Хрустальный грот. Полые холмы — страница 4 из 13

Красный дракон

1

Ежели верить хроникам, Амброзию понадобилось всего два месяца, чтобы короноваться верховным королем Британии и установить в стране мир и порядок. На самом деле это заняло более двух лет.

Первый этап был завершен достаточно быстро. Не впустую потратил он все эти годы в Малой Британии, когда они с Утером создавали и оттачивали свою ударную силу, подобной которой Европа не видела вот уже более ста лет, — с тех пор, как была распущена армия под началом маркграфа Саксонского берега. На деле Амброзий взял эту армию за образец, создав замечательно подвижное боевое соединение, способное снабжать себя на местности и делать все со скоростью вдвое большей, чем обычная рать. Цезарева скорость, еще называли это в дни моей молодости.

Амброзий высадился у Тотнеса в Девоне, при свежем ветре и благоприятном море; и не успел он поднять свой штандарт, не успел взвиться в небо Красный Дракон, как весь Запад поднялся на его поддержку. Он стал королем Корнуолла и Девона, не успев еще уйти с побережья, и повсюду, на всем его пути на запад воеводы и короли спешили стать под его знамя, пополняя ряды его войска. Элдол Глочестерский, неукротимый старик, сражавшийся вместе с Константином против Вортигерна, с Вортигерном — против Хенгиста и с Вортимером — против них обоих, готовый драться где угодно из любви к доброй схватке, встретил Амброзия в Гластонбери и принес ему присягу на верность. С ним пришло множество мелких вождей, и не в последнюю очередь — его родной брат Элдад, христианский епископ, чье ярое благочестие заставляло языческих волков казаться агнцами, а меня призывало задуматься, где и как проводил он долгие темные ночи зимнего солнцестояния. Однако епископ обладал немалой властью; я не раз слышал, как моя мать отзывалась о нем с почтением, и как только он открыто взял сторону Амброзия, с ним поднялись все христиане Британии, влекомые жаждой изгнать языческие орды, неуклонно продвигавшиеся в глубь страны с Саксонского берега и из тех мест, где причаливали их корабли. Последним прибыл Горлойс Тинтагельский, прискакавший прямиком из лагеря Вортигерна с известием, что верховный король поспешно покинул горы Уэльса. Властитель Корнуолла немедля был готов подтвердить клятву вассальной верности, которая, выйди Амброзий победителем, впервые присоединит все королевство Корнуэльское к Верховному Королевству Британия.

Главной заботой Амброзия было не отсутствие поддержки, а ее природа. Урожденные бритты, уставшие от Вортигерна, очертя голову рвались в битву, дабы изгнать из страны ненавистных саксов и вернуть себе дома и древние обычаи, но огромное их большинство знало лишь тактику партизанской войны или тактику внезапных набегов, пригодную для того, чтобы измотать противника, грозящую сокрушительным пораженьем там, где враг решит ударить всей своей силой. Более того, каждый отряд прибывал со своим военачальником, и ни один из них не рискнул подорвать свое положенье, предлагая перегруппировать войска, чтобы затем обучать их под присмотром чужаков. С тех пор как почти столетие назад из Британии ушел последний римский легион, мы сражались (как делали то наши предки до прихода римлян) отдельными племенами. Бесполезно было предлагать, к примеру, жителям Диведа сражаться бок о бок с выходцами из Южного Уэльса, пусть даже под командованием своих вождей, — и с той, и с другой стороны окажется немало перерезанных глоток еще до первого зова боевой трубы.

И в этом, как и во всем остальном, Амброзий явил себя мудрецом. Как это было в его обычае, он использовал каждого в меру его сил и умений. Своих командиров он рассеял по всем британским отрядам — лишь для согласования действий, как говорил он — и через них подспудно приспособил тактику каждого отряда с тем, чтобы она соответствовала его планам и целям, а основной вражеский удар пришелся бы по его собственным отборным войскам.

Обо всем этом я услышал позднее, хотя мог бы догадаться исходя из того, что знал о нем. Мог я догадаться и о том, что неизбежно случилось, как только собралось все его воинство и провозгласило его королем. Его британские союзники бурно требовали, чтобы он немедленно выступил против Хенгиста и изгнал саксов с их земли. Вортигерн не слишком их заботил. В самом деле, какой бы властью ни обладал Вортигерн, он почти совсем утратил ее, и Амброзию не составило бы труда пренебречь им и сосредоточиться на саксах.

Но он отказался уступать давлению. Сперва надо выкурить старого волка, говорил он, и это развяжет нам руки для главной битвы. Кроме того, указывал он, Хенгист и его саксы — люди Севера и потому особенно подвержены влиянию слухов и суеверному страху; дайте мне объединить Британию против Вортигерна, говорил он, и саксы начнут нас бояться, начнут бояться британской рати как силы, с которой нельзя не считаться. Если дать саксам время, они соберут против нас одно большое войско, с которым можно будет покончить одним ударом.

Вожди собрали совет. Это было в крепости возле Глочестера, там, где первый мост переброшен через реку Сеферн. Воображение рисует его так ясно, будто я сам присутствовал там. Амброзий слушал, взвешивал и выносил свой суд, отвечая с присущей ему непринужденной серьезностью, давая высказаться каждому и не умаляя ничьей гордыни; и под конец принял решение, какое с самого начала намеревался принять, но уступая в делах малых, так что каждый из вождей полагал, что добился если не всего, чего хотел, то почти всего, а в обмен лишь уступил командование войсками своему королю.

Так, плодом этого совета стала первая победа Амброзия — не прошло и недели, как объединенное воинство британцев выступило на Север и настигло Вортигерна в Генореу.

Генореу лежит в долине реки Гуой, название которой саксы произносят как Уэй или Вайэ. Вайэ — большая река, что катит глубокие и безмятежные на вид воды по узкому ущелью, над которым нависли покрытые лесом склоны. Тут и там ущелье расступается, давая место зеленым пастбищам, но прилив поднимается на много миль вверх по реке, и пойменные луга нередко захлестывает ревущими бурыми потоками; великая Вайэ не так спокойна, как кажется, и даже летом в ней есть глубокие омуты, в которых отлеживаются огромные рыбины, а сильное течение способно перевернуть рыбачью лодку и утянуть человека на дно.

К северу, далеко за чертой, которой достигает прилив, там, где немного отступают скалистые утесы и долина делает широкий изгиб, высятся две горы, известные как Генореу. Большая — это северная гора, поросшая лесом и изрытая норами, в которых, как говорят, прячутся дикие звери и беззаконные, шалые люди. Гора, которую называют Малой Генореу, тоже покрыта лесом, но не столь густым, и поскольку склоны ее скалисты, высящаяся над кронами деревьев крутая вершина образует естественную цитадель, настолько могучую, что ее укрепили еще в незапамятные времена. Задолго до прихода римлян британский король построил на этой вершине форт, который благодаря своему господству над местностью и таким самой природой созданным укреплениям, как река и утес, стал грозной и неприступной твердыней. Вершина горы плоская, а склоны — крутые и изрезанные, и хотя в одном месте осадные машины можно было втянуть наверх, проход с этой стороны упирался в утесы, среди которых машины бесполезны. Повсюду, кроме этого прохода, был насыпан двойной крепостной вал, позади него шел ров, который требовалось преодолеть тем, кто желал пробиться к внешней стене крепости. Даже римляне лишь однажды подошли к ее внешнему валу, но захватить крепость смогли лишь благодаря предательству. Это случилось во времена Карактака. Генореу была из тех крепостей, что, как легендарную Трою, берут изнутри.

И в этот раз взяли ее изнутри. Но не предательством, а огнем.

Всем известно, что там произошло.

Войско Вортигерна еще не успело оправиться после стремительного бегства из Сноудона, когда армия Амброзия вошла в долину Вайэ и стала лагерем к западу от горы Большая Генореу, в местечке под названием Ганарью. Мне не доводилось слышать, сколько припасов было у Вортигерна, но крепость держали в полной готовности как раз на такой случай. К тому же всем было известно, что в стенах крепости, которую на памяти людской еще никто не смог взять, бьют два источника; поэтому Амброзий мог потерять немало времени прежде, чем взял бы измором запершегося там Волка. Но как раз осады Амброзий и не мог себе позволить: под боком у него стягивал силы Хенгист, и апрельские шторма готовы были бы замереть, открывая морские пути меж Британией и побережьями Саксонии. К тому же британским союзникам Амброзия не терпелось схватиться с Хенгистом, и потому они ни за что не согласились бы на затяжную осаду. Генореу требовалось захватить молниеносно.

Штурм крепости был скоротечный и беспощадный. С тех пор немало говаривали, что взятие крепости было местью Амброзия за своего давно умершего брата. Не думаю, что это правда. Такая злопамятность была не в его характере; к тому же он прежде всего был полководец и прекрасный стратег и тактик, а уже потом обыкновенный человек. Им руководила только необходимость, а к беспощадному штурму его вынудила жестокость самого Вортигерна.

Три дня Амброзий осаждал крепость в обычной римской манере. Там, где это представлялось возможным, он велел подтянуть осадные машины и пытался пробить оборону. Ему и в самом деле удалось разрушить внешний крепостной вал в двух местах у так называемой Римской дороги, но тут его войска оказались на открытом пространстве перед внутренним валом, из-за которого посыпался град стрел, и он приказал отступить. Увидев, сколь долгой обещает стать эта осада, а также и то, что и в эти три дня часть британских отрядов потихоньку оставила его лагерь, словно гончие, почуявшие сакского зайца, Амброзий решил приблизить развязку. Он послал к Вортигерну парламентера с предложением условий, на которых крепость будет сдана. Вортигерн, который, должно быть, видел уход части британских войск и не мог не понимать, в каком положении оказался его противник, рассмеялся посланнику Амброзия в лицо и отослал его назад без ответа, но с отрубленными руками, которые, завернув в окровавленную тряпицу, привязали бедняге к поясу.

Спотыкаясь, парламентер вошел в шатер Амброзия сразу после захода солнца третьего дня и смог удержаться на ногах, пока произносил слова, которые ему было велено передать.

— Они говорят, что ты можешь оставаться здесь, мой господин, пока твоя армия не растает, а ты сам не станешь таким же безруким, как я. У них достаточно припасов, милорд, я это видел, и вода…

— Он сам приказал сделать это? — только и спросил Амброзий.

— Королева, — ответил искалеченный воин. — Это была королева.

Он рухнул ниц у ног Амброзия, и из окровавленной тряпицы вывалились его руки.

— Тогда мы спалим это осиное гнездо вместе с королевой и всеми прочими, — коротко бросил Амброзий. — Позаботьтесь о нем.

Той же ночью, к вящему удовлетворению осажденных, с Римской дороги и из пробоин во внешнем валу исчезли осадные машины. Вместо этого проломы заложили огромными ворохами валежника и спиленных сучьев, и Амброзиево войско теснее сжало кольцо на подступах к вершине горы: цепи лучников стали в немом ожиданье, а позади них — ратники, готовые зарубить любого, кому удастся бежать. В тихий предрассветный час был отдан приказ. Со всех сторон через стены крепости обрушился ливень стрел с наконечниками из подожженной промасленной пакли. Долго ждать не пришлось. Постройки были большей частью деревянные, а внутри скопилось множество повозок, запасов, животных и корма для них. Огонь жадно набросился на крепость. А когда рассвело, подожгли валежник у внешних стен, так что любого, спрыгнувшего с них, снаружи тоже встречала стена огня, а еще дальше — железное кольцо британской армии.

Говорят, что на протяжении всего этого беспощадного штурма Амброзий сидел на громадном белом коне и смотрел, пока от отблесков пламени его жеребец не стал таким же красным, как и Красный Дракон над его головой. А высоко на крепостной башне Белый Дракон, ясно видимый на фоне черных клубов дыма, окрасился кровью под цвет языков пламени, а затем почернел и упал.

2

Пока Амброзий осаждал, а затем предал огню Генореу, я все еще был в Маридунуме; с Горлойсом я расстался по пути на юг, пожелав ему скорой встречи с моим отцом.

Случилось это так. Всю первую ночь напролет мы неслись во весь опор, но погони не было и следа, так что с рассветом мы съехали с дороги, чтобы передохнуть и подождать, пока нас нагонят люди Горлойса. Они прибыли утром: в охватившей Динас Бренин панике им удалось ускользнуть незамеченными. Они подтвердили предположение, которое Горлойс уже высказывал мне: Вортигерн направится не в свою крепость Каэр-Гуэнт, а в Генореу, цитадель в горах на берегу реки Вайэ, на самой окраине Уэльса. Люди Горлойса сообщили, что король движется по восточной дороге через Каэр-Гай на Бравониум. За Томен-и-Мур нам уже не грозит опасность погони или нападенья.

Итак, мы продолжили путь. Теперь наш отряд насчитывал около двух десятков человек, и мы ехали без спешки и не таясь. Моя мать, под охраной вооруженного эскорта, опережала нас менее чем на день, и ее кортеж с носилками двигался намного медленнее нас. Мы не хотели догонять их и, быть может, навязывать схватку, в которой могли пострадать женщины. Нет сомнения, сказал мне дорогой Горлойс, что женщин в сохранности доставят в Маридунум, «но, — добавил он в своей резкой, грубоватой манере, — мы встретим эскорт на обратном пути. Будь уверен, они повернут назад: откуда им знать, что король отправился на восток? А человеком меньше у Вортигерна — человеком больше у твоего отца. Мы узнаем новости в Бремии, там же за селеньем и разобьем лагерь, чтобы дождаться верховых короля».

Бремия была всего лишь кучкой каменных хижин, пропитанных запахом торфяного дыма и навоза, с дверными проемами, завешенными от ветра и дождя шкурами или мешковиной. И из-за этих пологов на нас смотрели испуганные глаза женщин и детей. Ни один мужчина не вышел нам навстречу, даже когда мы натянули поводья посреди селенья и дворняги забегали вокруг копыт наших лошадей, заливаясь яростным лаем. Это озадачило нас, пока я (на местном наречье) не окликнул людей, прятавшихся за ближайшим пологом, дабы успокоить их и узнать новости.

После этого они вышли наружу — женщины, дети и один или два старика — и живо обступили нас, поскольку были явно не прочь поговорить.

Первой новостью было то, что кортеж моей матери провел здесь предыдущие день и ночь, отбыв лишь этим утром по настоянию принцессы. Она занемогла, с готовностью поведали мне жители селенья, и остановилась в доме старосты, где за ней хорошо ходили. Монахини уговаривали принцессу свернуть с дороги ради монастырской обители, расположенной среди холмов неподалеку, где они могли бы отдохнуть, но она отказалась. Утром ей, по-видимому, стало лучше, и потому кортеж продолжил путь. По словам жены старосты, у нее была простуда; ее бил озноб, и она немного кашляла, но утром ее состояние явно улучшилось, а до Маридунума оставалось не более дня пути, поэтому решили, что лучше позволить ей делать то, что она пожелает…

Я обвел взглядом убогий домишко, из которого мне навстречу вышла говорливая женщина, и подумал, что опасность, какой чреваты еще несколько часов, проведенные больной в носилках, гораздо меньше той, что грозила ей в столь жалком обиталище в Бремии, и потому поблагодарил женщину за ее доброту и поинтересовался, куда подевался ее муж. На это она с радостью ответила, что все мужчины селенья ушли к Амброзию…

Она неправильно истолковала мой удивленный взгляд.

