словно стадо тюленей, прикорнули на берегу несколько маленьких рыбачьих лодок.

Здесь, в низине у залива, все еще сохранился туман; он повсюду цеплялся за ветви деревьев, будто рыбачьи сети, развешанные для просушки. Над поверхностью воды туман редел и плыл лоскутами, медленно расползаясь в клочья, которые уносил легкий ветерок, потом сгущался в другом месте и снова плыл над водой. У подножия острова туман был таким густым, что сам остров, казалось, парил на облаке. Сияние звезд отраженным светом поднималось от серой пелены, и в этом призрачном свете был отчетливо виден весь остров.

Своей формой остров напоминал не правильный овал, а скорее яйцо, узким концом обращенное к дамбе. На дальнем его конце, который расширялся в сторону моря, на ровной площадке возвышался небольшой холм, столь же правильной формы, как и пчелиный улей. Основание холма было окружено кольцом из стоячих камней, разорванным лишь в одной точке — как раз напротив меня: широкий проем образовывал ворота, от которых тянулся похожий на колоннаду двойной ряд стоячих камней, и оканчивался у самой дамбы.

Ни один звук не нарушал мертвую тишину. Если бы не смутные силуэты вытащенных на берег лодок, можно было подумать, что вопль и песнопения — всего лишь плод моего воображения. Я стоял на самой опушке, обхватив левой рукой молодой ясень и опираясь всем весом на правую ногу. Мои глаза так привыкли к темноте, царившей под деревьями, что подсвеченный туманом остров был виден мне словно днем.

У подножия холма, там, где в него упиралась центральная колоннада, внезапно вспыхнул факел. На мгновение свет выхватил из темноты отверстие в склоне холма, а перед ним — фигуру факельщика, облаченного в белую хламиду. Теперь я увидел, что то, что я принял за клубы тумана в тени каменных арок, на самом деле было рядами неподвижных фигур, также в белом. Когда свет факела взметнулся выше, до моего слуха вновь донеслось песнопение, очень тихое, с незнакомым мне бессвязным распевом. Затем факел и факельщик стали постепенно опускаться под землю, и я понял, что от отверстия в глубь холма уходят ступени. Остальные фигуры, смешав ряды, двинулись следом за ним, на мгновение столпились у входа, а затем исчезли, словно дым, затянутый за заслонку печи.

Песнопение продолжалось, но было таким слабым и приглушенным, что напомнило мне гудение пчел в зимнем улье. Мелодии не было слышно, в дрожании воздуха только слегка отдавался ритм. Это биение можно было скорее почувствовать, чем услышать, и оно становилось все напряженнее и быстрее, а вместе с ним убыстрялось и биение моего собственного сердца…

Внезапно все кончилось. Наступила мертвая тишина; но эта тишина была такой напряженной, что у меня к горлу подступил комок, и я сглотнул. Неожиданно я обнаружил, что давно уже вышел из-за деревьев и теперь стою на высоком берегу, забыв о боли, широко расставив ноги, которые, казалось, вросли в землю, и все тело словно напряглось, стремясь впитать ее силу, как деревья корнями впитывают из нее живительные соки. Подобно ростку дерева, пробивающемуся из-под земли, во мне нарастало возбуждение. Неведомыми путями оно вырывалось из глубин острова, текло по пуповине дамбы и наполняло мои плоть и душу, потому, когда наконец раздался крик, мне показалось, что он извергся из моего собственного горла.

На этот раз крик был другой, высокий и режущий слух; он мог означать что угодно — торжество, поражение или боль. Клич смерти исходил на сей раз не из уст жертвы, а из уст палача.

И снова мертвая тишина. Ничто не нарушало ночной покой. Остров маячил предо мной словно запечатанный улей, скрывший в себе то неизвестное, что копошилось и гудело внутри.

Затем предводитель — я предположил, что это был мужчина, хотя факел давным-давно уже погасили — будто призрак возник в отверстии в склоне холма и стал подниматься по ступеням. За ним следовали и остальные, но из холма выходила уже не процессия, а отдельные группы людей, которые, будто повинуясь фигурам неизвестного мне танца, сходились и расходились вновь, пока не выстроились двумя белыми рядами вдоль кромлехов.

Опять наступила полная тишина. Предводитель воздел руки к небу, и словно следуя сигналу, из-за холма поднялся край месяца, белый и сияющий, как лезвие ножа.

Предводитель что-то выкрикнул, и этот третий крик, услышанный мною, без сомнения, был возгласом ликования и приветствия. Белая фигура еще выше подняла руки над головой, как бы предлагая лунному серпу то, что было между ними.

Толпа пропела запев и ответ, ликующе загудел хор. Затем, когда светило взошло над холмом, жрец опустил руки и обернулся. То, что ранее он предлагал богине, он отдавал теперь ее поклонникам. Фигуры сомкнулись вокруг него.

Я с таким напряжением наблюдал за церемонией на острове, что совсем упустил из виду берег и даже не сразу заметил, что наползавший с воды туман окутал и камни, ведущие от берега к острову. Вглядываясь в темноту, я принимал белые фигуры людей за клочья тумана, который клубился, наплывал и откатывал, складываясь в белые сгустки.

Наконец я сообразил, что именно так оно и происходило на самом деле. Толпа расходилась. По двое и по трое люди безмолвно проходили между камнями, то теряясь в черных тенях, то вновь возникая в полосах серебра, которые отбрасывала в просветы меж кромлехами луна. Неизвестные направлялись к лодкам.

Я не представлял себе, как долго все это длилось, но, очнувшись, обнаружил, что совсем закоченел, а моя одежда, там, где плащ соскользнул с моего плеча, отсырела от тумана. Я встряхнулся, как собака, и вновь укрылся за деревьями. Возбуждение покинуло меня, теплой волной излилось и из души, и из тела, потекло по ногам, оставив по себе опустошение и стыд. Я смутно сознавал, что здесь властвовало что-то, незнакомое мне. Это была не та сила, которую я научился принимать и лелеять, не было это и опустошенностью, которая накатывает после видений. После уроков у Галапаса я чувствовал себя просветленным, свободным и сильным, как отточенное лезвие; теперь же я походил на пустой горшок, из которого еще не выветрился запах давно вытекшего содержимого.

Я с трудом наклонился, чтобы сорвать пучок блеклой влажной травы и почиститься, оттер ею руки, а затем провел рукой по траве, чтобы умыться проступившей ночной росой. Роса пахла опавшей листвой, влажным воздухом и напомнила мне о Галапасе, священном источнике и длинном ковше из рога. Отерев ладони об изнанку плаща, я плотнее завернулся в него и вернулся к своему посту возле ясеня.

По глади залива скользили темные тени возвращающихся лодок. Остров опустел. Его покинули все, кроме высокой белой фигуры, которая теперь спускалась по центральному проходу между камнями. Туман обволакивал этого человека, потом расходился, потом укутывал его вновь. Он направлялся не к лодке, а, казалось, шел прямо к дамбе, но, дойдя до конца колоннады, он вдруг остановился в тени последнего камня и исчез.

Я ждал, не чувствуя ничего, кроме глубокой усталости, и с тоской думал о глотке чистой воды и уюте моей теплой и тихой комнаты. Никакого волшебства не было и в помине, ночь была такой же выдохшейся и пустой, как старое скисшее вино. Спустя какое-то время я снова увидел залитую лунным светом фигуру — незнакомец пробирался по камням дамбы. Теперь на нем было темное одеяние. Он всего лишь сбросил свою белую хламиду, которую теперь нес, перебросив через руку.

Последняя лодка растворилась в темноте. Одинокий мужчина быстро шагал с камня на камень. Я вышел из-под деревьев и спустился на берег ему навстречу.

10

Белазий увидел меня еще до того, как я вышел из тени деревьев, но не подал виду, что удивлен, только, сойдя с каменной дамбы, свернул в мою сторону. Спокойно и не спеша он приблизился к тому месту, где я стоял, и остановился, глядя на меня сверху вниз.

— Ага. — Это прозвучало как приветствие, и даже в голосе его я не услышал удивления. — Мне следовало догадаться. Давно ты стоишь здесь?

— Трудно сказать. Время пролетело так быстро. Мне было интересно.

Он молчал. Яркий лунный свет падал на его правую щеку. Я не видел его глаз, затененных длинными темными ресницами, но в его осанке и голосе было что-то тихое, почти сонное. Стоя на краю леса, я испытал то же чувство после высвобождающего, торжествующего крика. Молния уже ударила, и на луке ослабили тетиву.

Он не обратил внимания на вызов, прозвучавший в моих словах, и просто спросил:

— Что привело тебя сюда?

— Я спускался к берегу, когда услышал крик.

— Вот как, — снова сонно произнес он. — Откуда ты спускался?

— От сосновой рощи, где ты оставил своего коня.

— Почему ты выбрал эту тропу? Я же сказал тебе держаться дороги.

— Знаю, но мне хотелось проехаться галопом, и мы свернули на главную просеку; там с Астером приключилось несчастье — он подвернул ногу, и нам пришлось вести его домой в поводу. Мы шли медленно, а было уже поздно, поэтому я решил срезать через лес напрямик.

— Понимаю. А где же Кадал?

— По-моему, он подумал, что я поскакал домой, и, наверное, отправился следом. В любом случае сюда за мной он не приехал.

