Хрустальный грот. Полые холмы — страница 3 из 13

Волк

1

Пять лет провел я у Амброзия в Малой Британии. Оглядываясь назад, я вижу теперь, что многое из произошедшего тогда изменилось в моей памяти, подобно разбитой мозаике, которую спустя годы восстанавливает мастер, почти позабывший картину. Кое-что возвращается ко мне ясно, во всех мельчайших чертах и красках; другие события и дела, быть может, более важные, видятся словно в тумане, словно через пелену, которую набросило на них все, что случилось с тех пор: смерть, печали и горе, гнев, смененный на милость, предательство, сменившее любовь. Места всегда вспоминаются мне лучше всего, многие столь ясно, что кажется, и сейчас я словно могу войти в них, и будь у меня власть сосредоточить свою мысль или сила, что некогда покрывала меня как плащ, я мог бы воссоздать их здесь, в темноте, как когда-то воссоздал я много лет назад для Амброзия Хоровод Великанов.

Я вижу ясно места и мысли, что являлись мне тогда в сияющей новизне, но люди — дело иное: иногда, вороша свою память, я спрашиваю себя, не путаю ли я одного с другим — Белазия с Галапасом, Кадала с Сердиком, бретонского военачальника, имя которого я давно позабыл, с капитаном моего деда в Маридунуме, который когда-то пытался сделать из меня искусного бойца, поскольку твердо верил, что именно об этом должен мечтать любой, пусть даже незаконнорожденный принц.

Но когда я пишу об Амброзии, он будто сидит рядом со мной, будто светится в моей темноте, как светился внутренним светом юноша в высокой шапке той зачарованной морозом первой моей ночью в Малой Британии. Даже лишившись одежд магической силы, я могу вызвать из тьмы его глаза, уверенный взгляд из-под насупленных бровей, линии грузного тела, лицо (что кажется мне сейчас таким молодым), на котором отпечатана всепоглощающей, непреклонной волей суровость, что заставляла его обращать взгляд на запад, к закрытому для него королевству все двадцать с лишним лет, которые потребовались ребенку для того, чтобы вырасти в воина и вождя и создать — наперекор слабости и нищете — ударную силу, что росла с ним самим, ожидая своего часа.

Об Утере писать труднее. Или точнее, трудно писать о таком Утере, каким он был в прошлом, как о части истории, которая уже много лет как завершена. Еще живее, чем Амброзий, Утер сейчас со мной; не здесь, в темноте пещеры, где пребывает та часть меня, что исходит от Мирддина, — частица Утера и по сей день хранит в солнечных лучах Британские берега, воплощает планы, которые я строил для него, сверяясь с картой, показанной мне однажды летним днем Галапасом.

Но нет уже, разумеется, Утера, о котором я пишу. Есть человек, ставший итогом всех нас, человек, который есть мы все: Амброзий, воспитавший меня; Утер, трудившийся бок о бок со мной; я сам, использовавший Утера, как использовал я всякого, кто волею моего бога встречался на моем пути, чтобы сотворить для Британии Артура.

Время от времени из Британии доходили новости, а иногда — через Горлойса Корнуэльского — и вести из дому.

Все сходилось к тому, что после смерти моего деда Камлах не поспешил немедленно разорвать давний союз со своим родичем Вортигерном. Ему требовалась уверенность в своих людях и в себе самом, прежде чем он решился бы поддержать «сторону молодых», как звала себя клика Вортимера. Но и Вортимер остановился за шаг до открытого бунта, хотя было ясно, что рано или поздно этот шаг должен быть сделан.

Король Вортигерн снова оказался меж молотом и наковальней: желая оставаться королем британцев, он должен призвать на помощь соплеменников своей жены-саксонки, а саксонские наемники год от года увеличивали свои требования, — страна приходила в упадок и истекала кровью под игом того, что народ открыто называл Саксонской Чумой, а в западных землях, где народ сохранил еще толику свободы, зрело восстание и люди только и ждали прихода вождя всех вождей. Положение Вортигерна становилось все более отчаянным; вопреки здравому смыслу он вынужден был все больше доверять командование западными войсками Вортимеру и его братьям, чья кровь не была осквернена саксонской заразой.

О матери не было вестей, кроме той, что она пребывает под защитой обители Святого Петра. Амброзий не посылал ей писем. Если до ее ушей дойдет, что у графа Британского в Керрике объявился некий Мерлин Амброзий, она все поймет, но весточка или письмо прямо от врага верховного короля навлекло бы на нее ненужную опасность. Вскоре она сама обо всем узнает, сказал Амброзий, ждать осталось недолго.

На самом деле ждать перелома событий нам пришлось пять лет, но время неслось подобно волнам, подгоняемым ветром. Ввиду зреющего в Уэльсе и Корнуолле восстания приготовления в лагере Амброзия набирали ход. Если жители Уэльса ждут вождя, то Амброзий не намеревался уступать это место Вортимеру. Он подождет, он даст Вортимеру стать клином, а они с Утером обратятся в молот, который ударит в расщелину сразу за ним.

Тем временем надежда в Малой Британии все росла, словно паводок по весне; рекой лились предложения военной помощи и союза, окрестности лагеря сотрясались от топота копыт, и улицы оружейников и механиков до глубокой ночи звенели сталью: это мастера с удвоенным рвением стремились изготовить два оружия за время, которое раньше требовалось для создания одного. Теперь вторжение уже не за горами, и когда оно настанет, Амброзий должен быть готов. Никто не ждет полжизни, собирая нужный материал, чтобы изготовить смертоносное копье, а затем случайно потерять его в темноте. Не только люди и материя, но время, и дух, и ветер с небес должны благоприятствовать ему, и сами боги должны распахнуть ворота. Для этого, говорил Амброзий, боги послали ему меня. Появление мальчика со словами победы на устах, полного видений о непокоренном боге, — вот что убедило его (и, что более важно, его рать) в том, что близится наконец час, когда он нанесет удар и будет уверен в победе. Вот почему — к ужасу своему, обнаружил я — он меня ценит.

Будьте уверены, я не спрашивал его больше о том, как он намерен использовать меня. Амброзий, терзаемый гордостью, страхом и жаждой отцовской любви, выразился достаточно ясно. Я рвался научиться всему, чему меня могли научить, и открыть себя силе — вот и все, что я мог дать ему. Если он хотел иметь под рукой пророка, его ждало разочарование: мой дар спал. Знание заступило дорогу видениям. Но то было время для знания.

Я учился у Белазия, пока не превзошел его, учась на деле применять вычисления, которые для него были скорее искусством, как для меня песни, — но и песни пошли в дело. Долгие часы я проводил на улице механиков, и Кадалу не раз приходилось силой оттаскивать меня от замасленного инструмента, ворча, что теперь я годен лишь для общества раба-банщика. Я записывал все, что мог вспомнить из наставлений Галапаса по части целительства, дополняя их опытом, приобретенным у полковых лекарей. Мне была предоставлена полная свобода действий в городе и лагере: прикрываясь именем Амброзия, я упивался этой свободой, подобно молодому волку, впервые дорвавшемуся до крупной добычи. Я учился всему и у всех, у каждого мужчины и у каждой женщины, с кем мне доводилось встречаться. Верный своему обещанию, я всматривался в свет и во тьму, в солнечное сияние и в стоячие лужи. Я ходил с Амброзием в святилище Митры в подвале фермы и с Белазием на тайные собрания в лесу. Мне даже позволили молчаливо сидеть на совещаниях графа с его военачальниками, хотя никто даже не скрывал, что от меня будет мало толку на поле брани, «разве что, — как однажды с веселой злостью изрек Утер, — он станет над нами, подобно Иисусу, чтобы задержать ход солнца по небосклону и дать нам время закончить настоящее дело. Хотя, шутки в сторону, могло быть и хуже… Солдаты, похоже, считают его чем-то средним между Гонцом Митры и щепкой Истинного креста — извини, что говорю так в твоем присутствии, брат, — но, будь я проклят, от него будет больше пользы, если мы посадим его счастливым талисманом на вершину холма у всех на виду, потому что в бою он не продержится и пяти минут».

Пищи для насмешек у Утера прибавилось, когда в возрасте шестнадцати лет я забросил ежедневные упражнения в искусстве владения мечом, что дает мужчине, пусть скромную, сноровку в защите себя; но мой отец на это только рассмеялся. Полагаю, в отличие от меня он уже тогда знал, что у меня защита иная.

Итак, я учился всему и у всех: у старух, собиравших для врачевания паутину травы и водоросли, у бродячих торговцев и знахарей, у коновалов, у шептунов, у священников. Я прислушивался к байкам солдат у дверей таверны, и к беседам военачальников в доме моего отца, и к болтовне мальчишек на улице. Но было одно, в чем я оставался невеждой: к тому времени, когда я в возрасте семнадцати лет покидал Малую Британию, мне ничего не было известно о женщинах. Когда я думал о них — что случалось довольно часто, — то говорил себе, что у меня нет времени, что впереди у меня целая жизнь и меня ожидают более важные и неотложные дела. Но правда, думаю, крылась в том, что я их боялся. Поэтому я топил свои вожделения в работе. Правду сказать, я теперь верю, что этот страх был навеян мне моим богом.

Я ждал, проводя свои дни в учении, делал свое дело, которое — как мне тогда казалось — состояло в том, чтобы подготовить себя к служению моему отцу.

Однажды я сидел в мастерской Треморина. Треморин, старший механик Амброзия, будучи человеком доброжелательным, позволял мне учиться у него всему, чему я смогу: он отвел мне угол в мастерской и дал материалы, с которыми я мог ставить свои опыты. Помню, войдя в мастерскую в тот день, он застал меня склонившимся над моделью на отведенном мне верстаке и подошел поближе, чтобы посмотреть. Увидев плод моих трудов, он рассмеялся.

— Я думал, что их кругом и так пруд пруди, а ты еще трудишься, возводя новые.

— Мне было интересно понять, как их сюда доставляли. — Я поправил уменьшенную модель стоячего камня, так чтобы он стоял ровно.

Он выглядел удивленным. И не без причины. Всю свою жизнь он прожил в Малой Британии, а местность там столь густо утыкана этими камнями, что люди перестали замечать их. Всякий день он проходил через лес камней, а большинство людей видит в стоячих камнях лишь то, чем кажутся они случайному взору, — мертвым камнем… Но только не мне. Со мной они еще говорили, и я должен был узнать, о чем они говорят. Ничего этого Треморину я не сказал, а просто добавил:

— Я пытался выдержать масштаб.

— Могу сказать тебе кое-что сразу: такие попытки уже были… И неудачные. — Он смотрел на ворот, который я приспособил для подъема макета. — Для вертикальных камней это, возможно, сгодится, и то лишь для самых легких, а для нависших вообще не подходит.

— Да. Это я уже выяснил. Но у меня появилась одна мысль… Я собирался подойти к ним иначе…

— Попусту тратишь время. Надо бы тебе заняться чем-нибудь более насущным, что нам необходимо и что мы могли бы использовать. Послушай, твоя идея о легком передвижном подъемнике стоит того, чтобы над ней поработать…

Несколько минут спустя его окликнули. Я разобрал модель и сел за новые расчеты. Треморину я о них ничего не сказал: его ждали дела поважнее, к тому же он бы только посмеялся, расскажи я ему, что о том, как поднять стоячие камни, я узнал у барда.

Случилось это так.

Однажды, за неделю до описываемых событий, гуляя вдоль рва, опоясывавшего городские стены, я услышал пение. Старческий голос дрожал и от напряжения срывался на хрип, голос певца, надорванный от усилия перекрыть гул толпы, простуженный на морозном воздухе. Однако внимание мое привлекли не голос и не мелодия, которую едва можно было разобрать, а то, что он раз за разом повторял мое имя:

Куда идешь, Мерлин, о Мерлин?

Он сидел у моста с чашкой для подаяния. Я заметил, что он слеп, однако его сорванный голос звучал чисто, и он не протянул мне чашку, услышав, что я остановился рядом. Старик сидел, опустив голову на грудь, подобно арфисту, склонившемуся над арфой, который прислушивается к речи струн, что перебирают его пальцы, словно ощупью чувствуют ноты. Когда-то, наверное, он пел в королевских палатах.

Куда идешь,

Мерлин, о Мерлин,

В час первый утра, со псом черным?

Яйцо искал я,

Яйцо багряное змея морского,

Яйцо, что скрыто близ брега моря,

В камне, волнами долбленном,

Травы сбирал я,

Зеленые стебли и стебли златые,

Желтый лишайник, дарующий дрему,

Омелу дубовую, ветвь друидов,

Растущую в темной чаще лесной,

Близ родников бегущих.

Мерлин, о Мерлин,

Вернись от вод из чащобы!

Забудь дубы и стебли златые,

Травы, росой кропленные в поле,

Забудь о яйце змея морского,

Одетом пеной

В камне, волнами долбленном!

Мерлин, о Мерлин,

Напрасно ищешь!

Божественен Бог один[4].

В нынешние времена эта песня известна как «Песня Марии Девы» или как «Король и Серый Тюлень», но тогда я услышал ее впервые. Узнав, кто остановился его послушать, старик был польщен, что я не погнушался сесть рядом с ним на откос ради ответов на свои вопросы. Помню, в то первое утро мы говорили главным образом о песне, затем о нем самом; я узнал, что в молодости он побывал на острове друидов Моне, видел Каэр-ар-Вон и поднимался на Сноудон. Зрения старик лишился на острове друидов, но он никогда не рассказывал мне, как это произошло. Когда же я сказал, что собираю на берегу водоросли и травы, чтобы готовить притирания и мази, а вовсе не для того, чтобы творить магию, он улыбнулся и пропел стих, который я не раз слышал из уст моей матери и который, по его словам, послужит мне щитом. Он не сказал от чего, а я не спросил.

Я опустил деньги в чашку, и старик с достоинством их принял, но, когда я пообещал сыскать для него арфу, он промолчал, только уставился в пространство пустыми глазницами, и я видел, что он не поверил мне. На следующий день я принес арфу. Отец был щедр ко мне, и у меня не было даже нужды объяснять, на что пойдут эти деньги. Когда я вложил арфу в руки слепого певца, он прослезился, а потом принялся целовать мне руки.

После этого вплоть до самого моего отплытия из Малой Британии я часто навещал его. Он много путешествовал, побывал в землях — от Ирландии на западе до Африки на юге. Он научил меня песням многих стран — Италии, и Галлии, и белого Севера, и древним песням Востока, — странным, будто бессвязным, мелодиям, пришедшим, по его словам, на Запад с Восточных островов вместе с людьми древних времен, теми, что возвели стоячие камни. В этих песнях говорилось о науке, давно позабытой и оставшейся лишь в стихах. Сам он, пожалуй, считал их всего лишь песнями о магии стародавних дней, вымыслом певцов и сказителей. Но чем больше я размышлял о них, тем яснее видел: в них говорится о людях, живших на самом деле, и о великом рукотворном чуде, какое они оставили по себе, воздвигнув огромные камни, чтобы отметить путь луны и солнца, и жилища для своих богов и канувших в небытие королей-великанов.

Однажды я упомянул об этом Треморину, который был в равной мере умен и добр и обычно умел находить для меня время, но механик со смехом отмахнулся от моих слов, и я больше не заговаривал о камнях. В преддверии готовящегося вторжения у механиков Амброзия было о чем подумать, помимо помощи мальчишке в его бесполезных, с практической точки зрения, расчетах. Поэтому я оставил все как есть.

Весной моего восемнадцатого года наконец пришли вести из Британии. Мороз и стужа сковывали морские пути весь январь и февраль, и только в начале марта, воспользовавшись тихой холодной погодой перед наступлением весенних штормов, небольшое торговое суденышко вошло в порт и привезло Амброзию новости.

Новости были будоражащие — в буквальном смысле слова: и уже спустя несколько часов после прибытия корабля Амброзиевы гонцы поскакали на север и на восток, чтобы как можно скорее собрать союзников, — ведь известие запоздало.

По всему выходило, что Вортимер решился и прошлой осенью порвал со своим отцом и его саксонской королевой. Устав умолять верховного короля разорвать союз с саксами и защитить свой народ от пришельцев, несколько британских вождей — среди них и властители Запада — в конце концов убедили Вортимера взять дело в свои руки и восстали вместе с ним. Они провозгласили его королем и под его знаменем выступили против саксов. В этом походе им сопутствовала удача: оттесненные на юго-восток саксы погрузились на боевые корабли и отправились искать убежища на острове Танет. Но Вортимер преследовал их и там, пока наконец в последние недели осени не взял остров в осаду. Уже в первые дни зимы саксы запросили пощады и разрешения с миром покинуть берега Британии, а затем, прихватив свои пожитки, отправились назад в Германию, бросив на произвол судьбы своих женщин и детей.

Однако победное царствование Вортимера продлилось недолго. Никто не знает, что в точности произошло, но, по слухам, Вортимер скончался от яда, который предательски поднес ему один из приближенных королевы. Правда это или нет, но молодой король умер, а его отец Вортигерн вновь прибрал к рукам власть. Первым делом (и это тоже поставили в вину саксонской королеве) он призвал Хенгиста и его саксов обратно в Британию. Вортигерн предложил им вернуться с малой силой: небольшим подвижным отрядом, который помог бы ему водворить мир и порядок в стране и воссоединить раздробленное королевство. На самом же деле саксы пообещали ему триста тысяч клинков. Это были лишь слухи, но, хотя слухам свойственно преувеличивать, ни у кого не осталось сомнений в том, что Хенгист намерен вернуться во главе огромной армии.

Пришли и обрывочные вести из Маридунума. Гонец не принадлежал к лазутчикам Амброзия, а потому привезенные им новости также следовало считать по большей части слухами, и слухи эти были не из приятных. Похоже, мой дядя Камлах вместе со своими вассалами — подданными моего деда, людьми, хорошо мне известными — стал на сторону Вортимера и сражался с ним бок о бок в четырех решительных битвах. Во второй из них, при Эписфорде, Камлах был убит, и вместе с ним был убит брат Вортимера Катигерн. Но больше, чем судьба Камлаха, меня тревожила участь сторонников Вортимера и их семей, на чьи головы обрушилась после гибели молодого короля Вортигернова кара. Старый волк захватил королевство Камлаха, дабы воссоединить свои родовые земли в Гуэнте, и, стремясь иметь заложников, повторил давнее злодейство: схватил детей Камлаха, один из которых был еще младенцем, и отдал на попечение королеве Ровене. Мы так и не смогли узнать, живы ли они. Ничего не было известно и о судьбе сына Олвены, которого постигла та же судьба. Никто особенно не верил в то, что его оставили в живых. Не было и никаких известий о моей матери.

Через два дня после получения новостей наступила пора весенних штормов; Британия вновь оказалась закрыта и для нас, и для новостей. Впрочем, это было нам на руку. Если мы не могли получить вести из Британии, то и о нас Вортигерн не мог прослышать, и последние и ускоренные приготовления к вторжению в Западную Британию оставались тайной. Не было того, кто бы еще сомневался, что время пришло. Мало было просто высадиться с войском, на радость Уэльсу и Корнуоллу. Если Красному Дракону нужны сподвижники, готовые сражаться под его знаменем, то за корону ему придется биться в ближайшие весенние месяцы.

— Ты отправишься с первым же кораблем, — сообщил мне Амброзий, не отрывая глаз от расстеленной перед ним на столе карты.

Я стоял у окна. Даже через закрытые ставни и задернутые занавеси были слышны завывания ветра, и плотная занавесь возле меня трепетала на сквозняке.

— Да, господин, — произнес я и подошел к столу. Тут я увидел то место на карте, куда указывал его палец. — Я должен попасть в Маридунум?

Он кивнул.

— Ты сядешь на первое судно, идущее на Запад, и оттуда, куда оно пристанет, отправишься домой. Ты поедешь прямо к Галапасу. От него и узнаешь, что нового в Маридунуме. Сомневаюсь, что тебя узнают в городе, но рисковать все же не стоит. У Галапаса ты будешь в безопасности. Можешь сделать его пещеру своей базой.

— Значит, из Корнуолла больше не было вестей?

— Никаких, если не считать слухов о том, что Горлойс стал на сторону Вортигерна.

— Вортигерна? — Мгновение я переваривал услышанное. — Выходит, он не выступил вместе с Вортимером?

— Насколько мне известно, нет.

— Иными словами, он переметнулся на сторону врага?

— Возможно. Мне трудно в это поверить. Может быть, это ничего и не значит. Насколько я понял, он взял молодую жену, и, быть может, дело лишь в том, что он просидел всю зиму в четырех стенах, дабы не дать остыть ее ложу. Возможно же, он предвидел судьбу Вортимера и предпочел послужить моему делу, явив напоказ верность верховному королю и сохранив тем самым земли и войско. Но, не зная наверняка, я не могу послать к нему гонца. Возможно, за ним следят. Итак, ты поедешь к Галапасу за новостями из Уэльса. Мне донесли, что и Вортигерн, оставив всю Восточную Британию на разграбление Хенгисту, окопался в тех краях. Сперва надо выкурить старого волка и только затем поднимать Запад на саксов. Но делать это следует быстро. И мне нужен Каэрлеон. — При этих словах он поднял глаза. — Я посылаю с тобой твоего старого приятеля — Маррика. С ним отправишь мне вести. Будем надеяться, в Маридунуме все хорошо. Думаю, ты и сам жаждешь кое-каких новостей.

— С этим можно обождать, — ответил я.

На это он промолчал, только приподнял бровь, потом вновь обратился к карте.

— Ладно, садись, я сам введу тебя в курс тамошних дел. Будем надеяться, что ты скоро уедешь.

— И всю дорогу меня будет тошнить, — пробормотал я, кивая на развевающуюся занавеску.

Оторвавшись от карты, Амброзий рассмеялся.

— Клянусь быком Митры, об этом я не подумал. Полагаешь, и я буду блевать? Не пристало вождю так возвращаться в свой дом.

— Возвращать себе королевство, — поправил я.

2

Я пересек пролив в начале апреля на том же корабле, что доставил меня в Малую Британию, однако второе путешествие разительно отличалось от первого. Теперь на борт взошел не Мирддин, беглец, а Мерлин, хорошо одетый молодой римлянин с туго набитой мошной и в сопровождении слуг. Мирддина заперли нагим в трюме; Мерлину отвели удобную каюту, а капитан относился к нему с явным почтением. Одним из моих слуг был, разумеется, Кадал, а вторым, к немалому моему веселью, оказался Маррик; последнего эта перемена в наших отношениях далеко не радовала. (Анно был мертв. Насколько я мог судить, он переусердствовал в таком мелком деле, как шантаж.) Естественно, ничто в моем поведении не указывало на то, что между мной и Амброзием может быть какая-то связь, но ничто не могло заставить меня расстаться с подаренной им застежкой; я приколол ее на плечо туники, но с изнанки. Вряд ли кто-нибудь узнал бы во мне мальчишку, бежавшего пять лет назад, и капитан, конечно, ничем не выдал нашего прошлого знакомства, но все же я держался замкнуто, а если и говорил, то только на бретонском.

Удача сопутствовала нам: корабль должен был войти прямо в устье реки Тиви и бросить якорь в Маридунуме, но было условлено, что, как только это торговое судно войдет с приливом в широкое устье, нас с Кадалом доставят на берег в лодке.