— Разве вы не знаете? В Динас Бренине объявился пророк, сказавший, что придет Красный Дракон. Принцесса сама сказала мне об этом, и видно было, что солдаты боялись. А теперь он высадился. Он уже здесь.

— Откуда ты знаешь? — спросил я женщину. — Дорогой мы не встретили ни одного гонца.

Она поглядела на меня, как на безумца или глупца. Разве я не видел огнедышащего дракона? Все в селенье сразу поняли, что значит это предзнаменование, и пророк так сказал. Мужчины вооружились и в тот же день ушли. Если солдаты вернутся, женщины с детьми укроются среди холмов, но всем известно, что Амброзий способен передвигаться быстрее ветра, и им совсем не страшно…

Я не стал прерывать ее болтовню, а перевел сказанное для Горлойса. Наши взгляды встретились, и в них читалась одна и та же мысль. Мы еще раз поблагодарили женщину, воздали ей по заслугам за заботу о моей матери и отправились следом за мужчинами Бремии.

Южнее селенья дорога разветвляется: основной тракт сворачивает к юго-востоку мимо золотых копей и дальше ведет через холмы и низменности в широкую долину реки Уай, откуда лежит прямой путь до переправы через Сеферн и дальше на юго-запад. Другая, не столь наезженная дорога уходит прямиком на юг, до Маридунума отсюда не более дня пути. Я решил, что в любом случае последую за моей матерью на юг и переговорю с ней прежде, чем присоединюсь к Амброзию; теперь, после известия о ее болезни, такой разговор стал настоятельно необходим. Горлойс же поскачет к Амброзию и предупредит его о передвижениях Вортигерна.

На развилке, там, где расходились наши дороги, мы нагнали поселян. Наше приближение они услышали загодя и потому попрятались — местность была каменистой и поросла густым кустарником, — но недостаточно быстро; порывистый ветер, должно быть, заглушал топот наших коней, пока мы не оказались совсем рядом. Мужчин не было видно, но они не успели укрыть одного из своих жалких вьючных ослов, а по осыпи все еще скатывались мелкие камешки.

Снова повторилась Бремия. Остановившись, я обратился к ветреной тишине. На этот раз я назвал себя — и через мгновение дорога, казалось, кишела людьми. Они окружили наших лошадей, весело ухмыляясь и потрясая самым причудливым оружием — от погнутого римского меча до каменного наконечника копья, примотанного к ручке граблей. Поселяне рассказали нам то же, что и их женщины: они слышали пророчество и видели знамение; теперь вот шли к Амброзию, и скоро к ним присоединятся все мужчины Запада. Их боевой дух был высок, но в остальном они являли собой жалкое зрелище. К счастью, у нас была возможность им помочь.

— Поговори с ними, — обратился ко мне Горлойс. — Скажи им, что если они подождут здесь с нами еще один день, то получат оружие и лошадей. Они выбрали удачное место для засады. Да и кто знает местность лучше, чем они?

Итак, я сообщил поселянам, что перед ними герцог Корнуэльский, великий вождь, и что если они подождут с нами один день, то мы позаботимся о том, чтобы им достались лошади и оружие.

— Люди Вортигерна будут возвращаться этим путем, — объяснил я. — Они не знают, что верховный король уже бежал на Восток; они будут ехать назад по этой дороге, так что мы обождем их здесь. Вы поступите мудро, если подождете вместе с нами.

Все остались ждать. Должно быть, эскорт задержался в Маридунуме дольше положенного, но кто стал бы винить их за это после такой холодной и сырой поездки? Они показались на дороге незадолго до сумерек второго дня; ехали не таясь и помышляли, наверное, о ночлеге в Бремии.

Мы захватили их врасплох. Бой был коротким, кровавым и очень неприятным. Стычки на дорогах похожи одна на другую. Эта отличалась тем, что была лучшей по части командования и много более причудливой по части вооружения, но на нашей стороне было преимущество как в неожиданности, так и в численности: мы добились желаемого результата — лишили Вортигерна двадцати воинов, потеряв лишь троих наших и отделавшись несколькими легкими ранами. Я вышел из схватки с большей честью, чем считал вообще возможным, убив человека, которого выбрал, до того как бой пронесся надо мной и дальше; другой ратник Вортигерна выбил меня из седла и, наверное, прикончил бы, если бы Кадал не отразил удар и сам не заколол нападавшего. Все кончилось очень быстро. Мы похоронили наших павших, а вражеских оставили на поживу стервятникам, предварительно лишив их оружия и кожаных панцирей. В этой стычке мы по мере сил щадили лошадей, так что, когда мы прощались на следующее утро, Горлойс увел за собой на юго-запад новый отряд, в котором у каждого был конь и приличное оружие. Мы с Кадалом повернули на юг к Маридунуму и прибыли в город перед наступлением вечера.

Первым, кого я встретил, когда мы ехали по улице к обители Святого Петра, был мой кузен Диниас. Мы неожиданно столкнулись с ним, когда он сворачивал из-за угла; он отпрыгнул как ошпаренный и побелел как мел. Наверное, после того как вооруженный эскорт привез мою мать, но без меня, слухи распространились по городу подобно лесному пожару.

— Мерлин. Я думал… я думал…

— Рад нашей встрече, кузен. А я собирался тебя искать.

— Послушай, клянусь, я не догадывался о том, кто эти люди… — поспешно заговорил он.

— Знаю. Это произошло не по твоей вине. Я не затем искал встречи с тобой.

— …и я был пьян, ты же знаешь. Но даже если бы я догадывался, кто они такие, разве мог я знать, что они заберут тебя? До меня доходили слухи о том, что они ищут, сознаюсь, но поверь, мне и в голову не приходило…

— Я уже сказал, что тебя не виню. К тому же я благополучно вернулся, так ведь? Все хорошо, что хорошо кончается. Перестань, Диниас. Я хотел поговорить с тобой не об этом.

— Я взял деньги, помнишь? Ты сам видел, — не унимался он.

— Ну и что с того? Ты же не продал сведения за деньги, ты получил их уже после. По-моему, это не одно и то же. Если Вортигерну нравится бросаться деньгами, то следует всеми способами помогать ему в этом. Забудем все, прошу тебя. У тебя есть новости о моей матери?

— Я только что от нее. Тебе известно, что она больна?

— Я узнал об этом по дороге сюда. Что с ней? Она плоха?

— Мне сказали, что она простудилась, но уже поправляется. Мне показалось, что она плохо выглядит, но, должно быть, сказались тяжелая дорога и тревога за тебя. Чего ради ты понадобился Вортигерну?

— Чтобы убить меня, — коротко ответил я.

Он выпучил глаза и стал заикаться:

— Во… имя бога, Мерлин, я знаю, мы с тобой никогда не были… то есть бывали времена… — Он замолк, и я услышал, как Диниас с трудом сглотнул. — Ты же знаешь, что я родичей не продаю.

— Я же сказал, что верю тебе. Забудь. Это вовсе не связано с тобой, просто его колдуны наговорили всякого вздора. Но я уже сказал тебе, что остался жив и здоров.

— Твоя мать ничего об этом не говорила.

— Она не знала. Неужели ты полагаешь, что она покорно позволила бы ему отослать себя домой, знай она об их намерениях? Вот те, кто привез ее сюда, об этом наверняка знали. Но они же не проболтались ей?

— Кажется, нет, — ответил Диниас. — Но…

— Я рад это слышать. Надеюсь вскоре ее увидеть, и на сей раз при свете дня.

— Значит, теперь тебе больше нечего бояться Вортигерна?

— Возможно, мне следовало бы бояться, если бы здесь все еще было полно его людей, но у ворот сказали, что они все убрались, побежали к нему?

— Именно так. Одни уехали на север, другие — на восток, в Каэр-Гуэнт. Выходит, ты слышал новость?

— Какую новость?

Хотя на улице никого, кроме нас, не было, он по старой привычке воровато оглянулся через плечо. Я соскользнул с седла и бросил повод Кадалу.

— Какую новость? — повторил я.

— Амброзий, — тихо произнес он. — Говорят, что он высадился на юго-западе и продвигается на север. Это известие пришло вчера с кораблем, и люди Вортигерна сразу стали собираться. Но… если ты только что приехал с севера, как же ты мог их не встретить?

— Мы видели этим утром два отряда, но вовремя заметили их и ушли с дороги. И накануне мы встретили у развилки эскорт моей матери.

— Встретили? — Казалось, его поразили мои слова. — Но если они знали, что Вортигерн собирался убить тебя…

— То они знали и то, что мне нечего делать на Юге, и должны были убить меня? Ты прав. Поэтому мы их порубили. О, да не смотри ты на меня так — дело тут не в колдовстве, а в солдатах. Мы повстречали валлийцев, которые шли к Амброзию, устроили засаду на людей Вортигерна и посекли их.

— В Уэльсе уже знают? Было пророчество, не так ли? — В сгустившихся сумерках ярко блеснули белки его глаз. — Я слышал о нем… Все вокруг гудит слухами. Нам рассказали солдаты. Говорили, что ты показал большое озеро под утесом — это там, где мы останавливались когда-то, и, клянусь, тогда никакого озера там не было, — и в этом озере, под основанием башни лежали драконы. Это правда?

— То, что я показал озеро, да.

— А драконы. Что это было?

— Драконы, — медленно произнес я. — Нечто, сотворенное из ничего, что-то, что они могли бы увидеть воочию, поскольку, не увидев своими глазами, они не только не поверили бы мне, не стали бы даже слушать.

Повисло недолгое молчание. Затем он заговорил со страхом в голосе:

— Так это волшебство показало тебе приход Амброзия?

— И да, и нет, — улыбнулся я. — Я знал, что он придет, но не знал когда. Волшебство известило меня, что он уже в пути.

— Ты знал, что он идет? — снова уставился он на меня. — Значит, ты узнал что-то в Корнуолле? Мог бы и мне сказать.

— Зачем?

— Я бы присоединился к нему.

Какое-то время я испытующе всматривался в него.

— Ты и сейчас можешь присоединиться к нему. Ты и твои друзья, сражавшиеся за Вортимера. Как насчет Пасцентия, брата Вортимера? Ты знаешь, где он? Он по-прежнему горит желанием биться с Вортигерном?

— Да, но говорят, что он отправился мириться с Хенгистом. Он никогда не станет под знамя Амброзия, потому что хочет сам заполучить Британию.

— А ты? — спросил я. — Чего ты хочешь?

Он ответил просто, без громких слов и бахвальства:

— Мне нужно всего лишь место, которое я смогу назвать своим. Вот это, если удастся. В конце концов, оно и так мое. Он убил детей, разве ты не знаешь?

— Я не знал этого, но ты меня не удивил. В конечном счете это в его духе. — Я помолчал. — Послушай, Диниас, разговор будет долгим, мне есть что рассказать тебе. Но сперва я хотел бы попросить тебя об одолжении.

— Каком?

— О гостеприимстве. Нет такого места, куда бы мне хотелось отправиться, пока мне подготовят жилье, а снова пожить в доме моего деда было бы любопытно.

— Он уже совсем не тот, что был раньше, — ответил Диниас без уверток и притворства.

— Но что-то же осталось, — рассмеялся я. — Там ведь есть крыша над головой, чтобы укрыться от этого поганого дождя, и огонь, чтобы обсушить нашу одежду, да еще что-нибудь для желудка, даже не важно что. Что ты скажешь, если я пошлю Кадала купить еды и мы пообедаем дома? Я тебе расскажу обо всем за пирогом и флягой вина. Но предупреждаю, если ты еще раз хотя бы покажешь мне кости, то я сам кликну людей Вортигерна.

— На этот счет можешь быть спокоен, — улыбнулся он, внезапно расслабившись. — Что ж, пойдем. Еще осталась пара комнат, пригодных для жилья, и мы найдем для тебя кровать.

Мне досталась комната Камлаха. В ней гуляли сквозняки и было полно пыли, и Кадал наотрез запретил мне ложиться в постель, пока та целый час не простояла рядом с ревущим огнем. У Диниаса не было слуги, за исключением одной неряшливой девчонки, которая приглядывала за ним, очевидно, в обмен на привилегию делить с ним постель. Кадал поручил ей наносить дров для растопки и разогреть воды, а сам тем временем отправился в монастырь с весточкой моей матери, а потом в таверну, чтобы раздобыть вино и ужин.

Мы ели, сидя перед огнем, а Кадал нам прислуживал. Мы проговорили допоздна, но здесь достаточно лишь заметить, что я рассказал Диниасу свою историю — или ту ее часть, которая была доступна его пониманию. Возможно, я получил бы некоторое удовлетворение, сообщив ему правду о моем рождении, но предпочел за лучшее подождать, пока не буду уверен в нем и в округе не останется людей Вортигерна. Поэтому я рассказал ему лишь о том, как попал в Британию и как стал одним из приближенных графа Британского. Диниас уже достаточно был наслышан о моем «пророчестве» в подземелье под Королевской Твердыней и слепо поверил в грядущую победу Амброзия, поэтому наша беседа закончилась его обещанием отправиться утром на Запад с вестями и собрать с окраин Уэльса помощь для Амброзия, какую только удастся. Я понимал, что он побоится не сдержать свое обещание: что бы ни говорили солдаты о случившемся в Королевской Твердыне, этого оказалось достаточно, чтобы внушить моему простоватому Диниасу благоговейный страх перед моим могуществом. Но и без того я знал, что могу положиться на него.

Мы проговорили почти до зари, после чего я дал ему денег и пожелал доброй ночи.

(Он уехал еще до того, как я проснулся на следующее утро. Диниас сдержал свое слово и присоединился к Амброзию в Йорке, приведя с собой несколько сотен человек. Его приняли с почестями; он хорошо проявил себя, но вскоре в каком-то второстепенном сражении получил раны, от которых позже скончался. Что до меня, то я никогда его больше не видел.)

Кадал запер за ним дверь.

— Наконец у нас есть хороший замок и надежный засов.

— Ты опасаешься Диниаса? — спросил я.

— Я опасаюсь любого в этом проклятом городе. Мне не будет покоя, пока мы не уберемся отсюда и не окажемся рядом с Амброзием.

— Едва ли тебе стоит сейчас волноваться. Люди Вортигерна бежали. Ты же слышал, что сказал Диниас.

— Да, но и твои слова я тоже слышал. — Он наклонился, чтобы убрать одеяла от огня, и замер, глядя на меня поверх вороха постели. — Что ты имел в виду, говоря, что будешь здесь, пока не подготовят твое жилье? Ты же не думаешь построить себе здесь дом?

— Нет, не дом.

— Ту пещеру?

Я улыбнулся, увидев выражение его лица.

— Когда Амброзий перестанет нуждаться во мне, а в стране воцарятся мир и покой, туда-то я и намерен удалиться. Я же предупреждал тебя, что если ты захочешь остаться со мной, то будешь жить вдали от дома?

— Насколько мне помнится, мы говорили о смерти. Ты имеешь в виду, что будешь там жить?

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, и нет. Но думаю, мне необходимо место, где я могу побыть один. Вдали от происходящих событий. Размышлять и строить планы — это одна сторона жизни, а деяния — другая. Человек не может все время что-нибудь делать.

— Скажи об этом Утеру.

— Я не Утер.

— Что ж, как говорят, годятся оба. — Он бросил одеяла на кровать. — Чему ты улыбаешься?

— Я улыбаюсь? Не обращай внимания. Давай спать, завтра нам нужно пораньше быть в монастыре. Тебе снова пришлось подкупать старуху?