— Он поступил рассудительно, — произнес Белазий. Его голос был по-прежнему мягким, почти сонным, но сонным как у кота, лениво развалившегося у мышиной норы, мягким, как бархатные ножны, скрывающие острие наточенного кинжала. — Но несмотря на то… что ты слышал… тебе не пришло в голову убежать домой?

— Разумеется, нет.

Его глаза на мгновение сверкнули из-под длинных ресниц.

— Разумеется, нет?

— Мне необходимо было знать, что там происходило.

— А… Ты знал, что я буду там?

— Нет, я понял это, только когда увидел Ульфина и лошадей. И дело не в твоем совете не съезжать сегодня с дороги. Но я… скажем так, я знал, что сегодня ночью в лесу творится нечто необычное, и я должен был все разузнать.

Еще с мгновение он внимательно разглядывал меня. Я был прав, полагая, что он не удивится моему присутствию. Затем Белазий встряхнул головой:

— Пойдем, холодно, и я хочу поскорее надеть свой плащ. — Я последовал за ним, скрипя сандалиями по гальке, и он, не оборачиваясь, добавил: — Полагаю, Ульфин все еще там?

— Думаю, да. Ты запугал его до смерти.

— Ему нечего бояться, пока он держится подальше от моих дел и ничего не видит.

— Значит, это правда, что он ничего не знает?

— Не важно, знает он или нет, — безразлично обронил Белазий, — важно, что у него хватает ума молчать. Я пообещал ему, что если он будет повиноваться мне, не задавая вопросов, то я заблаговременно освобожу его, чтобы он успел бежать.

— Бежать? От чего?

— От смерти, когда я умру. Обычно слуг жрецов отправляют вслед за своими господами.

Мы шагали по тропе бок о бок. Я взглянул на него. Белазий был облачен в темное платье, намного элегантнее всего, что мне доводилось видеть в Маридунуме, даже на Камлахе. Его пояс был из прекрасной тисненой кожи, скорее всего итальянской работы, а на плече поблескивала в лунном свете большая круглая фибула, украшенная узором из колец и переплетенных золотых змей. Даже под пеленой, которую набросила на него сегодняшняя тайная церемония, Белазий выглядел утонченным римлянином с изысканными манерами.

— Прости меня, Белазий, — обратился я к нему, — но разве такие культы не умерли вместе с выходцами из Египта? Даже в Уэльсе такое посчитали бы старомодным.

— Возможно, и так. Но тогда можно сказать, что и сама богиня старомодна и предпочитает, чтобы ей служили так, как она к тому привыкла. Наши обряды столь же древние, сколь и она, они древнее, чем все, что способна была сохранить — даже в песнях или в камне — людская память. Задолго до того, как в Персии начали убивать быков, задолго до того, как эти обряды появились на Крите, задолго до того, как из Африки пришли небесные боги и в их честь были воздвигнуты эти камни, богиня уже обитала в священной роще. Теперь лес закрыт для нас, и мы отправляем свои ритуалы, где можем, но где бы ни была богиня — в камне, дереве или пещере, — есть роща, которая называется Немет, и там мы приносим наши жертвы. Вижу, ты понимаешь меня.

— Прекрасно понимаю. Об этих обрядах я узнал еще в Уэльсе. Но уже несколько сот лет никто не приносит жертв, подобных той, которую вы принесли сегодня ночью.

— Он был убит за святотатство, — масленым голосом ответил Белазий. — Разве тебя не учили?.. — Он вдруг застыл как вкопанный, и его рука метнулась к бедру. Тон Белазия изменился. — Это лошадь Кадала. — Он повел головой, словно охотничий пес, почуявший дичь.

— Это я приехал на ней, — объяснил я. — Я же говорил тебе, что мой пони охромел. Кадал, должно быть, уже дома. Думаю, он взял одну из твоих лошадей.

Отвязав кобылу, я вывел ее на освещенную луной тропу. Белазий убрал свой кинжал в ножны. Мы продолжили наш путь. Кобыла шла следом, тычась мордой в мое плечо. Нога у меня почти перестала болеть.

— Итак, Кадал тоже должен умереть? Выходит, дело не только в святотатстве? Ваши церемонии настолько тайные? Скажи мне, Белазий, дело в мистериях для посвященных или то, что вы делаете, — незаконно?

— И в том, и в другом. Мы собираемся там, где можем. Сегодня нам пришлось воспользоваться островом; там достаточно безопасно — обычно в ночь равноденствия к нему не приближается ни одна душа. Но если Будек прослышит об этом — жди беды. Убитый сегодня был человеком короля. Его держали здесь восемь дней, и все это время соглядатаи Будека разыскивали его повсюду. Но он должен был умереть.

— Теперь его найдут.

— О да. Далеко отсюда, в лесу. Будут считать, что его разорвал дикий кабан. — Снова быстрый взгляд искоса. — В конечном счете можно сказать, что он умер легко. В прежние времена ему бы распороли живот и гоняли вокруг священного дерева, пока его кишки не намотались бы на ствол, как пряжа на веретено.

— А Амброзий знает?

— Амброзий тоже принадлежит к людям короля.

Несколько шагов мы прошли молча.

— Ну а что будет со мной, Белазий?

— Ничего.

— Разве я не совершил святотатство, подсмотрев ваши обряды?

— Ты в полной безопасности, — сухо произнес он. — У Амброзия длинные руки. Почему ты так смотришь?

Я мотнул головой. Я не мог выразить это словами, не мог объяснить это даже самому себе. Это было все равно что оказаться безоружным в гуще битвы и вдруг обнаружить, что в руке у тебя щит.

— Ты не боялся? — спросил Белазий.

— Нет.

— Клянусь богиней, думаю, тогда это правда. Амброзий был прав: ты храбр.

— Если у меня и есть храбрость, то совсем не такая, которой надо восхищаться. Когда-то я полагал, что я лучше других мальчишек только потому, что не понимал и не разделял большинства их страхов. Конечно, и у меня были свои страхи, но я научился держать их при себе. Наверное, это была своего рода гордыня. Но сейчас я начинаю постигать, почему, даже когда опасность и смерть, не таясь, стоят у меня на пути, я не могу свернуть с него.

Он остановился. Мы уже почти дошли до рощи.

— Скажи мне — почему?

— Потому что они не для меня. Я часто боялся за других, но не за себя. Пока что. Думаю, люди боятся неизвестности. Они боятся боли и смерти, которые могут поджидать их за любым углом. Но бывают мгновения, когда я знаю то, что сокрыто, или то, что ожидает нас, или — я уже говорил тебе — вижу, когда то, что уготовано мне, лежит прямо у меня на пути. Я знаю, где меня ждут опасность и боль, и знаю, что время моей смерти еще не пришло; поэтому я не боюсь. Это не храбрость.

— Да. Я знал, что ты обладаешь даром видений, — медленно произнес Белазий.

— Это случается лишь изредка, и по воле Бога, а не по моей.

Я и так сказал слишком многое, а Белазий был не из тех, с кем можно делиться своими богами. Чтобы поменять тему, я поспешно сказал:

— Белазий, ты должен послушать меня. В том, что произошло, нет вины Ульфина. Он отказался сообщить нам хоть что-нибудь и остановил бы меня, если бы мог.

— Ты хочешь сказать, что если кто-то должен поплатиться, ты предлагаешь, что сам понесешь наказание?

— Ну, это кажется только справедливым, и, в конце концов, я могу себе это позволить. — Я смеялся над ним, чувствуя себя в безопасности за своим невидимым щитом. — Какой же будет расплата? У такой древней религии, как твоя, должны быть в запасе какие-нибудь наказания за мелкие провинности? Сегодня ночью мне суждено умереть во сне от судорог? Или меня растерзает дикий кабан, когда я в следующий раз выеду в лес без своего черного пса?

Белазий впервые улыбнулся.

— Не думай, что так легко отделаешься. Будь уверен, я найду применение твоим видениям, да и тебе тоже. Амброзий не единственный, кто без остатка использует людей, и я намерен тебя использовать. Ты сказал, что тебя привели сюда сегодня ночью. Тебя привела сама богиня, и к богине ты должен отправиться. — Он приобнял меня за плечи. — Ты заплатишь за все, что сотворил сегодняшней ночью, Мерлин Эмрис. Расплатишься монетой, какая придется ей по нраву. Богиня станет преследовать тебя, как она поступает со всеми, кто выведывает ее тайны, но не для того, чтобы уничтожить тебя. О нет, не Актеон, мой маленький способный ученик, но Эндимион. Она примет тебя в свои объятия. Иными словами, ты будешь учиться, пока я не смогу взять тебя с собой в ее святилище, пока ты не предстанешь там пред богиней.

Мне хотелось сказать: «Нет, если ты собираешься намотать мои кишки на дерево в лесу», — но я придержал язык. Силу берут там, где она достается, говорил Амброзий. Вспомнив сегодняшнее ночное бдение у ясеня, я подумал, что в обрядах на острове все же была некая сила. Увидим. Я высвободился, хотя и обходительно, из-под лежавшей на моем плече руки и первым пошел по тропинке к роще.

Если несколько часов назад Ульфин выглядел испуганным, то теперь он почти лишился дара речи от ужаса, увидев меня рядом со своим господином и поняв, где я был.