По сути, это путешествие зеркально повторяло предыдущее; впрочем, в том, что было для меня самым важным, не существовало особой разницы. Всю дорогу меня терзала морская болезнь. То, что вместо вороха тряпья и ведра в трюме у меня теперь была удобная койка, а Кадал не отходил от меня ни на шаг, нисколько не облегчало страданий. Как только корабль вышел из Малого моря и расправил паруса под свежими апрельскими ветрами, я, позабыв о своей браваде, спустился в каюту и слег от морской болезни.

Как мне сказали, дул попутный и свежий ветер, так что мы вошли в устье и бросили якорь еще до наступления зари, за десять дней до апрельских Ид.

Воздух был неподвижен, все вокруг окутывал холодный туман. Было очень тихо. Только начался прилив, погнавший воду вверх, в устье реки, и когда наша лодка отчалила от борта корабля, тишину нарушали только журчание воды под ее килем да мягкий плеск весел. Где-то далеко, едва слышно, пропели петухи. Скрытые туманом, кричали ягнята, им вторило глухое блеяние овец. Промытый ночным дождем воздух пах солью и, как ни странно, домом.

Мы держались ближе к середине потока, так чтобы за пеленой тумана нас никто не мог разглядеть с берега. Говорить мы старались только шепотом; а однажды, когда на берегу залаяла собака, мы услышали мужской голос, прозвучавший так отчетливо, будто человек находился рядом с нами в лодке. Это оказалось достаточным предостережением, и мы замолчали вовсе.

Сильный весенний прилив быстро нес наше суденышко. Это было нам на руку, поскольку корабль стал на якорь позже, чем было намечено, а рассвет разгорался все ярче. Гребцы то и дело встревоженно поглядывали на небо и налегали на весла. Я наклонился вперед, напрягая зрение и стараясь увидеть хоть кусочек знакомого берега.

— Ты рад, что вернулся? — прошептал мне на ухо Кадал.

— Это зависит от того, что мы узнаем. Клянусь Митрой, как же хочется есть!

— Немудрено, — кисло хмыкнул он. — Что ты выискиваешь?

— Здесь должна быть бухточка — белый песок и ручей, бегущий между деревьев, — а за ней дюна, поросшая соснами. Мы пристанем там.

Он кивнул. По замыслу, мы с Кадалом должны были высадиться на берег в устье реки против Маридунума, в известном мне месте, откуда мы могли незамеченными выйти на дорогу, идущую с юга. Нам предстояло выдавать себя за путников из Корнуолла; говорить за обоих буду я, а выговор Кадала сойдет в беседе со всяким, кроме коренного корнуэльца. С собой я вез несколько горшочков с мазями и небольшой сундучок с лекарствами: если меня спросят, кто я, то я вполне сойду за странствующего лекаря, и эта личина послужит мне пропуском почти повсюду, где я хотел побывать.

Маррик остался на корабле. Как обычно, он прибудет в город на торговом судне и высадится на верфи. Ему предстояло разыскать старых знакомцев, восстановить старые связи в городе и узнать как можно больше; Кадал же отправится со мной в пещеру Галапаса и будет служить связником между мной с Марриком, передавая добытые мною сведения.

Корабль задержится в устье Тиви на три дня. Перед самым его отплытием Маррик поднимется на борт, чтобы доставить в Малую Британию собранные нами сведения. Присоединимся ли мы с Кадалом к нему, зависело от того, что мы обнаружим. Ни я, ни мой отец не забывали, что после участия Камлаха в восстании Вортигерн наверняка похозяйничал в Маридунуме, как лиса в курятнике; и не он один: можно не сомневаться, он впустил сюда саксов. Первой моей заботой было добыть сведения о Вортигерне и отослать их в Бретань, а затем уже найти свою мать и убедиться, что ей ничто не угрожает.

Приятно было оказаться вновь на суше, хоть не на сухой земле, поскольку трава у подножия холма была высокой и мокрой; однако, когда лодка исчезла в тумане, я испытал немалое облегчение, которое сменилось волнением, когда мы с Кадалом стали пробираться лесом к дороге. Не знаю, что я ожидал увидеть в Маридунуме; я даже не знаю, заботило ли это меня. Не возвращение домой заставило меня тогда воспрянуть духом, а то, что наконец я смогу послужить Амброзию. Если я еще не мог прорицать для него, то по крайней мере мог выполнить работу взрослого мужа, а затем и сыновний долг. Мне кажется, что все то время я надеялся, что меня попросят отдать за него жизнь. Я был очень молод.

До моста мы добрались без приключений. Здесь тоже нам сопутствовала удача: мы повстречали барышника с парой коренастых верховых лошадок, которых он намеревался продать в городе. Я купил у него одну лошадь, поторговавшись ровно столько, сколько нужно было, чтобы отвести подозрения. Барышник остался вполне удовлетворен сделкой и потому даже подарил мне потертое седло.

К тому времени, когда сделка состоялась, уже совсем рассвело. Мимо прошли несколько человек, которые, впрочем, удостоили нас лишь беглым взглядом, за исключением одного парня, который, по-видимому, узнал каурую лошадь.

— И далеко ты собрался ехать, приятель? — с ухмылкой обратился он скорее к Кадалу.

Я сделал вид, что не услышал, но краем глаза увидел, как Кадал развел руками, пожал плечами и указал глазами на меня. Его взгляд был красноречив: «Я только следую за ним, а он повсюду безумен».

Вьючная тропа была безлюдной. Кадал шел рядом, держась рукой за постромки.

— Знаешь, а ведь он прав. Старая кляча долго не протянет. Впрочем, сколько нам еще идти?

— Возможно, не так далеко, как мне помнится. Миль шесть, не больше.

— Ты говорил, что дорога все время идет в гору?

— Я всегда смогу пойти пешком. — Я провел рукой по костлявой шее лошади. — Знаешь, не такая уж это кляча, лошадь лучше, чем кажется. Пару раз задать ей побольше корму, и вот увидишь, она выправится.

— Что ж, тогда ты по крайней мере не зря потратил свои деньги. Что там за стеной, на которую ты смотришь?

— Раньше я там жил.

Мы проезжали мимо усадьбы деда. На первый взгляд она мало изменилась. С высоты седла я без труда мог заглянуть за стену; мне видна была терраса с растущим на ней айвовым деревом, его огненно-алые цветы уже распускались навстречу утреннему солнцу. За ней открывался сад, где Камлах угостил меня отравленным абрикосом. А вот и ворота, через которые я убежал, обливаясь слезами.

Лошадь потихоньку трусила вперед. Мы миновали сад; почки на яблонях уже набухли, а свежая яркая трава окружала террасу, на которой, бывало, сиживала над прялкой Моравик, пока я играл у ее ног. А вот то место, где я перелез через стену в ночь бегства, и наклонившаяся яблоня, к которой я привязал Астера. Стена обрушилась, и сквозь пролом мне была видна заросшая густой травой лужайка, через которую я убежал в ту ночь, оставив позади тело Сердика на погребальном костре моей комнаты.

Заставив каурую остановиться, я привстал на стременах, чтобы разглядеть все получше. Должно быть, той ночью я хорошо потрудился; исчезло не только строение, в котором помещалась моя комната, но и два крыла построек, окружавших внешний двор. Конюшни были прежними, значит, огонь до них не добрался. Колоннада отчасти была разрушена, а затем, очевидно, восстановлена в новом, современном духе и потому разительно отличалась от остальных строений дворца: большие, плохо отесанные камни и грубая кладка, квадратные колонны, поддерживающие деревянную кровлю, квадратные, утопленные в стену окна. Не дом, а пристройка, которая выглядела уродливой и неуютной; единственным ее достоинством было, очевидно, то, что в ней можно было укрыться от непогоды. С тем же успехом можно жить и в пещере, подумалось мне. Я тронул коленями лошадь.

— Чему ты ухмыляешься? — спросил Кадал.

— Только тому, насколько я пропитался римским духом. Забавно, мой дом уже не здесь. А если говорить начистоту, то думаю, что он и не в Малой Британии.

— Тогда где же?

— Не знаю. Там, где обитает граф Британский, — вот где. А в ближайшее время, думаю, он будет в домах, подобных этим.

Я указал на стену старых римских казарм, видневшихся за дворцом. Казармы были полуразрушены, на всем лежала печать запустения. Тем лучше, подумал я, по крайней мере Амброзию не придется сражаться за это поместье. А дай Утеру сутки, казармы будут как новенькие. Мы подъехали к обители Святого Петра, на первый взгляд не тронутой ни огнем, ни мечом.

— Если хочешь знать, — обратился я к Кадалу, когда мы выбрались из тени монастырской стены и вышли на тропу, ведущую к мельнице, — если и есть какое-то место, какое я могу назвать своим домом, то это пещера Галапаса.

— Не очень-то подходящее жилище для римлянина, — заметил Кадал. — Оставь мне хорошую таверну, приличную постель и добрую баранину на обед и можешь забирать хоть все пещеры в округе.

Даже на этой заезженной кляче путь показался мне короче, чем я его помнил. Вскоре мы подъехали к мельнице, пересекли большой тракт и стали подниматься вверх по долине. Будто и не было прошедших лет. Казалось, только вчера я ехал по этой же залитой солнцем долине и ветер трепал серую гриву Астера. Даже не Астера еще, а того первого конька, который был у меня до него, поскольку… под тем же терновым кустом сидел все тот же полоумный дурачок и так же сторожил овец, как и в первый мой приезд. Когда мы выехали к развилке тропы, я обнаружил, что оглядываюсь в поисках вяхиря. Но на склоне горы было тихо, только в молодом папоротнике шуршали кролики. То ли моя каурая почувствовала конец своего путешествия, то ли ей понравилось ступать по траве с нетяжелой ношей на спине, но она будто ускорила шаг. Теперь уже впереди виднелся скалистый утес, за которым скрывалась пещера.

Возле зарослей боярышника я натянул повод.

— Вот мы и приехали. Это здесь, над утесом. — Спрыгнув с седла, я бросил повод Кадалу. — Оставайся здесь и жди меня. Через час можешь подняться. — Немного подумав, я добавил: — И не тревожься, если увидишь что-то наподобие дыма. Просто из пещеры вылетят летучие мыши.

Я уже почти забыл о знаке Кадала от дурного глаза. Теперь он вновь его сложил. Рассмеявшись, я покинул слугу.

3

Даже раньше, чем вскарабкаться по огибающей небольшую скалу тропинке на лужайку перед пещерой, я знал.

Назовите это предвидением. Мне не было знака. Разумеется, здесь стояла тишина, но эта тишина царила здесь всегда, когда я приближался к пещере. Но это безмолвие было иным. Лишь несколько минут спустя я понял, в чем дело: я не слышал журчания источника.

Я вышел на изгиб тропы и, ступив на дерн, увидел… Не было нужды заходить в пещеру, чтобы убедиться, что Галапаса здесь нет. И никогда уже не будет.

В невысокой траве перед входом в пещеру кучками валялся какой-то сор. Я подошел поближе.

То, что сотворили здесь, еще не успело зарасти. Здесь пылал костер, погашенный затем дождем, который не дал огню окончательно все уничтожить. Передо мной лежала куча размокшего мусора — обугленные деревяшки и щепы, тряпье, превратившийся в бесформенную массу пергамент с ясно видными почерневшими краями. Я перевернул ногой ближайший кусок обгоревшей доски. И по резному рисунку на ней узнал, что это было. Сундук, в котором хранились его книги. А пергамент — это все, что осталось от самих книг.

Думаю, в мусоре можно было найти еще кое-что из его вещей. Я не стал их искать. Если книги погибли, то та же участь постигла и остальное. И Галапаса тоже.

Едва переставляя ноги, я подошел ко входу в пещеру. Остановился возле источника. Теперь я понял, почему не было слышно журчания: кто-то забросал источник землей, камнями и мусором, выброшенным из пещеры. Но источник еще бил, и сквозь все эти грязь и сор беззвучно сочилась вода, медленно стекала по каменной стенке, превращая дерн у ее подножия в вязкое болото. Мне показалось, что я различил в чаше выбеленный водой скелет летучей мыши.

Как ни странно, факел остался на своем месте — в нише у входа в пещеру, — и к тому же он был сухой. У меня не было ни кремня, ни кресала, но я сотворил огонь и медленно вошел внутрь, держа факел перед собой.

Наверное, моя плоть трепетала, словно из пещеры на меня подуло холодным ветром. Я уже знал, что обнаружу внутри.

Пещеру не просто ограбили — разорили. Все, что только можно было, вынесли и сожгли. То есть все, за исключением бронзового зеркала. Конечно, оно не стало бы гореть и, наверное, было слишком тяжелым, чтоб забрать с собой в качестве добычи. Сорванное со своего места, зеркало, словно пьяный, стояло прислоненное к стене. Больше не осталось ничего. Даже летучие мыши не шевелились и не перешептывались под сводом пещеры. Сама пещера откликалась не эхом, а пустотой.

Подняв факел повыше, я глянул в сторону хрустального грота. Его там не было.

На какое-то мгновение я поверил, что ему удалось скрыть вход во внутренний грот и самому спрятаться там. Затем я все понял.

Расщелина, ведущая в хрустальный грот, была на месте, но случай, или называйте это как угодно, сделал ее невидимой для непосвященных. Бронзовое зеркало упало так, что вместо того чтобы отбрасывать свет на проем в стене, наоборот, затеняло его. Отраженный свет падал на выступ скалы, который отбрасывал клин густой черной тени как раз на вход в хрустальный грот. Люди, занятые грабежом и крушением утвари, не могли заметить проход над уступом.

— Галапас? — позвал я, вслушиваясь в пустоту. — Галапас?

Из грота донесся легчайший шепот, призрачное нежное гудение, похожее на музыку, которую я слышал однажды ночью. Ничего живого; да я ничего и не ждал. Все же я взобрался на уступ и, опустившись на колени, заглянул внутрь.

Свет факела отразился в кристаллах, и по стенкам освещенной сферы заметалась четкая тень от моей арфы. Целая и невредимая, арфа стояла посреди грота. Больше там ничего не было. Только затихающий шепот в сверкающих стенах. Должно быть, в этих вспышках и переливах света таились видения, но я знал, что сейчас открою себя им навстречу.

Опершись рукой на выступ скалы, я спрыгнул на пол пещеры; факел задымил. Пробегая мимо накренившегося зеркала, я увидел отражение высокого юноши, несущегося в вихре пламени и дыма. Его лицо казалось бледным, а огромные глаза — совершенно черными. Я выбежал на лужайку, забыв о факеле, от которого тянулся дымный шлейф. Подбежав к краю утеса, я сложил рупором ладони, приложив их ко рту и собираясь позвать Кадала, но внезапный звук, донесшийся сзади, заставил меня обернуться, как ужаленного, и задрать голову.

В звуке не было ничего необычного. Два черных ворона взлетели с холма и теперь возмущенно бранили меня с валунов.

Я медленно стал взбираться по тропе, ведущей мимо источника на склон горы над пещерой. Вороны, каркая, перелетели еще выше. Из зарослей молодого папоротника взлетели еще две птицы. Пара других продолжала трудиться над чем-то, лежащим под кустом одевшегося в нежные цветы терновника.

Я взмахнул факелом, прогоняя их прочь, и побежал.

Никто не мог бы сказать, как давно он погиб. Птицы, ветер и дождь начисто выбелили кости. Но я узнал его по выцветшим коричневым лохмотьям, на которых покоился скелет, и по старой изношенной сандалии, одиноко валявшейся неподалеку среди апрельских маргариток. Одна кисть отвалилась от сустава, и у моих ног лежали чистые хрупкие косточки. Я заметил, что мизинец был когда-то сломан, а затем залечен, но сросся криво. Сквозь ребра грудной клетки пробивалась апрельская трава. Напоенный солнцем воздух был прозрачен и чист и пах цветущим дроком.

Факел погас во влажной, сочной траве. Наклонившись, я поднял его. Не стоило швырять им в воронов, подумалось мне. Его птицы устроили ему подобающие проводы.

Услышав шаги у себя за спиной, я резко обернулся, но это был всего лишь Кадал.

— Я видел взлетевших птиц, — произнес он, глядя на останки под терновым кустом. — Это Галапас?

Я кивнул.

— Я видел головешки у входа в пещеру. Я догадался.

— Я и не знал, что прошло так много времени.

— Позволь мне заняться этим. — Кадал наклонился над скелетом. — Я похороню его. Иди и жди меня там, где мы оставили лошадь. Возможно, мне удастся найти там внизу какое-нибудь орудие или я спущусь в…

— Нет. Пусть он покоится в мире под терновником. Мы насыплем над ним холм, и пусть полый холм укроет его. Мы сделаем это вместе, Кадал.

Наносив мелких камней, в изобилии лежавших на склоне горы, мы сложили невысокий могильный курган, затем кинжалами нарезали пласты дерна, чтоб обложить ими могильник. К концу лета он зарастет папоротником и наперстянкой, и свежие травы укутают его словно саваном. Ненужные больше, мы оставили его.

Спускаясь мимо пещеры, я думал о том, как шел этой тропой в прошлый раз. Я помню, я тогда оплакивал смерть Сердика, расставание с матерью и Галапасом, все утраты, какие, казалось, предвидел я в будущем.

«Ты увидишь меня снова, — сказал он мне на прощанье. — Это я тебе обещаю». Что ж, я увидел его. И однажды, в этом я не сомневался, сбудется и другое его предсказание.

Меня пробрала дрожь. Перехватив быстрый взгляд Кадала, я отрывисто бросил:

— Надеюсь, у тебя хватило ума захватить флягу. Мне нужно выпить.

4

Кадал захватил не только флягу, он принес также пищи — соленой баранины, хлеба и прошлогодних олив в масле. Мы расположились на опушке леса и принялись за еду. Рядом щипала траву лошадь, а внизу, вдалеке, среди апрельской зелени полей и поросших молодым лесом холмов, блестели плавные изгибы реки. Туман рассеялся, и наступил прекрасный день.

— Ладно, — немного погодя сказал Кадал. — Что теперь мы будем делать?

— Отправимся повидать мою мать, — ответил я. — Если она, разумеется, все еще здесь. — И с внезапной яростью, о существовании которой в себе я даже не подозревал, добавил: — Клянусь Митрой, я многое отдал бы за то, чтобы узнать, кто повинен в содеянном!

— Да кто же это может быть, кроме Вортигерна?

— Вортимер, Пасцентий, кто угодно. Если человек мудр, мягок и добр, — с горечью продолжал я, — мне кажется, что рука любого, рука каждого поднимется на него. Галапаса мог убить разбойник ради куска хлеба, или пастух ради коров, или проходивший мимо солдат ради глотка воды.

— Это не было убийством.

— Чем же тогда?

— Я имею в виду, что в нем участвовало несколько человек. Свора всегда страшнее, чем волк-одиночка. Я бы сказал, это были люди Вортигерна, которые пришли со стороны города.

— Возможно, ты прав. Это я обязательно узнаю.

— Полагаешь, тебе удастся повидать мать?

— Я попытаюсь.

— Он… у тебя есть послание к ней?

Думаю, то, что он осмелился задать мне подобный вопрос, было мерилом наших отношений с Кадалом. А потому я ответил без утайки:

— Если ты спрашиваешь, просил ли Амброзий меня что-нибудь передать ей, то нет. Он положился на меня. То, что я ей скажу, целиком зависит от того, что произошло со времени моего бегства. Сперва я поговорю с ней и только после этого решу, что ей сказать. Не забывай, что я давно не видел ее, а людям свойственно меняться со временем. Я хочу сказать, и верность может найти себе нового господина. Взять хоть меня. Когда я видел мать в последний раз, я был всего лишь ребенком, и сохранил детские воспоминания — мне только известно, что я совсем не понимал ее, не понимал, о чем она думает, чего она хочет. Ее чувства мне неизвестны, и дело даже не в том, насколько она погрузилась в свою веру, а в том, что она испытывает по отношению к Амброзию. Боги свидетели, не ее в том вина, если она изменилась. Она ничем не обязана Амброзию. Об этом она хорошо позаботилась.

— Монастырь не тронули, — задумчиво произнес Кадал, устремив взор в зеленую даль, пересекаемую блестящей лентой реки.

— Вот именно. Что бы ни случилось с городом, обитель Святого Петра Вортигерн не тронул. Вот почему мне сперва нужно выяснить, кто на чьей стороне, а уж потом передавать какое-либо послание. Она столько лет пребывала в неведении, что еще несколько дней уже ничего не изменят. Что бы ни случилось, Амброзий сам скоро прибудет сюда, и я не могу рисковать, открывая ей слишком много.

Кадал принялся складывать в дорожную суму остатки пищи, а я сидел, подперев рукой подбородок, и размышлял, глядя в сверкающую даль.

— Узнать, где сейчас Вортигерн, нетрудно, — медленно добавил я, — то же верно и в отношении Хенгиста: успел ли он высадиться, и если да, то где и сколько с ним людей. Возможно, Маррику не составит труда все это разведать. Но есть еще кое-что, о чем меня просил разузнать Амброзий — едва ли об этом что-то знают в монастыре, — и теперь, когда Галапас мертв, мне придется искать иные пути. Мы подождем до сумерек, а затем отправимся в святую обитель. Моя мать скажет нам, к кому можно обратиться, не подвергая себя опасности. — Я посмотрел на него. — Какого бы короля она ни предпочла, меня она не выдаст.

— Это вполне справедливо. Что ж, будем надеяться, тебе позволят с ней повидаться.

— Если она узнает, кто ее спрашивает, думаю, понадобится нечто большее, чем просто слово аббатисы, чтобы удержать ее от встречи со мной. Не забывай, что она все-таки дочь короля. — Я лег на теплую траву, заложив руки за голову. — Даже если я еще и не сын короля…

Впрочем, королевскому сыну или кому-либо другому доступ в монастырь был закрыт.

Я был прав, полагая, что монастырь не понес урона. Высокие монастырские стены были девственно чисты, а новые и прочные дубовые ворота на железных петлях скреплял железный же засов. Сами ворота были крепко заперты. К счастью, снаружи не было приветливо горящего факела. Погруженная в ранние сумерки узкая улочка была безлюдна. На наш настойчивый стук в воротах отворилось маленькое квадратное окошечко, и за решеткой сверкнул чей-то глаз.

— Путники из Корнуолла, — негромко произнес я. — Мне необходимо перемолвиться словом с госпожой Нинианой.

— Какой госпожой? — послышался в ответ бесцветный и невыразительный, какой бывает у глухих, голос. Раздраженно подумав, зачем на входе поставили глухую привратницу, я повысил голос, приблизив свое лицо к решетке:

— Госпожой Нинианой. Я не знаю, как она называет себя сейчас, но она была сестрой покойного короля. Она все еще здесь?

— Да, но она никого не принимает. У вас к ней письмо? Она может прочесть его.

— Нет, я должен поговорить с ней. Иди и передай, что здесь… один из ее родственников.

— Ее родственников? — Мне показалось, что в глазах привратницы вспыхнул огонек интереса. — Большинства из них уже нет в живых. Разве к вам в Корнуолл не доходят новости? Ее брат-король пал в битве в прошлом году, его детей отослали к Вортигерну. А ее собственный сын мертв уже пять лет.

— Это мне известно. Я не принадлежу к семье ее брата. И я такой же добрый подданный верховного короля, как и она сама. Иди и передай ей это. И вот… прими это как пожертвование…

Кошелек проскользнул сквозь решетку и был схвачен быстрым обезьяньим движением.

— Я сообщу о твоем приезде. Назови свое имя. Помни, я не могу обещать, что она тебя примет, но твое имя я ей передам.