— Нет там никакой старухи, — выпрямился он. — На этот раз была девушка. И довольно миловидная, насколько я мог судить о ней в этой мешковатой рясе и опущенном на лицо капюшоне. Тот, кто запирает таких девушек в монастырь, заслуживает… — Кадал принялся объяснять, что они заслуживают, но я оборвал его:

— Ты узнал, как себя чувствует моя мать?

— Они сказали, что ей лучше. Жар спал, но она не успокоится, пока не увидит тебя. Теперь ты ей обо всем расскажешь?

— Да.

— А потом?

— Мы поедем к Амброзию.

— Ага, — произнес он и потащил свой тюфяк, так чтобы он лежал поперек дверей, по пути задув светильник, после чего без единого слова улегся спать.

Кровать у меня была достаточно удобной, а комната, хоть и обветшалая, казалась после долгого путешествия верхом роскоши. Но спал я плохо. В мыслях я был рядом с Амброзием на дороге к Генореу. Все, что я знал о Генореу, подсказывало, что взять его будет делом нелегким. Я начал беспокоиться, не оказал ли медвежью услугу своему отцу, заставив верховного короля покинуть его крепость в Сноудоне. Быть может, думалось мне, стоило оставить его там в этой заговоренной, обваливающейся башне, Амброзий гнал бы его из Уэльса до самого моря.

С огромным усилием, удивившим меня самого, припомнил я собственное пророчество. То, что я сделал в Динас Бренине, произошло не по моей воле. Не я решил заставить Вортигерна удирать из Уэльса. Из тьмы и пустоты, из водоворота звезд явились мне эти слова. Красный Дракон восторжествует, а Белый падет. Голос, произнесший эти слова тогда и повторивший их теперь в затхлой темноте комнаты Камлаха, принадлежал не мне: это был голос моего бога. А человек… он не бодрствует и не доискивается причин… Человек повиновался и заснул.

3

Монастырские ворота мне отворила девушка, о которой говорил Кадал. Ее, наверное, загодя послали ждать у ворот, потому что не успел Кадал потянуть за веревку звонка, как одна створка распахнулась, и монахиня знаком пригласила нас войти. Пока она брала на засов тяжелые ворота, я успел оценить гибкую молодую фигурку, закутанную в грубую рясу. Сверкнув большими глазами, девушка надвинула пониже капюшон, скрывая высокий лоб и светлые волосы, и быстро повела нас через монастырское подворье. Ее ноги в простых полотняных сандалиях посинели от холода и были заляпаны грязью из покрывавших подворье луж, но были стройными, хорошей формы, а руки — изящными.

Не проронив ни слова, она провела меня и Кадала через подворье к узкому проходу между двумя строениями, за которыми нам открылся просторный внутренний двор. Здесь, вдоль стен, росли фруктовые деревья, а среди них — немного цветов. Но цветник был неухожен, между полевыми цветами пробивалась сорная трава. В этот двор открывались некрашеные двери келий, и там, где они были распахнуты, я мог видеть голые комнатки, в которых скромность и простота уступили место неприглядной убогости и слишком во многих — мерзости запустения.

Но келья матери была иной. Ее разместили с удобством, пусть и не по-королевски. Матери позволили привезти собственную мебель, комната была побелена и сияла чистотой; а поскольку апрель переменчив, из-за разошедшихся туч вышло солнце и сияло теперь в узкое оконце, ложась на кровать веселыми золотыми бликами. Обстановка была мне знакома: ее кровать из дворца и собственноручно сотканные ею занавеси — это алое полотно с узорчатой зеленой каймой мать ткала в тот день, когда возвратился мой дядя Камлах. Помнил я и волчью шкуру, что лежала сейчас на полу; мой дед взял зверя голыми руками и добил рукоятью сломавшегося кинжала; когда я был мал, бусины в шкуре на месте глаз и желтый оскал вселяли в меня непреодолимый ужас. На голой стене в изножье постели висел крест из потемневшего серебра с красивым узором из плавных переплетающихся линий, усеянный аметистами, в которых игриво поблескивали солнечные лучи.

Безмолвно указав мне на приотворенную дверь, девушка удалилась. Кадал сел на скамью под окном и приготовился ждать.

Моя матушка полулежала, откинувшись на высокую подушку, на лице и на груди ее покоился солнечный свет. Она выглядела бледной и усталой, говорила едва слышным шепотом, но, по ее словам, была уже на пути к выздоровлению. Когда я начал расспрашивать ее о болезни и положил ей ладонь на лоб, она с улыбкой отвела мою руку и сказала, что здесь ей оказан достойный уход. Я не настаивал: более чем наполовину леченье заключено в доверии больного, а нет такой женщины, которая бы не думала о своем сыне как о большом ребенке. Кроме того, я видел, что жар спал, и теперь, когда мать не тревожится за меня, сон ее станет спокоен и крепок.

Поэтому я просто пододвинул поближе к постели единственный в комнатке стул и, не дожидаясь ее вопросов, стал рассказывать ей все, что она хотела знать: о моем бегстве из Маридунума, о том, как я, подобно пущенной богом стреле, перелетел из Британии прямо к ногам Амброзия, и обо всем, что произошло после. Она опустилась ниже на подушках и молча глядела на меня; на ее лице проступало удивление и еще одно все нараставшее чувство, в котором я распознал ошеломление, какое, быть может, испытывает плененная птица, высидевшая сокола.

Когда я закончил свой рассказ, вид у нее был утомленный; серые тени залегли под глазами так густо, что я поднялся со стула, собираясь уйти. Но она выглядела удовлетворенной и сказала, словно это был итог истории, и полагаю, для нее так оно и было:

— Он признал тебя.

— Да. Меня называют Мерлин Амброзий.

Она помолчала, улыбаясь своим мыслям. Я подошел к окну и, облокотившись на подоконник, выглянул во двор. Припекало солнце. Кадал сонно клевал носом на своей скамейке. Мое внимание привлекло движение смутной тени в дальнем конце двора; в затемненном дверном проеме стояла девушка и не сводила глаз с двери кельи моей матери, будто ожидая, когда я оттуда выйду. Она откинула капюшон, и, несмотря на то что она стояла в тени, я сумел разглядеть золото ее волос и молодое лицо, нежное, как цветок. Потом она заметила, что я смотрю на нее. На мгновение наши взгляды скрестились. Я понял, почему древние вооружали своих самых жестоких богов стрелами, почувствовав, будто стрела насквозь пронзила мое тело. Затем девушка исчезла, темная ряса с откинутым капюшоном растворилась в тени, а позади меня моя матушка произнесла:

— А теперь? Что теперь?

Я отвернулся от солнечного света.

— Я поеду к нему. Но не раньше, чем ты поправишься. Уезжая, я хотел бы увезти с собой вести о тебе.

Она выглядела взволнованной.

— Ты не должен здесь оставаться. В Маридунуме для тебя небезопасно.

— Не думаю. После известия о высадке здесь не осталось ни одного из людей Вортигерна. Нам пришлось пробираться на юг тропами через холмы — дороги были запружены людьми, идущими сражаться под его рукой.

— Это так, но…

— И я не стану праздно разгуливать по городу, обещаю тебе. Мне повезло прошлой ночью — я встретил Диниаса, едва вошел в город. Он предоставил мне комнату в доме.

— Диниас?

Я рассмеялся, видя ее удивление.

— Диниас чувствует себя моим должником, не важно почему, но прошлой ночью мы вполне поладили. — Я рассказал, с каким заданием послал его, и она кивнула.

— Ему, — я понял, что матушка имела в виду не Диниаса, — понадобится каждый, кто способен поднять меч. — Она нахмурила брови. — Говорят, у Хенгиста триста тысяч воинов. Сможет ли он, — и опять ее слова относились не к Хенгисту, — выстоять против Вортигерна, а после — против Хенгиста и его саксов?

Наверное, я все еще думал о вчерашнем разговоре с Диниасом до первых петухов и потому изрек, даже не задумавшись над тем, как это прозвучит:

— Я так сказал, значит, так будет.

Шорох покрывала на постели заставил меня опустить взгляд. Мать крупно крестилась; взгляд ее был тревожен и суров, и в нем читался испуг.

— Мерлин… — После этого слова ее затряс кашель, и когда она вновь смогла говорить, из ее уст вырвался лишь хриплый шепот: — Бойся высокомерия. Даже если Господь наделил тебя силой…

Я накрыл ладонь матери своей, останавливая ее.

— Ты неверно поняла меня, госпожа. Я неудачно выразился. Хотел только сказать, что моими устами говорил мой бог, а поскольку так сказал он, это не может не быть правдой. Амброзий непременно победит, так велят звезды.

Она кивнула; я увидел, как обмякло и расслабилось ее тело, и умиротворение снизошло на ее ум, так затихает перед сном утомленный ребенок.

— Не бойся за меня, матушка. Для чего бы ни использовал меня бог, я доволен тем, что стал его голосом и орудием. Я иду туда, куда он посылает меня. А когда моя миссия будет окончена, он отзовет меня к себе.

— Есть только один бог, — прошептала она.

— Именно так я и начинаю думать, — улыбнулся я ей. — А теперь тебе нужно поспать. Я вернусь утром.

На следующее утро я снова пришел повидать матушку. В этот раз я отправился один. Кадала я был вынужден послать на рынок за провизией, поскольку Диниасова неряха исчезла вместе с ним, оставив нас самих заботиться о своем пропитании в опустевшем дворце. Я был вознагражден, потому что девушка снова ждала на своем посту у ворот, чтобы проводить меня в келью матери. Но едва я заговорил с ней, она, не ответив, пониже опустила капюшон, так что я снова видел лишь ее стройные руки и ноги. Сегодня брусчатка высохла, и от луж не осталось и следа. Девушка вымыла ноги, и, стянутые грубыми сандалиями, они напоминали цветы в голубых прожилках, собранные в крестьянскую корзину. Или же, убеждал я себя, воображение у меня разыгралось, как у какого-нибудь барда, да еще там, где на это оно не имело вообще никакого права. Стрела все еще дрожала в том месте, куда поразила меня, и все мое тело при виде девицы затрепетало и напряглось.

Она снова показала мне дверь, будто я мог забыть, где она, и удалилась.

Моя матушка выглядела несколько лучше и в ответ на мой вопрос сказала, что хорошо отдохнула. Мы немного поговорили; она расспрашивала о подробностях моих приключений, и я удовлетворял ее любопытство. Собираясь идти, я как бы невзначай спросил:

— Та девушка у ворот — не слишком ли она молода, чтобы быть здесь? Кто она?

— Ее мать работала во дворце. Кэридвена. Ты ее помнишь?

— А я должен ее помнить? — спросил я.

— Нет.

Однако когда я спросил ее, почему она улыбается, мать промолчала, и, не желая вызывать ее любопытства, я не отважился расспрашивать дальше.

На третий день у ворот стояла старая глухая привратница. Пока мы беседовали с матерью, я все время думал, не увидела ли она (как это умеют женщины) то, что скрывалось за моим напускным безразличием, и не приказала ли убрать девушку подальше с моих глаз. Но на четвертый день девушка вновь была там, и, ступив лишь три шага за ворота, я уже знал, что она слышала рассказы о Динас Бренин. Ей так хотелось взглянуть на волшебника, что она не заметила, как капюшон сполз ей на затылок, и я в свою очередь увидел широко раскрытые глаза, серо-голубые, в которых благоговейный страх мешался с любопытством. Я улыбнулся ей, сказав какие-то слова приветствия, и она снова спряталась под капюшоном, но на этот раз уже ответила.

У нее был милый и тихий, словно детский голос; она называла меня «мой господин», словно и впрямь так думала.

— Как тебя зовут? — спросил я ее.

— Кэри, милорд.

Я постарался задержать ее.

— Как сегодня моя матушка, Кэри?

Но она не ответила, а провела меня прямиком во внутренний двор и оставила там.

В ту ночь я опять не спал, но ни один бог не говорил со мной, ни один не сказал мне даже, что она не для меня. Боги не посещают людей, чтобы напомнить им о том, что те и так знают.

К концу апреля моя мать оправилась настолько, что, когда я пришел ее проведать, она уже сидела в кресле перед окном, облаченная в шерстяную рясу поверх сорочки, и ее ласкали солнечные лучи. Айвовое дерево, прислонившееся к стене у ее окна, было густо усеяно розовыми чашечками цветов, в которых деловито гудели пчелы, а рядом с ней, на подоконнике, с важным видом расхаживала, воркуя, пара белых голубок.

— У тебя есть новости, — предположила она, как только увидела мое лицо.

— Сегодня прибыл гонец. Вортигерн мертв, а вместе с ним и королева. Говорят, что Хенгист с большой силой идет на юг, к нему присоединился брат Вортимера Пасцентий и остатки его армии. Амброзий уже выступил им навстречу.

Она сидела очень прямо, глядя мимо меня на стену. Сегодня с ней в келье была женщина, устроившаяся на табурете по другую сторону постели; это была одна из монахинь, сопровождавших ее в Динас Бренин. Я заметил, как она перекрестилась, но Ниниана даже не пошевелилась и продолжала глядеть мимо меня в пустоту, о чем-то напряженно размышляя.

— Расскажи мне.

Я поведал ей все, что узнал об осаде Генореу. Женщина еще раз перекрестилась, но моя мать осталась безучастна. Когда я закончил, ее взор обратился ко мне.

— Теперь ты уедешь?

— Да. Ты дашь мне письмо для него?

— Мы вскоре встретимся, — ответила она, — тогда у нас на все достанет времени.

Когда я распрощался с ней, она так и осталась сидеть очень прямо и глядела куда-то мимо мерцающих на стене аметистов. Вдаль или, быть может, в прошлое…

Кэри не ждала меня, и я немного замешкал, прежде чем медленно пройти монастырским подворьем к воротам. Затем я заметил ее в тени под сводом ворот и ускорил шаг. Я перебирал в уме множество вещей, которые следовало сказать и которые не могли продлить то, что нельзя было продлить, но в этом не было нужды. Протянув прелестную ручку, девушка просительно тронула меня за рукав:

— Мой господин…

Ее капюшон был полуотброшен назад, и я увидел, что в глазах ее стоят слезы. Я резко спросил:

— В чем дело? — Думаю, на какое-то сумасбродное мгновение мне показалось, что она рыдает из-за того, что я ухожу. — Кэри, что случилось?

— У меня болит зуб.

Я уставился на нее. Должно быть, у меня был такой глупый вид, словно я только что получил пощечину.

— Вот здесь, — произнесла она и приложила мою руку к щеке. Капюшон упал ей на спину. — Он болит уже несколько дней. Прошу тебя, господин…

— Я не зубодер, — хрипло ответил я.

— Но ты можешь просто до него дотронуться…

— И не чародей, — начал говорить я, но она придвинулась ко мне, и слова застряли у меня в горле. От нее пахло жимолостью. У нее были ячменно-золотистые косы, а глаза — серо-голубые, как полевые колокольчики, готовые вот-вот распуститься. Я не смог воспротивиться, когда она взяла мою руку своими и поднесла ее к щеке.

Я чуть напрягся, словно желая отнять руку, но затем овладел собой и нежно провел ладонью по щеке девушки. Серые колокольчики глаз были такими же невинными, как небо. Она наклонилась ко мне, и в открывшемся вороте рясы я увидел ее грудь. Кожа Кэри была гладкой, как водяная гладь, а ее нежное дыхание ласкало мне щеку.