— Мой господин… Я думал, он отправился домой… В самом деле, мой господин, Кадал сказал…

— Подай мне плащ, — велел Белазий, — и убери это в седельную сумку.

Он безразлично бросил белую хламиду; развернувшись, та мягко опустилась на землю возле дерева, к которому был привязан Астер. Пони при этом фыркнул и попятился. Сперва я подумал, что его испугало падение белого как призрак одеяния, но затем увидел — их не могла скрыть даже темнота, царившая под деревьями — черные пятна и подпалины на белом фоне, и даже с того места, где стоял, почувствовал запах дыма и затхлой крови.

Ульфин безучастно поднял плащ.

— Мой господин. — Он чуть не задохнулся от страха и усилий, затраченных на то, чтобы удержать встревоженную лошадь. — Кадал забрал вьючную лошадь. Мы думали, что господин Мерлин уехал в город. Правда, господин, я и сам был уверен, что он скрылся в том направлении. Я ему ничего не сказал. Клянусь…

— На кобыле Кадала есть седельная сумка. Положи это туда. — Белазий набросил плащ и застегнул его, после чего потянулся за поводом. — Помоги мне сесть в седло.

Мальчик повиновался. Насколько я мог понять, он пытался не только вымолить себе прощение, но определить, насколько разгневан Белазий.

— Мой господин, прошу, поверь мне, я ничего не сказал. Могу поклясться в этом любыми богами.

Белазий не удостоил его и взглядом. Я знал, что он может быть жестоким. И правда, за все время нашего знакомства он ни разу даже не задумался о том, что кто-то может испытывать страх или боль: точнее, ему и в голову не приходило, что человек вообще может испытывать какие-либо чувства, даже свободный человек. В то мгновение Ульфин, должно быть, казался ему менее реальным, чем лошадь, которой он правил. Легко запрыгнув в седло, он коротко бросил:

— Отойди.

Затем обратился ко мне:

— Ты справишься с кобылой, если мы пустим коней галопом? Я хочу вернуться прежде, чем Кадал обнаружит, что тебя нет дома и поднимет на ноги весь лагерь.

— Попробую. А как же Ульфин?

— А что Ульфин? Он отведет домой твоего пони, не беспокойся.

Белазий развернул лошадь и выехал из рощи. Ульфин уже подбежал, чтобы свернуть запятнанную кровью хламиду и засунуть ее в седельную сумку гнедой кобылы, после чего поспешил подставить мне свое плечо; опираясь на него, я с трудом вскарабкался в седло. Мальчишка молча отступил на шаг, но я успел почувствовать, что его бьет дрожь. Полагаю, такой страх был естественным для раба. Мне пришло в голову, что он даже боялся в одиночку вести моего пони через лес.

Я на мгновение натянул поводья и наклонился:

— Ульфин, он не гневается на тебя; все будет хорошо. Клянусь тебе. Поэтому не бойся.

— Ты… ты что-нибудь видел, господин?

— Совершенно ничего. — В моих глазах это и впрямь было правдой. Я серьезно посмотрел ему в глаза. — Великолепие тьмы и невинную луну. Но что бы я ни увидел, Ульфин, это не будет иметь последствий. Скоро меня посвятят. Теперь ты понимаешь, почему он не сердится? Вот и все. Возьми это.

Я вынул свой кинжал из ножен и бросил на землю; вонзившись острием вниз, тот задрожал в опавшей хвое.

— Оружие придаст тебе уверенности, но оно тебе не понадобится. Ты благополучно доберешься домой. Поверь мне. Я знаю. Обращайся с моим пони ласково, договорились?

Ударив кобылу по ребрам, я двинулся следом за Белазием.

Он поджидал меня — иными словами, он ехал неспешной рысью, но как только я нагнал его, пустил коня галопом. Гнедая кобыла не отставала. Я вцепился в повод и висел, как репей.

Деревья расступились, и луна давала достаточно света, чтобы ясно видеть утоптанную землю, ложившуюся под копыта лошадей. Прямая как стрела просека взбиралась на гребень, откуда на краткий миг стали видны городские огни.

Затем мы понеслись вниз и вскоре выехали из леса на засоленные равнины, выходящие к морю.

Белазий ни разу не сбавил скорости и не произнес ни слова. Я прилип к лошади, всматриваясь в дорогу перед собой, и гадал, поедет ли Кадал искать меня сам или возьмет с собой солдат.

Взметнув фонтан брызг, мы пересекли мелкий ручей, едва замочивший копыта лошадям, после чего плотно утоптанная тропа повернула вправо — к главной дороге. Я узнал это место; отправляясь из города, я заметил эту тропу, ответвлявшуюся от главной дороги сразу за мостом у лесной опушки. До моста и мощеной дороги оставалось всего несколько минут.

Тут, придержав коня, Белазий оглянулся через плечо. Моя кобыла поравнялась с ним. Жрец поднял руку и натянул повод. Лошади перешли на шаг.

— Слушай…

Лошади. Много лошадей, идущих на рысях по мощеной дороге. Они направлялись к городу.

Послышалась отрывистая команда. Мост озарился неровным светом факелов, и мы увидели подъезжавший отряд. Факелы высветили алого дракона на знамени.

Белазий выхватил у меня повод, наши лошади остановились.

— Это люди Амброзия, — произнес он или по крайней мере начал произносить, когда пронзительно и ясно, словно пропел петух, заржала моя кобыла, и ей ответил один из жеребцов на мосту.

Кто-то пролаял приказ. Отряд остановился. Еще один приказ — и лошади галопом понеслись в нашу сторону. Я услышал, как Белазий пробормотал себе под нос какое-то проклятие, потом он отпустил повод моей кобылы.

— Здесь мы расстанемся. А теперь держись и не распускай язык. Даже рука Амброзия не защитит тебя от проклятия.

Он хлестнул мою кобылу по крупу, и та прыгнула вперед, едва не сбросив меня. Я был слишком занят, пытаясь справиться с беспокойной кобылой, чтобы смотреть, куда он поедет. За спиной у меня послышался плеск и шорох осыпающегося песка — это вороной конь перепрыгнул ручей и скрылся в лесу всего за несколько мгновений до того, как меня со всех сторон окружили верховые, чтобы доставить к своему командиру.

Под знаменем в свете факелов нервно переступал серый жеребец. Один из сопровождавших меня солдат взял мою кобылу под узду и повел вперед.

— Он был один, господин. Не вооружен.

Командир поднял забрало[3]. Голубые глаза широко раскрылись, и слишком хорошо знакомый голос Утера произнес:

— Конечно, кто еще это мог быть. Ну, бастард Мерлин, что ты здесь делаешь один и где ты был?

11

Я помедлил с ответом, раздумывая, как много мне можно рассказать. Любому другому военачальнику я без труда наговорил бы полуправды, но Утер, похоже, собирался поквитаться со мной. К тому же для любого человека, побывавшего на собрании, как тайном, так и незаконном, он был не просто «военачальник», он был опасен. Нет, у меня не было причин покрывать Белазия, но я и не был обязан отчитываться — или давать объяснения — перед кем-либо, кроме Амброзия. В любом случае разумнее всего было уклониться от гнева Утера.

Поэтому я взглянул ему в глаза, как я надеялся, с выражением полной искренности:

— Мой пони охромел, господин. Я поручил слуге отвести его домой, а сам взял его лошадь и поехал назад. — Утер хотел было что-то сказать, но я прикрылся невидимым щитом, который вложил мне в руки Белазий. — Обычно твой брат посылает за мной после ужина, и я не хотел бы заставлять его ждать.

Его брови нахмурились, когда я упомянул имя Амброзия, однако он лишь спросил:

— Почему здесь и в этот час? Почему ты не поехал торной дорогой?

— Мы были в лесу, когда Астер повредил ногу. На перекрестке мы свернули на просеку, от которой на юг ответвлялась тропа. Нам показалось, что по ней мы быстрее доберемся домой. Луна давала достаточно света, чтобы не сбиться с пути.

— Что это за тропа?

— Я плохо знаю этот лес, господин. Тропа взбирается на гребень, откуда сбегает к броду в полумиле отсюда вниз по течению.

Некоторое время он хмуро рассматривал меня.

— Где ты оставил своего слугу?

— Недалеко от развилки. Мы хотели удостовериться, что избрали правильную дорогу, прежде чем он отпустил меня одного. Надо полагать, сейчас он подъезжает к вершине гребня.

Я растерянно, но искренне молил всех богов, чтобы в тот момент на дороге не появился Кадал, отправившийся из города на поиски.

Утер смотрел на меня, не обращая внимания на беспокойно перебиравшего копытами коня. Тогда впервые я осознал, насколько он был похож на своего брата. И, опять же впервые, я заметил в нем некую властность и понял, несмотря на свою молодость, что Амброзий не зря отзывался о нем как о талантливом вожде. Утер, как никто другой, разбирался в людях. Я понимал, что он видел меня насквозь, чувствуя ложь, но не в силах разоблачить ее. Он размышлял и был полон решимости докопаться до истины…

Вдруг он заговорил довольно дружелюбно, без пыла, даже мягко:

— Ты лжешь, не так ли? Почему?

— Это чистая правда, милорд. Едва ты увидишь моего пони, когда он появится здесь…

— О да, это правда. Не сомневаюсь, что конь хромает. И если я пошлю людей по тропе, они встретят Кадала, ведущего его домой. Но мне хочется знать…

— Не Кадала, милорд, — торопливо вставил я. — Ульфина. Кадал был занят исполнением других обязанностей, и Белазий послал со мной Ульфина.