— Меня зовут Эмрис, — заколебался я. — Она знала меня прежде. Скажи ей об этом. И поспеши. Мы обождем здесь.

Не прошло и десяти минут, как послышались возвращающиеся шаги. На мгновение мне показалось, что это моя мать, но из-за решетки на меня глянули все те же старческие глаза, и та же костлявая рука ухватилась за прутья.

— Она с тобой повидается. О нет, не сейчас, молодой господин. Сюда ты не можешь войти. А она пока не может выйти, надо дождаться окончания службы. Но после она готова встретиться с тобой на берегу реки; там в стене есть еще одни ворота. Будь осторожен — нельзя, чтоб тебя увидели.

— Очень хорошо. Мы будем осторожны.

Я заметил, как повернулись белки ее глаз, силясь разглядеть меня в темноте.

— Она узнала имя, да, сразу. Эмрис, а? Ладно, не волнуйся, я не проболтаюсь. Мы живем в беспокойное время, и чем меньше говоришь, тем лучше — для всех.

— Когда она выйдет?

— Через час после восхода луны. Ты услышишь колокол.

— Я буду там, — произнес я, но окошко уже захлопнулось.

С реки поднимался туман, и я решил, что это будет нам на руку. Мы тихо шли по переулку, опоясывавшему монастырскую стену. Он уводил от улиц к тропе вдоль реки. Начинало моросить.

— И что теперь? — спросил Кадал. — До восхода луны целых два часа, и, судя по погоде, нам еще повезет, если вообще удастся увидеть луну. Ты же не станешь рисковать, отправляясь в город?

— Нет. Но и не вижу смысла мокнуть здесь. Надо отыскать укрытие, откуда будет слышен звон колокола. Сюда.

Ворота конного двора были заперты. Я не стал тратить на них времени, а повел Кадала прямо к стене сада. Во дворце не горело ни огонька. Мы перебрались через стену там, где в ней зияла рваная брешь, и по мокрой траве направились через фруктовый сад во внутренний садик моего деда. В воздухе стоял тяжелый запах влажной земли и разных растений, мяты и шиповника, мха и молодых листочков, опустившихся под тяжестью росы. Несобранные прошлогодние фрукты чавкали у нас под ногами. За нашими спинами пусто и гулко скрипнули ворота.

В колоннаде было пусто, все двери на запоре, окна забраны ставнями. Во дворце царила темнота, гуляло эхо крысиной возни. Но я не заметил видимых разрушений. Я предположил, что, захватив город, Вортигерн решил сохранить дворец и прилегающее к нему поместье для себя. Ему удалось убедить или заставить своих саксов отказаться от разграбления поместья так же, как — из страха перед епископами — он заставил их пощадить обитель Святого Петра. Тем лучше для нас. По крайней мере вечернего колокола мы будем дожидаться в сухом и уютном месте. А внутрь мы попадем без труда: если я не сумею открыть любой замок в этом доме, то время в мастерских Треморина я и впрямь потратил впустую.

Я как раз сообщал об этом Кадалу, когда вдруг из-за угла, мягко, по-кошачьи ступая по мшистым плитам, быстро вышел молодой человек. Завидев нас, он остановился как вкопанный, и я увидел, как его рука метнулась к бедру. Но одновременно с тем, как с едва слышным шорохом выхватил меч из ножен Кадал, юноша присмотрелся ко мне округлившимися от удивления глазами и воскликнул:

— Мирддин, клянусь святым дубом!

Какое-то мгновение я не узнавал его, что было вполне объяснимо, поскольку он был ненамного старше меня и сильно изменился за пять лет. Затем я безошибочно понял, кто стоял передо мною: широкие плечи, выступающий подбородок, волосы, даже в сумерки отливающие рыжиной. Диниас. Тот самый Диниас, который звался королевским сыном, в то время как я был безымянным бастардом; Диниас, мой «кузен», который не желал признавать своего родства со мной, Диниас, который сам захватил титул принца и которому это сошло с рук.

Мало кто принял бы его сейчас за принца. Даже в полутьме я разглядел, что он был одет не бедно, но в платье, в какое одеваются обычно торговцы, и украшением ему служило лишь одно медное обручье. Темное платье было подпоясано поясом из простой кожи, на рукояти меча не было ни единого украшения, а плащ, хотя и из хорошей материи, обтрепался и был испещрен пятнами грязи, От всей его фигуры исходило то неописуемое ощущение захудалой бедности, какое является результатом постоянных расчетов, как протянуть от одного дня до другого или, возможно, даже от обеда до ужина.

Поскольку, несмотря на значительные перемены, он, бесспорно, оставался моим кузеном Диниасом, следовало предположить, что если он узнал меня, то не было смысла притворяться, будто он ошибся. Я улыбнулся и протянул ему руку:

— Привет, Диниас. Надо же, первое знакомое лицо за сегодняшний день.

— Что, во имя богов, ты здесь делаешь? Все говорили, что ты мертв, но я этому не верил.

Он подался вперед, вытягивая шею, и с ног до головы окинул меня быстрым внимательным взглядом.

— Где бы ты ни был, жилось тебе, похоже, неплохо. Когда ты вернулся?

— Мы приехали сегодня.

— Значит, новости ты уже знаешь?

— Я знал, что Камлах погиб. Мне жаль… если ты был… Ты же знаешь, он не был моим другом, но дело тут вовсе не в политике… — Я замолк, выжидая. Пусть он сделает шаг. Краешком глаза я видел, как Кадал настороженно напрягся; он по-прежнему держал руку у бедра. Я успокаивающе повел рукой, повернул ее ладонью вниз и увидел, как он расслабился.

Диниас передернул плечами.

— Камлах? Он был глупцом. Я предупреждал его, откуда следует ждать прыжка Волка. — Однако при этих словах я заметил, как его взгляд метнулся в сторону густой тени. По-видимому, в эти тяжелые времена жители Маридунума научились держать язык за зубами. Он снова поглядел на меня подозрительно и настороженно. — А тебе здесь что за дело? Для чего ты возвратился?

— Чтобы повидаться с матерью. Я был в Корнуолле, а туда доносились лишь отголоски слухов о битвах. Когда же я услышал о смерти Камлаха и Вортимера, я стал тревожиться о судьбе близких.

— Что ж, она-то жива, это ты уже разузнал? Верховный король, — нарочито громко произнес он, — уважает Святую Церковь. Впрочем, я не думаю, что тебе удастся ее повидать.

— Возможно, ты и прав. Я ходил в монастырь, но они меня не впустили. Однако я пробуду здесь еще несколько дней. Я пошлю ей письмо, и если она захочет повидать меня, то, полагаю, найдет способ. По крайней мере я знаю, что она в безопасности. Это настоящий подарок судьбы — то, что я тебя повстречал. Ты сможешь рассказать мне остальные новости. Я вообще не представлял себе, что обнаружу здесь, и поэтому, как ты видишь, прибыл сегодня утром тихо, только со своим слугой.

— Это правильно, что тихо. Я подумал, что вы воры. Вам повезло, что я не порубил вас, прежде чем начал задавать вопросы.

Я узнавал прежнего Диниаса: ответом на мой мягкий и извиняющийся тон стала задиристая грубость.

— Ладно, я не хотел рисковать, не зная, как обстоят дела нашей семьи. Я отправился в обитель Святого Петра — обождав, пока сгустятся сумерки, — а затем пришел осмотреться здесь. Выходит, в доме теперь никто не живет?

— Я здесь все еще живу. А где же еще?

Пустое высокомерие напомнило мне о безлюдной колоннаде; на мгновение я испытал искушение попросить его о гостеприимстве и посмотреть, что он скажет в ответ на это. Ему, похоже, пришла на ум та же мысль, и он поспешно спросил:

— Корнуолл? Как там дела? Говорят, что гонцы Амброзия снуют через Малое море все равно что водомерки.

Я рассмеялся:

— Откуда мне знать? Я старался жить тихо.

— Ты выбрал удачное место. — В его голосе снова слышалось так хорошо знакомое мне презрение. — Говорят, старый Горлойс провалялся всю зиму в постели с девкой, которой едва исполнилось двадцать лет, бросив остальных королей по снегу играть в свои игры. Говорят, что рядом с новой герцогиней Елена Троянская выглядела как базарная торговка. Правда ли это?

— Я ее никогда не видел. У нее очень ревнивый муж.

— Он ревнует к тебе? — Диниас засмеялся и отпустил шуточку, от которой стоявший у меня за спиной Кадал едва не задохнулся от гнева. Однако эта тема привела моего кузена в доброе расположение духа, и он утратил бдительность. Я оставался все тем же младшим родичем-бастардом, и со мной можно было не считаться.

— Что ж, тебе это пошло бы впрок, — добавил он. — У вас была мирная зима, у тебя и у этого старого козла герцога, в то время как мы топали по стране вслед за саксами.

Выходит, он сражался вместе с Камлахом и Вортимером. Именно это я и хотел узнать.

— Вряд ли меня можно винить за поведение герцога, — мягко произнес я.

— Ха! Тем лучше для тебя. Ты разве не знаешь, что он ушел на север за Вортигерном?

— Мне известно, что он отправился, чтобы присоединиться к верховному королю… у Каэр-ар-Вона, кажется, так? Может, и ты туда направляешься? — как можно более мягко осведомился я, а потом кротко добавил: — По правде сказать, мое положение не позволяло мне узнавать важные новости.

Между колоннами гулял холодный сырой сквозняк. Откуда-то сверху, из разбитой водосточной трубы, вылилась вода, брызгами рассыпавшись по плитам между нами. Я увидел, как Диниас подобрал плащ, кутаясь поплотнее.

— Так чего мы здесь стоим? — произнес он с грубоватой сердечностью, такой же фальшивой, как и высокомерие. — Может, пойдем обменяемся новостями за флягой вина?

Я заколебался, но лишь на мгновение. Казалось очевидным, что у Диниаса есть свои причины держать нас подальше от глаз верховного короля; к тому же если бы ему удалось утаить свой союз с Камлахом, то, уж конечно, он был бы теперь в армии Вортигерна, а не слонялся бы по пустому дворцу в обносках с чужого плеча. К тому же теперь, когда он знал о моем присутствии в Маридунуме, я предпочитал держать его под присмотром: рискованно было дать ему возможность уйти и разболтать о моем возвращении первому встречному.

Поэтому я принял его приглашение, сделав вид, что польщен и доволен, и настояв лишь на том, чтобы он присоединился ко мне за ужином, если он подскажет, где можно вкусно поесть и обсушиться в тепле…

Едва я успел договорить, как он схватил меня за руку и повел через атриум к выходу на улицу.

— Хорошо-хорошо. Есть одно местечко в западном квартале, за мостом. Кормят там сносно, а посетители не суют нос в чужие дела. — Он гадко подмигнул. — Впрочем, какое тебе дело до девок, так ведь? Хотя по твоему виду и не скажешь, что из тебя все-таки сделали клирика… Ну да ладно, хватит на время. И не строй из себя тихоню. Ни за что не поверю, что тебе не о чем порассказать… Да и о многом ли сейчас поговоришь? Ты или с валлийцами не в ладах, или с Вортигерном, а ведь город кишит его соглядатаями. Не знаю, кого они так ищут, но ходят слухи… Нет, вали отсюда со своим тряпьем.

Последние слова относились к нищему, протягивавшему к нам лоток с грубо обточенными камнями и кожаными шнурками. Без единого слова человек отступил на шаг. Я заметил, что он слеп на один глаз: щеку его пересекал отвратительный шрам, расплющивший переносицу сломанного носа. Судя по всему, это был страшный след от удара мечом.

Проходя мимо него, я бросил на поднос монету, и Диниас одарил меня далеко не дружелюбным взглядом.

— Времена переменились, а? Ты, должно быть, разбогател в Корнуолле. Скажи мне, что произошло той ночью? Неужели это ты поджег весь этот проклятый дворец?

— Я расскажу тебе об этом за ужином, — ответил я и отказывался отвечать на его расспросы до тех пор, пока мы не укрылись в таверне, где нам отвели скамью в углу так, чтобы у нас за спинами была стена.

5

Я не ошибся — Диниас действительно впал в нищету. Даже в полумраке, царившем в этой задымленной таверне, я видел, насколько изношена его одежда, а заказывая ужин и кувшин их лучшего вина, чувствовал, как он неотрывно следит со мной со смесью негодования, обиды и голодного вожделенья. Оставив Диниаса дожидаться, когда принесут еду и питье, я, извинившись, отошел переброситься парой слов с Кадалом.

— Возможно, из него удастся выудить кое-какие необходимые нам сведения. В любом случае мне показалось, что пока лучше держаться его — сейчас с него нельзя спускать глаз. Готов поспорить, что к восходу луны он так напьется, что будет совершенно безопасен: я или уложу его в постель к какой-нибудь девице, или по пути в монастырь мы благополучно препроводим его домой. А если все будет идти к тому, что мне не удастся выбраться отсюда до восхода луны, ты сам отправляйся к воротам на вьючной тропе, чтобы встретить мою мать. Что говорить, ты знаешь. Скажи ей, что я собирался прийти сам, но случайно столкнулся с моим кузеном Диниасом и сперва мне надо отделаться от него. Она поймет. А теперь иди поешь.

— Только будь настороже, Мерлин, а я сделаю все как надо. Так ты говоришь, что это твой кузен? Не ошибусь, если скажу, что он не слишком-то тебя жалует.

— Думаешь, ты сказал что-то новое? Это взаимно, — рассмеялся я.

— Ох, ладно, если ты будешь осторожен.

— Обязательно.

Диниасу достало хороших манер, чтобы он заставил себя дождаться, пока я не отпущу Кадала и не сяду налить вина. Насчет пищи мой дорогой кузен был совершенно прав: принесенный нам пирог не только был высоким и пышным, но в нем еще дымилась обильная начинка из говяжьего фарша с кусочками устриц, а хлеб, хоть и с добавкой ячменя, был свежим. Сыр же, наоборот, был выдержанным и отменного качества. Другой товар в таверне, похоже, не уступал подаваемым блюдам: из-за занавески в дальнем конце зала то и дело выглядывало смазливое девичье личико, и кто-нибудь из посетителей, отставив кружку, спешил на призывный смех. По тому, как даже во время еды Диниас не сводил глаз с этой занавески, я заключил, что мне не составит труда избавиться от него, как только я получу все интересующие меня сведения.

Прежде чем я начал задавать ему вопросы, я подождал, пока он прикончит половину пирога. Мне не хотелось ждать дольше, поскольку, несмотря на голод, после каждого куска он прикладывался к кувшину с вином, и я опасался, что, если я протяну с расспросами еще немного, голова его настолько затуманится, что он вообще не сможет связно что-либо мне рассказать.

Не будучи вполне уверен, на чьей стороне Диниас и каковы вообще настроения в здешних местах, я не вел прямые расспросы, которые могли оказаться опасными, но, учитывая положение, какое занимала моя семья, большую часть нужных Амброзию сведений я мог получить, просто интересуясь судьбой своих родственников. На эти вопросы Диниас отвечал довольно охотно.

Начать с того, что с самой ночи пожара все считали меня умершим. Тело Сердика сгинуло в огне, а с ним — и все то крыло дома. Когда же мой пони под пустым седлом под утро сам нашел дорогу на конный двор, а меня так нигде и не было, вполне разумно было предположить, что меня постигла участь останков Сердика и что мое тело дотла сгорело во время пожара. Моя мать и Камлах разослали людей обыскать окрестности, но, естественно, они не обнаружили моих следов. По-видимому, никому и в голову не пришло, что я мог улизнуть морем. Из-за непогоды ни один купеческий корабль не заходил в Маридунум, а рыбачью лодку Маррика и Анно никто не видел.

Мое исчезновение — и в этом нет ничего удивительного — не произвело большого шума. Что думала по этому поводу моя мать, никто не знал, к тому же вскоре после этого она удалилась в монастырь Святого Петра. Камлах, не теряя времени, провозгласил себя королем. Разумеется, приличия ради он предложил Олвене свои защиту и покровительство, но, поскольку его собственная жена уже имела одного сына и была беременна вторым ребенком, ни для кого не было тайной, что королеву Олвену поскорее выдадут замуж за какого-нибудь безобидного и по возможности правящего далеко от этих мест воеводу… И так далее, и так далее…

Слишком много разговоров о прошлом, в которых не было ничего нового ни для меня, ни для Амброзия. Когда Диниас покончил с едой и прислонился к стене, распустив пояс и расслабившись после обильной пищи и вина в тепле таверны, я подумал, что пришло время перевести разговор на события недавних дней. Таверна уже была набита до отказа, и за царившим шумом никто не мог бы услышать нашу беседу. Из внутренних комнат вышло несколько девушек; зал заполнился раскатами громового хохота, посыпались грубые шутки.

Снаружи совершенно стемнело и, похоже, снова принялся моросить дождь. Входя с улицы, мужчины отряхивались, словно собаки, и громко требовали подогретого вина с пряностями. Воздух в помещении был тяжелым от торфяного и угольного дыма, поднимавшегося от жаровен, запахов готовящейся пищи и копоти дешевых масляных ламп. Я не опасался, что меня узнают: для того чтобы рассмотреть мое лицо, пришлось бы наклониться через стол и взглянуть на меня в упор.

— Заказать еще еды? — спросил я.

Диниас мотнул головой, икнул и осклабился:

— Нет, благодарю. Все было отлично. Я твой должник. А теперь расскажи о себе. Ты уже довольно меня послушал. Где тебя носило все эти годы? — Он снова потянулся к кувшину и перевернул его над своей кружкой. — В этом проклятом черепке ничего не осталось. Закажешь еще?

Я заколебался. Он не был похож на человека, стойкого к крепким напиткам, а мне не хотелось, чтобы он напился преждевременно.

Он неправильно понял мою нерешительность.

— Ну же, ну, неужели тебе жалко для меня еще одного кувшинчика вина? Не каждый день богатый молодой родственник приезжает из Корнуолла. Что тебя привело сюда, а? И что ты делал все это время? Давай рассказывай, маленький Мирддин. Послушаем твою историю, да? Но сперва — еще вина.

— Да, конечно, — сказал я и приказал прислуживавшему в таверне мальчишке принести еще вина. — Но прошу тебя, не называй здесь моего имени, ладно? Я теперь зову себя Эмрисом, пока не узнаю, откуда ветер дует.

Он с такой готовностью согласился на мою просьбу, что я понял: дела в Маридунуме обстоят даже хуже, чем я предполагал. Похоже, теперь опасно было вообще открыто объявлять о том, кто ты и на чьей ты стороне. Большинство мужчин в таверне были валлийцами с виду; я никого не узнал, что было неудивительно, учитывая то, какую компанию я водил пять лет назад. Но у дверей сидела ватага пришлых, рыжебородых и светловолосых, которые вполне могли быть саксами. Я предположил, что это люди Вортигерна. Мы не произнесли ни слова, пока мальчишка не стукнул перед нами по столу полным кувшином. Диниас налил вина, отодвинул свою тарелку, облокотился на стену и выжидательно уставился на меня:

— Что ж, давай выкладывай о себе. Что произошло в ту ночь, когда ты удрал? С кем ты ушел? Тебе тогда было лет двенадцать-тринадцать, не больше, так?

— Я прибился к двум купцам, следовавшим на юг, — начал я свой рассказ. — Я заплатил за дорогу одной из брошей, которые подарил мне мой д… старый король. Они взяли меня с собой до Гластонбери. Потом мне снова посчастливилось — я встретил торговца, везшего груз стеклянных изделий с Острова домой в Корнуолл, и он взял меня с собой. — Я опустил взгляд, словно избегая смотреть ему в глаза, и повертел кружку в руках. — Он хотел завести дом, как у вельможи, и счел, что ему будет полезно иметь при себе мальчика, умеющего петь и играть на арфе, а также читать и писать.

— Гм, похоже на правду. — Я знал, что он мог подумать о моей истории; и в самом деле, в его тоне сквозило удовлетворение, словно его презрение ко мне внезапно получило оправдание. Что ж, тем лучше. Меня мало интересовало его мнение. — А потом? — спросил он.

— Ну, я провел у него несколько месяцев. Он благоволил ко мне, он и его друзья тоже. Я даже скопил немалую сумму.

— Игрой на арфе? — ощерился он.

— Да, игрой на арфе, — мягко отозвался я. — А еще тем, что читал и писал: я вел для него счета. Когда он снова собрался на Север, то позвал меня с собой, но мне не хотелось ехать назад. Я не отважился, — добавил я с обезоруживающей искренностью. — Мне было нетрудно получить приют в святой обители. О нет, я был слишком молод и стал только послушником. По правде, мне там понравилось; я вел очень мирную жизнь. Занимался я тем, что помогал переписывать книги об истории падения Трои. — Я едва не расхохотался, увидев гримасу, исказившую в тот момент его лицо, и, лишь чудом сдержавшись, поспешил опустить глаза на кружку. Она была хорошей работы, скорее всего самианской, с блестящей глазурью и хорошо видным клеймом гончара: А. С. «Амброзий сделал меня», — внезапно пришло мне в голову, и, мягко погладив большим пальцем буквы, я закончил свой рассказ о пяти безмятежных годах, проведенных мной вдали от родного дома. — Я работал там, пока до меня не стали доходить слухи из дому. Сперва я не особенно к ним прислушивался: всякие слухи всегда ходят. Но когда стало ясно, что слухи о гибели Камлаха правдивы, а после этого мы узнали и о смерти Вортимера, я стал беспокоиться о том, что произошло в Маридунуме. Я понял, что мне нужно вновь повидаться с матерью.

— Ты собираешься здесь задержаться?

— Сомневаюсь. Мне нравится Корнуолл, у меня там есть свой дом.

— Значит, ты станешь священником?

Я пожал плечами:

— Об этом я еще не думал. В конце концов, меня всегда готовили к этому. Каким бы ни было мое будущее там, здесь я уже потерял свое место — если оно у меня когда-нибудь было. И воина из меня наверняка уже не выйдет.

При этих словах Диниас усмехнулся:

— Это уж точно. Но здесь-то война еще не закончена, должен тебе сказать. Она только-только начинается. — Он доверительно наклонился ко мне через стол, толкнув при этом кружку так, что из нее выплеснулось вино. Диниас подхватил кружку, не давая ей опрокинуться. — Чуть не разлил, а вино опять почти кончилось. Неплохое, а? Как насчет еще одного кувшина?

— Если хочешь. Но ты говорил о?..

— Ах да, о Корнуолле. Я всегда хотел там побывать. Что там говорят об Амброзии?

Вино уже развязало ему язык. Он позабыл о том, что собирался говорить доверительным шепотом; его голос звучал громко, и я заметил, как две или три головы обернулись в нашу сторону.

Он не обратил на это внимания.

— Да, надо думать, тебе известны все до единой тамошние новости. Если они вообще есть, эти новости. Говорят, он высадится там, а?

— Вот ты о чем, — небрежно бросил я. — Люди все время что-то болтают. Сам знаешь, слухи о вторжении ходят уже много лет. Пока что он не высадился, и ты можешь гадать об этом не хуже меня.

— Хочешь поспорим? — Я увидел, как он полез в кошель, висевший у него на поясе, достал пару игральных костей и принялся лениво перебрасывать их из руки в руку. — Давай сыграем.

— Нет, спасибо. В любом случае не здесь. Послушай, знаешь что, Диниас? Давай купим еще флягу вина или даже две, если хочешь, и мы пойдем домой и выпьем их там?

— Домой? — скорчил он презрительную гримасу. — А где это? В пустом дворце?