Я мягко отнял руку и отступил назад.

— Я ничем не могу помочь тебе, — сказал я. Наверное, мой голос прозвучал грубо. Она опустила ресницы и смиренно стояла, сложив на груди руки. Ресницы у нее были короткими, густыми и такими же золотистыми, как волосы. В уголке ее рта затаилась крохотная родинка.

— Если к утру тебе не станет легче, то лучше его вырвать, — посоветовал я.

— Мне уже лучше, мой господин. Боль утихла, как только ты коснулся его. — Ее голос был полон удивления, а рука потянулась к щеке, туда, где перед этим лежала моя ладонь. Ее движение напоминало ласку, и сердце мое забилось быстрее, словно от боли. Внезапно она снова потянулась за моей рукой, а потом застенчиво и быстро наклонилась и прижалась к ней губами.

Рядом со мной распахнулась створка ворот, и я очутился на пустынной улице.

4

Со слов гонца выходило, что Амброзий был прав в своем решении покончить сперва с Вортигерном и лишь затем выступить против саксов. Взятие Генореу и жестокость, с которой это было проделано, произвели желаемое впечатление. Отряды саксов, глубже прочих проникшие в глубь страны, начали отходить на север, к диким и спорным землям, издавна служившим местом высадки захватчиков.

Они остановились к северу от реки Хумбер, где в ожидании Амброзия принялись укреплять долину. Сперва Хенгист полагал, что под началом у Амброзия всего лишь войско, вторгшееся из Малой Британии, — и он пребывал в неведении относительно того, с каким смертельным оружием войны ему придется столкнуться. Сакс думал (так доносили), что к Амброзию присоединилось не более горстки жителей островной Британии. Как бы то ни было, саксы так часто побеждали мелкие отряды отдельных племен, что давно уже привыкли относиться к ним с презрением, как к легкой добыче. Но теперь, когда в лагерь саксов что ни день прибывали гонцы с рассказами о тысячах воинов, что стекались под знамя Красного Дракона, а потом — и о победе при Генореу, Хенгист отказался от мысли отсидеться в укрепленных фортах за Хумбером и снова бросил свои орды на юг, чтобы самому выбрать поле, на котором он встретит британцев и сможет захватить Амброзия врасплох и разгромить его армию.

И снова Амброзий двинул свои войска с «цезаревой скоростью». Им руководила необходимость: саксы разоряли все земли, по которым им случалось идти.

Развязка пришлась на вторую неделю мая, когда по-июньски жарко припекало солнце и ясные дни перемежались не успевшими пролиться апрельскими ливнями; срок своевольной свирепости саксов истек, и наступил час запоздалой расплаты. Амброзий захватил врасплох Хенгиста, когда тот готовил своему противнику засаду у Маэсбели, возле крепости Конана или Каэрконана, которую саксы зовут также Конисбург. Земля здесь холмистая, на скалистом утесе высится крепость, а в нескольких саженях от утеса тянется глубокая лощина, где и вознамерился расположить своих воинов Хенгист. О готовившейся засаде лазутчики Амброзия узнали от одного бритта, на которого наткнулись, побираясь через холмы вокруг крепости Конана; бритт бежал в эти места, чтобы сберечь от топоров захватчиков с Севера жену и двух маленьких детей. Итак, Амброзий, предупрежденный заранее, молниеносно перебросил свои отряды и настиг Хенгиста до того, как тот закончил расставлять войска, принудив его принять бой на открытой местности.

И вышло так, что попытка Хенгиста устроить засаду обернулась против него. Развернув армию у подножия холмов, Амброзий получил преимущество местности. Его основные силы — бретонцы, галлы и жители южных и юго-западных пределов Британии — ждали на склоне пологого холма, перед которым простиралось ровное поле, где они могли беспрепятственно атаковать. Среди этих полков повсюду были расставлены отряды из других местностей Британии, пришедшие к Амброзию под знаменами своих вождей. Позади основного ядра армии полого поднимались холмы, поросшие случайными зарослями терновника и желтого утесника; холмы сходились к длинному гребню, который изгибался к западу чередой низких скалистых гор, а к востоку щетинился густым дубовым лесом. Жители Уэльса, привычные сражаться в гористой местности, расположились на флангах: отряды выходцев из Северного Уэльса Амброзий укрыл в дубовом лесу, а на западных отрогах, отделенные от них всей британской ратью, стали ратники Южного Уэльса. Эти отряды, легковооруженные, очень маневренные и жаждущие свести с саксами старые счеты, должны были держаться в резерве как подкрепления; им предстояло нанести стремительные удары, которые по приказу Амброзия раз за разом будут пробивать оборону врага в самых слабых его местах. И можно было не сомневаться, что они не упустят ни одного из саксов Хенгиста, когда те дрогнут и побегут с поля битвы.

Саксы, попавшие в свою же ловушку, запертые в долине распахнувшей по флангам крылья могучей ратью и зажатые между скалой Каэрконана и узкой тесниной, где собирались устроить засаду, сражались как демоны. Но преимущество было не на их стороне: они вступили в битву со страхом в сердцах — страхом перед Амброзиевой славой и его жестокостью при покорении Генореу, но более всего — как мне говорили — со страхом, который вселило в них мое пророчество Вортигерну и который передавался из уст в уста со скоростью огня, охватившего крепость Генореу. И конечно, знамения были на руку Амброзию. Две рати сошлись перед самым полуднем — и к заходу солнца все было кончено.

Я видел все — от начала и до конца. Это была первая великая битва в моей жизни и, я не стыжусь в том признаться, — почти последняя. Оружие в моей битве — не копье и не меч. Если молва говорит правду, я приложил руку к победе при Каэрконане еще до того, как прибыл на поле битвы, а достигнув его, волею моего бога сыграл в ней роль, однажды и в шутку отведенную мне Утером.

Я доехал с Кадалом до Каэрлеона, где мы застали небольшой отряд войск Амброзия, стоявший гарнизоном в местной крепости, и еще один, как раз выезжавший в Маридунум для восстановления тамошнего форта. А также, как доверительно сообщил мне капитан второго отряда, — сделать все возможное, чтобы не пострадал тамошний монастырь. «Все добрые христиане, — важно добавил он, едва заметно подмигнув мне. — Вот сколь велико благочестие нашего командующего». Более того, он получил распоряжение отрядить нескольких верховых, которые должны были сопроводить меня к Амброзию. Мой отец не забыл даже прислать мне кое-что из одежды. Потому я отослал Кадала, к вящему неудовольствию последнего, назад — по мере возможности привести в порядок пещеру Галапаса, — а сам под охраной выехал на северо-восток.

Мы нагнали армию британцев как раз перед Каэрконаном. Войска уже развернулись для сражения, и нечего было даже думать о том, чтобы повидаться с командующим, и потому, подчинившись переданному с гонцом распоряжению, мы отвели коней к подножию западного холма, где воины из различных племен Южного Уэльса недоверчиво поглядывали друг на друга поверх мечей, обнаженных ради битвы с саксами. С таким же недоверием взирали на меня всадники моего эскорта: все время пути они не решались навязать мне разговоры, и по выражениям их лиц было очевидно, что они относятся ко мне не без трепета — и не только потому, что видят во мне признанного сына Амброзия, но и потому, что уже я прослыл «пророком Вортигерна». Неизвестно, когда прилепилось ко мне это звание, и один мой бог знает, сколько лет мне потребовалось для того, чтобы от него избавиться, как сбрасывает змея старую кожу. Когда я со своим эскортом явился к капитану, поставленному командовать западным флангом, и попросил указать нам место в боевых порядках, тот сперва ужаснулся, а затем с самым серьезным видом стал умолять меня остаться в стороне от грядущего сражения и подыскать возвышенность, откуда меня было бы хорошо видно его людям, чтобы они знали, как он это представил, «что пророк здесь и с ними». В конце концов я подчинился и обосновался на вершине небольшого утеса, откуда, завернувшись в плащ, я приготовился наблюдать за полем битвы, раскинувшимся подо мной словно живая карта.

Амброзий находился в самой середине: я видел белого жеребца и развевающегося над ним Красного Дракона. Справа мелькал лазоревый плащ Утера, скакавшего вдоль строя. Предводителя левого крыла я узнал не сразу; серый конь, крупный кряжистый всадник, как влитой сидящий в седле, белое знамя с гербом, который я сперва не мог распознать. Затем я увидел, что на нем за герб. Вепрь Корнуолла. Левым флангом Амброзия командовал не кто иной, как седобородый Горлойс, властитель Тинтагельский.

Боевой порядок, в котором выстроились саксы, ни о чем мне не говорил. С детства я слышал о свирепости этих светловолосых великанов; меня, как и всех британских детей, с младенчества воспитывали на рассказах об их жестокости. Говорили, во время боя на них нисходит священное безумие и они с неослабевающей силой и яростью способны драться, истекая кровью из дюжины ран. Но если свирепости и силы у них было в избытке, то порядка и дисциплины им не хватало. По-видимому, это было правдой. Я не мог разглядеть ни построения, ни плана в бескрайнем море сверкающего металла и развевающихся конских грив, которое пребывало в постоянном движении, подобно воде, готовящейся прорвать плотину.

Даже с такого расстояния я мог различить Хенгиста и его брата, гигантов, чьи длинные усы свешивались им на грудь, а ржаные гривы волос развевались по ветру, когда они давали шпоры своим лохматым крепким лошадкам, раз за разом объезжая строй. Они что-то кричали, и до нас доносилось эхо их криков: это были воззвания к их богам, кровавые клятвы, призывы и приказы, которые все нарастали в яростное крещендо, пока с последним диким криком: «Бей, бей, бей!» — не взметнулись, не засверкали против майского солнца боевые топоры, и вся стальная орда рванулась к застывшим в порядке рядам Амброзиевой армии.

Два войска сошлись с грохотом, от которого с криком взвились ввысь над Каэрконаном черные галки и, казалось, раскололся сам воздух. Даже с моего возвышения невозможно было увидеть, на чьей стороне перевес в этой битве, которая разбилась на несколько отдельных сражений. Вот, кажется, еще миг — и топоры и крылатые шлемы саксов пробуравят британский строй; но тут же глаз ловит горсть саксов, отрезанных от своих, и растворяющихся, исчезающих в море британцев.

Центр армии Амброзия под его командованием принял на себя главный удар, и тут же с восточного фанга налетела кавалерия Утера. Люди Корнуолла под предводительством Горлойса сперва выжидали, но как только дрогнула передняя линия саксов, они, подобно кузнечному молоту, обрушились слева и смяли врага, разбив его строй. После этого на поле брани повсюду воцарились смятенье и хаос. Тут и там сражались отдельные отряды, и воины схватывались в жестоком единоборстве. Крики и топот, скрежет, бряцание стали, запах пота и крови смешались, накатывали волной на вершину моего холма, где я сидел, закутавшись в плащ и созерцая ход битвы. Внизу подо мною нетерпеливо переминались, бормотали валлийцы, но когда отряд саксов вырвался из кольца и ринулся галопом к нашему холму, это бормотание вдруг сменилось улюлюканьем. Мгновение спустя на опустевшем холме остался я один, но крики и шум стали ближе, подобно быстро поднимающейся приливной волне забурлили вокруг холма. На терновник, подле моего локтя, опустилась малиновка и, запрокинув головку, начала нехитрую песнь. Нежная серебряная трель взвилась к небесам, безучастная к шуму сражения. И поныне, когда я думаю о битве при Каэрконане, в моей памяти всплывает песня малиновки, смешивающаяся с карканьем воронья. Черные птицы уже кружили в небе над головой: говорят, что звон мечей они слышат и за десять миль.

К заходу солнца все завершилось. Элдол, герцог Глочестерский, стащил Хенгиста с коня под самыми стенами Каэрконана, за которыми тот пытался укрыться, а остальные саксы рассыпались и побежали: немногим удалось ускользнуть, но большинство посекли на склонах холмов или в узкой теснине у подножия Каэрконана. С приходом сумерек у ворот крепости загорелись факелы, распахнулись сами ворота, и белый конь Амброзия прошествовал по мосту в освобожденную крепость, оставляя поле битвы воронам, священникам и похоронным командам.

Я не стал искать с ним немедленной встречи. Нужно было дать ему время похоронить павших и очистить крепость. Меня же ждала работа среди раненых, а кроме того, не было нужды спешить передать послание моей матери. Сидя на залитом майским солнцем холме, посреди грохота битвы и песни малиновки, я почувствовал, что мать моя снова занемогла и уже скончалась.

5

Я спустился с холма, осторожно обходя заросли утесника и терновника. Валлийские войска уже давно скрылись из виду, но еще долгое время после захода солнца раздавались вопли и воинственные крики, свидетельствовавшие о том, что мелкие отряды все еще охотятся на беглецов, скрывшихся в лесу или среди скал.

Внизу, на равнине, сражение завершилось. Раненых сносили в Каэрконан. Повсюду замигали факелы, и вскоре равнина превратилась в море огней и дыма. Перекликались похоронные команды, ясно слышались крики и стоны раненых, иногда дополняемые ржанием лошадей, отрывистыми приказами капитанов и мерным топотом ног полковых лекарей и их помощников, выносящих носилки с поля битвы. То здесь, то там в темных уголках поля, подальше от света факелов, по одному или по двое шныряли какие-то люди. Время от времени они наклонялись, распрямлялись, потом суетливо спешили прочь. Иногда с того места, где они останавливались, доносились крики или внезапный стон; иногда коротко сверкала сталь или стремительная тень опускавшейся дубины. Мародеры, шнырявшие среди убитых и умирающих, на шаг опережали тех, кого Амброзий выслал подобрать трофеи. Спускались, садились на тела вороны; я видел, как над самыми факелами скользят их черные крылья, а одна пара птиц уселась, выжидая, на валуне неподалеку от меня. С наступлением ночи сюда сбегутся крысы, покинув сырые норы под стенами крепости, и набросятся на мертвые тела.

Работы по выносу раненых с поля шли так же быстро и споро, как делалось все в армии Амброзия. Когда всех занесли в крепость, ворота затворились. Я решил, что отыщу Амброзия, когда будет покончено с первоочередными хлопотами. Ему уже, наверное, сообщили, что я благополучно спустился на равнину после окончания битвы, и он догадается, что я отправился помогать полковым лекарям. Позднее будет время для того, чтобы поесть, и более чем достаточно времени, чтобы переговорить обо всем.

На поле все еще трудились отряды носильщиков, отделяя тела своих от трупов врагов. Мертвых саксов сваливали в единую кучу посреди поля — очевидно, для того, чтобы сжечь согласно их обычаю. Возле все растущей горы трупов особый отряд охранял кипу тускло поблескивающих оружия и украшений, снятых с убитых воинов. Павших британцев снесли под стену крепости и уложили рядами для опознания. Небольшие отряды во главе с командирами обходили ряды, склоняясь над каждым из павших. Пробираясь по грязи, маслянистой и зловонной от крови, я миновал, среди прочих вооруженных уставившихся в пустоту мертвецов, полдюжины тел, облаченных в лохмотья, — разбойников или селян, судя по виду. Очевидно, это были трупы мародеров, зарубленных или заколотых ратниками. Один из них был еще жив: тело его, пригвожденное к раскисшей земле обломком сакского копья, который оставили в ране, содрогалось, словно пришпиленный булавкой мотылек. Я помедлил, потом все же подошел и склонился над ним. Он смотрел на меня — говорить уже не мог, — и я видел, что надежда еще не оставила его. Если бы копье вошло чисто, я мог бы вырвать жало и дать ему истечь кровью, но, глядя на разбитое в щепы копье, я понял, что есть более быстрый способ избавить раненого от страданий. Вынув из ножен кинжал и откинув в сторону плащ, я осторожно, так, чтобы не забрызгаться кровью, всадил ему кинжал в шею правее горла. Я отер клинок о лохмотья покойного и, выпрямившись, обнаружил, что поверх обнаженного короткого меча на меня смотрят жесткие и холодные глаза.