— Одного поля ягода! — презрительно бросил Утер.

— Мой господин?

Внезапно голос принца дрогнул от ярости.

— Не смей пререкаться со мной, ты, маленькая утеха мужеложца. Ты что-то недоговариваешь, и я желаю знать, что именно. Я чую ложь за милю. — Затем он взглянул мимо меня, и голос его изменился. — Что там, в твоей седельной сумке?

Он кивнул одному из солдат, окруживших меня. Из сумки торчал уголок белой хламиды Белазия. Запустив руку в сумку, солдат вытащил одежду. На испачканной землей и смятой материи темнели пятна, в происхождении которых невозможно было усомниться. Запах крови не могли перебить даже чадящие факелы.

За спиной Утера кони зафыркали и замотали головами, втягивая воздух, а солдаты переглянулись. Я заметил, как факельщики с подозрением уставились на меня, а стражник сбоку что-то тихо пробормотал.

— Клянусь всеми богами преисподней, так вот оно что! — вскипел Утер. — Он один из них, клянусь Митрой! Мне следовало догадаться, даже отсюда я чувствую, как от тебя несет их куреньями! Отлично, ублюдок, давай разбрасывайся именем моего брата, у которого ты в особом фаворе! Посмотрим, что он на это скажет. А что ты сам сейчас можешь сказать? Нет смысла отпираться, не так ли?

Я поднял голову. Сидя на большой кобыле, я мог встретить его взгляд почти прямо, как будто мы были одного роста.

— Отпираться? Я отрицаю, что нарушил закон или сделал что-то, что может не понравиться Амброзию, а только эти две вещи могут иметь значение, господин мой Утер. Ему я все объясню.

— Клянусь богом, тебе придется объясниться! Значит, Ульфин отвез тебя туда?

— Ульфин здесь ни при чем, — резко ответил я. — Я отправил его раньше. В любом случае он раб и поступал согласно моим приказаниям.

Внезапно дав шпору своему коню, Утер оказался почти вплотную к моей кобыле. Подавшись вперед, он сгреб мой плащ у ворота и без особых усилий приподнял меня из седла. Его лицо было совсем рядом с моим, а железный наколенник больно врезался мне в ногу.

— А ты станешь делать то, что я тебе прикажу, понял? — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Чем бы ты ни был для моего брата, ты и мне будешь повиноваться. — Он еще сильнее стянул ворот моего плаща и встряхнул меня. — Ты понял, Мерлин Эмрис?

Я кивнул. Он ругнулся, оцарапавшись о застежку плаща, и отпустил меня. По его руке потекла струйка крови, но он оставил ее без внимания — его взгляд был прикован к моей застежке. Утер поманил пальцем факельщика, и тот приблизился, высоко подняв огонь.

— Он дал тебе это, чтобы ты его носил? Красного дракона?

Внезапно он умолк на полуслове, и взгляд Утера остановился на моем лице. Утер впился в него расширившимися глазами, которые, казалось, вспыхнули ярким синим светом. Серый жеребец попятился, и всадник рванул узду так, что полетели хлопья пены.

— Мерлин Эмрис… — произнес он снова, словно самому себе, однако на этот раз так тихо, что я едва его расслышал. Затем неожиданно он расхохотался — удивленно, весело и жестко; я никогда раньше не слышал, чтобы он так смеялся. — Что ж, Мерлин Эмрис, и все-таки тебе придется держать перед ним ответ, где ты был сегодня ночью! — Он развернул коня, бросив через плечо своим людям: — Возьмите его с собой и смотрите, чтобы он не свалился с лошади. Кажется, мой брат очень дорожит им.

Повинуясь удару шпор, серый конь рванулся вперед, и отряд поскакал следом. Мои стражи, окружив меня и по-прежнему не отпуская повода гнедой кобылы, двинулись следом.

Хламида друида осталась лежать втоптанной в грязь там, где по ней проехал отряд. Я гадал, увидит ли ее Белазий и воспримет ли он это как предупреждение.

Затем я выбросил это из головы. Так или иначе, мне предстоял разговор Амброзием.

Кадал был в моей комнате.

— Хвала богам, ты не отправился искать меня, — с облегчением вымолвил я. — Меня подобрали люди Утера. Он вне себя от ярости, потому что знает, где я был.

— Знаю, — хмуро сказал Кадал. — Я видел.

— Что ты имеешь в виду?

— Я отправился тебя искать. Я был уверен, что у тебя хватит здравого смысла уехать домой, когда ты услышал эти… звуки, поэтому я поехал за тобой. Не увидев тебя на дороге, я подумал, что ты что есть мочи погнал кобылу, — должен сказать тебе, земля у меня под ногами почитай что горела! А затем…

— Ты догадывался, что там произошло? Где был Белазий?

— Да. — Он отвернулся и сплюнул на пол, потом опомнился, но все же сложил знак от дурного глаза. — Приехав домой и не обнаружив тебя здесь, я понял, что ты поехал посмотреть, что там происходит. Своевольный дурачок. Зачем ты совался туда? Тебя могли убить!

— Тебя тоже. Но ведь ты вернулся.

— А что мне оставалось делать? Ты, должно быть, слышал, как я звал тебя. Сплошная с тобой морока. Ладно, отъехав с полмили от города, я заметил приближающийся отряд и сошел с дороги, чтобы переждать, пока они пройдут мимо. Знаешь, где был старый сторожевой пост, тот, что теперь разрушен? Я ждал там. Я видел, как отряд проскакал в город и как тебя везли под охраной в хвосте колонны. Так что я догадался, что ему все известно. Я старался держаться к отряду как можно ближе, а потом срезал путь до дому боковыми улицами. Я только что вошел. Итак, он все узнал?

Я кивнул и принялся расстегивать плащ.

— В таком случае будь уверен, нас ожидают крупные неприятности, — заключил Кадал. — Как он догадался?

— Белазий положил свою хламиду в мою седельную сумку, а они ее нашли. Думают, что она моя. — Я ухмыльнулся. — Если бы они обратили внимание на размер, то им пришлось бы поискать ей другого хозяина. Но им это и в голову не пришло. Солдаты просто швырнули хламиду наземь и втоптали ее в грязь.

— И поделом. — Он опустился на колено, чтобы развязать мои сандалии. Но вдруг замер с одной сандалией в руке. — Ты хочешь сказать, что Белазий видел тебя? Разговаривал с тобой?

— Да. Я ждал его, а затем мы вместе вернулись к лошадям. Кстати, Ульфин должен привести Астера.

Кадал пропустил мое замечание мимо ушей. Он уставился прямо перед собой и, как мне показалось, побледнел как мел.

— Утер Белазия не видел, — продолжал я. — Белазий вовремя ускользнул. Он знал, что слышали-то они только одну лошадь, так что он послал меня им навстречу, иначе они, наверное, погнались бы за нами обоими. Он, похоже, забыл, что его хламида у меня, или же понадеялся, что ее не найдут. Будь на месте Утера кто-нибудь другой, он бы даже не потрудился посмотреть.

— Тебе и близко не следовало подходить к Белазию. Все даже хуже, чем я думал. Нет, позволь мне расстегнуть. У тебя руки замерзли. — Расстегнув застежку с драконом, он снял с меня плащ. — Будь осторожен, слышишь? Он дурной человек. Все они таковы, если уж на то пошло, а он — хуже всех.

— Так ты о нем знал?

— Я бы так не сказал. А ведь мог бы догадаться. Это вполне в его духе. Но я имел в виду другое: тебе не следует водиться с этими людьми.

— Что ж, он архидруид или, во всяком случае, глава этой секты, так что он фигура значительная. Да не гляди так тревожно, Кадал, сомневаюсь, что он попытается причинить мне вред и никому другому, думаю, тоже не позволит.

— Он тебе угрожал?

Я рассмеялся:

— Ну да. Грозил проклятьем.

— Говорят, такие вещи прилипают словно репей. Говорят, друиды могут наслать на тебя кинжал, который станет охотиться за тобой много дней, а ты и не узнаешь ничего, пока не услышишь свист, с которым он разрезает воздух за мгновение до удара.

— Мало ли что говорят. Кадал, есть у меня еще пристойная туника? Лучшую уже принесли от прачки? И я хочу сходить в баню прежде, чем пойду к графу Британскому.

Подняв крышку сундука с одеждой, он бросил на меня косой взгляд.

— А ведь Утер, наверное, пошел прямо к нему. Это тебе известно?

— Конечно, — снова засмеялся я. — Предупреждаю тебя: я расскажу Амброзию правду.

— Всю правду?

— Всю до капли.

— Что ж, думаю, так будет лучше всего. Если кто-то и может защитить тебя от них…

— Не в этом дело. Просто он должен знать. Он имеет на это право. Да и почему я должен скрывать это от него?

— Я думал о проклятьи… — смущенно произнес Кадал. — Даже Амброзий не в силах будет уберечь тебя от него.

— Плевал я на это проклятье, — бросил я и сделал жест, который не часто можно увидеть в домах вельмож. — Забудь о нем. Ни ты, ни я не сделали ничего постыдного, и я отказываюсь лгать Амброзию.