Он по-прежнему говорил громко; я заметил, что из другого угла комнаты за нами кто-то наблюдает. Этих людей я не знал. Двое мужчин в темной одежде, лицо одного окаймляла короткая черная бородка, другой был узколицый, рыжеволосый и с длинным, похожим на лисий, носом. Выглядели они как жители Уэльса. На столе перед ними стояла фляга, а в руках они держали кружки, но уже добрых полчаса уровень вина во фляге не уменьшался.

Я поглядел на Диниаса. Судя по всему, он достиг той степени опьянения, которая располагала в равной мере как к откровенности, так и к шумной ссоре. Если я стану настаивать на том, чтобы уйти немедленно, то, возможно, вызову эту самую ссору, а если за нами действительно следят и ватага у дверей и в самом деле люди Вортигерна, то нам лучше остаться здесь за тихой беседой; нет нужды рисковать, уводя моего родича на улицу, — мы вполне могли повести за собой соглядатаев. Да и что с того, что вслух помянули Амброзия? Это имя у всех вертелось на языке; и страна более чем когда-либо гудела от слухов, их обсуждали все — и друзья, и враги Вортигерна.

Диниас бросил кости на стол и перекатывал их из стороны в сторону, пальцы его и не думали дрожать. Возможно, кости послужат оправданием нашему перешептыванию в углу. Кроме того, кости могут отвлечь его от кувшина с вином.

Я достал горсть мелких монет.

— Ладно, если ты действительно хочешь играть. Что ты можешь поставить на кон?

Пока мы играли, я затылком чувствовал, что чернобородый и его собутыльник с лисьим лицом внимательно прислушиваются. Саксы у дверей выглядели довольно безобидными; большинство из них были уже мертвецки пьяны, а остальные галдели между собой, и ни до кого другого им не было дела. Но чернобородый, по-видимому, заинтересовался.

Я бросил кости: пять и четыре. Слишком хорошо; нужно, чтобы Диниас немного выиграл. Я не мог ни с того ни с сего предложить ему деньги и отправить за занавес к девкам. А тем временем, чтобы сбить со следа чернобородого…

Я произнес негромко, но отчетливо:

— Так тебя интересует Амброзий? Сам знаешь, что такое слухи. Я ничего определенного не слышал, обычная болтовня, которая не смолкает уже десять лет. О да, говорят, что он вторгнется в Корнуолл или Маридунум, захватит Лондон или высадится в устье Эйвона, — бери кости, твой бросок. — Чернобородый отвернулся. Я наклонился, чтобы лучше видеть, как Диниас бросит кости, и понизил голос: — А если бы он объявился здесь сейчас, что тогда? Тебе это известно лучше меня. Поднимутся ему на подмогу западные королевства или останутся верными Вортигерну?

— Запад запылает, что солома. Видит бог, такое уже случалось. Удваиваешь или рассчитаемся? Запылает, как в ту ночь, когда ты сбежал. Боже, как я смеялся! Маленький ублюдок поджег дом и унес ноги. Зачем ты устроил пожар? Я выиграл, две пятерки. Тебе бросать.

— Идет. Ты спрашиваешь, почему я сбежал? Я же говорил тебе, что боялся Камлаха.

— Я не это имел в виду. Я спросил, почему ты поджег дворец? Только не говори, что это был несчастный случай, я все равно не поверю.

— Это был погребальный костер. Я зажег его потому, что Камлах приказал убить моего слугу.

Он вытаращил глаза, кости у него в ладони на мгновение замерли.

— Ты поджег королевский дворец из-за раба?

— И что с того? Я любил своего слугу больше, чем Камлаха.

Диниас снова было пьяно вытаращился на меня, потом все же бросил кости. Два и четыре. Я вернул себе две монетки.

— Да будь ты проклят, — выругался Диниас, — ты не имеешь права выигрывать, у тебя и так много денег. Ладно, давай еще. Ну надо же, из-за слуги! Тоже мне, благородного из себя корчишь, а сам-то ты кто? Бастард, выдающий себя за писца в монастырской келье.

— Не забывай, что ты тоже бастард, любезный мой родич.

— Возможно, но я хотя бы знаю, кто мой отец.

— Говори тише, люди кругом. Ладно, твой бросок.

Кости катились. Я молчал, с волнением всматриваясь в них. До сих пор они по большей части падали так, что я выигрывал. Сколь было бы полезно, подумалось мне, если бы можно было навлечь волшебную силу на такие мелочи, как игральные кости; особых усилий это бы не потребовало, но намного облегчило бы мне дело. Но я уже начал понимать, что на самом деле моя сила ничего не упрощает; когда она приходила, словно волк вцеплялся мне в горло. Иногда я чувствовал себя, как тот мальчик из древнего мифа, который запряг в колесницу лошадей солнца и пронесся над миром как бог, пока сила не испепелила его. Я не мог не спрашивать себя, вспыхнет ли когда-нибудь еще во мне это пламя.

Кости выпали из моей обыкновенной, человеческой руки. Два и один. К чему сила, если на моей стороне удача? Диниас удовлетворенно крякнул и сгреб кости, а я пододвинул к нему несколько монет. Игра продолжалась. Я проиграл еще три броска, и горка монет возле него заметно выросла. Он расслабился. Никто не обращал на нас никакого внимания; наверное, у меня просто разыгралось воображение. Пора попытаться выудить еще несколько фактов.

— А где сейчас верховный король? — поинтересовался я.

— Что? Ах да, король! Он уехал отсюда с месяц назад. Двинулся на Север, как только установилась ясная погода и открылись дороги.

— В Каэр-ар-Вон, ты говорил… В Сегонтиуме?

— Я говорил? О, полагаю, это раньше он называл его своей базой, но какой дурак сам загонит себя в ловушку в этом медвежьем углу между Снежной горой и морем? Нет, говорят, он строит себе новую крепость. Ты, кажется, заказал еще вина?

— Его уже несут. Угощайся. С меня уже хватит. Так значит, крепость? Где?

— Что? Ах да. Недурное, однако, вино. Я точно не знаю, где он строит, это где-то в Сноудоне. Я же тебе говорил. Это место называется Динас Бренин… Он бы и построил, если б только смог.

— Что же ему мешает? Там что, какие-то волнения? Прежние сторонники Вортимера или что-то новое? В Корнуолле болтают, что у него за спиной тридцать тысяч саксов.

— За спиной, по бокам… у нашего короля везде саксы. Но за ним они не пойдут. Они пойдут за Хенгистом, а Хенгист и король не слишком-то ладят. Да говорю тебе, Вортигерна обложили со всех сторон! — По счастью, он говорил тихо и его слова потонули в стуке костей и царившем в таверне гаме. Думаю, он уже почти забыл обо мне. Диниас нахмурился и бросил кости. — Ты только посмотри. Эти треклятые кости, верно, кто-то сглазил, как и королевскую цитадель.

Что-то в его словах затронуло струну памяти, отозвавшуюся ускользающим слабым звоном, бесследным, как гудение пчелы в ветвях цветущей липы. Я бросил кости и как бы невзначай спросил:

— Сглазил? Как это?

— Ха, вот это уже лучше. Такой паршивый бросок я, пожалуй, перекрою. Сам знаешь, каковы эти северяне: стоит однажды утром подуть холодному ветру, и они тут же начинают твердить, что это мертвый дух пролетает мимо. Они не посылают отрядов в разведку, куда там, у них ведь есть прорицатели да шептуны. Я слышал, стены возводили на высоту человеческого роста четырежды и всякий раз на следующее утро они шли трещинами… Что скажешь?

— Неплохо. Боюсь, этого мне не побить. Он выставлял охрану?

— Конечно. Охрана ничего не видела.

— А почему, собственно, она должна была что-то видеть? — Казалось, удача отвернулась от нас обоих: кости словно так же сговорились против Диниаса, как стены против Вортигерна. Сам того не желая, я выбросил два дубля подряд. Нахмурившись, Диниас пододвинул половину своих монет ко мне. — Похоже, он выбрал место, где почва была мягкой, — заметил я. — Почему ему не поискать другое?

— Он выбрал вершину скалы. Лучшего места для обороны не найти во всем Уэльсе. Она главенствует над севером и югом долины и стоит над дорогой в самом узком месте долины, там, где утесы сжимают ее с обеих сторон. Да будь я проклят, там даже раньше высилась башня. Местные жители с незапамятных времен зовут ее Королевской Твердыней.

Королевская Твердыня… Динас Бренин… Гудение усиливалось, пробуждая память. Белые скелеты берез на фоне молочно-голубого неба. Крик сокола. Два короля, прогуливающихся бок о бок, и голос Сердика: «Слушай, почему бы нам не спуститься вниз и не сразиться в кости».

Еще не осознав того, что делаю, я, почти как Сердик, неуловимым стремительным движением подтолкнул катящийся кубик. Диниас, в этот момент опрокидывавший пустой кувшин над своей кружкой, ничего не заметил. Кости остановились. Два и один.

— Тебе не составит труда перебить мой бросок, — с горечью обронил я.

Диниас и в самом деле выбросил больше — но лишь на одно очко. Торжествующе хмыкнув, он подгреб к себе все деньги, после чего почти рухнул на стол, опершись о локоть, который поставил прямо в разлитое вино. Я подумал, что если даже мне удастся проиграть этому пьяному идиоту достаточно денег, мне еще посчастливится, если я смогу дотащить его хотя бы до занавески, закрывавшей проход во внутренние комнаты с гулящими девками.

Снова мой бросок. Еще встряхивая стакан, я заметил возле входа Кадала, ожидавшего, пока я обращу на него внимание. Пора уходить. Я кивнул, и он удалился. Пока Диниас оборачивался посмотреть, кому это я подавал знак, я бросил опять и рукавом незаметно перевернул остановившуюся шестеркой вверх кость. Один и три. Диниас удовлетворенно фыркнул и потянулся за стаканом.

— Послушай, — обратился я к нему. — Еще один кон, и мы уходим. Выиграешь ли ты или проиграешь, я все равно куплю еще флягу вина, и мы выпьем ее у меня на квартире. Там нам будет гораздо удобнее, чем здесь.

Как только я выведу этого пьяницу из таверны, мы с Кадалом найдем способ совладать с моим непутевым родичем.

— Квартира? Я сам могу предоставить тебе квартиру. Во дворце полно места, и тебе не следовало посылать своего человека на поиски ночлега. Знаешь, ныне следует быть осторожным. Вот. Две пятерки. Перебей мой ход, если сможешь, бастард Мерлин! — Он вылил остатки вина себе в глотку и, откинувшись назад, расплылся в улыбке.

— Сдаюсь. — При этом я придвинул к нему монеты и собрался вставать. Оглянувшись в поисках мальчишки с обещанной флягой, я услышал, как Диниас хлопнул ладонью по столу. Подпрыгнув, кости задребезжали по столу, а кружка опрокинулась и, скатившись с края стола, упала и разбилась вдребезги. Разговоры стихли, и все уставились на нас.

— О нет, ты не уйдешь! Мы доиграем до конца! Ты уходишь именно тогда, когда счастье опять мне улыбнулось? Я ни от кого такого не потерплю — ни от тебя, ни от кого другого! Садись и доиграй, мой незаконнорожденный кузен!

— О, бога ради, Диниас…

— Ну ладно, я тоже бастард! Я только хотел сказать, лучше быть незаконнорожденным сыном короля, чем неизвестно чьим ребенком, у которого вообще никогда не было отца!

При этих словах он икнул, и кто-то рассмеялся. Я тоже засмеялся и взял кости.

— Ладно, мы возьмем их с собой. Я же тебе сказал, выиграешь ты или проиграешь, мы все равно унесем отсюда флягу. Можем доиграть и дома. Пора выпить на сон грядущий.

На мое плечо упала тяжелая рука. Я попытался обернуться, чтобы посмотреть, кто это, но тут другой человек подошел сбоку и взял меня за руку. Я увидел, что Диниас смотрит на меня широко раскрытыми глазами, полуоткрыв рот. Выпивохи вокруг нас внезапно примолкли.

Чернобородый сильнее сжал мою руку.

— Тише, молодой господин. К чему нам ссора, не так ли? Мы не могли бы переброситься с тобой парой слов на улице?

6

Я встал. Ни в одном из обернувшихся ко мне лиц не нашел ответа на вопрос, что же здесь происходит. Никто не произнес ни слова.

— В чем, собственно, дело?

— На улице, если тебе будет угодно, — повторил чернобородый. — Нам бы не хотелось…

— Ничего не имею против доброй ссоры, — решительно оборвал его я. — Вам придется назвать себя, прежде чем я сделаю с вами хоть шаг. А для начала уберите от меня свои лапы. Хозяин, кто эти люди?

— Люди короля, господин. Тебе лучше подчиниться. Если тебе нечего скрывать…

— То мне ничего не грозит? — договорил я. — Я знаю эту песню, она всегда лжет.

Стряхнув с плеча руку чернобородого, я обернулся, чтобы посмотреть ему в глаза. Диниас так и остался сидеть с разинутым ртом. Надо думать, увидел перед собой совсем не того кроткого мальчика, которого он знал. Что ж, время того мальчика прошло.

— Я не возражаю, чтобы все сидящие здесь услышали мои ответы. Скажите, что вам нужно. Почему вы хотите говорить со мной?

— Мы заинтересовались тем, о чем говорил твой приятель.

— Почему бы вам в таком случае не побеседовать с ним?

— Всему свое время, — твердо ответил чернобородый. — Изволь сказать, кто ты такой и откуда прибыл?

— Мое имя Эмрис, и я родился здесь, в Маридунуме. Несколько лет назад, еще ребенком, я уехал в Корнуолл и вот теперь пожелал вернуться и узнать, что здесь новенького. Только и всего.

— А этот юноша? Он назвал тебя кузеном.

— Ну, это всего лишь оборот речи. Мы в родстве, но не слишком близком. Возможно, вы также слышали, как он называл меня бастардом.

— Погодите минутку, — раздался голос из толпы у меня за спиной. Незнакомый мне немолодой человек с редкими седыми волосами проталкивался вперед. — Я его знаю. Он говорит правду. Да это же Мирддин Эмрис, будьте уверены, внук старого короля! — Тут он обернулся ко мне. — Едва ли ты меня помнишь, молодой хозяин. Я был одним из управляющих в поместье твоего деда. — Он по-куриному вытянул шею, снизу вверх глядя на чернобородого. — Мне все равно, люди вы короля или нет, но у вас нет права хватать этого молодого господина. Он говорит правду. Он уехал из Маридунума пять лет назад — точно, пять лет, это было в ту самую ночь, когда умер старый король, — и с тех пор никто о нем ничего не слышал. Но я готов принести любую клятву, какую вы только потребуете, что он не способен поднять руку на короля Вортигерна. Да что вы! Его готовили в священники, и он никогда не брал в руки оружия. И если он тихо пьет с принцем Диниасом, а они родичи, как он вам и сказал, то спрашивается, с кем еще он должен выпивать и от кого еще ему узнать домашние новости? — Старик ободряюще кивнул мне. — Да, это в самом деле Мирддин Эмрис. Теперь он уже взрослый человек, а не маленький мальчик, но я где угодно его узнаю. И позволь мне сказать тебе, господин, я невероятно рад тебя видеть. Мы боялись, что ты погиб в огне.

Чернобородый даже не взглянул на старика. Он стоял между мной и выходом и не сводил с меня пристального взгляда.

— Мирддин Эмрис, внук старого короля, — медленно произнес он. — Да к тому же бастард? Чей же ты тогда сын?

Не было смысла отпираться. Теперь я узнал управляющего. Старик оживленно кивал мне, крайне довольный собой.

— Моей матерью была Ниниана, дочь короля.

— Это правда? — прищурил глаза чернобородый.

— Истинная правда, истинная правда. — Это снова отозвался старый управляющий, в глуповатых блеклых глазах которого сквозило искреннее доброхотство.

Чернобородый снова повернулся в мою сторону. Я увидел, что с его губ готов сорваться новый вопрос. Сердце гулко билось у меня в груди, и я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Усилием воли я попытался погасить волнение.

— А твой отец?

— Я его не знаю. — Может быть, он посчитает, что я покраснел от стыда.

— Думай, что говоришь, — предупредил чернобородый. — Кому, как не тебе, это знать. Кто тебя зачал?

— Я не знаю.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Твоя мать — дочь короля. Ты помнишь ее?

— Разумеется, прекрасно помню.

— И она никогда тебе не говорила? Кто в это поверит?

— Мне безразлично, поверишь ты или нет, — раздраженно сказал я. — Я устал от всего этого. Всю мою жизнь меня спрашивали одно и то же, и мне никто никогда не верил. Это правда, она никому не открылась. Мне кажется, что она, возможно, говорила правду, утверждая, что я — плод дьявола. — Я нетерпеливо махнул рукой. — Почему ты спрашиваешь?

— Мы слышали слова второго господина, — бесцветным голосом ответил он. — «Лучше быть незаконнорожденным сыном короля, чем неизвестно чьим ребенком, у которого вообще никогда не было отца!»

— Если я счел себя оскорбленным, то тебе-то какое дело? Ты же видишь, он перепил.

— Мы хотели удостовериться, только и всего. А теперь мы уверены. Тебя желает видеть король.

— Король? — глупо переспросил я.

Он кивнул:

— Вортигерн. Мы уже три недели тебя ищем. Ты должен отправиться к нему.

— Не понимаю. — Наверное, я выглядел сбитым с толку, а не испуганным. Я видел, как моя миссия идет прахом, но вместе с тем я испытывал смешанное чувство неуверенности и облегчения. Если меня ищут вот уже три недели, то это не может быть связано с Амброзием.

Диниас сидел в своем углу довольно тихо. Я подумал, что большая часть сказанного просто не дошла до него, но тут он подался вперед, опершись ладонями о залитый вином стол.

— Для чего он ему понадобился? Отвечайте!

— Тебе нечего беспокоиться, — почти презрительно бросил ему чернобородый. — Ему нужен не ты. Но слушай! Поскольку это ты привел нас к нему, то именно ты и получишь награду.

— Награду? — переспросил я. — О чем речь?

Диниас внезапно протрезвел.

— Я ничего не говорил. Что вы имеете в виду?

— Ничего. Именно твои слова привели нас к нему. — Чернобородый кивнул.

— Он только интересовался семьей… он долго отсутствовал, — забормотал мой родич. — Вы же слышали. Все слышали, мы говорили не таясь. Клянусь богами, если бы мы плели заговор, то неужели разговаривали бы здесь?

— Никто не ведет речи о заговоре. Я просто исполняю свой долг. Король желает видеть его, и он пойдет со мной.

— Вы не можете причинить ему вреда, — встревоженно вмешался старый управляющий. — Он тот, за кого выдает себя, — сын Нинианы. Спросите ее саму.

При этих словах чернобородый резко обернулся.

— Она еще жива?

— О да, жива и здорова. До нее рукой подать, она в обители Святого Петра, что за старым дубом у перекрестка дорог.

— Не трогайте ее. — Теперь я уже не на шутку испугался. Я страшился того, что она могла сказать им. — Не забывайте, кто она. Даже Вортигерн не осмелился ее тронуть. К тому же вы не обладаете властью. Ни надо мной, ни над ней.

— Ты так думаешь?

— Ну и какие же у вас полномочия?

— Вот какие. — Сверкнувший в его руке короткий меч был начищен до блеска.

— Закон Вортигерна, не так ли? — произнес я. — Что ж, это веский довод. Я пойду с вами, но мою мать вам лучше не трогать. Говорю вам, оставьте ее в покое. Она скажет вам не больше, чем я.

— Да, но по крайней мере мы не обязаны верить ей, если она скажет, что ничего не знает.

— Но это правда. — Это опять вмешался болтливый управляющий. — Послушайте, я прослужил во дворце всю свою жизнь и все отлично помню. Поговаривали, что она понесла ребенка от дьявола, от самого Князя тьмы.

Замелькали руки — люди творили знаки от сглаза.

— Иди с ними, мастер Эмрис, — произнес старик, всматриваясь в меня. — Они не причинят вреда ни Ниниане, ни ее сыну. Наступит время, когда верховному королю понадобятся люди Запада, и кому это лучше знать, как не ему?

— Похоже, мне придется следовать за ними, поскольку к моему горлу приставлен слишком острый королевский ордер, — промолвил я. — Все в порядке, Диниас, в этом нет твоей вины. Скажи моему слуге, где я. А вы ведите меня к Вортигерну и уберите прочь от меня свои лапы.

Я направился к двери; посетители таверны расступились перед нами. На ходу я заметил, как Диниас, с трудом поднявшись на ноги, тоже двинулся к выходу. Когда мы вышли на улицу, чернобородый обернулся.

— Я совсем забыл. Вот, это тебе.

Глухо звякнув, на землю у ног моего кузена упал кошель с монетами.

Я не оглянулся. Но, проходя мимо, я краем глаза заметил лицо моего кузена, когда он, быстро зыркнув по сторонам, нагнулся за кошельком и поспешно сунул его за пазуху.

7

Вортигерн переменился. Он словно стал меньше ростом, утратил внушительность, и так показалось мне не только потому, что я сам был уже не ребенком, а высоким юношей. Как это бывает, он ушел в себя. Не было нужды видеть ни наспех сооруженные королевские палаты, ни двор, который представлял собой скорее сборище военачальников и тех женщин, каких они возили с собой, чтобы понять, что передо мной человек в бегах или, вернее, человек, загнанный в угол. Но загнанный в угол волк намного опасней, чем волк на свободе, а Вортигерн все еще оставался волком.

Не оставалось сомнений в том, что свой угол он выбрал на редкость хорошо. Королевскую Твердыню. Насколько я помнил, это был горный кряж, возвышавшийся над речной долиной, к вершине которого можно было добраться по узкой седловине, отдаленно напоминающей мост. Кряж мысом выступал из кольца скалистых холмов, создавших естественный загон, где можно было выпасать лошадей и куда в случае нужды легко было бы загнать и скот, а потом без труда охранять его.

Вокруг долины громоздились горы, серые от каменных осыпей и еще не зазеленевшие весенней травой. Апрельские дожди лишь вызвали долгий каскад оползней, растянувшийся на тысячу футов от вершины до подножия гор. Дикое, темное, внушающее страх место. Если Волку удастся окопаться на вершине этого кряжа, то даже Амброзию нелегко будет выкурить его оттуда.

Путешествие заняло шесть дней. С первыми лучами солнца мы тронулись по дороге, ведшей на север от Маридунума; дорога была хуже, чем восточная, но короче, и мы добрались намного быстрее, даже несмотря на то что нас задерживала непогода и размеренный шаг, какой задавали верховым носилки женщин. Мост в Пеннале был разрушен и почти смыт водой; у нас ушло почти полдня на то, чтобы вброд переправиться через Афон Дифи, — только после этого кортеж смог пробиться к Томен-и-Муру, где дорога была хорошей. После полудня шестого дня пути мы свернули на тропу, идущую по берегу реки к Динас Бренину, в логово верховного короля.

Чернобородому не составило труда уговорить монастырь Святого Петра отпустить мою мать с ним к королю. И даже если в беседе с аббатисой он прибег к тем же средствам убеждения, что и в разговоре со мной, в этом не было ничего удивительного. Но мне так и не представилось возможности спросить ее, зачем мы понадобились Вортигерну, или хотя бы узнать чуть больше об этом.