К счастью, я знал этого человека. Он тоже узнал меня, засмеялся и опустил свой меч.

— Тебе повезло. Я чуть не заколол тебя сзади.

— Об этом я не подумал. — Я вернул кинжал в ножны. — Было бы жаль расстаться с жизнью за кражу у такого, как он?

— Ты бы удивился, если бы узнал, что снимают с мертвецов. Все — от куска веревки до сломанной пряжки сандалий. — Он мотнул головой в сторону крепости. — Он спрашивал о тебе.

— Я иду к нему.

— Говорят, что ты все предсказал. Это правда, Мерлин? И Генореу тоже?

— Я сказал, что Красный Дракон одолеет Белого, — произнес я. — Но думаю, что это еще не конец. Что сталось с Хенгистом?

— Он там. — Он снова кивнул на цитадель. — Когда сломался саксонский строй, он попытался прорваться в крепость, и его схватили у самых ворот.

— Это я видел. Выходит, он внутри? Все еще жив?

— Да.

— А Окта? Его сын?

— Удрал. Он и его кузен — кажется, Эоза — ускакали на север.

— Значит, это еще не конец. Он послал за ними погоню?

— Пока нет. Сказал, что у нас много времени. — Он смерил меня взглядом. — Ведь так?

— Откуда мне знать? — не стал обнадеживать я его. — Как долго он думает оставаться здесь? Несколько дней?

— По его словам, три. Чтобы похоронить мертвых.

— Что он сделает с Хенгистом?

— А как ты думаешь? — Он коротко рубанул ребром ладони. — Если хочешь знать, поделом ему. Они там в крепости держат совет, но едва ли кто назовет это судом. Граф еще не высказался, но Утер жаждет его смерти, а священники желают закончить день показательным кровопролитьем. Ладно, мне опять пора за дело. Посмотрим, удастся ли поймать еще кого-нибудь из этих мародеров. — И уже уходя, обернулся и добавил: — Мы видели тебя на горе во время битвы. Люди говорили, что это — знамение.

Он ушел. Хлопнув крыльями, с карканьем опустился ворон и уселся на груди только что убитого мною человека. Я окликнул факельщика, чтобы тот посветил мне остаток пути, и направился к воротам крепости.

Я еще не успел добраться до моста, когда впереди показались мечущиеся огни факелов, а среди них вышагивал связанный белокурый великан, должно быть, сам Хенгист. Воины Амброзия выстроились в каре, в образовавшееся пустое пространство которого ввели вождя саксов и, очевидно, заставили опуститься на колени, потому что грива льняных волос исчезла за тесно сомкнутыми рядами британцев. Затем я увидел Амброзия, ступавшего по мосту; по левую руку от него шел Утер, а справа — неизвестный мне человек, облаченный в забрызганные грязью и кровью одежды христианского епископа. Остальные толпились за ними. Епископ что-то хмуро шептал на ухо Амброзию. Лицо Амброзия застыло в так хорошо знакомую мне холодную бесстрастную маску. Мне показалось, он произнес:

— Вот увидишь, они будут удовлетворены, — а затем коротко бросил еще что-то, что заставило наконец епископа умолкнуть.

Амброзий занял свое место. Я видел, как он кивнул капитану. Раздался приказ, за которым послышался свист и глухой шлепок. По рядам собравшихся прокатился вздох, но вряд ли кто-то назвал бы его криком удовлетворения. Хриплый голос епископа торжествующе произнес:

— Так сгинут все язычники, враги единого истинного Бога! Бросьте его тело на растерзанье волкам и коршунам!

И тут же холодный и спокойный голос Амброзия возразил:

— Он отправится к своим богам в окружении своей армии, так, как это заведено у его народа. — И обернулся к капитану: — Извести меня, когда все будет готово, — я выйду.

Епископ снова разразился криками, но Амброзий отвернулся, словно его и вовсе не было, и, сопровождаемый Утером и другими военачальниками, широкими шагами пересек мост и скрылся в крепости. Я отправился следом. Перед моей грудью, преграждая дорогу, стража скрестила копья, но затем — гарнизон крепости состоял из бретонцев Амброзия — меня узнали, и копья раздвинулись.

Сразу за воротами крепости находился просторный прямоугольный двор, где оживленно суетились люди и всхрапывали и били копытами лошади. Против ворот несколько широких ступеней вели через двор к дверям в большой зал и башню. Свита Амброзия как раз поднималась по лестнице, но я свернул в сторону. Мне не было нужды спрашивать, где разместили раненых. Лекари трудились в длинном двухэтажном строении с восточной стороны двора: догадаться об этом мне помогли доносившиеся оттуда крики. Меня с благодарностью приветствовал старший лекарь по имени Гандар, который обучал меня в Бретани: он во всеуслышанье возвестил, что не видит пользы ни в колдунах, ни в священниках, но ему очень пригодится еще одна пара умелых рук. Гандар приставил ко мне двух или трех помощников, отыскал для меня кое-какие инструменты, дал ящик с мазями и притираниями и почитай что втолкнул меня в длинное помещение — по виду немногим лучше, чем крытый сарай, — где разместили до пятидесяти раненых. Обнажившись до пояса, я принялся за работу.

Около полуночи, когда самое тяжкое осталось позади, походный лазарет начал затихать. Я трудился в дальнем конце лазарета, когда слабое дуновение воздуха от входа заставило меня оглянуться: я увидел появившегося в дверях Амброзия. В сопровождении Гандара и двух своих командиров он тихо шел вдоль рядов раненых, останавливаясь у каждого и о чем-то негромко спрашивая.

Когда процессия достигла меня, я зашивал рану на бедре: рана была чистой и зажить должна была без труда, но порез был глубоким и рваным, и, ко всеобщему облегчению, мой пациент лишился чувств. Я не поднял головы, и Амброзий молча ждал, пока я закончу накладывать стежки. Затем я потянулся за повязкой, приготовленной мне помощником, и перевязал рану. Закончив, я встал на ноги, и помощник подал мне таз с водой. Я окунул руки и, подняв глаза, увидел, что Амброзий улыбался. Он еще не успел снять посеченного и забрызганного кровью панциря, но выглядел свежим и бодрым, готовым в случае необходимости начать еще одну битву. Я видел, что раненые смотрели на него так, словно черпали силы из одного только его присутствия.

— Мой господин, — произнес я.

Он склонился над впавшим в беспамятство ратником.

— Как он?

— Удар прошел мимо кости. Он поправится и будет благодарить судьбу за то, что удар не пришелся на несколько дюймов левее.

— Я вижу, ты хорошо потрудился.

Затем, когда я осушил руки и со словами благодарности отпустил помощника, Амброзий протянул мне руку:

— А теперь добро пожаловать. Думаю, мы тебе многим обязаны, Мерлин. Я говорю не о твоем искусстве лекаря, я говорю о Генореу и о сегодняшнем сраженье. Во всяком случае, армия так считает, а если солдаты решили, что что-то приносит удачу, то это и есть удача. Что ж, я рад видеть тебя в добром здравии. Полагаю, у тебя есть для меня новости.

— Да, — бесстрастно ответил я, потому что нас окружали люди, но я увидел, как улыбка, оставшись у него на губах, исчезла из глаз. Он заколебался, но затем тихо попросил:

— Друзья, оставьте нас.

Они вышли. Мы смотрели друг на друга поверх тела лежавшего в беспамятстве британца. Рядом стонал и метался солдат, и еще один закричал было, но захлебнулся криком. В лазарете отвратительно пахло кровью, стылым потом и болезнью.

— Какие же это новости?

— Они касаются моей матери.

Думаю, он уже знал, что я ему скажу. Он медленно заговорил, тщательно отмеривая слова, будто каждое из них имело свой вес и он должен был ощутить его.

— Люди, приехавшие с тобой… привезли мне вести о ней. Она занемогла, но была на пути к выздоровлению, сказали они, и теперь находится в Маридунуме в безопасности. Это неправда?

— Это было правдой, когда мы покидали Маридунум. Если бы я знал, что болезнь смертельна, я бы не оставил ее.

— Смертельна?

— Да, милорд.

Он молчал, опустив взор на раненого, но не видя его.

Тот зашевелился. Скоро он очнется, вернется к боли, зловонию и страху смерти.

— Может, нам стоит выйти на свежий воздух? — предложил я. — У меня здесь больше нет дел. Я пришлю кого-нибудь к этому человеку.

— Да. Тебе следует одеться. Ночь стоит холодная. — И, не двигаясь с места, произнес: — Когда она умерла?

— Сегодня, перед заходом солнца.

При этих словах он быстро взглянул на меня, его глаза пристально сузились, затем он согласно кивнул. Поворачиваясь к выходу, он жестом предложил мне последовать за собой. И уже в самых дверях спросил:

— Как ты полагаешь, она знала?

— Думаю, да.

— Она ничего не просила мне передать?

— Не совсем. Она сказала: «Мы вскоре встретимся, тогда у нас на все достанет времени». Она ведь христианка, а они верят…

— Я знаю, во что они верят.

Снаружи донесся какой-то шум, топот ног, потом несколько отрывистых приказаний. Амброзий остановился, прислушиваясь. Кто-то торопливым шагом направлялся в лазарет.

— Мы поговорим позже, Мерлин. Тебе есть что рассказать мне. Но сперва мы должны отправить дух Хенгиста к его предкам. Пошли.

Трупы саксов сложили поверх огромной поленницы, а сверху залили смолой и маслом. Наверху этой горы, на грубо сколоченном дощатом помосте возлежал Хенгист. Мне так и не довелось узнать, что сделал Амброзий, чтобы не дать ограбить тело, но Хенгист лежал нетронутый. Его грудь прикрывал щит, а правая рука покоилась на рукояти меча. Широкий кожаный воротник — такой ратники надевают для защиты горла в бою — скрывал разрубленную шею, и кожа на воротнике была проклепана золотом. Плащ укрывал тело от подбородка до пят, его алые складки растеклись по нетесаному дереву.

Стоило факельщикам подпалить хворост, жадное пламя вспыхнуло и разгорелось в погребальный костер. Казалось, прошло много часов, но еще не закончилась ночь, и в темные небеса взмыл черный столб дыма, пронизываемый алыми языками. Края Хенгистова плаща занялись, обуглились, сморщились, и сакс исчез в клубах огня и дыма. Поленья трещали, словно по ним били кнутом, быстро прогорали и рассыпались углями бревна, и люди, покрытые потом и гарью, бегом подносили новые поленья. Даже в том месте, где мы стояли, довольно далеко от костра, жар был почти невыносимый, а с порывами влажного ночного ветра налетал запах горящей смолы и паленого мяса. За освещенным кольцом наблюдавших за церемонией ратников все еще бродили по полю битвы факельщики и слышался глухой стук заступов и лопат, разрывавших землю, чтобы похоронить мертвых британцев. За ослепительным погребальным костром сквозь черный дым едва видна была майская луна, висевшая над темными склонами далеких гор.

— Что ты видишь?

Голос Амброзия заставил меня вздрогнуть. Я удивленно поднял глаза:

— Вижу?

— В огне, пророк Мерлин.

— Ничего, кроме поджаривающихся тел.

— Тогда постарайся увидеть кое-что для меня, Мерлин. Куда бежал Окта?

— Откуда мне знать? — рассмеялся я. — Я рассказал тебе обо всем, что смог увидеть.

— Смотри пристальней, — даже не улыбнувшись, приказал он. — Скажи мне, куда скрылся Окта? И Эоза. Где они окопались в ожидании меня? Как скоро мы встретимся?

— Я говорил тебе. Я не ищу видений. Если мой бог пожелает, они сами приходят ко мне, являются из языков пламени или из темноты ночи и настигают меня так же бесшумно, как стрела, пущенная из засады. Я не должен искать лучника, мне остается лишь обнажить грудь и ждать, когда стрела поразит меня.

— Тогда сделай это сейчас, — упрямо, с нажимом, произнес он. Я видел, что он настроен серьезно. — Ты видел ради Вортигерна.

— Ты называешь это «ради» него? Ради него предсказал ему гибель? Когда я сделал это, милорд, то я даже не сознавал, что именно говорю. Полагаю, Горлойс рассказал тебе, что произошло, — даже сейчас я не в силах говорить об этом сам. Я не ведаю ни когда видение посетит меня, ни когда оно меня покинет.

— Только сегодня ты узнал о смерти Нинианы, и тебе не понадобились ни огонь, ни темнота.

— Ты прав. Но я не могу сказать тебе, откуда я узнал об этом, так же как не понимал, что говорил Вортигерну.

— Тебя называют «пророком Вортигерна». Ты предрек нашу победу, и мы ее добыли и здесь, и при Генореу. Люди доверяют тебе и верят в тебя. Так же, как и я. Разве не лучше зваться «пророком Амброзия»?

— Мой господин, ты сам знаешь, что я приму любое звание или имя, какое ты соизволишь мне дать. Но эта сила исходит не от меня. Я не могу вызвать видение, но знаю, что в важных делах оно приходит само. А когда я что-нибудь увижу, поверь мне, ты узнаешь об этом первый. Ты также знаешь, что всегда можешь располагать мной. А вот об Окте и Эозе мне ничего не известно. Я могу лишь догадываться — догадываться, как простой смертный. Они по-прежнему сражаются под стягом с Белым Драконом, не так ли?

— Да. — Его глаза сузились.

— Тогда слова пророка Вортигерна по-прежнему должны предвещать победу.

— Я могу передать это войскам?

— Если они нуждаются в этом. Когда ты намерен выступить?

— Через три дня.

— В каком направлении?

— На Йорк.

Я поднял вверх руку.

— Тогда твоя догадка военачальника, вероятно, равна моей догадке чародея. Ты возьмешь меня с собой?

— А ты будешь мне полезен? — улыбнулся он.

— Возможно, но не как пророк. Разве тебе больше не нужен механик? Или ученик лекаря? Или хотя бы певец?

Он рассмеялся.

— Мне известно, что под твоей туникой — сонм ипостасей. Только, прошу, не превращайся в священника, Мерлин. У меня их и так достаточно.

— Этого можешь не опасаться.

Языки пламени опадали. Командир, надзиравший за погребеньем, подошел к Амброзию с просьбой позволить распустить людей. Амброзий отдал приказание и посмотрел на меня:

— Что ж, поехали со мной в Йорк. Я сыщу тебе там дело. Настоящее дело. Мне сказали, он теперь наполовину в руинах, и мне нужен кто-то, кто сумеет руководить механиками. Треморин сейчас в Каэрлеоне. А теперь отыщи Кая Валерия и попроси его позаботиться о тебе, а через час пусть он приведет тебя ко мне. — И добавил через плечо, уже отвернувшись: — А тем временем, если что-нибудь явится тебе из темноты, подобно стреле, ты дашь мне знать?