— Настанет день, когда я увижу страх в твоих глазах, Мерлин.

— Вполне вероятно.

— Ты в самом деле не боишься Белазия?

— Неужели я должен? — Мне стало интересно. — Он не причинит мне вреда. — Я расстегнул пояс и бросил его на кровать. Затем внимательно посмотрел на Кадала. — Ты бы испугался, если бы узнал, какой конец ожидает тебя, Кадал?

— Да, клянусь псом! А ты?

— Иногда. Иногда я вижу его урывками. И это видение вселяет в меня страх.

Слуга стоял неподвижно, не отрывая от меня наполненных страхом глаз.

— И что же ты видишь?

— Пещеру. Хрустальный грот. Временами мне кажется, что это смерть, а иногда — рожденье, или врата видений, или темные объятья сна… Я не могу сказать наверняка. Но однажды мне все откроется. А до тех пор, полагаю, мне нечего опасаться. В конце я обрету покой в пещере, как ты… — Я вдруг замолк.

— Как я? — быстро спросил он. — Какой конец меня ждет?

— Я хотел сказать: «Как ты доживешь до старости», — улыбнулся я.

— Это ложь, — грубо бросил он. — Я видел твои глаза. Когда у тебя видения, глаза у тебя становятся странными; я заметил это еще раньше. Зрачки расширяются и словно затуманиваются, будто ты видишь сны, — но лицо при этом остается жестким. Нет, это не сон, лицо у тебя становится холодным и жестким, словно хладный металл, и тогда кажется, что ты не замечаешь ничего, что происходит вокруг. Ты начинаешь говорить так, будто ты не человек, а бесплотный голос… Или словно ты улетел куда-то, оставив свое тело, чтобы впустить в него кого-то иного… Словно дуют в рог, чтобы извлечь звук. О, я знаю, я видел это лишь дважды, краткие мгновения, но каждый раз меня пробирала дрожь.

— Я тоже боюсь, Кадал, — сказал я и сбросил свою зеленую тунику на пол. Он подал мне длинную рубаху из серой шерсти, какую я надевал, ложась в постель. Я рассеянно потянулся за ней и присел на край кровати, так и оставив одежду лежать у меня на коленях. Я говорил скорее сам с собой, нежели с Кадалом. — И меня это тоже пугает. Ты прав, именно так я себя и чувствую — пустой оболочкой, в которую входит что-то иное… Я говорю, вижу, думаю о вещах, о которых дотоле не имел ни малейшего представления. Но ты ошибаешься, когда полагаешь, что я ничего не чувствую. Это причиняет мне боль. Думаю, это потому, что не могу управлять тем, что прорицает во мне… Я имею в виду, я еще не научился им управлять. Но я научусь. Это мне тоже известно. Однажды я смогу управлять той частью меня, которая знает и видит, и это и будет настоящей силой. Я смогу отличить в своих прорицаниях интуицию человека от тени бога.

— А когда ты говорил о моем конце, что это было?

Я поднял глаза. Как ни странно, лгать Кадалу оказалось намного труднее, чем Утеру.

— Но я не видел, как ты умрешь, Кадал. Я не видел ничьей смерти, кроме своей собственной. Я сказал не подумав. Я собирался сказать: «Как ты где-нибудь в чужом краю…» — Я улыбнулся. — Я знаю, что для бретонца это хуже ада. Но, полагаю, тебе не избежать такого конца… То есть если ты останешься моим слугой.

Его взгляд просветлел, а губы растянулись в улыбке. Я подумал, что обладаю настоящей силой, если одно мое слово способно испугать такого человека.

— О, можешь не беспокоиться. Я остался бы с тобой, если бы даже он не просил меня. У тебя легкий характер, и за тобой приятно присматривать.

— Неужели? Я полагал, что ты считаешь меня своевольным дурачком и к тому же сплошной морокой.

— Вот видишь. Я бы в жизни не отважился сказать подобное кому-нибудь из твоего сословия, а ты всего лишь смеешься, а ведь ты вдвойне принц.

— Вдвойне принц? Нельзя же в самом деле считать моего деда… — Я запнулся. Меня остановило выражение его лица. Он сказал не подумав и теперь, казалось, хотел вогнать свои слова обратно в рот и проглотить их.

Кадал так и остался молча стоять с испачканной туникой в руке. Я медленно встал, забытая шерстяная рубаха соскользнула на пол. Ему не было нужды говорить. Я знал. И не мог понять, почему это не открылось мне тогда, на покрытом изморозью поле, когда я стоял перед Амброзием, а он рассматривал меня в свете факелов. Он знал уже тогда. А сотни других, должно быть, догадывались. Теперь я припомнил косые взгляды ратников, бормотание командиров, почтение челяди, которое я отнес на счет уважения к указаниям Амброзия, но которое на самом деле оказалось почтением к сыну Амброзия.

В комнате было тихо как в пещере. Пламя жаровни мигало, и ее свет плясал и разбивался в бронзовом зеркале у стены… Я посмотрел в зеркало. В сверкающей бронзе мое обнаженное тело казалось хрупким и призрачным, нереальным созданием света и тьмы, колеблющимся в мерцании огня. Но лицо было ярко озарено. В густых мазках тени и пламени я увидел его лицо таким, каким оно было тогда в его покое, когда он сидел над жаровней в ожидании, пока меня приведут к нему. В ожидании того момента, когда он сможет спросить меня о Ниниане.

И вновь дар Предвидения мне не помог. Люди, наделенные зрением богов, нередко слепы в делах людей.

— Все об этом знают? — спросил я Кадала.

Он кивнул, даже не спросив, что я имею в виду.

— Праздные языки не остановишь. Временами ты очень похож на него.

— Полагаю, и Утер мог догадаться. Раньше он этого не знал?

— Нет. Он уехал еще до того, как пошли слухи. Он взъелся на тебя не из-за этого.

— Рад это слышать, — сухо сказал я. — Из-за чего же тогда? Только потому, что я разозлил его той историей у стоячего камня?

— И это тоже, но были и другие причины.

— Какие же?

— Он считал тебя наложником Амброзия, — с грубоватой прямотой ответил Кадал. — Граф Британский не тратит времени на женщин, и если уж на то пошло, он и мальчиков не жалует. Но Утер никак не может взять в толк, как это мужчина способен семь раз в неделю ложиться в пустую постель. Когда его брат стал так заботиться о тебе, поселил тебя в своем доме и приставил меня смотреть за тобой, Утер подумал именно о любовных утехах, и ему это пришлось не по нраву.

— Понимаю. Нечто в этом роде он бросил мне в лицо сегодня ночью, но тогда я решил, что он просто вышел из себя.

— Если бы он хоть чуть-чуть внимательнее присмотрелся к тебе или прислушался к тому, что говорят люди, то давно бы уже обо всем догадался.

— Теперь ему все известно, — совершенно неожиданно и с полной уверенностью сказал я. — Он понял это еще там, на дороге, когда увидел застежку с драконом, которую подарил мне Амброзий. Я не задумывался об этом прежде, но, естественно, он должен был понять, что правитель вряд ли украсит наложника королевским знаком. Он приказал поднять повыше факел и хорошенько рассмотрел меня.

Думаю, он тогда все понял… — Внезапно меня поразила еще одна мысль. — И по-моему, Белазий тоже все знает.

— О да, — согласился Кадал. — Он знает. Но почему ты так думаешь?

— Я сужу по его разговору… Словно он знал, что я ему не по зубам. Именно поэтому он попытался припугнуть меня проклятьем. А ведь он ловкач, не так ли? Наверное, по пути к роще он напряженно думал. Он не отваживался тайком прикончить меня за святотатство, но в то же время ему необходимо было заставить меня молчать. Отсюда и проклятье. А также… — Я замолк.

— А также?

— Да не пугайся ты так. Это было всего лишь еще одной гарантией моего молчания.

— Так что же это такое, во имя неба?

Я пожал плечами, вдруг осознал свою наготу и снова потянулся за ночной рубашкой.

— Он пообещал взять меня с собой в святилище. Думаю, он не прочь сделать из меня друида.

— Он так и сказал? — Мне уже был известен знак, которым Кадал отводил злой глаз. — Что же ты будешь делать?

— Я пойду с ним… по крайней мере хоть раз. Не смотри так, Кадал. Поверь, ничто не заставит меня пойти туда во второй раз. — Я серьезно посмотрел на него. — Но нет в этом мире ничего, что я не был бы готов увидеть и изучить, и нет такого бога, к которому я не был бы готов обратиться по его обычаю. Я уже говорил тебе, что истина — это тень бога. Если я собираюсь использовать ее, то мне необходимо знать, кто он. Ты понимаешь меня?

— Откуда мне понять? О каком боге ты говоришь?

— Я думаю, что существует только один. Да, боги есть везде: в полых холмах, в ветре и в море, в траве, по которой мы ходим, и в запятнанных кровью сумерках, где им прислуживают подобные Белазию люди. Но я верю, что должен быть среди них один, который и есть бог, тот, что подобен огромному морю, и все мы — мелкие божества, люди и все кругом — словно реки, в конце концов, приходим к нему… Баня готова?

Спустя двадцать минут, облаченный в темно-синюю тунику, сколотую застежкой с драконом, я отправился к своему отцу.

12

В переднем покое секретарь с озабоченным видом предавался безделью. Из-за занавеси доносился тихий голос Амброзия. Двое стражей возле двери казались вырезанными из дерева.