Моей матери предоставили закрытый паланкин и дали в сопровождение двух женщин из святой обители. Поскольку монахини день и ночь не отходили от матери, то я не мог даже приблизиться к ней, чтобы побеседовать наедине, а она не подавала знака, что хотела бы поговорить со мной без свидетелей. Иногда я ловил на себе ее тревожный или, скорее, озадаченный взгляд, но когда она говорила, то ее голос звучал спокойно и отчужденно; в нем не было даже намека на то, что ей известно что-нибудь такое, о чем не следовало знать Вортигерну.

Поскольку мне не позволяли увидеться с ней наедине, то я рассудил, что лучше всего будет рассказать ей ту же историю, что я рассказал Чернобородому и которая ничем не отличалась от изложенной мной Диниасу (насколько я знал, его допросили). Она могла думать что угодно об этом, а также о том, почему я не послал ей весточки раньше. Я, конечно, не отваживался упоминать ни о Малой Британии, ни даже о друзьях из тех краев из страха, что она догадается о моей встрече с Амброзием.

Я застал мать сильно изменившейся. Ниниана была бледна и тиха и прибавила в весе, а с лишней плотью пришла и некая тяжесть, сгорбленность духа, которой я никогда прежде не замечал в ней. Лишь спустя день или два тряского пути через холмы на Север я внезапно понял, что это было: она утратила ту толику силы, какой когда-то владела. То ли время отобрало ее, то ли болезнь, а может, она отреклась от своей силы в пользу той, что дает христианский талисман, который носила на груди, — об этом я мог только гадать. Но прежняя Ниниана исчезла.

По крайней мере в одном я был совершенно спокоен: с моей матерью обращались с учтивостью, оказывая ей почести, достойные дочери короля. Меня такими почестями обошли, но дали хорошего коня, а на ночь отводили приличное жилье. Сопровождавшие меня всадники были достаточно учтивы, когда я заговаривал с ними. Но на том их учтивость и кончалась; они не отвечали на мои вопросы, хотя, по-видимому, прекрасно знали, почему король желает меня видеть. Я ловил на себе их любопытные взгляды, а раз или два заметил в этих взглядах нечто похожее на жалость.

По прибытии нас провели прямо к королю. Его лагерь располагался на плоской возвышенности между горным кряжем и рекой, откуда Вортигерн надеялся надзирать за возведением своей твердыни. Этот лагерь во многом отличался от тех, что разбивали на скорую руку Утер и Амброзий. Большинство ратников, не говоря уже о челяди, ютились в палатках, и, за исключением земляного вала и палисада со стороны дороги, военачальники, очевидно, полагались на естественные оборонные сооружения — реку и кряж с одной стороны, скалу Динас Бренин с другой, а также непреодолимые пустынные горы, подпиравшие долину.

Сам Вортигерн устроился с королевской роскошью. Он принял нас в зале, деревянные колонны которого были занавешены пестрыми вышивками, а выложенный местным зеленым сланцем пол был устлан толстым слоем свеженарезанного тростника. Высокое царственное кресло на помосте украшала позолоченная резьба. На соседнем кресле, также резном и позолоченном, но чуть меньшего размера, восседала Ровена, саксонская королева. В зале было полно народу. Несколько человек в одежде придворных стояли вблизи трона, большинство присутствующих были вооружены. Повсюду мелькали светлые гривы и рыжие бороды саксов. За креслом Вортигерна разбились на две кучки священники и жрецы.

Когда нас ввели, гул голосов смолк. Все взоры обратились к нам. Тогда король встал, спустился с возвышения и с улыбкой и распростертыми объятиями сделал несколько шагов навстречу моей матери.

— Добро пожаловать, принцесса, — произнес он и обернулся, чтобы с церемонной учтивостью представить ее королеве.

По залу прокатился тихий шепот; присутствующие обменялись быстрыми взглядами. Своим приветствием верховный король давал ясно понять, что не считает мою мать ответственной за участие Камлаха в недавнем восстании. Он бегло посмотрел на меня, но я заметил в его взгляде заинтересованность. Король кивнул мне, а затем взял мою мать под руку и помог ей взойти на помост. По его знаку кто-то бросился ставить стул для нее на ступеньку ниже королевского трона. Он пригласил ее сесть, а затем король и королева вновь заняли свои места. Пройдя вперед в сопровождении стражников, я остановился у возвышения перед королем.

Опустив руки на подлокотники трона, Вортигерн выпрямился, переведя улыбающийся взгляд с моей матери на меня. В лице его читалось радушие и даже удовлетворение. Гул голосов постепенно смолк. Воцарилась тишина. Люди смотрели выжидающе.

Но король лишь вежливо извинился перед моей матерью:

— Прошу прощения, миледи, за то, что вынудил тебя предпринять путешествие в такое время года. Надеюсь, ты не претерпела особых лишений?

За этими словами последовали обычные придворные любезности, и все это время военачальники и придворные в напряженном молчании чего-то ждали, но моя мать только наклонила голову и почтительно ответила. Две монахини, сопровождавшие мать, стали у нее за спиной, словно фрейлины. Одну руку она прижимала к груди, теребя маленький крестик, который носила в качестве талисмана; другая пряталась в коричневых складках платья у нее на коленях. Даже в этом невзрачном коричневом одеянии она выглядела истинной королевой.

— А теперь не представишь ли ты мне своего сына? — наконец улыбнулся Вортигерн.

— Моего сына зовут Мерлин. Он покинул Маридунум пять лет назад после смерти моего отца, твоего родича. С тех пор он жил в Корнуолле, в божьей обители.

— Пять лет? — Король повернулся ко мне. — Мерлин, ты, наверное, был тогда еще почти ребенком. Сколько тебе сейчас лет?

— Семнадцать, милорд. — Я прямо посмотрел ему в глаза. — Зачем ты послал за моей матерью и мной? Я едва успел прибыть в Маридунум, как меня силой схватили твои люди.

— Я сожалею об этом. Их рвение простительно. Они знали только, что дело не терпит отлагательства, и поэтому прибегли к наиболее быстрому способу исполнить мой приказ. — Он снова обратился к моей матери: — Следует ли мне заверить тебя, леди Ниниана, что тебе не причинят ни малейшего вреда? Я клянусь в этом. Мне известно, что последние пять лет ты провела в обители Святого Петра и что союз твоего брата с моими сыновьями нельзя поставить тебе в вину.

— Как и моему сыну, милорд, — спокойно ответила она. — Мерлин покинул Маридунум в ночь смерти своего деда, и с тех пор я ничего не слышала о нем. Но в одном можно быть уверенным: он не принимал участия в бунте; к тому же, когда он ушел из дому, он был всего лишь ребенком. Теперь, зная, что он убежал в Корнуолл, я могу утверждать, что мой сын скрывался из страха перед моим братом Камлахом, который был его врагом. Заверяю тебя, милорд, что, о каких бы намерениях моего брата в отношении вас я ни догадывалась, мой сын ничего не знал о них, и мне не терпится узнать, почему ты послал за ним.

К моему удивлению, Вортигерна, по-видимому, нисколько не заинтересовало мое пребывание в Корнуолле; он даже не удостоил меня взглядом, а, напротив, подперев кулаком подбородок, уставился из-под густых бровей на мою мать. Его взор был хмурым, а голос — учтивым и торжественным, но было что-то в атмосфере этого зала, что мне отнюдь не понравилось. Внезапно я понял, что это. Пока моя мать разговаривала с королем и оба они внимательно наблюдали друг за другом, жрецы, стоявшие за королевским троном, внимательно наблюдали за мной. Когда я рискнул украдкой скосить глаза на выстроившихся по стенам зала военачальников, то обнаружил, что многие из них также не сводят с меня глаз. В зале царила тишина, и я вдруг подумал: «Сейчас он перейдет к делу».

— Ты так и не вышла замуж, — тихо, почти неслышно произнес король.

— Нет. — Ее веки опустились, и я понял, что она внезапно насторожилась.

— Иными словами, отец твоего сына умер до того, как вы смогли пожениться? Может быть, он погиб в сраженьи?

— Нет, милорд, — ответила она тихо, но отчетливо. Я увидел, как шевельнулись и слегка напряглись ее руки.

— Выходит, он жив?

Мать промолчала, лишь склонила голову, так что капюшон упал ей на лицо, скрыв его от любопытных взглядов. Но с помоста его было хорошо видно. Я заметил, что саксонская королева воззрилась на мать с любопытством, к которому примешивалось презрение. Глаза у нее были бледно-голубые и слегка навыкате, а над туго затянутым синим корсажем выступали большие молочно-белые груди. Рот у Ровены был маленький, руки — такие же белые, как и грудь, но с толстыми, уродливыми, как у служанки, пальцами, унизанными золотыми и медными с финифтью перстнями.

На молчание моей матери король насупил брови, но голос его по-прежнему оставался приветлив.

— Ответь мне на один вопрос, госпожа Ниниана. Ты открыла своему сыну имя его отца?

— Нет. — Ее голос, глубокий и решительный, совсем не соответствовал позе со склоненной головой и спрятанным лицом. Это была поза женщины, согнувшейся под бременем стыда, и я подумал, не хочет ли она нарочно изобразить стыд, чтобы им объяснить свое молчание. Я не мог видеть ее лица, но видел руку, вцепившуюся в складки длинного коричневого одеяния. Неожиданно мне вспомнилась та Ниниана, которая открыто бросила вызов своему отцу, отказав Горлану, королю Ланаскола. На смену этому воспоминанию пришло другое: я увидел лицо моего отца, смотрящее на меня через стол в свете лампы. Я отогнал видение. Он, словно живой, предстал передо мной, так что я даже удивился, почему никто в зале, набитом людьми, его не видит. Затем меня пронзил острый страх, что Вортигерн его видел. Вортигерн знал. Вот почему мы здесь. До него дошли слухи о моем прибытии, и он решил действовать наверняка. Оставалось только гадать, как они отнесутся ко мне: как к соглядатаю или же как к заложнику.

Должно быть, сам того не желая, я совершил какое-то движение. Мать подняла голову, и я увидел ее глаза, до того скрытые под капюшоном. Она больше не походила на принцессу: скорее это была женщина, объятая страхом. Я улыбнулся ей; в ее лице что-то изменилось, оно словно ожило, и я понял, что она боялась за меня.

Я заставил себя стоять неподвижно и ждать. Пусть он сделает первый ход. У меня будет достаточно времени, чтобы ответить, когда он покажет мне, из-за чего мы бьемся.

Король повертел большой перстень на пальце.

— Именно это и сказал твой сын моим посланцам. А я к тому же слышал, что никто в королевстве не знает имени его отца. Из того, что мне говорили, и того, что мне известно о тебе самой, госпожа Ниниана, отец твоего сына не мог быть человеком подлого рода. Почему бы в таком случае не открыться сыну? Мужчина должен знать такие вещи.

— А тебе-то что до этого? — забыв об осторожности, гневно вопросил я.

Мать бросила на меня взгляд, заставивший меня замолчать.

— К чему эти расспросы? — обратилась она к Вортигерну.

— Госпожа, — ответил король, — сегодня я послал за тобой и твоим сыном, чтобы задать вам лишь один вопрос. Как зовут его отца?

— Я повторяю: почему ты спрашиваешь?

Он улыбнулся. Вернее, просто оскалил зубы. Я сделал шаг вперед.

— Матушка, у него нет права спрашивать тебя об этом. Он не осмелится…

— Пусть он замолчит! — приказал Вортигерн.

Человек, стоявший рядом со мной, правой рукой схватил меня за плечо, а левой крепко зажал мне рот ладонью. Скрежет металла слева от меня сказал, что стражник выхватил из ножен меч, а мгновение спустя в бок мне уткнулось острие. Я застыл, боясь шевельнуться.

— Отпустите его! — воскликнула мать. — Мне все равно, король ты или нет, Вортигерн, но если ты причинишь ему зло, то я никогда не скажу тебе ни слова, даже если ты убьешь меня. Неужели ты полагаешь, что я скрывала правду от моего отца, моего брата и даже от моего сына все эти годы просто для того, чтобы вот так взять и рассказать все тебе?

— Ты ответишь мне, чтобы спасти своего сына, — промолвил Вортигерн. По его знаку стражник отнял ладонь от моего рта и отступил назад. Но правая рука всего лишь соскользнула на мой локоть; он по-прежнему держал меня, к тому же с другой стороны я чувствовал сквозь тунику острие меча.

Отбросив на спину капюшон, мать выпрямилась в кресле, сжимая руками подлокотники. Несмотря на то что она была бледна и взволнованна, одета в скромную коричневую рясу, саксонская королева смотрелась рядом с ней простой служанкой. В зале повисла мертвая тишина. Из-за трона короля на меня не мигая смотрели жрецы. Я приказал себе не думать. Если эти люди — колдуны и жрецы, нельзя допустить, чтобы мне в голову пришла мысль об Амброзии, даже само его имя.

Я почувствовал, как мое тело покрывается испариной, и постарался мыслью дотянуться до матери, поддержать ее, не показывая образов, которые могли бы перехватить эти люди. Но сила оставила меня, и мой бог тоже не мог прийти мне на помощь; я даже не знал, хватит ли у меня мужества противостоять тому, что случится после того, как она откроет им тайну. Я не осмелился снова заговорить. Я боялся, что если они применят против меня силу, то она заговорит, чтобы спасти меня. А как только они узнают, как только начнут меня допрашивать…

Какой-то отголосок моих мыслей, должно быть, все же коснулся ее, потому что она повернулась и снова поглядела на меня, поведя при этом плечами под одеянием из грубой ткани, словно на плечо ей легла чья-то рука. Встретившись с нею глазами, я понял, что в этом не было ничего от былой силы.

Она пыталась, как нередко это делают женщины, что-то сказать мне взглядом. Этот взгляд говорил о любви и утешении, но был совершенно женским и человеческим, и я не мог понять его смысла.

Мать вновь обернулась к Вортигерну.

— Странное ты выбрал место для расспросов, господин мой король. Неужели ты ждешь, что я стану говорить о таких делах в твоей общей зале, на виду у всех, кто желает проникнуть в тайны королей?

Брови Вортигерна сошлись у переносицы, лицо потемнело — король размышлял. На лице у него выступили капли пота, и я заметил, как подрагивают на подлокотниках трона его руки. Этот человек гудел от напряжения словно арфа, и это напряжение почти видимой волной растекалось по всему залу. По коже у меня побежали мурашки, волчья лапа холодного страха прошлась у меня по хребту. Жрец, стоявший позади трона, склонился вперед и что-то прошептал верховному королю на ухо. Вортигерн кивнул:

— Пусть подданные оставят нас. Но жрецам и колдунам должно остаться здесь.

Опасливо переговариваясь, собравшиеся стали неохотно покидать тронный зал. С десяток жрецов в длинных одеяниях остались стоять позади тронов верховного короля и его королевы. Один из них, тот, что нашептывал что-то королю, стоял, поглаживая грязной, но в драгоценных перстнях рукой седую бородку, и улыбался. Судя по платью, он был среди них главный. Я поискал в его лице следы силы и не увидел их. Хотя все эти люди были облачены в одежды жрецов и священников, в глазах их я не нашел ничего, кроме смерти. Смерть таилась во взгляде всех колдунов, и более я ничего не видел. Хватка стражника, стоявшего рядом со мной, не ослабла, и я не сопротивлялся.

— Отпусти его, — приказал Вортигерн. — Я не желаю вреда сыну госпожи Нинианы. Но если ты, Мерлин, осмелишься сдвинуться с места или заговорить без моего на то позволения, тебя выведут из зала.

Острие меча отодвинулось, но стражник по-прежнему держал его наготове. Потом стражники отступили от меня на шаг. С самого детства я не чувствовал себя столь беспомощным, столь лишенным знания или силы, покинутым моим богом. С горечью поражения я признавал, что даже будь я в хрустальном гроте, где пылает в бронзовом зеркале огонь и глядят на меня глаза Галапаса, и тогда я ничего не увижу. Внезапно я вспомнил, что Галапас мертв. Быть может, подумалось мне, сила исходила лишь от него и вместе с ним ушла.

Запавшие глаза Вортигерна вновь обратились к моей матери. Он подался вперед, и черты его лица внезапно сложились в злобную гримасу.

— А теперь, госпожа, ты ответишь на мой вопрос?

— С готовностью, — ответила дочь короля. — Почему бы и нет?

8

Она говорила так спокойно, что на лице короля проступило удивление. А она, изящным движением поправив капюшон, хладнокровно встретила его взгляд.

— Почему нет? Я не вижу в этом вреда. Я могла сказать тебе это и раньше, милорд, если бы ты спросил меня иначе и в другом месте. Теперь людское знание никому не причинит вреда. Я уже удалилась от мирской суеты, и мне нет нужды смотреть в глаза людям или слушать их пересуды. Поскольку теперь мне известно, что мой сын также посвятил себя богу, то я знаю, сколь мало значит для него людская молва. Поэтому я расскажу тебе то, что ты желаешь знать, тогда ты поймешь, почему я молчала все эти годы, почему не открылась никому — ни моему отцу, ни моему сыну.

От былого страха не осталось и следа. Она даже улыбалась. Ниниана больше не взглянула на меня. Я тоже пытался не смотреть на нее, стараясь придать моему лицу бесстрастное выражение. Я и представить себе не мог, что она собирается говорить, но сознавал, что она никогда не предаст меня. Она вела какую-то собственную игру и была уверена в мыслях своих, что ее слова помогут отвести от меня любую опасность. Я не сомневался, что она ни словом не упомянет об Амброзии. И все же в воздухе тронного зала лежала печать смерти.

Снаружи пошел дождь, надвигались сумерки. В дверях возник слуга с факелами, но Вортигерн взмахом руки отослал его. Отдавая ему должное, я полагал, что он в эту минуту думал о позоре моей матери, но сам подумал про себя: «Даже в этом не будет помощи: ни света, ни огня…»

— Говори же, — поторопил ее Вортигерн. — Кто отец твоего сына?

— Я никогда не видела его. — Она говорила совершенно непринужденно. — Я никогда не знала этого человека. — Ниниана умолкла, а затем продолжила, не сводя глаз с короля: — Мой сын простит мне то, что должен будет сейчас услышать, но ты принудил меня, и это он поймет.

Вортигерн метнул в меня острый взгляд. Я не дрогнул. Теперь я был в ней уверен.

— Тогда я была совсем юной, лет шестнадцати, — начала она свой рассказ, — и, как все девушки, думала о любви. Это случилось в канун праздника святого Мартина, после того, как я и мои фрейлины отправились спать. Девушка, ночевавшая вместе со мной, уснула, остальные находились во внешнем покое, но мне не спалось. Спустя какое-то время я поднялась с постели и подошла к окну. Ночь была ясная и лунная. Повернувшись к своей спальной нише, мне показалось, что я увидела стоявшего у моей постели юношу. Он был молод и хорош собой и облачен в тунику под длинным плащом, а на бедре у него висел в ножнах короткий меч. На вороте и на запястьях у него переливались самоцветные каменья. Первой моей мыслью было, что он пробрался через внешний покой, в котором спали фрейлины; затем я вспомнила, что стою босая, в одной рубашке, с распущенными волосами. Подумав, что он замыслил недоброе, я уже открыла рот, чтобы разбудить женщин, но тут он улыбнулся мне и поднял руку, как бы показывая, что не причинит мне вреда, и призывая к молчанию. Затем он отступил в тень, а когда я последовала за ним, чтобы посмотреть, где же он, то никого не обнаружила.

Она остановилась. Все молчали. Я вспомнил, как она рассказывала мне в детстве сказки. В зале ничто не двигалось, но я почувствовал, как вздрогнул человек, стоявший рядом со мной, словно борясь с желаньем отойти подальше. Красные губы королевы разомкнулись, то ли от удивления, то ли (как я полагал) от зависти.

Мать глядела на стену у короля над головой.

— Я подумала, что это был сон или игра девичьего воображения, вызванная лунным светом. Я легла в постель и никому ничего не сказала. Но он приходил снова. И не только ночью и не только тогда, когда я оставалась одна. Я поняла, что это не сон, а дух-знакомец, которому что-то от меня нужно. Я молилась, и все же он мне являлся. Когда я сидела над прялкой вместе с другими девушками или когда в погожие дни гуляла по саду моего отца, я ощущала его прикосновение на своей руке, в моих ушах звучал его голос. Но в те мгновения я не видела его, и, кроме меня, его никто не слышал.

Она схватила крест у себя на груди и крепко стиснула его. Движение было таким естественным и непосредственным, что я удивился, но вскоре понял, что она искала в кресте не защиты, а просила прощения, и подумал про себя, что, изрекая ложь, бояться ей следует не христианского бога; тяжкая кара ждет тех, кто лжет, говоря о силе. В устремленных на нее глазах короля, как мне показалось, светилось неистовое торжество. Жрецы же глядели на нее так, как будто готовы были съесть ее духа живьем.

— Так шли недели, всю ту зиму он являлся ко мне. Он приходил по ночам. Я никогда не оставалась в своих покоях одна, но он проникал сквозь двери, и окна, и стены и ложился со мной. Я больше не видела его образ, но слышала голос и чувствовала его тело. Затем, когда я понесла ребенка, он покинул меня. — Она помолчала. — Спроси людей, и тебе расскажут, как мой отец велел меня сечь и запереть под замок и как после рождения ребенка он отказывался дать ему имя, подобающее принцу и христианину, но поскольку мальчик родился в сентябре, он назвал его по имени бога небес, скитальца, у которого нет другого дома, кроме сотканного из воздуха и ветров. Но я дала ему еще и имя Мерлин, потому что в день, когда он родился, дикий сокол влетел в окно моего покоя, сел на мою кровать и поглядел на меня глазами моего возлюбленного.

При этих словах она бросила на меня короткий, как вспышка, взгляд. Значит, это было правдой. Как и имя Эмрис, которым она назвала меня наперекор всем; хотя бы эту частицу отца она для меня сохранила.

Ниниана отвела взгляд.

— Полагаю, милорд, мои слова тебя не особенно удивят. До тебя, верно, доходили слухи, что мой сын не такой, как другие мальчики… Нельзя все время молчать, и я знаю, что многие перешептывались, но сейчас я открыто говорю правду и молю тебя, милорд Вортигерн, позволить моему сыну и мне мирно удалиться в наши святые обители.

Она замолчала, и в зале повисла томительная тишина. Мать склонила голову и вновь надвинула на голову капюшон, пряча под ним лицо. Я наблюдал за королем и людьми, стоявшими за его троном. Я ожидал увидеть его ярость, нахмуренные брови, нетерпение, но, к моему удивлению, его лицо прояснилось и король улыбнулся. Он открыл рот, чтобы ответить моей матери, но королева опередила его. Она наклонилась вперед, облизнула свои красные губы и в первый раз за все время обратилась к жрецам:

— Моган, это возможно?

На ее вопрос ответил высокий бородатый священник. Он говорил без колебания, учтиво и на удивление воодушевленно:

— Да, моя госпожа, такое возможно. Кто не слышал о созданиях воздуха и тьмы, которые процветают за счет смертных мужчин и женщин? В моих исследованиях и во многих прочитанных мною книгах я сталкивался с рассказами о детях, рожденных на свет именно таким образом. — Он смерил меня взглядом, теребя бороду, затем обратился к королю: — И впрямь, милорд, мы имеем свидетельства древних. Они отлично знали, что некоторые духи, блуждая ночью между землей и небом, сожительствуют со смертными женщинами, обретая мужскую плоть. Вполне вероятно, что эта госпожа королевской крови — эта благочестивая леди — пала жертвой такого создания. Мы знаем, и она сама подтвердила нам это, что много лет люди судачили на этот счет. Я сам разговаривал с одной из ее служанок, которая сказала, что это дитя — плод не смертного мужа, а самого дьявола, поскольку ни один мужчина не был близок с ее госпожой. Да и о самом ее сыне еще в те дни, когда он был совсем мал, мне довелось услышать много странного. Я верю, король Вортигерн, что она сказала правду.