— Если только это не будет настоящей стрелой.

Он засмеялся и ушел.

Вдруг рядом со мной возник Утер.

— Ну что, бастард Мерлин? Говорят, ты обеспечил нам победу с вершины горы? — Я с удивлением заметил, что в его голосе не было злобы. Он говорил легко и весело, словно узник, отпущенный на свободу. Наверно, именно так он должен был чувствовать себя после стольких безысходных лет, проведенных в Бретани. Если бы Утеру дали волю, он бросился бы через Узкое море, едва научившись сидеть в седле, и геройски бы пал, потерпев пораженье со своей необученной ратью. Теперь же, подобно ястребу, впервые выпущенному на дичь, он ощущал свою мощь. Я тоже ощущал ее: она облекала его, будто сложенные крылья. Я пробормотал какие-то слова приветствия, но он оборвал меня. — Ты сейчас ничего не видишь в огне?

— Ох, и ты туда же, — тепло произнес я. — Граф, наверное, думает, что все, что я должен сделать, это взглянуть раз на факел — и тут же увижу будущее как на ладони. Я пытался объяснить, что так не бывает.

— Ты разочаровываешь меня. Я намеревался попросить тебя предсказать мне мою судьбу.

— О Эрос, нет ничего проще. Не пройдет и часа после того, как ты разместишь своих людей, ты отправишься в постель с девушкой.

— Если уж на то пошло, я сам только что не был в этом уверен. Но откуда, во имя всех богов, ты узнал, что мне удалось найти девку? Их здесь негусто — лишь одному мужчине из пятидесяти удалось завладеть женщиной. Мне повезло.

— Именно это я и имел в виду, — согласился я. — Если на пятьдесят мужчин есть всего одна женщина, то ее получит Утер. Это один из непреложных законов жизни. Где мне найти Кая Валерия?

— Я пошлю кого-нибудь провести тебя. Я бы и сам пошел с тобой, но не хочу сегодня попадаться ему на глаза.

— Почему?

— Мы тянули жребий на девку, и он проиграл, — бодро ответил Утер. — Теперь у него полно будет времени, чтобы позаботиться о тебе. По сути, целая ночь. Пошли.

6

В Йорк мы вошли на исходе мая.

Лазутчики Амброзия подтвердили его догадку: на север от Каэрконана вела хорошая дорога, и Окта, собрав остатки саксонских войск, бежал по ней со своим родичем Эозой, чтобы укрыться за стенами укрепленного города, который римляне называли Эборакум, а саксы — Эофорвиком, или Йорком. Однако укрепления Йорка пребывали в жалком запустении, а его жители, прослышав о блестящей победе Амброзия при Каэрконане, оказали разгромленным саксам весьма холодный прием. Сколь бы поспешным ни было бегство Окты, Амброзий отставал от него всего на два дня пути, и при виде нашего огромного войска, отдохнувшего и пополнившегося отрядами британских союзников, окрыленных победами Красного Дракона, саксы усомнились в том, что смогут удержать город, и запросили пощады.

Я видел все это собственными глазами, поскольку был приписан к передовому отряду, подтащившему осадные машины под самые стены города. Приятного в этом было еще меньше, чем в битве. Вождь саксов, высокого роста и светловолосый, как и его отец, был молод. Он предстал перед Амброзием обнаженным по пояс, штаны его из грубой материи были повязаны кожаными ремешками. Ему скрутили руки цепью, а самого его, очевидно, вываляли в пыли, в которой теперь прокладывал грязные дорожки пот, — знак унижения, в котором он вряд ли нуждался. В глазах его стоял гнев, и я ясно видел, что к сдаче города его принудила трусость — или, если хотите, назовите это мудростью: группки саксов и британской знати, толпящиеся за его стеной на дороге от ворот города и умоляющие Амброзия о снисхождении к ним самим и к их семьям.

На этот раз Амброзий даровал свою милость. Он потребовал только, чтобы остатки сакской армии убрались на север, за стену Адриана, которую (по его словам) он будет считать границей своих владений. Я слышал, что тамошние земли, дикие и бесплодные, едва пригодны для жилья, но Окта с радостью принял дарованную ему свободу, и вслед за ним, в надежде на ту же пощаду, отдал себя в руки Амброзия его кузен Эоза. Он также получил желаемое, и город Йорк распахнул ворота перед новым королем.

Занимая с войсками город, Амброзий всегда действовал по одному и тому же заранее продуманному плану. На первом месте стояло наведение порядка: он никогда не впускал в город вспомогательные отряды британцев; порядок водворяли и поддерживали его собственные войска из Малой Британии, не связанные узами верности или неприязни с жителями какой-либо из британских земель. Затем расчищали улицы, временно подновляли укрепления, механики составляли планы будущих работ, которые передавали группе опытных фортификаторов, а те уже набирали местных каменщиков и землекопов. После этого наступал черед встречи с городскими старшинами, где обсуждалась будущая политика городского совета и приносилась клятва на верность Амброзию, там же оговаривались условия, на которых оставался гарнизон после ухода основной армии. Завершала все религиозная благодарственная церемония, венчавшаяся пиром и народным праздником.

В Йорке, первом крупном городе, покорившимся Амброзию, церемония проходила в христианской церкви при собрании всей армии и толп народа.

Я уже возблагодарил богов на иной, не столь пышной церемонии.

Нельзя было ожидать, что в Йорке сохранился храм Митры. Городские власти, поддерживавшие христиан, воспретили поклоняться этому солдатскому богу, да и сами ритуалы канули здесь в Лету почти столетие назад, когда Саксонский берег покинул последний легион, но в те дни, когда Тридцатый легион числил Эборакум своей штаб-квартирой, здешний храм Митры считался одним из красивейших в стране. Поскольку вблизи города не было естественной пещеры, храм был изначально устроен в обширном подвале под домом римского военачальника. Это и помешало христианам осквернить и разрушить его, как то было в их обыкновении, когда дело касалось святилищ людей иной веры. Но сырость и время взяли свое, и святилище сильно обветшало. Некогда при одном из губернаторов-христиан его попытались превратить в подземную часовню, но его преемник открыто, чтобы не сказать яростно, этому воспротивился. Он и сам был христианином, однако не видел причин, чтобы не использовать отличный погреб под его домом для того (по его мнению), для чего предназначены погреба, а именно для хранения запасов вина. Святилище так и оставалось винным погребом, пока Утер не послал работников прибрать и восстановить его для собрания, которое должно было состояться в день, посвященный Митре, в средину месяца — шестнадцатый день июня. На этот раз собрание было тайным, не из страха, а из соображений политики, поскольку главная церемония благодарения должна была пройти по христианскому обряду, Амброзий как главнокомандующий вознесет там благодарственную молитву в присутствии епископа и всего народа. Сам я святилища не видел, будучи с первого же дня своего пребывания в Йорке занят на работах по восстановлению христианского храма для городской церемонии. Но в праздник Митры мне предстояло явиться в подземное святилище вместе с остальными посвященными. Большинство было мне незнакомо или же я не мог узнать их по приглушенным масками голосам; но Утера трудно не признать, и мой отец, разумеется, тоже будет там, исполняя роль Гонца Солнца.

Двери святилища были затворены. Мы, посвященные низшей ступени, ждали часа, когда нас допустят, в преддверии храма под колоннадой.

Это довольно тесное помещение с низким сводом освещали два факела, которые держали в руках статуи у входа в святилище. Над дверным проемом виднелась выступающая из стены древняя каменная маска льва, стертая и разъеденная временем. Два каменных факельщика под ней, такие же обветшалые, потрескавшиеся, с отбитыми носами и членами, хранили вид древний и благородный. Несмотря на факелы, в преддверии храма было промозгло, к тому же чадно. Я чувствовал, как холод пронизывает мое тело; он взбирался по ногам от каменного пола и закрадывался под длинную рубаху из белой шерсти, надетую на голое тело. Но едва по моей коже пробежала первая дрожь, дверь святилища распахнулись, и в то же мгновение все кругом исполнилось света, красок и огня.

Даже теперь, по прошествии стольких лет и зная все то, что довелось мне узнать за долгую жизнь, я не в силах нарушить данную мною клятву хранить молчание и тайну. И, насколько мне известно, ни один человек не преступил ее. Говорят, что то, чему научили тебя в юности, уже никогда не сотрется полностью из памяти. Что до меня, я знаю, что мне так и не удалось избавиться от зачаровывающей власти надо мной того тайного бога, что привел меня в Малую Британию и бросил прямо к ногам моего отца. Наложенная ли на дух мой узда, о которой я уже писал, или вмешательство самого божества, но мои воспоминания о его мистериях расплываются, словно я видел их во сне. А возможно, они и есть сон, но сон, не вызванный тем единственным обрядом, а многими ритуалами, начиная от видения на полуночном поле до церемонии той ночи, которая стала последней.

Кое-что я помню. Вдоль лестницы вниз — снова каменные факельщики. Длинные скамьи по обе стороны центрального прохода, где расположились мужи в ярких одеждах, обращенные к нам красочные маски и пристальные взгляды из-под них. Шорох шагов в дальнем конце залы, огромная апсида с аркой, открывающейся во внутреннюю пещеру, где под усеянным звездами сводом ясно виден каменный барельеф Митры, убивающего быка. Некая сила уберегла его от зубил сокрушителей богов, потому что резьба выступала из камня, и целая и невредимая фигура бога дарила уверенность и надежду. Да, это он — юноша стоячего камня, юноша в шапке, преклонивший колени на спине упавшего быка и, отвернув в печали и сострадании лицо, вонзающий меч в горло животного. Каменные алтари у подножья ступеней апсиды, по одному с каждой стороны. Подле правого алтаря посвященный под маской Льва, в длинных одеждах и с жезлом в руке. Подле левого — Гелиодромос, Гонец Солнца. И наверху лестницы, в центре апсиды — Отец, распахнувший навстречу нам объятья.

В моей маске Ворона были узкие отверстия для глаз, так что я мог смотреть только прямо перед собой. Повернуть голову я тоже не мог: не пристало водить птичьим клювом во время мистерий, так что мне оставалось только стоять, прислушиваясь к голосам, спрашивая себя, сколько друзей собралось здесь и скольких людей я знал. Я был уверен лишь в Гонце, что спокойно и недвижимо высился возле алтаря, и в одном из Львов, но тот человек мог скрываться под любой из львиных масок посвященного четвертой ступени: один стоял у самой арки, другие же наблюдали с наскоро сбитых скамей.

Таково обрамление церемонии, и это все, что согласна отдать мне память; еще мне вспоминается лишь конец мистерии. Отправлявший службу Лев никак не походил на Утера. Он был ниже ростом и кряжистее телом и, видимо, старше годами, а его удар был всего лишь ритуальным шлепком, без мучительной боли, которую всегда удавалось каким-то образом привнести в ритуал Утеру. Но Гонец не был Амброзием. Когда он подал мне символический дар вина и хлеба, на мизинце его левой руки я увидел перстень — золотой обод, обнимающий красную яшму с вырезанным в ней драконом. Когда же он поднес чашу к моим губам и вниз по его руке соскользнули складки алого одеяния, я заметил знакомый белый шрам на смуглой плоти и, подняв взгляд, встретился с голубыми глазами под маской, в которых мелькнула искра веселья и переросла в смех, когда я от удивления вздрогнул и расплескал вино. Видимо, с тех пор, как я в последний раз принимал участие в мистериях, Утер поднялся на две ступени. А поскольку другого Гонца в храме не было, то Амброзий мог быть лишь в одном месте…

Я отвернулся от Гонца, чтобы преклонить колени перед Отцом. Руки, принявшие мои ладони для произнесения клятвы, были старческие, и когда я поднял голову, из-под маски на меня взглянули глаза незнакомца.

Спустя восемь дней состоялась всенародная церемония благодарения, на которую явились Амброзий и все его военачальники. Был здесь также и Утер, «потому что, — заметил мой отец, когда мы остались наедине, — как ты однажды узнаешь, все боги, рожденные светом, — братья. И если в этой земле Митра, дарующий нам победу, ходит в обличье Христа, что ж, мы станем поклоняться Христу».

Больше мы об этом не говорили.

* * *

Капитуляция Йорка ознаменовала окончание первого этапа Амброзиевой кампании. После Йорка мы двинулись на Лондон, но уже короткими, неспешными переходами, не встречая сопротивления, если не считать нескольких мелких стычек. Теперь королю предстоял кажущийся непомерным труд: восстановить и объединить разоренную страну. В каждом городе, в каждом форте он оставлял гарнизон из обученных солдат под началом доверенного капитана, отряжал собственных механиков и саперов, чтобы те собирали людей на подновление и восстановление дорог, городов и крепостей. Повсюду нас встречали разруха и запустенье: некогда прекрасные здания, ныне обрушившиеся и обветшавшие; дороги, заросшие сорной травой; выжженные селенья, чьи напуганные жители скрылись в пещерах и лесах; разрушенные и оскверненные святыни и храмы. Словно невежество и беззаконная жадность саксонских орд наложили на всю страну гибельное заклятье. Все, что несло свет — искусства и песни, ученость и отправление обрядов, ритуальные собрания, праздники Пасхи или Дня всех святых или середины зимы, даже наука любить свою землю и ремесло, — все исчезло под черными тучами, колесницами северных богов войны и грома. А призвал их сюда Вортигерн, британский король. Это все, что сохранила о нем людская память. Забылось то, что Вортигерн добрый десяток лет был умелым и храбрым королем и еще несколько зим — вполне сносным, пока не обнаружил, что утратил власть над духом войны, которого сам впустил в свои земли. Молва помнила лишь о том, что он взошел на трон, пролив кровь, совершив предательство, убив своего родича, и этого родича молва звала истинным королем. Вот почему британцы стекались к Амброзию из всех пределов, благословляя его именем своих всевозможных богов и с радостью приветствуя его как короля, первого «короля всей Британии», как символ сияющего и доселе небывалого единства.

Историю Амброзиевой коронации и его первых деяний на троне всебританского короля уже поведали другие; рассказы о тех днях сохранили хроники и манускрипты, и потому мне лишь остается сказать, что те первые два года я провел подле него, но весной моего двадцатилетия его покинул. Мне опостылели заседания советов и путешествия в хвосте военных колонн, велеречивые обсуждения, во время которых Амброзий пытался вновь внедрить давно забытые законы, мне опостылели бесконечные встречи со старейшинами и епископами, ради единственной капли меда способных дни и ночи напролет неотвязно гудеть словно пчелы. Я пресытился возведением стен и строительством чертежей — это была единственная служба, какую я смог ему сослужить за все эти долгие месяцы, что я провел в его армии. Я понял, что настал час, когда я должен оставить его, бежать из-под груза повседневных забот, в которые был погружен он сам. Бог не станет говорить с тем, у кого нет времени слушать, разум должен стремиться к тому, что способно его напитать; я понял, что службу свою я смогу теперь сослужить лишь в тишине среди родных холмов. Поэтому весной, когда мы прибыли в Винчестер, я послал с гонцом весточку для Кадала, а затем разыскал Амброзия, чтобы сообщить ему о своем отъезде.