Потом невидимая рука откинула полог, и из внутренних покоев вышел Утер. Увидев меня, он резко остановился, помедлил, словно собирался что-то сказать, но затем, очевидно, перехватив заинтересованный взгляд секретаря, шагнул мимо меня, взмахнув красным плащом и обдав запахом лошадиного пота. По запаху всегда было легко определить, где перед этим побывал Утер, он впитывал запахи, подобно губке. По-видимому, он отправился с дороги прямиком к своему брату, не потрудившись смыть с себя дорожную пыль.

Секретарь, которого звали Соллий, обратился ко мне:

— Ты можешь войти к нему без доклада, господин. Он, похоже, тебя ожидает.

Я не обратил внимания на титул «господин». Казалось, я давно уже свыкся с ним.

Когда я вошел в комнату, он стоял спиной к двери, склонившись над столом, заваленным бумагами и вощеными дощечками для письма, поверх одной из которых лежал стиль, словно Амброзия оторвали от работы. На секретарском столике у окна, как ее оставил Соллий, так и лежала брошенная наполовину развернутая книга.

Дверь у меня за спиной затворилась. Я остановился на самом пороге, и кожаный полог, опускаясь, с шелестом задел мой плащ. Амброзий повернулся на звук.

Наши взгляды скрестились в тишине на несколько, казалось, бесконечных секунд. Затем он откашлялся и сказал:

— А, Мерлин. — Едва заметным жестом Амброзий пригласил меня сесть.

Я повиновался и прошел к своему обычному табурету возле жаровни. Еще некоторое время он молчал, отрешенно разглядывая стол. Взяв стиль, он рассеянно посмотрел на вощеную дощечку, дописал что-то на ней. Я ждал. Он хмуро смотрел на дощечку, а затем перечеркнул написанное и, отбросив стиль, вдруг произнес:

— Ко мне приходил Утер.

— Знаю, господин.

Он взглянул на меня из-под сдвинутых бровей.

— Насколько я понял, он встретил тебя одного за пределами города.

— Я выехал не один. Со мной был Кадал, — поспешно сказал я.

— Кадал?

— Да, господин.

— Утеру ты сказал совсем иное.

— Да, господин.

Теперь он не сводил с меня проницательного взора.

— Что ж, продолжай.

— Кадал всегда сопровождает меня, милорд. Он… более чем верен. Мы заехали в лес на север до самой просеки, но вскоре мой пони охромел, и Кадал отдал мне свою кобылу, после чего мы повернули домой. — Я остановился, чтобы сделать глубокий вдох. — Мы поехали лесом напрямик и натолкнулись на Белазия и его слугу. Часть обратного пути Белазий проехал вместе со мной, но… по-видимому, в его планы не входила встреча с принцем Утером, и он покинул меня.

— Понимаю. — Голос был бесцветным, но я чувствовал, что он о многом догадывается. И следующий его вопрос подтвердил это. — Ты был на острове друидов?

— Тебе известно о нем? — удивленно спросил я. А затем, когда он промолчал, в холодной тишине ожидая моего ответа, я продолжил: — Как я уже сказал, мы с Кадалом поехали напрямик через лес. Если ты знаешь, где этот остров, то тебе известна и тропа, по которой мы двигались. В том месте, где тропа сворачивает к морю, есть сосновая роща. Там мы обнаружили Ульфина, слугу Белазия, и двух лошадей. Кадал хотел взять лошадь Ульфина, чтобы быстрее доставить меня домой, но, разговаривая с Ульфином, мы услышали крик — или, точнее, пронзительный вопль, донесшийся откуда-то к востоку от рощи. Я не мог не выяснить, что это значит. Клянусь, я понятия не имел, что там есть остров, и даже не догадывался о том, что на нем происходит. Не знал этого и Кадал. Будь он верхом, он обязательно остановил бы меня. Но к тому времени, когда он вскочил на коня Ульфина и отправился догонять меня, я уже скрылся из виду. Кадал подумал, что я испугался и поскакал домой — как он и советовал мне поступить, — и обнаружил свою ошибку, только приехав в город. Он вернулся, чтобы разыскать меня, но к тому времени я уже возвращался в город с отрядом. — Я сплел пальцы и стиснул руки между коленями. — Не знаю, что заставило меня спуститься к острову. Хотя нет… был крик, и я хотел увидеть… Но крик был не единственной причиной. Я не могу этого объяснить, пока не могу… — Я перевел дух. — Мой господин…

— Ну?

— Я должен тебе это сказать. Сегодня ночью там, на острове, убили человека. Не знаю, кем он был, но мне известно, что это один из людей короля Будека, тот, который пропал несколько дней назад. Его тело обнаружат где-то в лесу, так, будто его задрал дикий зверь. — Я помедлил. На лице Амброзия ничего нельзя было прочесть. — Я подумал, что должен сказать тебе об этом.

— Ты побывал на острове?

— О нет! В таком случае я, наверное, был бы уже мертв. Об убийстве я узнал позже. По их словам, он совершил святотатство. Я не расспрашивал, в чем оно заключалось. — Я поднял глаза на Амброзия. — Я только спустился к берегу. Я остался стоять под деревьями и оттуда наблюдал за танцами и… за жертвоприношением. До меня доносилось песнопение. Я не знал, что все это противозаконно… Конечно, у меня на родине такое запрещено, хотя всем известно, что последователи этого культа продолжают отправлять свои ритуалы, и я подумал, что здесь дела могут обстоять иначе. Но когда милорд Утер догадался, где я был, он пришел в ярость. Кажется, он ненавидит друидов.

— Друидов? — рассеянно переспросил Амброзий. Он все еще вертел в пальцах стиль. — Ах да. Утер их недолюбливает. Он из фанатичных последователей Митры, а свет, полагаю, непримиримый враг тьмы. Ну, что там? — Последние резкие слова были обращены к Соллию, который, извиняясь и кланяясь, застыл у порога.

— Прошу простить меня, мой господин, — произнес секретарь. — Посланец от короля Будека. Я сказал ему, что вы заняты, но он настаивает, что его дело срочное. Прикажешь ему подождать?

— Впусти его, — велел Амброзий.

Вошел посланец и протянул Амброзию свиток. Король опустился в большое кресло у стола и развернул письмо. Читая его, он все больше хмурился. Я наблюдал за ним. Танцующее пламя в жаровне полыхнуло ярче, высвечивая черты лица, которое я, казалось, знал теперь не хуже собственного. В недрах пламени в жаровне зародилось красное сияние, свет растекался и танцевал. Я чувствовал, как он застит все предо мною, как расплывается пред моим взором комната…

— Мерлин Эмрис? Мерлин?

Эхо сгустилось в обычный голос. Видение улетучилось. Я сидел на своем табурете в покое Амброзия, глядя на свои сцепленные на коленях руки. Амброзий глядел на меня сверху вниз, стоя между мной и огнем. Секретарь ушел, мы были одни.

Он снова повторил мое имя, я замигал и тоже вскочил на ноги.

— Что ты видел в огне?

Я ответил, не поднимая глаз:

— Заросли боярышника на склоне холма, девушку на гнедом пони и молодого человека, плащ которого сколот на плече застежкой в виде дракона, а еще — стелившийся на уровне колен туман.

Я услышал, как Амброзий сделал глубокий вздох, после этого его рука взяла меня за подбородок, заставляя взглянуть ему в лицо. Я встретился с его пытливым и жестким взглядом.

— Выходит, это правда, у тебя действительно есть дар. Я и так был уверен, а теперь… теперь, вне всяких сомнений, это правда. Я предполагал это с той первой ночи у стоячего камня, но это могло быть чем угодно — сном, выдумкой мальчишки, счастливой догадкой, чтобы заинтриговать меня. Но это… Я был прав в отношении тебя. — Он отнял руку от моего лица и выпрямился. — Лицо девушки ты видел?

Я кивнул:

— Да, господин.

— А мужчины?

Тут я встретился с ним взглядом.

— Да, господин.

Он вдруг отвернулся и застыл спиной ко мне, склонив голову. Амброзий снова взял со стола стиль и завертел в пальцах. Спустя некоторое время он произнес:

— И давно ты об этом знаешь?

— Только с сегодняшнего вечера. Кадал что-то неосторожно сказал, и я припомнил некоторые странности и то, как пристально рассматривал меня твой брат, когда увидел, чем сколот мой плащ. — Я коснулся застежки с драконом у себя на шее.

Он бросил взгляд на застежку, потом кивнул:

— Так значит, это видение посетило тебя впервые?

— Да. Я и подумать не мог. Теперь кажется странным, что я даже не подозревал об этом… но я могу поклясться, что подобная мысль не приходила мне в голову.

Амброзий стоял, тяжело опираясь рукой о стол. Не знаю, чего я ожидал, но я и подумать не мог, что увижу, как великий Аврелий Амброзий лишится дара речи. Он пересек комнату, подошел к окну, вернулся к столу и лишь тогда заговорил:

— Странный у нас выходит разговор, Мерлин. Столько нужно сказать, и все равно этого будет мало. Теперь ты понимаешь, почему я задавал столько вопросов? Почему я приложил столько сил, чтобы узнать, что привело тебя сюда?

— Провидение богов — вот что привело меня сюда, милорд, — ответил я. — Почему ты покинул ее?