Никто больше не смотрел на Ниниану. Все взоры обратились ко мне. На лице короля читалась смесь ярости и невинности; так радуется ребенок или дикий зверь, видя приближающуюся жертву.

Сбитый с толку, я придержал язык, ожидая, что будет дальше. Если жрецы и колдуны Вортигерна поверили моей матери, а король поверил жрецам, то я не видел в этом никакой опасности для себя. Не было даже намека, который обратил бы мысли присутствующих к Амброзию. Моган и король, казалось, охотно ступили на тропу, указанную моей матерью.

Король глянул на моих стражей. Когда мать закончила свой рассказ, они отступили от меня, без сомнения, опасаясь стоять так близко к порождению демона. По знаку короля они снова приблизились ко мне. Воин по правую руку от меня по-прежнему держал обнаженный меч, но опустил острие так, чтобы моя мать не видела оружия. Рука с мечом то и дело подрагивала. Человек слева незаметно потянул меч из ножен. Оба стража тяжело дышали, и от них веяло страхом.

Жрецы с умудренным видом кивали, а некоторые, как я заметил, сложили перед собой знак, призванный охранить их от чар. Было очевидно, что они верили Могану, верили моей матери и видели во мне отродье дьявола. Все, что случилось, лишь подтвердило их собственные верования и старые слухи. По сути, именно для этого ее и привезли сюда. Теперь они смотрели на меня с удовлетворением, но и с затаенным страхом.

Мой страх улетучивался. Я подумал, что начинаю понимать, что им нужно. Суеверность Вортигерна давно стала легендарной. Я вспомнил, как Диниас рассказывал мне о крепости, которая постоянно разрушалась сама собой, а также байки королевских колдунов о том, что это место якобы заколдовано.

Вполне вероятно, слухи о моем происхождении, а также способности, которые я проявлял в детстве, до того, как убежал из дому, о которых упоминал Моган, заставили их предположить, что я могу помочь им советом или волшебством. Если это так и меня привезли сюда из-за этой приписываемой мне силы, то я, похоже, нашел способ помогать Амброзию прямо из вражеского лагеря. Возможно, в конце концов, именно для этого привел меня сюда мой бог; возможно, он и теперь направлял меня. «Ступи на его тропу…» Что ж, использовать можно лишь то, что есть под рукой. Пусть мне и не хватало силы, у меня оставались знания.

Мысленно я возвратился к тому дню в недрах Королевской Твердыни и к затопленной шахте в недрах утеса, куда привело меня видение. Я наверняка мог сказать им, почему рушатся их строенья. Они получат ответ механика, а не чародея. Но, посмотрев в мутные глазки Могана, который как раз потирал свои длинные грязные руки в предвкушении ответа чародея, я подумал, что следует оправдать их ожидания. А вместе с ними и ожидания Вортигерна.

Я поднял голову. Думаю, мне удалось улыбнуться.

— Король Вортигерн!

Словно камень швырнули в стоячий пруд, так тихо было в зале, все внимание сосредоточилось на мне. Я продолжал окрепшим голосом:

— Моя мать сказала тебе то, что ты хотел услышать. Не сомневаюсь, что теперь ты скажешь мне, чем я могу послужить тебе, но сперва я прошу тебя сдержать свое королевское слово и позволить ей удалиться.

— Леди Ниниана — наша почетная гостья, — скорее механически ответил король. Он перевел взгляд на открытую аркаду, выходившую к реке, на серое небо, перечеркнутое журчащими белыми струями дождя. — Вы оба вольны идти, куда пожелаете, но сейчас неподходящее время для того, чтобы отправляться в долгий путь к Маридунуму. Полагаю, вы проведете здесь ночь, госпожа, надеясь на то, что завтра будет сухой и погожий день? — Он встал, а за ним и королева. — Покои тебе приготовлены, королева проводит тебя; ты сможешь отдохнуть и приготовиться к тому, чтобы отужинать с нами. Наш двор и все покои — лишь временное пристанище, но, каковы бы они ни были, они полностью в твоем распоряжении. Завтра тебя проводят домой.

Моя мать также встала вместе с королевской четой.

— А мой сын? Ты так и не сообщил, с какой целью нас сюда привезли.

— Твой сын сослужит мне службу. Он владеет силами, которые могут быть мне весьма полезны. А теперь, госпожа, не соблаговолишь ли ты проследовать за королевой, а я тем временем поговорю с твоим сыном и скажу ему, что мне от него нужно. Поверь мне, он так же свободен, как и ты. Под стражу его взяли лишь до тех пор, пока ты не рассказала мне то, что я желал услышать. Теперь я должен поблагодарить тебя за то, что ты подтвердила мою догадку. — Он поднял руку. — Клянусь тебе, госпожа Ниниана, клянусь любым божеством, каким пожелаешь, что я не стану преследовать твоего сына за его происхождение и никогда не поставлю этого ему в вину.

Какое-то мгновение она внимательно смотрела на него, после чего, оставив без внимания его торжественный жест, подошла ко мне, протягивая мне обе руки. Я тоже двинулся к ней и взял ее руки в свои. Они показались мне маленькими и холодными. Я был выше ее ростом. Она посмотрела на меня снизу вверх, и я навсегда запомнил этот взгляд: он был полон беспокойства и крох былого гнева и нес какое-то посланье, настойчиво повторяемое без слов.

— Мерлин, будь на то моя воля, ты не узнал об этом так. Я бы щадила тебя. — Но ее глаза говорили иное.

Я улыбнулся ей и осторожно произнес:

— Матушка, сегодня ты не сказала ничего такого, что могло бы меня потрясти. Поверь, ты ничего не можешь прибавить к тому, что мне и так уже известно о моем рождении. И потому не тревожь себя.

Она судорожно вздохнула, глаза ее расширились, вглядываясь в мое лицо. Очень медленно я продолжал:

— Кем бы ни был мой отец, никто не станет упрекать меня в этом. Ты слышала обещание короля. Это все, что нам нужно знать.

Поняла ли она эти мои слова или нет, я мог лишь гадать. Она все еще осмысливала то, что я сказал вначале.

— Ты знал? Ты знал?

— Я знал. Неужели ты полагаешь, что за все годы своего отсутствия — при тех стараниях, что я приложил, — мне не удалось открыть тайну моего происхождения? Прошло уже несколько лет с тех пор, как мой отец объявил мне о себе. Уверяю тебя, я говорил с ним, и не единожды, а много раз, в моем рождении я не обнаружил ничего позорного.

Еще на мгновение ее взгляд задержался на моем лице, потом она кивнула и прикрыла глаза. На ее щеках проступил легкий румянец. Она поняла меня.

Ниниана отвернулась, вновь опустив на лицо капюшон, и оперлась на руку короля. Она вышла из зала, неслышно ступая между ним и его королевой, и две ее придворные дамы-монахини проплыли следом. Жрецы остались, перешептываясь, тараща глаза. Не обращая на них внимания, я смотрел вслед матери.

Король задержался в дверях, и я услышал, как он распрощался с матерью. Во внешней галерее толпился народ. Люди расступились, пропуская Ровену, мою матушку и с полдюжины дам, следовавших за ними. Тихие голоса женщин и шелест их одежд утонули в шуме дождя. Стоя в дверном проеме, Вортигерн смотрел им вслед. Дробный звук падавших снаружи капель напоминал журчание реки. Быстро опускались сумерки.

Круто повернувшись на каблуках, король вернулся в тронный зал, а за ним последовали его воины.

9

Они столпились вокруг меня, шумно перешептываясь, но никто не решался сделать первый шаг — словно свора собак, надвигающихся на свою жертву, чтобы наброситься разом. Смерть незримо витала в зале; я ощущал ее присутствие, но не мог ни поверить, что она ожидает меня, ни понять почему. Я сделал шаг вперед, словно собирался последовать за матерью, и стражники повыше подняли подрагивающие мечи. Я замер.

— Что это значит? — резко спросил я короля. — Ты же дал слово. Или твое слово немногого стоит?

— Это не клятвопреступление. Я дал слово, что если ты сослужишь мне службу, я не стану попрекать тебя твоим происхождением. Это правда. Потому я и приказал привести тебя ко мне, что рожден ты не от человека. Ты хорошо мне послужишь, Мерлин. Именно благодаря своему происхождению.

— Чем же?

Он взошел по ступенькам к трону и вновь сел. Вортигерн двигался нарочито медлительно. Воины и придворные, а с ними и факельщики набились в зал, и тот наполнился чадным огнем, шелестом одежд, скрипом кожи, бряцанием кольчуг. Снаружи шуршал дождь.

Подперев кулаком подбородок, Вортигерн наклонился вперед.

— Мерлин, мы узнали сегодня о том, о чем отчасти уже догадывались: ты рожден не от человека, а от дьявола. А будучи таковым, ты не можешь ожидать людской жалости. Но поскольку твоя мать — дочь короля, следовательно, и тебе положены определенные почести, я скажу тебе, почему я приказал привести тебя сюда. Тебе, возможно, известно, что я строю крепость на скале, которую называют Твердыней?

— Это все знают, — спокойно отозвался я. — И все знают, что стены рушатся, лишь стоит возвести их высотой в человеческий рост.

Король кивнул:

— Мои чародеи и мудрецы, мои советники открыли мне почему. Основание ее заложено неверно.

— Что ж, — ответил я, — их объяснения кажутся мне на диво разумными.

По правую руку от короля, рядом с королевскими чародеями и мудрецами, стоял высокий старик. Его голубые глаза из-под его сошедшихся у переносицы седых бровей сверкали гневом. Он не сводил с меня взгляда; мне показалось, что в его взоре сквозит жалость. При моих словах он поднес руку ко рту, будто пряча улыбку.

По-видимому, король пропустил мои слова мимо ушей.

— Мне сказали, что королевская крепость должна быть построена на крови.

— Разумеется, это не более чем красивое иносказание? — вежливо осведомился я.

Моган внезапно ударил посохом в доски помоста.

— В самом что ни на есть прямом смысле! — выкрикнул он. — Известь следует замесить на крови! Кровью же оросить основание цитадели. В древние времена ни один король не пренебрегал этим обрядом. Кровь сильного мужчины, воина, скрепляла стены.

В зале воцарилась гробовая тишина. Сердце у меня в груди екнуло, потом забилось медленными, тяжелыми ударами, заставляя подрагивать в жилах кровь.

— А какое это имеет отношение ко мне? — холодно спросил я. — Я не воин.

— Ты и не человек, — хрипло произнес король. — Вот какую магию, Мерлин, открыли мне мудрецы: я должен отыскать юношу, у которого нет отца, и погасить его кровью известь, что ляжет в основанье моей крепости.

Я впился в него глазами, а затем обвел взглядом лица окружавших меня людей. Они задвигались и забормотали, мало кто решался встретиться со мной взглядом, но на всех лицах я видел только смерть… смерть, дыхание которой ощутил, едва вошел в этот зал. Я снова повернулся к королю.

— Что это за вздор? Когда я покидал Уэльс, это была страна цивилизованных людей и поэтов, художников и ученых, воинов и королей, убивавших ради защиты этой земли, но честно и при свете дня. А теперь здесь говорят о крови, о том, чтобы приносить в жертву людей. Неужели время повернулось вспять и наш Уэльс вернулся к обрядам древних Вавилона и Крита?

— Я говорю не о «человеческих» жертвах, — размеренно произнес Вортигерн. — Ты — не сын человеческий. Помни об этом.

В наступившей за этими словами тишине было слышно, как дождевые струи хлестали по пузырящимся лужам. Кто-то кашлянул, прочищая горло. Я перехватил яростный взгляд старого голубоглазого воина. Я был прав: в его глазах читалась жалость. Но даже те, кто жалел меня, не собирались восставать против этой глупости.

Наконец все прояснилось, словно молния разорвала грозовые облака. Амброзий здесь ни при чем, так же как и моя мать. Ей ничто не угрожало, от нее ожидали лишь подтверждения того, что желали услышать. Ее с почестями препроводят в Маридунум, поскольку она дала им желаемое. А мысль об Амброзии и на ум им не приходила. Меня привезли сюда не как его сына, его лазутчика, его посланца; им нужно было всего лишь дитя дьявола, чтобы убить его ради свершения какого-то невежественного и грязного колдовства.

Судьба надсмеялась над ними: им в руки попал не сын дьявола и даже не мальчик, вдруг возомнивший, что обладает какой-то волшебной силой. Они заполучили всего лишь зеленого юнца, сына человеческого, не владеющего ничем, помимо простой человеческой сметливости. Но, клянусь моим богом, подумал я, одной этой смекалки может быть вполне достаточно… Пусть сила и оставила меня, я научился многому и способен сразиться с ними их же оружием.

Я выдавил из себя улыбку, глядя мимо Могана на остальных колдунов. Они все еще не решались распрямить сложенные от дурного глаза пальцы, да и сам Моган прижимал к груди свой посох, будто тот обладал силой, способной охранить его от меня.

— А что дает тебе уверенность в том, что мой отец — дьявол — не явится мне на помощь?

— Это всего лишь слова, мой король. У нас нет времени слушать, — поспешно и громко произнес Моган, и колдуны, следуя его примеру, вплотную придвинулись к трону. Все они теперь говорили разом:

— Да, убьем его немедля… Нельзя терять время… Отведи его на утес и сразу убей… Вот увидишь, это умилостивит богов, и стены станут прочны… Его мать ничего не узнает, а даже если и узнает, что с того?..

Все зашевелились, словно псы, подобрались перед броском. Я пытался придумать, но ни одной связной мысли не приходило мне в голову. Сгущались сумерки, сам воздух в зале стал удушлив. Я уже чувствовал запах крови, и в свете факелов тускло блестели лезвия мечей, приставленных к моей груди.

Сосредоточившись на озаренном пламенем металле, я попробовал опустошить свой разум, но перед моим взором предстал лишь обглоданный скелет Галапаса, лежащий на залитой солнцем вершине холма, и кружащие над ним птицы…

— Скажите мне лишь одно, — начал вдруг я, не отрывая глаз от мечей. — Кто убил Галапаса?

— Что он сказал? Что сказал этот сын дьявола? — эхом прокатилось по залу. Чей-то хриплый голос произнес:

— Позволь ему договорить.

Это был седобородый воин.

— Кто убил Галапаса, волшебника, жившего на Брин Мирддине возле Маридунума?

Я почти кричал, едва узнавая собственный голос. Все замолчали и стали переглядываться, не понимая, о чем я говорю.

— Старика? — сказал Вортигерн. — Мне донесли, что он был соглядатаем.

— Он был волшебником и моим наставником, — уже тише сказал я. — Он учил меня, Вортигерн.

— Чему он тебя учил?

— Многому, — улыбнулся я. — Я узнал достаточно, чтобы видеть, что тебя окружают глупцы и шарлатаны. Пусть будет так, Вортигерн. Отведи меня на утес и не забудь прихватить свои ножи и своих ворожей. Покажи мне ту крепость, ее растрескавшиеся стены. Посмотрим, удастся ли мне объяснить, почему рушится твоя цитадель, лучше, чем это сделали они. «Сын без отца!» — презрительно бросил я. — Вот, что выдумывают эти дряхлые старики, когда не способны придумать ничего иного. Разве тебе не приходило в голову, о король, что сыну духа тьмы подвластно волшебство намного более могущественное, чем заклинания этих старых глупцов и невежд? Если сказанное ими — правда и если моя кровь укрепит камни, то почему они смотрели, как стены падают не раз, не два, а четыре раза, прежде чем посоветовали тебе, что предпринять? Позволь мне лишь раз взглянуть на это место, и я скажу тебе, в чем причина. Клянусь богом или богами, Вортигерн, если кровь из моего тела может заставить стены стоять, подумай, насколько лучше могу послужить тебе я, живой и невредимый.

— Колдовство! Колдовство! Не слушай его! Что может понимать в таких делах этот мальчишка? — закричал Моган, и за спиной у него зафыркали и затрещали остальные жрецы. Но старый воин хрипло и резко изрек:

— Пусть он попробует. Вреда от этого не будет. Помощь тебе нужна, Вортигерн, все равно — от бога или от дьявола. Говорю тебе, пусть он попытается.

И по всему залу воины, недолюбливавшие колдунов и жрецов, эхом откликнулись:

— Пусть он попытается.

Вортигерн в нерешительности нахмурился, переводя взгляд с Могана на воинов, потом поглядел на серые просветы арок, занавешенные дождем.

— Сейчас?

— Лучше немедленно, — ответили ему. — У нас мало времени.

— Да, — отчетливо произнес я. — У нас мало времени. — Снаружи льет дождь, Вортигерн. Что же это за король, чью крепость способны разрушить ливень или непогода? Ты увидишь, что твои стены обрушились вновь. Это оттого, что ты строил впотьмах и слушался советов слепцов. Прикажи скорее отвести меня на вершину утеса, и я скажу тебе, отчего рушится стена. И если ты послушаешь меня, а не этих прислужников тьмы, я покажу тебе, как отстроить Твердыню при свете дня.

Пока я говорил, дождь прекратился, словно по мановению руки. Во внезапно наступившей тишине люди застыли, разинув рты. Онемел даже Моган. Затем, будто отдернули темный занавес, выглянуло солнце.

— Видишь? — рассмеялся я. — Идем, король, отведи меня на вершину утеса, и в солнечном свете я покажу тебе, почему упала стена. Но прикажи захватить и факелы. Они нам понадобятся.

10

Еще до того, как мы достигли подножия утеса, мои предположения подтвердились. Снизу мне были видны каменщики, столпившиеся на краю скалы в ожидании короля, несколько мастеров уже спускались вниз навстречу процессии. Старший над ними, крупный мужчина с седеющими бровями, поспешил к королю, одной рукой сжимая на груди концы старой мешковины, которая служила ему плащом и с которой каплями стекала вода. Похоже, он не понимал, что дождь уже прекратился. Управитель был бледен, а его покрасневшие глаза говорили о том, что он недосыпал много ночей. Остановившись в трех шагах, управитель замер, с тревогой глядя на короля и отирая с лица капли влаги.

— Опять? — коротко спросил Вортигерн.

— Да, мой господин, и готов поклясться, никто не сможет сказать, что это по нашей вине, точно так же, как в прошлый раз или до того. Ты видел вчера, как шла закладка. У тебя на глазах мы расчищали обломки, потом добрались до самой скалы, чтобы начать все заново. И это и впрямь была самая скала, клянусь, мой господин. Но стены все равно пошли трещинами. — Он испуганно облизнул губы, встретился со мной глазами, потом поспешно отвел взгляд, так что я понял, что ему известны планы короля и его колдунов. — Ты хочешь подняться наверх, милорд?

— Да. Отзови людей.

Он сглотнул, обернулся и побежал вверх по петляющей дороге. Я услышал, как он выкрикивает на бегу приказы. Вортигерну подвели мула, и король сел в седло. Меня крепко привязали за запястье к сбруе королевского скакуна. Чародей или нет, они не собирались давать мне шанса на побег, пока я не явлю свою волшебную силу. Стражники сомкнулись вокруг короля и его жертвы.

Переговариваясь вполголоса, воеводы и придворные короля окружили нас, но священники остались позади, с опаской глядя на меня издали. Я видел, что они не особенно опасались исхода испытания; они не хуже моего знали, что в их магии от дара богов, а что от иллюзии, обманывающей того, кто желает обмануться. Они были уверены, что я способен сделать не больше их и что, если я — из их братии, они без труда найдут способ разделаться со мной. Все, что я мог противопоставить их отточенным трюкам, думали королевские шептуны, было привычным им шарлатанством да толикой везенья: что, как не случай, заставило остановиться дождь, пока я говорил, а на моих последних словах — выглянуть солнце?

Солнце блестело на мокрой траве на гребне утеса. Мы поднялись высоко над долиной; и отсюда река казалась яркой змеей, извивающейся меж отвесных зеленых холмов. Тут и там от построек в королевском лагере к небу поднимался дым. Вокруг деревянного зала и прочих строений словно поганки сгрудились кожаные шатры, а люди с такой высоты казались не больше мокриц, копошащихся между ними. Это был поистине величественный утес, настоящее орлиное гнездо. Остановив своего мула в роще истерзанных ветром дубов, Вортигерн взмахом руки указал на площадку за черными голыми ветвями:

— Вчера отсюда была видна западная стена.

Сразу за рощей протянулся узкий гребень, самой природой сложенная подъездная дорога к не существующей еще неприступной цитадели, а по верху гребня тянулись колеи, оставленные колесами повозок строителей. Королевская Твердыня представляла собой скалистый утес, к которому с одной стороны в лоб подходил узкий гребень, а остальные ее стороны обрывались вниз головокружительно крутыми склонами, с торчащими из них острыми зубцами скал. Утес венчало ровное плато размером сто на сто шагов, некогда поросшее бурьяном и чахлыми деревцами, льнущими к седым валунам. Теперь расчищенное под строительство плато утопало в замешанной десятками ног черной грязи вокруг обломков зачарованной башни.

С трех сторон ее стены доходили мне до плеча, в четвертой зияла трещина, и сама кладка осела грудой камней — часть из них осыпалась и уже наполовину потонула в грязи, часть еще непрочно держалась, цепляясь известкой за выступы скального грунта. Через равные промежутки в грязь были вбиты сосновые столбы: натянутый на них холст должен был укрывать кладку от дождя. На немногих устоявших столбах холст хлопал и трепыхался на ветру или тяжело обвисал, напитанный влагой. Все отсырело, повсюду блестели лужи.

Каменщики покинули плато и сбились в кучу в дальней его стороне у подъездной дороги. Они молчали, на их лицах застыл страх. Я видел, что они боялись не королевского гнева за то, что случилось со сложенной ими стеной, но той силы, в которую они верили и которую не могли понять. У начала подъездной дороги скучала стража. Я понимал, что, не будь здесь вооруженных солдат, на площадке не осталось бы ни души.

Стражники скрестили копья, но, узнав короля, развели оружие.

Я поднял голову.

— Вортигерн, отсюда мне не сбежать, разве что я прыгну с утеса, и тогда его подножие обагрится моей кровью, как того и желает Моган. Но я не могу увидеть, что разрушает твою крепость, пока ты меня не освободишь.

Король дернул головой, отдавая приказ, и стражник развязал меня. Я сделал несколько шагов вперед, и королевский мул двинулся следом, неуверенно ступая по жирной грязи. Протолкавшись через ряды придворных, Моган принялся настойчиво убеждать в чем-то короля. Среди бормотания я уловил лишь: «Надувательство… побег… теперь или никогда…»

Король остановился, а с ним и вся свита. Внезапно за спиной у меня раздался голос:

— Возьми, дружок!

Оглянувшись, я увидел седобородого, который протягивал мне посох. Я покачал головой, потом отвернулся и в одиночестве двинулся вперед.

Вода стояла повсюду, собираясь в болотистые лужи между кочками или поблескивая на скрюченных пальцах молодого папоротника, который пробивался сквозь выбеленную морозами траву. Серая скала ослепительно блестела сланцем. Я шел медленно, и всю дорогу наверх мне приходилось щурить глаза от этого сияния.