Он слушал рассеянно; в то время его угнетали заботы, а годы, которые до того невесомо ложились ему на плечи, теперь будто пригнули его к земле. Я часто замечал с тех пор, что такое обычно случается с теми, кто поставил себе уделом стремиться к далекому мерцанию высокого маяка; когда вершина горы достигнута, некуда дальше взбираться и осталось лишь подкладывать дрова в костер, поддерживая его горение, вот тогда они садятся рядом с огнем и стареют. Вместо бурленья в крови их согревает теперь огонь маяка. То же случилось и с Амброзием. Король, сидевший в огромном кресле в Винчестере и слушавший меня, был уже не тот молодой военачальник, который смотрел на меня поверх расстеленных на столе карт в Малой Британии, даже не Гонец Митры, скакавший ко мне по заиндевелому полю.

— Я не могу удерживать тебя, — сказал он. — Ты не мой капитан, ты всего лишь мой сын. Ты волен идти, куда пожелаешь.

— Я служу тебе. Ты это знаешь. А мне известно, как я могу сослужить тебе наилучшую службу. Вчера ты говорил, что собираешься послать отряд в Каэрлеон. Кто поедет?

Он посмотрел в записи. Год назад он вспомнил бы, не сверяясь со списком.

— Приск, Валенс. Возможно, Сидоний. Они отправляются через два дня.

— Значит, я поеду с ними.

Он впился в меня пронизывающим взглядом, и внезапно я увидел перед собой прежнего Амброзия.

— Стрела из темноты?

— Можно сказать и так. Я знаю, что должен ехать.

— Тогда езжай с миром. И пусть настанет день, когда ты возвратишься ко мне.

Кто-то прервал нас. Когда я выходил, он уже углубился в трудоемкие наброски устава для городов, перепроверяя слово за словом.

7

Дорога от Винчестера на Каэрлеон удобна, и поскольку день выдался сухой и ясный, мы не стали останавливаться на ночлег в Саруме, но, пока хватало света дня, держали путь на север по Великой равнине.

Сразу за Сарумом приютился городок, где родился Амброзий. Даже не припомню, под каким названием он был известен в давние времена, но уже в тот год городок стали звать его именем — Амересбург или Эймсбери[5]. Я никогда не бывал в этих краях и собирался осмотреть городок, а потому мы пустили лошадей скорой рысью и прибыли на место незадолго до захода солнца. Меня вместе с командирами Амброзия с удобством поселили в доме городского главы. Сам городок был размером чуть больше деревни, но теперь считал себя вознесенным над остальными как родина верховного короля. Неподалеку находилось место, где много лет назад саксы предательски зарубили около сотни знатных бриттов и схоронили их в общей могиле. Эта трагедия разыгралась в рощице к западу от Эймсбери, за древним кромлехом, который одни называют Хороводом Великанов, а другие — Хороводом Нависших Камней.

Я немало слышал о Хороводе и сгорал от любопытства; поэтому, когда наш отряд достиг Эймсбери и стал готовиться к ночлегу, я, принеся извиненья хозяину, в одиночестве отправился на запад по открытой равнине. Ни холм, ни ложбина не прерывают здесь тянущееся милю за милей пространство Великой равнины, лишь изредка встречаются здесь заросли утесника или терновника да одинокие, истерзанные ветрами дубы. Солнце садилось поздно, и в тот вечер, когда мой притомившийся конь усталым шагом продвигался на запад, небо впереди было еще окрашено последними лучами заката, но у меня за спиной уже легла на востоке вечерняя аспидная синь, и среди облаков показалась ранняя звезда.

Наверное, я ожидал, что Хоровод окажется менее внушительным, чем выстроившиеся в колонны армии стоячих камней, к которым я привык в Малой Британии, что он будет сродни кромлеху на острове друидов. Но эти камни были поистине огромными: подобно одиноким древним великанам вставали они посреди бескрайней пустынной равнины, наполняя трепетом сердце смертного.

Некоторое время я ехал вдоль стоячих камней, не сводя с них глаз, потом спешился и, оставив коня пастись, прошел меж двумя каменными исполинами внутрь первого круга. Моя удлиненная закатным светом тень, упавшая передо мной в круг гигантских теней, показалась мне крошечной, словно принадлежала карлику. Я невольно остановился, словно сами великаны сомкнули в круг руки, не пуская меня вперед.

Амброзий спросил меня, было ли это «стрелой из темноты». Я ответил утвердительно и сказал правду, но мне еще предстояло выяснить, что привело меня сюда. Но, оказавшись в этом круге, я думал лишь о том, что отдал бы все за то, чтобы очутиться за сотни миль от этого места. Нечто подобное я чувствовал в Малой Британии, проходя через анфиладу камней; словно кто-то или что-то дышал мне в спину, словно нечто неведомое, нечто, много древнее, чем само время, стояло за моим плечом. И все же эти каменные исполины были иными. Казалось, земля, по которой я ступал, камни, которых я касался, хоть и нагрелись от весеннего солнца, дышали холодом, поднимавшимся из неведомых глубин.

Превозмогая себя, я двинулся вперед. Свет быстро угасал, и пробираться к сердцу Хоровода следовало с осторожностью. Время и бури — а может, боги войны — сделали свое дело; многие камни повалились и лежали в беспорядке, но изначальный замысел творцов Хоровода был еще различим. Это действительно был круг камней, но отнюдь не похожий на те, что я видел в Малой Британии. Ничего подобного я не мог бы даже вызвать в воображении. Исполинские камни изначально составляли внешнее кольцо, и там, где от него еще сохранился в целости короткий отрезок, стоячие громадины венчало непрерывное перекрытие из столь же необъятных блоков; огромный каменный полумесяц изгибался словно колоссальная изгородь, пересекшая небо. Местами отдельные стоячие камни внешнего кольца еще держались прямо, но большинство их повалилось или опасно кренилось, и блоки перекрытия лежали возле них на земле. Внутри внешнего кольца стояло еще одно, тоже из вертикальных глыб, но меньше размером; некоторые из внешних исполинов, падая, увлекли их за собой. А внутри этого кольца, обозначая центр, снова высились гигантские стелы, выстроившиеся подковой и соединенные каменными перекрытиями попарно. Три такие арки-трилитона[6] уцелели, четвертая упала, повалив и своего соседа. Повторяя подкову трилитонов, внутри стояла еще одна арка — из камней поменьше; и почти все они стояли нетронутые. Внутри этой малой подковы меня ждала пересеченная тенями пустая площадка, поросшая травой, которую из стороны в сторону пересекали тени.

Солнце закатилось; с его уходом небосвод на западе лишился красок, и в головокружительной зеленоватой мгле блеснула мне одинокая звезда. Я стоял неподвижно. Тишина была полная, настолько полная, что я слышал, как неспешно щиплет траву мой конь и как позвякивает его уздечка, когда он переходит на новое место. Кроме этого, единственным звуком, нарушающим тишину, было едва уловимое щебетанье скворцов, гнездившихся у меня над головой в гигантских трилитонах. Скворец — священная птица друидов, я слышал, что в давние времена друиды свершали здесь свои обряды. Много легенд ходит о Хороводе: о том, что в древности эти камни доставили из Африки неведомые исполины и воздвигли посреди равнины, или о том, что Хоровод — это и есть сами великаны, проклятьем обращенные в камень, пока танцевали свой веселый хоровод. Но не великаны и не проклятье дышали теперь холодом из камней; эти камни воздвигли простые смертные, и история их воздвижения воспета сказителями, такими, как слепой старик из Малой Британии. Последний закатный луч лег на камень возле меня; массивный каменный нарост на поверхности могучего базальта в точности соответствовал отверстию в упавшей перемычке. Эти шипы и гнезда были сработаны людьми, такими же мастерами, как те, за работой которых я наблюдал последние несколько лет — сперва в Малой Британии, затем в Йорке, Лондоне и в Винчестере. И сколь бы огромными и неподъемными ни были эти камни, их подняли не мощь или магия великанов, а руки рабочих и указания механиков и звуки музыки, подобной той, что я слышал от слепого певца из Керрека.

Я медленно пересек площадку в центре Хоровода. Слабого предсумеречного света хватало на то, чтобы моя тень бежала впереди меня, и на то, чтобы на мгновение в игре света и тени на поверхности одного из камней возник двуглавый топор. Я помедлил и обернулся… Моя тень на камне затрепетала, потом нырнула. Я ступил в неглубокую яму и упал ничком, растянувшись во весь рост.

Это было всего лишь углубление в земле, какое могло остаться спустя годы после падения одного из камней. Или от могилы…

Поблизости не было ни одного подходящего камня, и не было никаких следов работы киркой, никто здесь не был похоронен. Дерн был ровный, выщипанный овцами и коровами, а мои ладони, на которые я оперся, чтобы встать, легли на душистые звездочки маргариток. Но еще до того, еще не поднявшись из ямы, я почувствовал, как холод ударил меня из-под земли, ощутил внезапную острую боль, словно меня пронзила стрела, и понял: вот ради чего мой бог привел меня сюда.

Я поймал коня, сел в седло и вернулся на две мили назад, в городок, где родился мой отец.

Спустя четыре дня мы прибыли в Каэрлеон и застали город совершенно переменившимся. Амброзий намеревался использовать его как один из трех своих опорных пунктов — другими двумя предстояло стать Лондону и Йорку, — и работами здесь руководил сам Треморин. Стены отстроили заново, мост восстановили, реку почистили, а берега ее укрепили, заново перестроили весь восточный квартал казарм. В прежние времена военное поселение в Каэрлеоне, окруженное низкими холмами и охраняемое излучиной реки, занимало обширное пространство; теперь же не было нужды даже в половине его, поэтому Треморин приказал разобрать то, что осталось от западных казарм, а полученные таким образом дерево и камень пустил на постройку новых зимних квартир, бань и нескольких новых кухонь. Старые были еще в худшем состоянии, чем бани в Маридунуме. А теперь, как я сказал Треморину, «все и каждый будут просить перевести их сюда», и он, казалось, был польщен.

— Хорошо бы нам управиться поскорее, — сказал он. — Ходят слухи о новых напастях. Тебе ничего не известно?

— Ничего. Но если это свежие новости, то я могу и не знать о них. Мы в пути уже около недели. Какие беды? Верно, не от Окты?

— Нет, на сей раз Пасцентий. — Это был брат Вортимера, сражавшийся вместе с ним во время восстания и сбежавший после гибели Вортимера. — Ты знаешь, что он удрал на корабле в Германию? Говорят, что он вернется.

— Дай ему только срок. Что ж, ты ведь будешь извещать меня обо всех новостях?

— Извещать тебя? Разве ты не останешься здесь?

— Нет. Я еду в Маридунум. Ты же знаешь — там мой дом.

— Я забыл. Ладно, может, мы еще увидимся; я еще какое-то время пробуду здесь: мы начинаем строить церковь. — Он ухмыльнулся. — Епископ впился в меня, как клещ: послушать его, так я должен сперва взяться за нее, а не тратить столько времени на земные дела. Поговаривают здесь и о том, чтобы возвести монумент в ознаменование побед короля. Некоторые предлагают поставить триумфальную арку, как у древних римлян. Разумеется, епископ твердит, что здесь, в Каэрлеоне, надобно возвести собор — во славу Господа и Амброзия в придачу. Хотя лично я полагаю, что если какой-нибудь епископ и должен воспользоваться славой Господа и короля, то это — Глочестер. Старый Элдад всех их за пояс заткнул. Ты видел его?

— Я его слышал.

— Что ж, надеюсь, ты хотя бы останешься на ночь? Поужинай со мной.

— Благодарю. С удовольствием.

Мы проговорили допоздна, он показал мне некоторые свои планы и чертежи, и мне польстило то, как он настойчиво уговаривал меня наезжать временами из Маридунума поглядеть на строительные работы. Я пообещал и на следующий день уехал из Каэрлеона один, отклонив столь же лестные, сколь и настойчивые предложения коменданта лагеря дать мне сопровождающих. Я отказался, и ближе к вечеру перед моим взором наконец показались родные холмы. На западе собирались дождевые тучи, но перед ними, как яркий занавес, падали солнечные лучи. В такой день становится понятно, почему зеленые холмы Уэльса назвали Черными горами, а пересекающие их долины — Долинами из Золота. Полосы солнечного света пролегли вдоль деревьев золотых долин, а за ними стояли, подпирая вершинами небо, синевато-серые и черные холмы.

На путешествие я отвел два дня и потому ехал не спеша, отмечая по пути, как здешний край возвращается к мирному процветанию. Крестьянин, возводивший стену, едва взглянул на меня, когда я проезжал мимо, а молодая девушка, присматривавшая за стадом овец, одарила меня улыбкой. Когда я добрался до мельницы на Тиви, то увидел, что она работает, как и в дни моего детства: во дворе были сложены мешки с зерном, и откуда-то доносилось мерное поскрипывание поворачивающегося мельничного колеса.

Я миновал начало тропы, ведущей к пещере, и направился прямо в город. Думаю, я уверял себя, что наипервейшим моим долгом и заботой должно стать посещение обители Святого Петра, где мне расскажут о кончине матери и покажут ее могилу. Но когда, сойдя с коня у ворот монастыря, я поднял руку к колокольчику, сердце мое забилось громко и учащенно, и я понял, что лгал самому себе.

Мне не было нужды обманываться: в обитель меня впустила старая привратница и, не задавая вопросов, повела меня прямо через внутренний двор на зеленый склон у реки, где была похоронена моя мать. Место было чудесное — зеленая лужайка у стены, где, укрытые от ветров, покрылись в тепле ранним цветом грушевые деревья, а над их снежно-белыми соцветьями подставляли грудки солнцу нежно-сизые голубки, которых она так любила. До моего слуха доносилось журчание реки за стеной, а сквозь шелест деревьев слышался звон церковного колокола.

Аббатиса приняла меня благожелательно, однако не могла ничего добавить к тому рассказу, который привез вскоре после смерти матушки гонец из Маридунума, а я пересказал отцу. Уезжая, я оставил деньги на молебны и на изготовление могильной плиты, а увозил же в своей седельной сумке лишь ее серебряный с аметистами крест. Один лишь вопрос я не отважился задать — даже когда юная послушница, но не Кэри, принесла мне вина, чтобы я мог подкрепиться. Этот незаданный вопрос так и остался без ответа. Меня проводили к воротам, которые немедленно захлопнулись у меня за спиной. На мгновенье мне показалось, что удача вот-вот улыбнется мне, потому что, отвязывая повод моего коня от кольца в стене у ворот, я заметил, как сквозь зарешеченное окошко выглядывает старая привратница — без сомнения, вспоминая золото, что я дал ей в прошлый свой приезд. Но когда я достал деньги и знаком попросил ее приблизиться, чтобы прокричать ей в ухо свой вопрос, и даже после третьей попытки, когда она как будто поняла, о чем я веду речь, ответом было лишь пожатие плечами и бормотание, в котором я разобрал только: «Нет ее». Что бы ни хотела этим сказать глухая старуха, от слов ее было мало толку. В конце концов я сдался. Я убедил себя, что о девушке вообще следует позабыть. Не останавливаясь более нигде, я выехал из города и пустил коня вверх по склону, отделявшему меня от моей долины, но ее лицо преследовало меня везде, куда бы я ни посмотрел, а золото ее волос чудилось мне в каждом луче солнечного света.

Кадал восстановил загон, который мы с Галапасом когда-то соорудили в зарослях боярышника. Теперь у загона была надежная крыша и прочная дверь, и в нем без труда могли разместиться две крупные лошади. Одна — по моему предположению, Кадалова — уже стояла там.

Сам Кадал, должно быть, слышал, как я поднимался по долине, потому что едва я успел спешиться, как он сбежал вниз по тропе мимо утеса, выхватил у меня уздечку и, схватив обе мои руки в свои, поцеловал их.