Я не хотел, чтобы мой вопрос прозвучал столь резко, но, наверное, он так долго угнетал меня, что теперь вырвался наружу с силой обвинения. Я начал что-то бормотать, собираясь просить прощения, но он оборвал меня взмахом руки и спокойно ответил:

— Мне было восемнадцать лет, Мерлин. За мою голову назначили вознаграждение, если я отважусь ступить на землю моего собственного королевства. Основное тебе известно: то, как мой кузен Будек приютил меня после того, как моего царственного брата подло убили, и то, что он никогда не прекращал вынашивать планы мести Вортигерну, хотя долгие годы казалось, что это возмездие так и не осуществится. Однако все это время он посылал разведчиков, собирал донесения, составлял все новые планы. А затем, когда мне исполнилось восемнадцать, он тайно послал меня к Горлойсу Корнуэльскому, который был другом моему отцу и никогда не питал любви к Вортигерну. Горлойс послал меня с парой доверенных людей на север, чтобы я своими глазами увидел, что творится в стране. Когда-нибудь я расскажу тебе, где мы побывали и что с нами приключилось, но не сейчас. Сейчас тебя интересует… В конце октября мы держали путь на юг, чтобы сесть в Корнуолле на корабль, который отвез бы нас домой, но на нас напали, и мы были вынуждены сражаться. Это были люди Вортигерна. Не знаю, то ли они заподозрили нас, то ли забавлялись убийством — как это в обычае саксов и лис — от безделья и любви к сладкому запаху крови. Последнее, полагаю, вернее, иначе они постарались бы довести дело до конца. Они убили двух моих товарищей, но мне улыбнулась удача. Я отделался легкой раной, к тому же меня оглушили ударом по голове. Нападавшие бросили меня, посчитав мертвым. Дело было в сумерках. Когда я наутро пришел в себя и осмотрелся вокруг, то увидел, что надо мной стоит гнедой пони, а с седла на меня смотрит юная девушка и в полном молчании переводит ошеломленный взгляд с меня на убитых.

На его губах мелькнула улыбка, но обращена она была не мне, а далекому воспоминанию.

— Помню, я хотел что-то сказать, но потерял много крови, а то, что я пролежал всю ночь под открытым небом, вызвало лихорадку. Я боялся, что она испугается и галопом поскачет в город — тогда со мной будет покончено. Но она не ускакала. Девушка поймала мою лошадь и распаковала седельную сумку, она дала мне напиться, а затем промыла и туго перевязала рану, а тогда — одному богу известно, как ей это удалось — взвалила меня на коня и вывезла из долины. Она сказала, что недалеко от города есть укромное место, где я буду в безопасности: там никто не бывает. Это была пещера, а возле нее — источник… Что с тобой?

— Ничего, — ответил я. — Мне следовало догадаться. Продолжай. В пещере тогда никто не жил?

— Ни души. К тому времени, когда мы добрались туда, полагаю, я впал в горячку; ничего не помню. Она укрыла меня и мою лошадь в пещере, подальше от чужих глаз. В седельной сумке у меня было немного пищи и вина, к тому же при мне оставались одеяло и плащ. Уже было далеко за полдень, когда, приехав домой, она узнала, что нашли двух убитых и их лошадей. На север отправился отряд; маловероятно было, что кто-нибудь в городе догадается, что трупов должно было быть три. Таким образом мне ничто не угрожало. На другой день она вновь приехала в пещеру и привезла еду и лекарства… И на следующий тоже… — Амброзий умолк. — И знаешь, каков был конец этой истории?

— Когда ты открыл ей свое имя?

— Когда она сказала, что не может оставить Маридунум и уехать со мной. До тех пор я полагал, что она одна из приближенных королевы. Судя по манерам ее и речам, я решил, что она выросла в доме короля. Возможно, то же самое она думала и обо мне. Но это не имело значения. Ничто не имело значения, за исключением того, что я был мужчиной, а она — женщиной. С самого первого дня мы оба знали, что именно должно произойти. Ты поймешь, каково это, когда станешь взрослее. — Улыбка снова озарила его лицо, на этот раз коснувшись не только губ, но и глаз. — Это то знание, которого тебе, думаю, придется подождать, Мерлин. Дар Предвидения в делах вопросах любви бессилен.

— Ты просил ее уехать с тобой? Уехать с тобой в Малую Британию?

Он кивнул:

— Еще до того, как узнал, кто она. А когда узнал, стал упрашивать еще настойчивее, опасаясь за нее, но она отказывалась последовать за мной. Из ее речей я понял, что она ненавидела и боялась саксов, страшилась того, на какую судьбу обрекает Вортигерн британские королевства, и все же отказывалась уехать. По ее словам, одно дело то, как она распорядилась собой, и совсем другое — отправиться за море с человеком, который, вернувшись, неминуемо станет врагом ее отца. Она сказала, что мы оба должны покончить с этим, как заканчивается год, а потом забыть обо всем.

Минуту он помолчал, глядя на свои руки.

— И ты так и не узнал, что у нее родился ребенок? — спросил я.

— Нет. Разумеется, я не раз спрашивал себя. Весной я послал ей письмо, но не получил ответа. Тогда я оставил все, как есть, понимая, что если бы я понадобился ей, то она знала, весь мир знал, где меня найти. Потом, наверное, прошло уже больше двух лет, до меня дошли слухи, что она обручена. Теперь я знаю, что это было неправдой, но тогда это помогло мне выбросить ее из головы. — Амброзий посмотрел на меня. — Ты в силах это понять?

Я кивнул:

— Это могло быть и правдой, но не в том смысле, в каком ты воспринял это известие, мой господин. Она посвятила себя церкви, когда я перестал нуждаться в ней. Христиане называют это обручением.

— Вот как? — На мгновение он задумался. — Как бы то ни было, я больше не посылал писем. И когда спустя некоторое время до меня дошли слухи о незаконнорожденном ребенке, мне и в голову не пришло, что это может быть мой сын. Однажды здесь побывал человек, странствующий глазной лекарь, который проехал через весь Уэльс. Я послал за ним и подробно расспросил его. Он подтвердил, что действительно во дворце живет бастард, такого-то возраста, рыжеволосый, рожденный от короля.

— Диниас, — произнес я. — Наверное, меня этот лекарь в глаза не видел. Меня всегда… ну разве что не прятали… К тому же дед в самом деле иногда называл меня перед заезжими людьми своим сыном. У него было немало незаконнорожденных детей по всему королевству.

— Я так и думал. Поэтому я почти не прислушивался к новым слухам о бастарде — сыне то ли короля, то ли его дочери. Это относилось к далекому прошлому, а у меня было множество неотложных дел. Кроме того, меня не оставляла одна мысль: если бы она родила ребенка, то неужели не сообщила бы мне? Если бы я был нужен ей, неужели она не послала бы весточку?

После этих слов он замолк, погрузившись в свои мысли. Сейчас я не вспомню, понял ли тогда все, о чем он говорил. Но позже, когда из отдельных кусочков сложилась мозаика, все стало совершенно ясно. Та же гордость, какая не дала моей матери последовать за своим возлюбленным, не позволила ей позвать его назад, когда она обнаружила, что беременна. Та же гордость помогла ей выдержать месяцы унижений. Было и другое: если бы она каким-либо образом — пусть даже своим бегством — выдала имя своего любовника, то ничто бы не помешало ее братьям отправиться ко двору Будека и убить Амброзия. Зная своего деда, я без труда представлял, сколько принесено было тогда клятв кровавой мести тому, кто был отцом бастарда. Шли годы, и возвращение моего отца становилось все менее вероятным, а затем представлялось и вовсе невозможным: будто он и в самом деле был мифом или воспоминанием в ночи. А затем вмешалась иная давняя любовь и вытеснила из ее сердца прежнюю — священники одержали верх, и зимние свидания были преданы забвению. За исключением ребенка, так похожего на своего отца. Но, исполнив свой долг по отношению к нему, она могла бы обрести уединение и покой, в поисках которых она много лет назад отправилась по горной долине, как позже и я пристрастился ездить той же тропой, возможно, отыскивая то же, что и она.

Я вздрогнул, когда он внезапно прервал молчанье:

— Тяжело тебе пришлось? Жить, не зная, кто твой отец?

— Достаточно тяжело.

— Ты поверишь мне, если я снова скажу, что ничего не знал?

— Я верю всему, что ты говоришь, мой господин.

— Ты ненавидишь меня за это, Мерлин?

Я ответил медленно, не отрывая взгляда от своих рук:

— В том, что ты бастард и ничейный сын, есть одно преимущество. Можно сколько угодно придумывать себе отца. Его можно представлять себе и отпетым негодяем, и самым лучшим человеком на свете; отца себе можно выдумывать по воле настроения или каприза. С тех пор, как я достаточно вырос, чтобы осознать, что я бастард, я видел или искал своего отца в каждом солдате, каждом принце, каждом священнике. Я также видел его в каждом красивом рабе в королевстве Южного Уэльса.

Его голос прозвучал очень мягко, где-то у меня над головой:

— А теперь ты видишь его наяву, Мерлин Эмрис. Я спрашивал, ненавидишь ли ты меня за ту жизнь, на которую я обрек тебя?