Западная стена просела и обрушилась. Ее возводили на самом краю утеса, и хотя большая часть кладки упала вовнутрь, груды обломков громоздились и на краю бездны, где свежий оползень сочился вязкой илистой глиной. В северной стене был оставлен проем для ворот; я прошел сквозь него между грудами щебня и сваленного в кучи инструмента каменщиков и оказался внутри башни.

Никто не потрудился настлать здесь хотя бы временный пол, и все утопало в вязкой грязи; в лучах заходящего солнца стоячие лужи слепили медью. Солнце опустилось уже совсем низко, даря уходящему дню последние яркие краски, и пока я осматривал рухнувшую стену, трещины, угол падения кладки, искал свидетельства того, как пролегает порода, било мне прямо в глаза.

До меня постоянно доносился приглушенный ропот и шум беспокойной толпы. Время от времени вспыхивала на солнце сталь обнаженных клинков. Бубнил голос Могана, высокий и хриплый, настойчиво пробивавший стену королевского молчания. Вскоре, если я ничего не сделаю и не скажу, толпа к нему прислушается.

С высоты седла король мог видеть меня сквозь проем в северной стене, но для большей части его свиты я был невидим. Я взобрался, вернее, взошел — с таким достоинством я это проделал — на упавшие обломки западной стены и теперь возвышался над развалинами постройки, чтобы все могли лицезреть меня. Я проделал это не только для того, чтобы произвести впечатление на короля. Мне необходимо было осмотреть с этой господствующей точки склоны горы, поросшие лесом, по которым мы только что поднимались. Теперь я стремился отрешиться от шума и отыскать тропинку, что много лет назад привела меня к зарослям у заброшенной штольни.

Словно прилив, на меня накатил ропот заскучавшей толпы, и я медленно воздел обе руки к солнцу в неком ритуальном жесте, к какому на моих глазах прибегали жрецы, вызывая духов. Если я дам им видимость чародейства, это удержит толпу на расстоянии, даст пищу сомнениям жрецов и надежду королю, а мне — время вспомнить. Я не мог позволить себе неуверенно метаться по лесу, словно сбившийся со следа пес, я должен вывести их напрямик, как вывел меня когда-то сокол-мерлин.

Удача не оставила меня. Едва я воздел руки, солнце ушло за горизонт, последние лучи его погасли, уступив место сгущающимся сумеркам.

Более того, исчезли отблески, слепившие мне глаза, и я стал лучше видеть. Я проследил взглядом узкий гребень подъездной дороги до холма, на который я некогда взобрался, чтобы уединиться от шумной свиты двух королей. Склоны густо поросли лесом, намного гуще, чем мне помнилось. Под защитой лощины уже пробивались первые листочки, сам же лес темнел терновником и остролистом. Я не узнавал дорогу, по которой некогда ехал зимним лесом. Вперив взгляд в сгущавшуюся темноту, я воскрешал в памяти детские воспоминания о том дне, когда блуждал по холму…

Мы въехали верхом со стороны открытой долины вдоль реки, под темными деревьями через тот низкий горный кряж прямо в лощину. Короли, Камлах и Диниас и остальные расположились на южном склоне ниже дубравы. Походные костры развели вон там, а ниже паслись лошади. Стоял полдень, и когда я уходил — вон в ту сторону, — то ступал по своей тени. Перекусить я присел за уступом скалы…

Теперь я вспомнил точно. Серая скала, в расщелине которой вырос молодой дубок. По другую сторону этой скалы прошли короли, направляясь к Королевской Твердыне. Серая скала рядом с тропой, расщепленная молодым дубком… Прямо с нее круто взмыл сквозь лесную поросль быстрокрылый сокол.

Я плавно опустил руки и обернулся. Небо затянуло серыми облаками, тьма быстро сгущалась. Заросшие склоны подо мной тонули в густых сумерках. Гряду облаков за спиной Вортигерна подсветило по краю слепящее золото, и одинокий тусклый луч отвесно пал на далекий черный холм. Фигуры людей виделись мне лишь темными силуэтами, плащи развевались на свежем влажном ветру. Чадили факелы.

Я медленно сошел со своего возвышения. Дойдя до середины башни, я остановился так, чтобы король хорошо видел меня, развел руки ладонями вниз, будто я, словно лозоискатель, ищу, что находится там, в глубинах земли. До меня докатилось бормотание толпы и режущий слух презрительный возглас Могана. Затем я уронил руки и приблизился к королю.

— Ну? — В сухом и жестком голосе короля звучал вызов. Он заерзал в седле.

Не удостоив его взглядом, я прошел мимо мула и направился в самую гущу толпы, как будто людей вовсе не существовало. Я шел не опуская рук, вперив взор в землю. Я видел, как, помедлив мгновенье, шаркая, задвигались ноги и толпа расступилась, чтобы пропустить меня. Я шествовал мимо них, стараясь двигаться по развороченной вязкой земле плавно и с достоинством. Стражи не сделали попытки задержать меня. Проходя мимо факельщиков, я поднял руку, и один из них тут же беспрекословно последовал за мной.

Дорожка, протоптанная рабочими и животными по склону холма, была совсем свежей, но я надеялся, что она не сильно отклонялась от старой оленьей тропы, которой шли тогда короли. Я не ошибся: на полпути вниз по склону я обнаружил седую скалу. Молодые папоротники пробивались в расщелинах у корней дуба; на дереве уже распускались почки, зеленея среди прошлогодних желудей. Нимало не колеблясь, я свернул с тропы и направился в густую темень чащи, затенившую крутой склон.

Подлесок оказался много гуще, чем мне помнилось, и, разумеется, никто не ходил этим путем, вероятно, с тех пор, как мы с Сердиком продрались сквозь чащу. Но я помнил его так ясно, как если бы вернулся в тот самый зимний день. Я шагал быстро и даже там, где кусты вымахали мне по плечо, старался идти плавно и величественно, будто передо мной расстилалась морская гладь. За величественность мнимого волшебника я поплатился на следующий день — ссадинами, царапинами и порванной одеждой, но у меня не было ни малейших сомнений, что в тот вечер это произвело должное впечатление. Помнится, когда мой плащ зацепился за куст, опасно натянулся, грозя замедлить мой шаг, факельщик метнулся ко мне, словно раб, чтобы отцепить плащ и понести за мной.

Вот и переплетение терновника у самой стенки лощины. Валуны скатились по склону горы и белели теперь среди ветвей терновника, словно пена среди тростников в тихой заводи. Над ними навис кустарник: голые побеги бузины, жимолость, похожая на завитки волос, упругая колючая куманика, влажно блестящий в свете факелов плющ. Я остановился.

Мул оскользнулся, в шорохе осыпающихся камешков остановился у моего плеча.

— Что далее? — раздался голос короля. — Что это? Куда ты нас привел? Помни, Мерлин, твое время на исходе, и если тебе нечего нам показать…

— У меня найдется что тебе показать. — Я повысил голос, чтобы меня слышали все, сгрудившиеся за его спиной. — Я покажу тебе, король Вортигерн, и любому, у кого достанет смелости последовать за мной, магическое чудовище, которое лежит под твоей цитаделью и пожирает все созданное тобой. Подайте факел.

Слуга протянул мне факел. Не повернув головы, чтобы убедиться, что за мной следуют, я ринулся в темень чащи и раздвинул кусты, открыв вход в штольню.

Прямоугольный вход, все еще прочно укрепленный, был по-прежнему свободен, сухая шахта вела прямо к сердцу горы.

Мне пришлось наклонить голову, чтобы ступить в туннель. Ссутулившись, я шагнул внутрь, держа факел прямо перед собой.

Я помнил, что пещера была невероятно огромной, и был готов к тому, что, подобно другим детским воспоминаниям, это окажется преувеличением. Но она была даже больше, чем мне помнилось. Ее черная пустота удваивалась величественным зеркалом воды, которая покрывала весь пол пещеры, оставляя сухой выступающую из воды площадку у самого устья пещеры шириной в шесть шагов. И в это величественное неподвижное озеро словно причудливые колонны спускались выступающие ребра пещеры, сливались со своим отраженьем и снова терялись во мгле. Откуда-то из глубин горы доносился шум падающей воды, но здесь ничто не нарушало сверкающую, словно начищенное зеркало, водную гладь. Там, где прежде сочились, едва капая, тонкие ручейки, стены были затянуты тонкими сияющими вуалями влаги, неуловимо струящейся вниз и питающей озеро.

Я подошел к краю площадки, высоко подняв факел. Слабые язычки немного отогнали тьму, которую, казалось, можно было потрогать пальцами, более непроницаемую, чем даже в те ночи, когда темнота становится плотной и черной, как шкура дикого зверя, и давит на тебя, как душное одеяло. Там, где свет факела касался струящейся по стенам воды, вспыхивали и перемигивались тысячи сверкающих огней. Воздух был холоден и неподвижен, и слышалась из чащобы птичья трель.

Я услышал шаги людей, пробиравшихся вслед за мной в штольню, и мысль моя лихорадочно заработала.

Я мог открыть им правду, как она есть, без прикрас. Я мог бы взять факел, подняться по темным проходам в древнюю шахту и осветить разломы, все расходящиеся под тяжестью стен, укладываемых наверху. Но они едва ли прислушались бы к моим словам. К тому же они не переставали повторять, что время уже на исходе. Враг стоял у ворот, и Вортигерну потребны сейчас не логика и механика; ему требуется колдовство и нечто — что угодно, — что обещало бы скорую безопасность и укрепило бы верность подданных. Сам он еще мог внять голосу разума, но он не мог позволить себе прислушиваться к нему. Нет нужды долго гадать: он сперва убьет меня, а потом попробует укрепить эти разломы, вероятно, окропив их моей кровью. Иначе он лишится своих каменщиков.

Люди хлынули в разверстую пасть штольни, как пчелы в отверстие улья. Запылали новые факелы, и тьма отступила. Площадка запестрела разноцветными плащами, заблестела оружием, засверкала драгоценностями. На лицах читался благоговейный ужас. В холодном воздухе дыхание обращалось в пар. Слышались шарканье ног и сдержанный говор, как при скоплении народа в святом месте, никто не говорил в полный голос.

Я поднял руку и подозвал к себе короля. Он приблизился ко мне и остановился у озера. Я указал вниз. Сквозь поверхность воды просвечивало нечто — вероятно, скала, — очертаниями напоминавшее дракона. Я стал говорить медленно, как бы пробиваясь сквозь толщу воздуха между нами. Слова мои падали тяжело и отчетливо, как капли воды на скалу.

— Вот она, магия, король Вортигерн. Вот что лежит под твоей башней. Вот почему твои стены рушатся, едва их успевают построить. Кто из твоих колдунов может показать тебе то, что открыл тебе я?

Двое факельщиков приблизились к нам, остальные держались поодаль. По мере их приближения свет усиливался, волнами отражаясь от стен. Свет падал на потоки скользившей вниз воды, сливался со своим отражением, и казалось, что из глубин озера поднимались, словно в игристом вине пузырьки, крохотные сферы огня и лопались, достигнув поверхности. Колебалось пламя, вода повсюду искрилась, яркие блики сливались, вспыхивали и тут же распадались по всей неподвижной поверхности озера, пока само озеро не исполнилось жидкого огня. А огонь все тек со стен водопадами, сверкавшими, как хрусталь. Словно ожила хрустальная пещера и задвигалась, закружилась вокруг меня. Словно звездный шар полуночи вспыхнул и поплыл водоворотом.

Мне сдавило болью грудь. Я с трудом перевел дыхание и продолжил:

— Даже если ты сможешь осушить это озеро, король Вортигерн, чтобы открыть то, что лежит в его глубинах…

Я умолк. Свет изменился. Никто не шевелился, и воздух застыл неподвижно, лишь свет факелов колебался в такт дрожи в руках факельщиков. Я больше не видел короля: нас разделило пламя. Тени метались меж потоков и извечных спиралей огня: пещера наполнилась глазами, крыльями, стуком подков, и ярко-красная пасть огромного дракона разверзлась над своей жертвой…

Голос кричал, пронзительно и монотонно, и словно задыхался на каждом слове. Дыхание замерло в моей груди. Меня пронзила мучительная боль, которая поднималась волной от паха вверх, будто кровь, хлещущая из раны. Я ничего не видел. Я почувствовал, как сжимаются мои кулаки, как вздымаются в вышину мои руки. Боль раскалывала голову, и скала у меня под щекой была твердой и влажной. Я впал в беспамятство, и они схватили меня, упавшего, они убивали меня — это моя кровь растекалась по поверхности озера, чтобы укрепить фундамент их разрушенной башни. Я захлебывался воздухом, точно желчью. Руки мои судорожно царапали скалу, глаза были открыты, но я ничего не видел — только вихрь знамен и крыльев, волчьи глаза и раскрытые в крике рты, горящий хвост кометы, словно клеймо в небесах, и звезды, сверкавшие сквозь кровавый дождь.

Боль опять пронзила меня, горячим ножом вспарывая чрево. Я вскрикнул, и вдруг мои руки освободились. Я вскинул их вверх, ограждая себя от беспорядочных вспыхивавших видений, и услышал собственный голос, призывающий кого-то, но я и сам не знал кого. Видения предо мной кружились, дробились, слились в невыносимо яркой вспышке света и вдруг пропали во тьме и молчанье.

11

Я проснулся в просторном покое, богато убранном вышитыми занавесями; солнечный свет, пропущенный через оконный переплет, ослепительными полосами расчерчивал вощеные доски пола.

Я осторожно пошевелил руками и ногами и нашел, что мне не причинили вреда. Даже от головной боли не осталось и следа. Мое обнаженное тело было укутано мягким и теплым меховым одеялом, и в членах не было и намека на усталость или оцепенение. Удивленно моргая, я посмотрел в сторону окна, затем повернул голову и увидел Кадала, стоящего рядом с постелью. По лицу моего слуги разлилось облегчение, словно солнце выглянуло из-за тучи.

— Наконец-то! — вырвалось у него.

— Кадал! Клянусь Митрой, как я рад тебя видеть! Что случилось? Где мы?

— В лучшем гостевом покое Вортигерна, вот где. Ну и задал ты ему жару, юный Мерлин, задал так, что просто оторопь берет.

— Неужели? Ничего не помню. Мне казалось, что они вот-вот расправятся со мной. Так ты говоришь, они оставили намерение меня убить?

— Убить тебя? Скорее тебя посадят в священную пещеру и станут приносить тебе в жертву девственниц. Какая жалость, что эти жертвы окажутся напрасны. Хотел бы я, чтобы и мне немного перепало.

— Я всех их отдам тебе. Ох, Кадал, я в самом деле страшно рад тебя видеть! Как ты сюда попал?

— Я как раз добрался до ворот монастыря, когда пришли за твоей матерью. Я услышал, как они спрашивали о ней и сказали, что схватили тебя и что с первыми петухами вас обоих отправят к Вортигерну. Полночи я потратил на поиски Маррика, а еще полночи — на поиски подходящей лошади, хотя мог бы и не трудиться — все равно мне пришлось ехать на той кляче, что ты купил. И хотя вы ехали довольно быстро, к тому времени, когда вы достигли Пенналского моста, я отстал всего лишь на день. Что вышло к лучшему: мне не хотелось догонять вас, пока не разберусь, откуда ветер дует… Ну, да это не важно. В конце концов, я прибыл сюда вчера на закате и обнаружил, что весь лагерь гудит все равно что растревоженный улей. — Он отрывисто рассмеялся. — «Мерлин то, Мерлин се…» Они величали тебя уже не иначе как «королевский прорицатель»! Когда я сказал, что я твой слуга, меня разве что не насильно втолкнули к тебе. Похоже, здесь не слишком много желающих прислуживать такому могущественному волшебнику, как ты. Съешь чего-нибудь?

— Нет… да! Да, поем. Я проголодался. — Я сел в постели, заткнув за спину подушку. — Погоди минутку, ты сказал, что прибыл сюда вчера? Так сколько же я проспал?

— Ночь и весь день. Солнце уже садится.

— Ночь и весь день? Тогда… Кадал, что с моей матерью? Ты не знаешь?

— Она в полной безопасности, уже уехала домой. За нее не тревожься. Ты ешь, а я тебе буду рассказывать. Вот, держи.

Он протянул мне поднос, на котором стояла миска с дымящимся бульоном и блюдо с мясом и на отдельных тарелках хлеб, сыр и сушеные абрикосы. К мясу я не притронулся, а остальное с удовольствием съел, слушая Кадала.

— Она понятия не имела о том, что они собирались с тобой сделать, или о том, что произошло в пещере. Когда она вчера вечером поинтересовалась, где ты, ей ответили, что ты здесь, «размещен с королевскими почестями и в большой милости у короля». Ей сказали, что ты посрамил королевских колдунов, в пророчествах своей мудростью можешь соперничать с самим царем Соломоном, а теперь изволишь почивать. Сегодня утром она заходила сюда, чтобы убедиться, что ее не обманули, увидела, что ты спишь, подобно младенцу, и удалилась. У меня не было возможности поговорить с ней, но я видел, как она уезжала. Эскорт ей дали королевский, уж ты мне поверь: Вортигерн отрядил сопровождать ее едва ли не половину верхового отряда — носилки ее монахинь не уступали в роскоши ее собственным.

— Говоришь, я прорицал? Посрамил колдунов?.. — Я обхватил голову руками. — Ничего не помню… Мы были в пещере под Королевской Твердыней, тебе, наверно, об этом рассказали? — Я с надеждой уставился на него. — Что там произошло, Кадал?

— Ты хочешь сказать, что ничего не помнишь?

Я покачал головой.

— Мне известно лишь, что меня собирались убить, чтобы перестала рушиться их поганая башня, и я попытался их одурачить. Решил, что если мне удастся подорвать веру короля в этих колдунов, то смогу спасти свою шкуру, но я надеялся лишь на то, чтобы выиграть время и потом попытаться бежать.

— Да, я слышал, что они собирались с тобой сделать. Просто удивительно, до чего невежественный здешний люд. — Но я прекрасно помнил выражение, с каким он теперь глядел на меня. — Странный способ морочить кому-то голову, а? Откуда ты знал, где искать вход в подземелье?

— А, ты об этом… Ничего мудреного тут нет. Я бывал в этих краях прежде, еще когда был ребенком. Однажды, много лет назад, я приходил сюда с Сердиком, моим тогдашним слугой. Я разыскивал в зарослях сокола, а обнаружил вход в старую штольню.

— Понятно. Кое-кто назвал бы это везеньем — но только тот, кто тебя не знает. Полагаю, тебе удалось их провести?

— Да. Когда я впервые услышал, что западная стена крепости постоянно рушится, я подумал, что это должно быть как-то связано со старой шахтой. — Затем я коротко рассказал Кадалу о том, что произошло в пещере, — то, что сохранилось у меня в памяти. — Огни, — сказал я под конец, — блики на воде… крики… Это было совсем не то, что мои прежние видения — белый бык и иные сцены, какие мне доводилось временами видеть. Это было нечто совсем иное. К тому же меня пронзила невыносимая боль. Такова, наверное, смерть. Думаю, что я в конце концов впал в беспамятство. Не помню, как меня сюда принесли.

— Мне тоже об этом ничего не известно. Когда меня привели сюда, ты очень крепко спал, но, как мне показалось, самым обычным сном. Признаюсь, я без особых церемоний осмотрел тебя со всех сторон, чтобы убедиться, что они не причинили тебе вреда, но ничего не обнаружил, кроме царапин и синяков, которые, как мне сказали, ты получил, продираясь сквозь заросли. По твоей одежде легко было об этом догадаться, скажу я тебе… Но, судя по тому, как тебя здесь разместили, и по тому, с какой опаской о тебе сейчас говорят, думаю, они тебя и пальцем не осмелятся тронуть — во всяком случае, сейчас. Что бы там ни было — обморок или припадок, или, я бы сказал, транс, — ты нагнал на них страху, это уж точно.

— Правда? Но чем именно? Тебе не рассказывали?

— Угу, кое-что мне рассказали слуги, те, что вообще решились об этом говорить. Я говорил с Берриком, помнишь факельщика, который последовал за тобой с вершины утеса? По его словам, поганые колдуны во что бы то ни стало вознамерились перерезать тебе, горло. Сдается, если бы король совсем не лишился рассудка и не поверил бы твоей матери, он на месте так и сделал. Вот только вы с матерью его остановили, показав, что нисколько жрецов не боитесь. Уж будь уверен, об этом мне все рассказали. Беррик признался, что там, в зале, когда твоя госпожа мать поведала свою историю, он не дал бы за твою жизнь и двух пенни. — Он глянул на меня искоса. — Что это за вздор о дьяволе в темноте? Это ж она тебя в такое втянула. Что на нее нашло?

— Она полагала, что помогает мне. Думаю, она решила, что верховный король узнал, кто мой настоящий отец, и велел притащить нас к нему, чтобы узнать, не известно ли нам что-то о его планах. Я и сам тогда так полагал. — Я погрузился в раздумья. — Но было и что-то еще… Когда в воздухе витают суеверия и страх, невольно это чувствуешь. Говорю тебе, я просто весь покрылся гусиной кожей. Она, видимо, тоже почувствовала это. Я почти уверен, что она избрала тот же путь, что и я, стараясь отразить магией колдовство. Поэтому она и рассказала старую сказку о том, что меня зачал инкуб, да еще приукрасила ее для убедительности. — Я улыбнулся ему. — Она и впрямь преуспела. Я бы и сам поверил в эти бредни, не знай я правду. Но оставим это, продолжай. Я желаю знать, что произошло в подземелье. Ты хочешь сказать, что я изрек нечто разумное?

— Ну, я не совсем это имел в виду. Беррик мне такого наговорил… Он клянется, что передал все слово в слово, — похоже, он возомнил себя менестрелем или вроде того… Так вот, он говорит, что ты стоял, не отрывая взгляда от воды, стекающей со стен, и вдруг заговорил — поначалу совсем обычным голосом, — обращаясь к королю, словно объяснял, как проложили в холме шахту и стали разрабатывать жилу, но тут старый колдун — Моган, так вроде его зовут? — принялся кричать: «Пустая болтовня» или что-то в этом духе. И тут ты внезапно издал вопль, от которого у них кровь в жилах свернулась, — слова Беррика, не мои, он не привык к службе в благородных домах. Глаза у тебя закатились, ты простер руки кверху, как будто срывал звезды с небесного цветника — опять Беррик, наверняка он станет поэтом, — и начал прорицать.

— Да?

— Так они все говорят. Сплошь загадки: орлы и волки, львы и вепри, множество другого зверья, какого и на римских аренах-то не видели, да еще драконы и прочие твари из легенд. А еще ты предсказал будущее на сотни лет вперед, что, слава Дие, вполне безопасно, но Беррик клялся, что твои пророчества звучали все равно что трубный глас, что говорил ты так, словно жизнь готов прозакладывать, что так оно все и будет.

— Возможно, у меня не было другого выхода, — сухо произнес я, — если я сказал что-либо о Вортигерне и своем отце.

— Что ты и сделал, — подтвердил Кадал.

— Н-да, лучше уж расскажи мне об этом. Придется придерживаться этих слов.

— В рассказе Беррика все приукрашено, словно у сказителей: красные драконы и белые драконы, которые сражаются и разоряют башню, реки крови и все такое. Но похоже, ты в точности расписал, что случится в ближайшем будущем: белый дракон саксов и красный дракон Амброзия сойдутся в схватке; красный дракон вначале потерпит неудачу, но в конце возьмет верх. Да. Затем из Корнуолла придет медведь и получит все.