Я не поднял головы и ответил, не отрывая глаз от языков пламени:

— С самого детства я мог выбирать себе в отцы кого угодно. Из них всех, Аврелий Амброзий, я выбрал бы тебя.

Тишина. Язычки пламени трепетали подобно бьющемуся сердцу.

— В конце концов, какой мальчишка не выбрал бы в отцы короля всей Британии? — добавил я, пытаясь обратить все в шутку.

Его рука твердо взяла меня за подбородок и отвернула мое лицо от жаровни, а взгляд от танцующего пламени.

— Что ты сказал? — Голос его был резким.

— Что я сказал? — непонимающе заморгал я. — Лишь то, что выбрал бы тебя.

Его пальцы впились в мою плоть.

— Ты назвал меня королем всей Британии.

— Неужели?

— Но это же… — Он внезапно умолк. Его глаза, казалось, жгли меня. Затем он опустил руку и выпрямился. — Оставим это. Если богам будет угодно, они заговорят снова. — Он улыбнулся мне. — Сейчас же имеет значение лишь то, что ты говоришь от себя. Не каждому мужчине удается услышать такое от взрослого сына. Кто знает, может, оно и лучше, что мы встретились как мужчины, когда у каждого из нас есть что дать другому. Мужчине, чьи дети с младенчества путаются у него под ногами, не дано вдруг увидеть свое отражение в сыне так, как я увидел себя в тебе.

— Неужели я так похож на тебя?

— Так говорят. А я к тому же вижу в тебе достаточно сходства с Утером, чтобы понять, почему все утверждают, что ты — мой сын.

— По-видимому, ему это не дано было увидеть, — заключил я. — Он очень разгневался или же вздохнул с облегчением, узнав в конце концов, что я не твой наложник?

— Тебе и это известно? — Амброзия это, казалось, забавляло. — Если бы он побольше упражнял свои мозги, а не мышцы, это пошло бы ему только на пользу. Но, как бы то ни было, мы отлично ладим. Он выполняет свою работу, а я — свою, и если я смогу проложить путь, то он станет после меня королем, если у меня не…

Он внезапно замолк на полуслове. В последовавшей затем неловкой тишине я сидел, не поднимая глаз от пола.

— Прости меня. — Он говорил тихо, как равный с равным. — Я сказал не подумав. Я так давно свыкся с мыслью, что у меня нет сына.

— Это и остается правдой, в том смысле, какой подразумеваешь ты, — ответил я, подняв взгляд. — И конечно, именно так и будет считать Утер.

— Значит, мой путь не будет таким ухабистым, раз ты думаешь так же.

— Не думаю, что я стану королем, — рассмеялся я. — Полукоролем, возможно, но скорее даже на четверть королем — маленькой частичкой, способной видеть и думать, но лишенной возможности действовать. Быть может, когда тебя не станет, из нас с Утером и получится один король на двоих? Он уже и сейчас ни в чем не знает меры, как по-твоему?

Однако Амброзий не улыбнулся. Глаза его прищурились, а взгляд стал напряженным и пристальным.

— Именно так я это и замышлял. Ты догадался?

— Нет, господин. Откуда мне? — Я выпрямился, и тут меня осенило. — Так вот как ты надеялся использовать меня? Конечно, теперь я понимаю, почему ты оставил меня при себе, почему со мной обращались по-королевски, но мне хотелось верить, что у тебя есть на меня особые планы… что я могу быть тебе полезен. Белазий как-то сказал, что ты любого человека используешь, сообразуясь с его способностями, и если я не многого стою как боец, ты все же найдешь мне применение. Это правда?

— Истинная правда. Я понял это сразу же, еще до того, как подумал, что ты мог бы быть моим сыном. Я понял это, когда увидел, как ты противостоял Утеру в ту ночь, когда в глазах твоих еще стояло видение и сила окутывала тебя словно сияющий плащ. Нет, Мерлин, из тебя никогда не выйдет король или даже принц таким, как видит их весь мир, но, когда ты вырастешь, я верю, что король, рядом с которым ты будешь, сможет управлять хоть целым миром. Теперь ты понимаешь, почему я отправил тебя учиться у Белазия?

— Потому что он очень ученый человек? — осторожно спросил я.

— Он порочный и очень опасный человек, — прямо сказал Амброзий. — Но он обладает изощренным и пытливым умом, он много путешествовал и владеет множеством умений, какие тебе не представится шанс приобрести в Уэльсе. Перенимай их у него. Я не хочу, чтобы ты во всем следовал за ним, поскольку есть места, куда тебе дорога заказана, но ты должен научиться всему, чему только сможешь.

Я поднял голову, затем кивнул:

— Тебе о нем известно. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Если ты имеешь в виду то, что он жрец древней религии, да, мне это известно.

— И ты не возражаешь против этого?

— Пока что я не могу себе позволить выбрасывать ценные орудия лишь потому, что мне не нравится их отделка. Он полезен, и потому я использую его. Если ты мудр, то будешь поступать так же.

— Он хочет взять меня с собой на следующую церемонию.

Амброзий нахмурил брови, но промолчал.

— Ты мне запрещаешь пойти?

— Нет. Ты пойдешь?

— Да, — медленно сказал я, серьезно и тщательно подбирая слова. — Милорд, если ты ищешь… то же, что и я, то тебе приходится искать в самых странных местах. Человек не может все время смотреть только на солнце, не опуская свой взор вниз, на его отражение в земных вещах. И если оно отражается в грязной луже, то все равно не перестает быть солнцем. Нет такого места, куда я отказался бы заглянуть, чтобы найти его.

— Вот видишь? — улыбнулся Амброзий. Он отклонился, почти присел на край стола и, казалось, совершенно расслабился. — Тебе не нужно никакой охраны, кроме Кадала. — Он откинулся назад, опершись спиной о край стола, расслабившись и отдыхая. — Она назвала тебя Эмрисом. Дитя света. Один из Бессмертных. Божественный. Ты знал, что означает твое имя?

— Да.

— Разве ты не знал, что меня зовут так же?

— Как и меня? — тупо переспросил я.

Он кивнул:

— Эмрис… Амброзий — одно и то же имя. Мерлин Амброзий — она назвала тебя в мою честь.

Я удивленно посмотрел на него.

— Я… да, конечно. Мне и в голову никогда не приходило…

Я рассмеялся.

— Чему ты смеешься?

— Нашим именам. Амброзий, Князь света… Она всем говорила, что моим отцом был Князь тьмы. Я даже песенку об этом слышал. В Уэльсе обо всем слагают песенки.

— Когда-нибудь я попрошу тебя мне ее спеть… — Внезапно он стал серьезным. Его голос зазвучал глуше. — Мерлин Амброзий, дитя света, посмотри в огонь и скажи мне, что ты там видишь. — А затем, когда я испуганно взглянул на него, требовательно добавил: — Сейчас, сегодня ночью, пока не погасло пламя, пока ты утомлен и тебя одолевает сонливость. Смотри на жаровню и говори со мной. Что будет с Британией? Что ожидает меня и Утера? Смотри, мой сын, потрудись ради меня… скажи мне…

Все было бесполезно; я бодрствовал, а языки пламени постепенно опадали; сила исчезла, оставив в комнате быстро остывающие тени и мужчину и мальчика, погруженных в беседу. Но из любви к нему я обратил свой взор на тлеющие угли. Царила полная тишина, если не считать шелеста осыпающейся золы и потрескивания остывающего металла.

— Я не вижу ничего, кроме угасающего огня в жаровне и горячих углей, — произнес я.

— Продолжай смотреть.

Я почувствовал, как мое тело начало покрываться испариной, капли пота побежали по крыльям носа, из подмышек, проступив в паху, потекли по ногам. Сцепив руки, я зажал их между коленями так, что стало больно пальцам. Виски раскалывала жестокая боль. Резко качнув головой, чтобы стряхнуть ее, я поднял глаза.

— Бесполезно, мой господин. Прости меня, я не могу. Не я повелеваю богом — мой бог повелевает мной. Возможно, настанет день, когда я смогу по собственной воле или повинуясь твоему приказу увидеть грядущее, но сейчас видения приходят сами по себе или не приходят вовсе. — Я развел руками, стараясь объяснить. — Это все равно что ждать под небесами, затянутыми тучами; внезапный порыв ветра разрывает пелену, и из вышины ударяет солнечный сноп. Иногда он падает мне на лицо, иногда я лишь стою на пороге мимолетной колоннады лучей. Однажды весь этот храм света станет моим. Но не сейчас. Я ничего не силах увидеть. — Силы покидали меня. Я чувствовал это по своему голосу. — Прости, милорд. Я не в силах помочь тебе. У тебя еще нет своего прорицателя.

— Нет, — произнес Амброзий. Он опустил руку мне на плечо, а когда я встал, привлек меня к себе и поцеловал. — Только сын, который не ужинал и устал до смерти. Иди спать, Мерлин, и проведи остаток ночи без снов. Еще настанет время для твоих видений. Доброй ночи.

Той ночью видения больше не посещали меня, но мне приснился сон. Я никогда не рассказывал о нем Амброзию. Я снова видел пещеру на склоне холма и девушку по имени Ниниана, выходящую из тумана, и мужчину, ожидающего ее возле входа в пещеру. Но лицом эта Ниниана никак не походила на мою мать, а мужчина возле пещеры не был молодым Амброзием. Там сидел старик, и лицо у него было моим.

Книга III