— Медведь? Наверное, ты ослышался: значок Корнуолла — вепрь. Гм. Выходит, он все же на стороне моего отца…

— Беррик сказал «медведь». Ты произнес слово «Артос»… он запомнил, потому что сам заинтересовался, что это значит. Но, по его словам, ты говорил именно это. Ты назвал его Артос, Артур… имя, вроде этого. И ты хочешь сказать, что не помнишь из своих пророчеств ни слова?

— Ни одного.

— Тогда послушай меня. Больше я ничего не могу вспомнить, но если они начнут донимать тебя расспросами, ты мог бы найти способ вытянуть из них все подробности, Эка невидаль, что прорицатель сам не знает, что напророчествовал! С оракулами ведь всегда так?

— Думаю, да.

— Я только хотел сказать, что если ты уже поел и действительно хорошо себя чувствуешь, тебе лучше встать и одеться. Они все ждут за дверью твоего появления.

— Зачем? Во имя бога, неужели им нужен еще один совет? Они что, решили перенести крепость?

— Нет. Они делают то, что ты им приказал.

— Что же?

— Прорыли желоб и осушают подземное озеро. Строители день и ночь трудились, чтобы наскоро установить помпы, дабы откачать воду из шахты.

— Но зачем? Это никак не укрепит их башню. Это может обрушить всю вершину утеса — он же почитай что полый. Да, я поел, забери это. — Я ткнул ему в руки поднос и откинул покрывала. — Кадал, уж не хочешь ли ты сказать мне, что я приказал им такое в моем… гм, безумии?

— Ага. Ты сказал им осушить озеро, и на дне его они обнаружат чудовищ, которые и разрушают Королевскую цитадель. Ты сказал, это будут драконы, красный и белый.

Я сел на край кровати, охватив голову руками.

— Теперь я кое-что вспоминаю… что-то, что я видел. Да, должно быть, так оно и было… Я в самом деле увидел что-то под водой, наверное, скалу, очертаниями напоминающую дракона… И я вспоминаю, что говорил королю что-то насчет того, что если осушить озеро… Но я не приказывал осушать его, я сказал: «Даже если ты осушишь озеро, это тебе не поможет». Во всяком случае, это именно то, что я хотел сказать. — Я уронил руки и поднял глаза на Кадала. — Так ты говоришь, они действительно сейчас осушают подземелье, полагая, что в глубинах озера находится некое подводное чудовище, расшатывающее кладку крепости?

— По словам Беррика, ты сказал именно это.

— Беррик — поэт, он все приукрасил.

— Возможно. Но сейчас каменщики и землекопы работают в подземелье, и насосы уже много часов во всю мочь качают воду. Король тоже там и ждет тебя.

Я промолчал. Он бросил на меня полный сомнения взгляд, затем унес поднос и вернулся с полотенцами и серебряным тазиком с горячей водой. Пока я мылся, он занялся сундуком, что стоял в дальнем углу комнаты: доставал из него одежду, встряхивал и разглаживал складки, не переставая бубнить через плечо:

— Не похоже, чтобы ты сильно переживал. Если они осушат озеро и ничего не обнаружат на дне…

— Что-нибудь да обнаружат. Не спрашивай меня что, я не знаю, но если я говорю… Ты знаешь, это так и будет. То, что является ко мне в видении, всегда истина. У меня есть дар Провидения.

Его брови сошлись на переносице.

— Неужели ты думаешь, что сообщил мне нечто новое? Не ты ли десятки раз пугал меня до дрожи в коленках своими странными словами или когда видел то, что не доступно никому другому?

— А ты ведь раньше боялся меня, признайся, Кадал?

— Отчасти. Но теперь я не боюсь и дальше не намерен бояться. Кто-то ведь должен присматривать и за самим дьяволом, раз уж он носит одежду, ест и пьет. А теперь, молодой хозяин, если ты помылся, давай посмотрим, какие из присланных королем вещей тебе впору.

— Король прислал мне одежду?

— Да. С виду странные одеяния, какие, по их разумению, положено носить волшебникам.

Я подошел к сундуку.

— Только не этот длинный белый балахон, расшитый звездами и полумесяцами, и обвитый змеями посох? Ну в самом деле, Кадал…

— Что поделаешь, твоя собственная одежда вся изорвана, а тебе все равно надо во что-то одеться. Перестань, в таких одеждах ты будешь смотреться истинным чародеем, и, на мой взгляд, тебе стоит поразить их умы, раз ты уж оказался на положении колдуна.

Я рассмеялся:

— Возможно, ты и прав. Давай-ка посмотрим. Гм, нет, только не белое, я собираюсь состязаться с Моганом и его прислужниками. Полагаю, что-нибудь темное и черный плащ. Да, это подойдет. А заколю я его застежкой с драконом.

— Надеюсь, ты не без основания так уверен в себе. — Он запнулся. — Послушай, я знаю, Фортуна нам сейчас улыбается, но не лучше ли нам поскорее улизнуть, не дожидаясь, как выпадут кости? Я мог бы украсть пару лошадей…

— Сбежать? Значит, я все еще пленник?

— Здесь повсюду стражники. Ты не под стражей, а под охраной, но, клянусь псом, в конечном счете это одно и то же. — Он выглянул в окно. — Скоро стемнеет. Послушай, я мог бы нарассказывать им каких-нибудь баек, чтобы их успокоить, а ты бы притворился, что снова заснул, а там наступит ночь и…

— Нет. Я должен остаться. Если я смогу заставить Вортигерна выслушать меня… Дай мне подумать, Кадал. Ты видел Маррика в ту ночь, когда нас схватили. Это означает, что сейчас он на пути к моему отцу и скоро сообщит ему новости. Насколько я могу судить, отец выступит немедля. Пока удача на нашей стороне: чем скорее выступит Амброзий, тем лучше. Если он успеет перехватить Вортигерна здесь, в западных землях, пока Волк не успел объединиться с Хенгистом… — На мгновение я задумался. — Корабль должен отплыть три, нет, четыре дня назад…

— Он вышел в море еще до того, как ты покинул Маридунум, — прервал меня Кадал.

— Что?!

Он улыбнулся, увидев выражение моего лица.

— Ну а что же ты думал? Единственный сын графа Британского схвачен, и его госпожа тоже. Никто не знает, зачем их повезли к верховному королю, но слухов в избытке, и даже Маррик счел разумным немедленно вернуться к Амброзию и сообщить ему об этом. Корабль вышел с отливом на рассвете того же дня. Он, наверно, вышел в море еще до того, как вы отправились в путь.

Я стоял не шевелясь. Помню, Кадал хлопотал вокруг меня, расправляя черный плащ, стараясь тайком от меня прикрыть складкой застежку с драконом, которой этот плащ был заколот.

Наконец я глубоко вздохнул.

— Это все, что мне надо было знать. Теперь я знаю, что мне делать. «Королевский прорицатель», говоришь? Они даже не подозревают, насколько правы. Теперь королевскому прорицателю следует нагнать страху на этот сброд, так любящий саксов, и заставить Вортигерна покинуть этот укромный уголок Уэльса и отправиться туда, откуда Амброзий без труда сможет его выкурить.

— Ты думаешь, у тебя получится?

— Я уверен.

— Тогда мне остается только надеяться, что ты знаешь и то, как нам выбраться отсюда до того, как они поймут, на чьей ты стороне?

— Разумеется. Как только мы узнаем, куда направляется Вортигерн, мы сами доставим эту новость моему отцу. — Я повел плечами, поправляя плащ, и улыбнулся ему. — И вот что, Кадал, укради пару лошадей и жди меня с ними у подножия утеса, там, где течет ручей. Встретимся возле упавшего в воду дерева, ты без труда его отыщешь; будешь ждать меня в укрытии. Я приду. Но сначала я должен пойти помочь Вортигерну явить драконов.

Я направился к двери, но Кадал опередил меня и положил руку на засов. В глазах его стоял страх.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы я оставил тебя одного в этом волчьем логове?

— Я не один, и я не принадлежу себе, Кадал. Запомни это. И если ты не доверяешь мне, доверься тому, что во мне. Я этому научился. Я познал, что мой бог приходит, когда и как того пожелает, разрывая плоть, чтобы войти в меня, а когда свершит должное, вырывается с той же внезапностью, как и появился. После этого — вот как сейчас — я чувствую себя легким и опустошенным, будто парящий ангел… Нет, они ничего не смогут мне сделать, Кадал. Не бойся. Моя сила со мной.

— Они убили Галапаса.

— Настанет день, когда они убьют и меня, — сказал я. — Но не сегодня. Открывай дверь.

12

Двор верховного короля собрался у подножия утеса, там, где протоптанная рабочими тропа упиралась в заболоченное дно лощины. Меня по-прежнему сопровождала стража, но на сей раз — по крайней мере с виду — это был почетный караул.

Четыре воина с мечами, мирно покоившимися в ножнах, проводили меня к королю.

Поверх болотной жижи и кочек был сооружен дощатый настил, на нем установили помост с креслом для короля. Челядь позаботилась и об укрытии от ветра: каркас из тонких жердей, переплетенных лозой, занавесили циновками и крашеными шкурами, так же настелили крышу. Вортигерн сидел на своем походном троне, опершись подбородком на кулак, в полном безмолвии. Королевы не было, как, впрочем, и других женщин. Колдуны держались поближе к королю, у задней стены помоста и не разговаривали. По обеим сторонам кресла стояли командующие войсками.

Позади временного павильона в багрово-алом зареве садилось солнце. Наверное, весь день шел дождь: земля хлюпала под ногами, каждая травинка клонилась книзу под тяжелыми каплями влаги. Знакомые уже свинцовые тучи медленно клубились на фоне заката, то скрывая, то вновь являя глазу закатное солнце. Пока я приближался к королю, зажгли факелы. В закатном свете они казались маленькими и тусклыми и, терзаемые порывами ветра, давали больше дыма, чем пламени.

Я остановился у ведущих на помост ступеней. Король смерил меня взглядом, но ничего не сказал. Он не спешил выносить решение. Он прав, подумалось мне. Похоже, представления из разряда тех, какое устроил вчера я, ему не в диковину. Теперь он хотел получить доказательства того, что хотя бы часть моих прорицаний правдива. И если таких доказательств не будет, еще не поздно и самое место пролить мою кровь. Меня же интересовало, какие ветры дуют в паруса кораблей из Малой Британии. В трехстах шагах бежал ручей, и под сенью ив и дубов было темно.

Взмахом руки Вортигерн приказал мне занять место на помосте подле себя; поднявшись по ступеням, я стал по правую руку от него, против колдунов. Несколько войсковых командиров отодвинулись от меня подальше; лица их одеревенели, и они избегали смотреть на меня. Я заметил, как они скрестили пальцы, защищая себя от дурных чар, и подумал: дракон не дракон, а с этими я справлюсь. Почувствовав на себе чей-то взгляд, я оглянулся и встретился глазами с седобородым. Потом взгляд его скользнул к моему плечу: порыв ветра разметал складки плаща, открыв фибулу с драконом. Внезапно глаза его расширились, а рука потянулась к бедру — не для того, чтобы тайком сложить знак от сглаза, а чтобы ослабить меч в ножнах. Я отвернулся. Никто не произнес ни слова.

Бдение вышло тревожное и напряженное. Солнце опускалось все ниже, холодный весенний ветер, крепчая, трепал занавеси павильона. Лужи меж кочками покрылись рябью, в их грязной воде плескался ветер. Холодные сквозняки гуляли по доскам настила. В темнеющем небе насвистывал нехитрую песню кроншнеп, но вот она стихла, журча, словно ручей на перекате, и умолкла совсем. Над нами бился и хлопал в порывах ветра королевский штандарт. Тень павильона, удлиняясь, накрывала раскисшее поле.

Единственным свидетельством того, что в штольне шли работы, было движение под деревьями. Последние лучи заходящего солнца окрасили красным западный склон Королевской Твердыни, высветив вершину утеса, увенчанную рухнувшей стеной. Наверху не было ни души; должно быть, всех каменщиков и их подручных согнали на работы в подземелье и штольне. Мальчишки-посыльные по цепочке передавали последние сообщения о ходе работ и опрометью неслись назад. Насосы работают успешно и откачивают воду… За последние полчаса уровень снизился на две пяди… Не соизволит ли король запастись терпением: помпы остановились, но механики скоро их починят, а работники тем временем уже установили ворот и передают по цепочке ведра… Снова все хорошо, помпы заработали, уровень воды быстро пошел на убыль… Полагают, что скоро покажется дно…

Еще два часа оцепенелого ожидания; тишину нарушали лишь хлопанье ткани штандарта и свист пронизывающего ветра. Почти совсем стемнело, когда на сбегавшей с холма тропе появились огни — к нам направлялась толпа работников из пещеры. Они шли быстро, но без излишней поспешности, свойственной людям, подстегиваемым страхом, и еще до того, как они подошли достаточно близко, чтобы ясно разглядеть принесенное ими, я уже знал, что они обнаружили на дне озера. В ярде от помоста старший над ними поднял руку, призывая их остановиться, и работники столпились у него за спиной. Я заметил, что стражи придвинулись ближе ко мне.

Среди работников было немало солдат. Их капитан вышел вперед, подняв руку в почтительном приветствии.

— Озеро оказалось пустым? — спросил Вортигерн.

— Да, господин.

— Что же вы обнаружили на дне?

Капитан помедлил с ответом. Ему следовало быть бардом. Не было нужды мешкать, чтобы привлечь всеобщее внимание: все взоры и так были прикованы к нему.

Внезапный порыв ветра, еще более резкий, чем предыдущие, рванул его плащ в сторону со звуком, подобным щелканью хлыста, и заставил покачнуться столбы павильона. Пронеслась в вышине подхваченная злым ветром птица. Не сокол-мерлин: сегодня — не его день. Всего лишь грач, спешащий к гнездовью.

— Под водой ничего нет, господин. — Голос был бесстрастным, заученно церемонным, но я услышал, как по толпе, словно еще один порыв ветра, прокатилось бормотание. Моган подался вперед, вытянув шею, глаза его заблестели, как у стервятника, но я видел, что он не осмеливается заговорить, пока не узнает, куда склонится чаша весов, и главное — не выяснит мнение короля. Вортигерн крепче сжал подлокотники походного трона.

— Ты уверен в этом? Озеро осушили до дна?

— Разумеется, господин. — Он подал знак стоящим подле него работникам; трое или четверо подошли на шаг ближе, чтобы вывалить перед помостом груду покрытого илом хлама. Сломанная мотыга, изъеденная ржавчиной, несколько кремневых топоров, явно древнее римских, пряжка пояса, нож с почти полностью съеденным ржавчиной клинком, короткий обрывок цепи, металлический утяжелитель для кнута, несколько черепков и еще какие-то предметы, которые уже нельзя было узнать.

Капитан протянул мне руку ладонью вверх.

— Когда я говорю «ничего», милорд, я имею в виду лишь то, что ты, вероятно, ожидал. Вот это. Мы добрались до самого дна, под тонким слоем воды уже виднелась скала, но чтобы до конца убедиться, мы вычерпали и ил. Десятник подтвердит мои слова.

Десятник шагнул вперед, и я увидел, что в руке он держал полное ведро; вода переплескивалась через край.

— Милорд, это правда, там нет ничего. Ты сам в этом можешь убедиться, коли сходишь. Но лучше тебе не ходить, вход залит грязью, и там не пройти. Но последнее ведро я принес с собой, чтобы ты мог увидеть все своими глазами.

С этими словами он опрокинул ведро на и без того раскисшую от влаги землю. Вода плеснула в траву и лужицей стекла к древку королевского штандарта. Вместе с илом, что собрался на дне ведра, выплеснулись несколько обломков камня и серебряная монета.

Король обернулся, чтобы посмотреть на меня. Наверное, отзвуком и мерой вчерашних пророчеств в подземелье было то, что жрецы все еще хранили молчание, а король явно ждал — и не оправданья, а объясненья.

Мой бог тому свидетель, у меня было довольно времени для раздумий — многие часы долгого, холодного молчаливого бдения, но я понимал, что раздумья мне не помогут. Если мой бог со мной, он явит себя теперь. Я поглядел на лужи, где лежало как кровь последнее закатное зарево. Я поднял глаза вверх, туда, где над утесом пронзительно вспыхивали в прозрачном небе звезды. Приближался новый шквал ветра; я слышал, как он рвет верхушки дубов, под которыми ждет меня в укрытии Кадал.

— Ну? — потребовал Вортигерн.

Я шагнул к краю помоста. Я все еще чувствовал себя опустошенным, но так или иначе, мне придется говорить. Стоило мне пошевелиться, на павильон налетел шквал. Послышался треск, чавканье, шорох и вой, словно свора гончих терзала оленя, потом — короткий оборванный крик. Королевский штандарт над нами развернулся, хлестнув воздух, натянул фалы и, приняв в себя всю мощь ветра, выгнулся будто парус. Древко его заходило из стороны в сторону в раскисшей глине, подмытой водой из ведра, внезапно вырвалось из удерживавших его рук знаменосца… и рухнуло. Штандарт лег плашмя под ноги королю.

Шквал унесся вдаль, наступило временное затишье. Полотнище знамени распласталось по земле и медленно набухало грязью. Белый дракон на зеленом поле. Мы смотрели, как дракон медленно погружался в лужу и зеленое поле захлестывала вода. Последние слабые лучи заката окрасили воду кровью.

— Знамение! — испуганно пробормотал голос у меня за спиной. Другой же громко выкрикнул:

— Тор великий, Дракон пал!

Послышались и другие крики. Знаменосец с посеревшим лицом уже наклонился, но я спрыгнул с помоста, повернулся к собравшимся лицом и воздел руки к небу.

— Кто теперь усомнится в том, что бог явил свою волю? Взгляните на небо, и вы увидите, что он говорит опять!

Потемневший восток прочерчивала, оставляя за собой след, как комета, горящая белым падучая звезда, какую в народе зовут огненным или огнедышащим драконом.

— Он идет! — закричал я. — Он идет! Красный Дракон Запада! Говорю тебе, король Вортигерн, не теряй времени, слушая невежественных глупцов, что твердят тебе о кровавых жертвах и строят тебе стену из камня — по две пяди в день. Какая стена защитит тебя от Дракона? Я, Мерлин, говорю тебе: отошли от себя жрецов, собери командиров и воевод и беги из уэльсских гор в свою родную страну. Королевская Твердыня не для тебя. Ты видел, как взошел огненный Красный Дракон, а Белый Дракон был повержен. И клянусь любыми богами, здесь тебе открылась истина! Внемли предостережению! Сними шатры и уходи домой, охраняй пределы своей земли, иначе Дракон последует за тобой и сожжет тебя! Ты привел меня сюда, чтобы я говорил, и вот я сказал. Говорю тебе, Дракон уже здесь!

Король вскочил на ноги, люди закричали. Я запахнулся в черный плащ и не торопясь отвернулся от толпы мастеровых и солдат, столпившихся вокруг помоста. Они не пытались остановить меня. Скорее они решились бы коснуться ядовитой змеи. В гуле голосов за спиной я услышал голос Могана и на мгновение подумал, что они будут преследовать меня, но королевская свита, спустившись с помоста, стала проталкиваться через толпу тесно стоявших работников и мастеровых, спеша назад в лагерь. Факелы загасили. Кто-то поднял намокшее знамя, и я видел, как оно раскачивалось на своем древке из стороны в сторону, разбрызгивая воду, — это капитаны, верно, расчищали дорогу королю. Я поплотнее завернулся в темный плащ, скользнул в тень и наконец, никем не замеченный, смог обойти павильон.

До дубравы было сотни три шагов по темному полю. В ее сени по гладким камням громко журчал широкий ручей.

Низкий голос Кадала, поторапливая меня, произнес:

— Сюда. — Копыто высекло искру из камня. — Я раздобыл тебе лошадь поспокойней, — сказал Кадал и забросил меня в седло.

Я коротко рассмеялся.

— Этим вечером я мог бы проехаться и на огнедышащем драконе. Ты видел ее?

— Да, милорд. И я видел и слышал все.

— Кадал, ты же обещал, что не будешь меня бояться. Это была всего лишь падающая звезда.

— Но она появилась именно в то мгновение.

— Да. А теперь нам нужно ехать, пока это еще возможно. Главное — правильно выбрать время, только и всего, Кадал.

— Тебе не стоит над этим смеяться, мастер Мерлин.

— Богом клянусь, я и не думал смеяться.

Кони вырвались из-под мокрых деревьев и быстрым аллюром понеслись по гребню. Проход на запад по правую руку от нас закрывал покрытый мелколесьем холм. Впереди лежала узкая горловина лощины, зажатой между холмом и рекой.

— Они пошлют погоню?

— Сомневаюсь.

Но как только мы перевели лошадей в галоп, между гребнем и рекой замаячил всадник, и лошади сбили шаг, Кадалов конь даже дал свечу.

Кадал вонзил шпоры ему в бока, и скакун, присмирев, рванулся вперед. Заскрежетало железо. Смутно знакомый голос внятно произнес:

— Успокойтесь. Друг.

Лошади били копытами и фыркали. Я заметил руку Кадала на поводе незнакомца. Тот сидел в седле неподвижно.

— Чей друг?

— Амброзия.

— Погоди, Кадал, это седобородый. Твое имя, милорд? И какое у тебя ко мне дело?

Он хрипло откашлялся.

— Меня зовут Горлойс. Горлойс Тинтагельский из Корнуолла.

Кадал удивленно вскинулся, и я услышал, как звякнули уздечки. Он все еще держал повод второй лошади, а в его другой руке тускло блестел кинжал. Старый воин не шевельнулся. Не было слышно и топота копыт едущих следом лошадей.

— Тогда, господин, мне скорее следовало спросить, какое дело привело тебя к Вортигерну, — медленно произнес я.

— То же, что и тебя, Мерлин Амброзий. — Я увидел, как под седыми усами заблестели белые зубы. — Я отправился на Север, чтобы все увидеть самому и сообщить ему. Запад ждал слишком долго и с приходом весны созреет окончательно. Но ты прибыл раньше меня. Похоже, я мог бы не тратить трудов на дорогу.

— Ты приехал один?

Он коротко и жестко, словно пролаяв, рассмеялся:

— К Вортигерну? Едва ли. Мои люди нас вскоре нагонят. Но мне нужно было перехватить тебя. Я хочу знать новости. — И хрипло добавил: — О боже, юноша, ты сомневаешься во мне? Я приехал к тебе один.

— Нет, мой господин. Кадал, отпусти повод. Милорд, если ты желаешь говорить со мной, то тебе придется делать это в дороге. Нам нужно ехать, и быстро.

— Охотно. — Мы тронули лошадей. Когда они перешли на галоп, я спросил через плечо:

— Ты догадался, увидев мою застежку?

— Еще раньше. Ты похож на него, Мерлин Амброзий. — Я снова услышал его глубокий горловой смех. — И, клянусь богом, временами ты бываешь похож и на своего легендарного отца из преисподней. Здесь придержи коня, мы почти у брода. Вода сегодня стоит высокая. Говорят, что чародеи не могут пересечь проточную воду?

Я рассмеялся.

— Мне всегда плохо в море, но с этим я справлюсь. — Лошади, не сбивая шага, вошли в воду на переправе и галопом вынесли нас на другой склон. Мы выехали на мощеную дорогу, ясно видную в переменчивом свете звезд и ведущую по гребню возвышенности прямо на юг.

Мы скакали всю ночь, и погони за нами не было. Спустя три дня ранним утром Амброзий высадился в Британии.

Книга IV