— Что с тобой? К чему это? — удивленно спросил я. Ему нечего было опасаться за мою безопасность: письма, что я регулярно посылал ему, были бодрыми и с утешительными новостями. — Ты разве не получил известия о моем приезде?

— Да, получил. Столько времени прошло! Ты хорошо выглядишь.

— Ты тоже. Здесь все в порядке?

— Скоро сам увидишь. Если ты должен жить в таком месте, есть множество способов сделать его подходящим для жилья. А теперь поднимайся, ужин ждет. — Он нагнулся, чтобы распустить подпругу, предоставляя мне одному подниматься к пещере.

У него было достаточно времени, чтобы все успеть, и тем не менее, поднявшись наверх, я застыл, словно свершилось чудо. Будто ничто здесь и не изменилось: все те же зеленая трава и солнечный свет, те же звездочки маргариток и лепестки анютиных глазок между побегами молодого папоротника, и, как встарь, при моем приближенье, в заросли цветущего терновника юркнули кролики. Источник был хрустально чист, и в кристально прозрачной воде были видны серебристые камешки на дне каменной чаши. А над ним, в своей укрытой папоротниками нише, стояла резная фигурка божества: Кадал, верно, нашел ее, когда чистил источник. Он даже отыскал роговой ковшик, который стоял теперь на своем обычном месте. Я напился из него, плеснув несколько капель для бога, и вошел в пещеру.

Из Малой Британии прибыли мои книги; массивный сундук стоял вплотную к стене пещеры, там, где когда-то находился ларец Галапаса. На месте его стола тоже был другой — я узнал стол из дома моего деда. Бронзовое зеркало тоже вернулось на свое место. В пещере было чисто и сухо и пахло душистым сеном. Кадал сложил из камней очаг, и в нем в ожидании огня лежали поленья. Я почти надеялся увидеть Галапаса, сидящего у очага, а на карнизе у входа — сокола, улетевшего в ночь, когда маленький мальчик в слезах убежал из пещеры. В дальнем углу пещеры, где сгущались тени, залег над уступом черный провал, за которым скрывался хрустальный грот.

В ту ночь, когда уже погас огонь, я лежал на постели из папоротника, завернувшись в шерстяные одеяла, и вслушивался в шелест листвы снаружи и журчанье источника. Единственные звуки в ночи на всем белом свете. Я закрыл глаза и заснул так, как не засыпал с самого детства.

8

Подобно пьянице, который, пока не видит перед собой вина, считает себя избавившимся от пагубного пристрастия, я полагал, что излечился от жажды тишины и уединения. Но в первое же утро, когда я поднялся на Брин Мирддин, я понял, что здесь не просто убежище, здесь мой дом. Апрель перешел в май, на холмах перекрикивались кукушки, в молодом папоротнике распустились колокольчики, вечера наполнились блеянием ягнят, а я так и не подходил к городу ближе гребня невысокой горы в двух милях к северу, где собирал листья и травы. Кадал что ни день спускался в город за провизией и новостями, и дважды вверх по долине поднимался гонец: один раз он доставил сверток с эскизами от Треморина, другой — новости из Винчестера и деньги от моего отца; гонец не привез письма, но подтвердил, что Пасцентий и в самом деле собирает войска в Германии и почти наверняка нагрянет еще до конца лета.

Что до остального, то я читал, бродил среди холмов, собирал травы и готовил отвары и мази. Я также слагал музыку и пропел множество песен, которые заставляли Кадала посматривать на меня искоса, отрываясь от своих занятий, и качать головой. Некоторые из тех песен поют до сих пор, но большинство лучше бы никто не вспоминал. Вот одна из преданных забвению песен, которую я пел однажды ночью, когда на город опустился май, покрыв все буйными облаками белых цветов, и седые чащи стали синими от лесных колокольчиков.

Сера нагая земля, и ветви — как кости мертвых,

Украдено ясное лето,

Тонкие косы ивы,

Синей воды краса и златые травы,

Даже и птичий щебет —

И все украдено девой,

Девой похищено, стройной, как тонкая ива.

Счастлива дева, как птица на ветви в мае,

Смех ее — точно звон колокольный с башни,

Пляшет — и тростинки пред нею клонятся,

Шагнет — следы ее ног сияют

В траве посерелой.

Принес бы ей дар я, владычице дев длиннокосых,

Но что для дара осталось в нагих долинах?

Ветер холодный, что свищет меж камышами,

Алмазы ливневых капель,

Вместо мехов — лишайник на сером камне.

Лишайник на камне — вот все, что для дара осталось.

Сомкнуты веки девы, —

Во сне от меня отвратилась[7].

На следующий день я шагал по лесистой долине в миле от дома, высматривая дикую мяту и амброзию, когда, словно по моему зову, она появилась на тропинке, вьющейся среди колокольчиков и папоротника. Быть может, я действительно призвал ее. Стрела остается стрелой, какой бы бог ни выпустил ее.

Я неподвижно застыл подле сбившихся в тесную стайку юных берез и глядел на нее так, словно она вот-вот исчезнет; словно я и впрямь только что сотворил ее из мечты и желания — призрак в солнечном свете. Я не мог пошевелиться, хотя мои тело и душа готовы были бежать ей навстречу. Она заметила меня, и ее лицо озарилось улыбкой. Легко ступая, она направилась ко мне. В кружеве танцующего света и тени от качающихся ветвей березы она все еще казалась мне хрупким видением, призраком, чьи шаги не приминают траву, но затем она подошла ближе, и я убедился, что это не иллюзия, а Кэри — такая, какой я запомнил ее, облаченная в коричневое домотканое платье и пахнущая жимолостью. Однако на сей раз на ней не было капюшона: золотые волосы рассыпались по плечам, ноги ее были босыми. Солнце просвечивало сквозь беспокойную листву, заставляя ее волосы искриться, подобно солнечным зайчикам на воде. В руках у нее был огромный букет колокольчиков.

— Мой господин! — Прерывистый и тихий голосок, словно у нее перехватило дух, был полон радости.

Я стоял неподвижно, тщетно пытаясь закутаться, как в плащ, в собственную гордость, а мое тело разрывалось, словно конь, чувствующий одновременно натянутый повод и удар острых шпор. Я спрашивал себя, что мне делать, если она вновь вздумает целовать мне руки.

— Кэри! Что ты здесь делаешь?

— Как что? Собираю колокольчики. — Широко распахнутые глаза глядели так невинно, что никто не заподозрил бы в ее ответе дерзкой насмешки. Она подняла букет, улыбаясь мне поверх цветов. Кто знает, что она увидала в моем лице. Нет, она не собиралась целовать мне руку. — Разве ты не знаешь, что я ушла из обители Святого Петра?

— Да, мне сказали. Я подумал, что ты, должно быть, перебралась в другой монастырь.

— Нет, никогда. Ненавижу такую жизнь. Все равно что сидеть в клетке. Некоторым она по душе, они чувствуют себя в безопасности, но только не я. Я не создана для такой жизни.

— Когда-то и со мной пытались сделать то же, — произнес я.

— И ты тоже сбежал?

— О да. Но я сбежал еще прежде, чем меня заперли в монастырских стенах. Где ты теперь живешь, Кэри?

Она словно не слышала моего вопроса.

— Так значит, ты тоже не предназначен для этого? Я имею в виду для цепей?

— Не для таких цепей, как эти.

Я видел, что она озадачена, но я и сам не совсем понимал, что именно хотел сказать, поэтому придержал язык, бездумно глядя на нее, наслаждаясь огромным счастьем этого мгновения.

— Мне очень жаль, что твоя матушка умерла, — сказала она.

— Спасибо, Кэри.

— Она скончалась вскоре после твоего отъезда. Наверное, тебе об этом сказали?

— Да. Я побывал в монастыре, как только возвратился в Маридунум.

Она недолго помолчала, потупив взгляд, затем ткнула босой ножкой в траву — застенчивое движение танцовщицы, от которого зазвенели золотые яблочки на ее поясе.

— Я знала, что ты вернулся. Все только и говорят об этом.

— Неужели?

Она кивнула.

— В городе мне сказали, что ты принц и великий волшебник… — Она подняла взор, смерила меня взглядом, и в ее голос закралось сомнение. В тот день я был одет в свои самые старые одежды, на тунике остались пятна от травы, которые даже Кадалу не удалось вывести, а плащ был весь в репьях и истрепался от колючек терновника и куманики. На мне были полотняные сандалии, как у раба; нет смысла надевать кожаную обувь, если собираешься шагать по высокой мокрой траве. Даже в сравнении с тем скромно одетым юношей, каким она меня видела раньше, я, должно быть, выглядел нищим. И она спросила с невинной прямотой: — Ты по-прежнему принц, теперь, когда твоя матушка скончалась?

— Да. Мой отец — верховный король.

— Твой отец, — ее губы разомкнулись, — король? Я не знала. Никто об этом не говорил.

— Это немногим известно. Но теперь, когда моя мать мертва, это не имеет значения. Да, я его сын.

— Сын верховного короля… — с трепетом выдохнула она. — Да к тому же еще и чародей. Я знаю, что это правда.

— Да, это правда.

— Но когда-то ты сказал мне, что это не так.

— Я сказал тебе, что не умею лечить зубную боль, — улыбнулся я.

— Но ты же ее исцелил.

— Это ты так сказала. Я тебе не поверил.

— Твое прикосновение может излечить что угодно, — сказала она и подошла совсем близко.

Ворот ее свободного платья открывал белую, как соцветья жимолости, шею. Я вдохнул ее аромат и словно окунулся в горьковато-сладкий сок цветов, раздавленных меж нашими телами. Я поднял руку, потянул за ворот ее платья, и стягивавший его шнурок внезапно лопнул. У нее были круглые, полные груди, такие мягкие, что невозможно даже себе представить. Они легли мне в ладони, словно две голубки моей матери. Наверно, я ожидал, что она испуганно вскрикнет и отстранится, но вместо этого Кэри крепко прижалась ко мне, засмеялась, запустила пальцы в мои волосы и укусила за губу. Затем она вдруг всем весом повисла на мне, и я, пытаясь удержать ее и неуклюже целуя, наклонился вперед, споткнулся и повалился наземь, подмяв ее под себя. Падая, мы рассыпали вокруг нас цветы.

Немало времени потребовалось мне, чтобы понять то, что произошло в тот солнечный день. Сперва были только смех и учащенное дыханье и все то, что распаляет воображенье в ночи, но я сдерживал свой пыл, потому что она казалась такой маленькой и к тому же тихонько охала, когда я делал ей больно. Она была тонкой как тростинка и вместе с тем гибкой; я мог бы воображать, что это делает меня повелителем мира, но внезапно она издала глубокий горловой звук, будто задыхалась от жара, изогнулась в моих объятьях, как изгибается умирающий в конвульсиях боли, и ее рот метнулся к моему и впился в него.

Вдруг оказалось, что это я задыхаюсь; ее руки сжимали меня, ее рот высасывал из меня саму жизнь, а ее тело увлекло меня в тесный мир бесконечной тьмы, мир, где нет ни света, ни воздуха, ни дыхания, ни шепота бодрствующего духа. Могила в могиле. Страх пронзил мой мозг, словно к моим глазам приложили клинок, раскаленный добела. Я открыл глаза, но увидел лишь блики света и тень от дерева, лежащую на мне и растерзанную, будто плоть шипами. Ужас впился в меня заостренными когтями. Тень от тернового дерева, сотрясаясь, ширилась, разверзлось устье пещеры, и ее стены вздохнули, зашевелились, сдавливая меня. Я оттолкнулся, вырвался от нее и откатился в сторону, обливаясь потом страха и стыда.

— В чем дело? — Даже голос ее казался слепым. Ее руки все еще обнимали воздух, где только что был я.

— Прости меня, Кэри. Прости меня.

— Что ты имеешь в виду? Что случилось? — Она повернула голову, обрушив водопад золотистых кудрей. Ее глаза сузились и затуманились. Она потянулась ко мне. — Ох, если только это, тогда иди сюда. Все в порядке. Я научу тебя, просто иди ко мне.

— Нет. — Я попытался отодвинуть ее как можно мягче, но меня била дрожь. — Нет, Кэри. Оставь меня. Нет.

— Что случилось? — Внезапно ее глаза широко раскрылись. Она приподнялась на локте. — Ну надо же, похоже, ты никогда прежде этого не делал. Ведь так? Ведь так?

Я молчал.

Она выдавила из себя смех, который должен был прозвучать весело, но вышел визгливо. Кэри перекатилась в траве и снова протянула ко мне руки.

— Ну, не придавай этому значения, ты же можешь всему научиться, правда? В конце концов, ты же мужчина. По крайней мере мне так показалось… — И вдруг воскликнула, задыхаясь от нетерпения: — О, ради бога! Да поторопись же ты. Уверяю тебя, все будет хорошо.

Я схватил ее за запястья, отводя от себя жадные руки.

— Кэри, прости меня. Я не могу тебе объяснить, но это… Я не должен — вот все, что я знаю. Нет, послушай, дай мне минуту.

— Отпусти меня.

Я разжал руки, она отодвинулась и села. В ее глазах застыла злость. В кудрях у нее запутались цветы.

— Причина не в тебе, Кэри, не думай так. Ты тут вообще ни при чем…

— Недостаточно хороша для тебя, так, что ли? Потому что моя мать была шлюхой?

— Вот как? Я даже не знал об этом. — Внезапно на меня навалилась нечеловеческая усталость. Я заговорил, тщательно подбирая слова: — Я ведь сказал, к тебе это не имеет никакого отношения. Ты очень красива, Кэри, и с первого мгновения, когда я увидел тебя, я почувствовал — ты сама, наверное, знаешь, что я почувствовал. Но дело не в чувствах. Все дело во мне и… причина в моем… — Я запнулся. Все бесполезно. Она смотрела на меня ясными и пустыми глазами, затем резко отвернулась и стала приводить в порядок свое платье. Едва не сказав «могуществе», я закончил: — Причина в моем волшебстве.

— Волшебство. — Словно обиженный ребенок, она выпятила нижнюю губу, потом туго затянула пояс и начала собирать рассыпавшиеся цветы, повторив язвительно: — Волшебство. Неужели ты думаешь, что я верю в твою глупую магию? Неужели ты думаешь, что у меня в тот день действительно болел зуб?

— Не знаю, — устало произнес я и поднялся на ноги.

— Что ж, возможно, чтобы быть волшебником, не нужно быть мужчиной. Похоже, тебе все же следовало уйти в монастырь.

— Возможно. — В ее волосах запутался цветок, и она поднесла руку, чтобы выдернуть его. Нежный пушок блестел на солнце, как паутинка. Я заметил голубой след синяка у нее на запястье. — Я сделал тебе больно?

Она не ответила и не подняла глаз. Тогда я отвернулся:

— Что ж, прощай, Кэри.

Я отошел шагов на шесть, когда ее голос остановил меня.

— Принц…

Я обернулся.

— Выходит, ты отзываешься на свой титул? — уколола она. — Я удивлена. Сын верховного короля, как ты говоришь, а не оставил мне даже серебряной монетки в уплату за испорченное платье?

Должно быть, я застыл, уставившись на нее как во сне. Она мотнула головой, отбрасывая за спину гриву золотистых волос, и рассмеялась мне в лицо. Неловко, словно слепой, я запустил руку в кошель у пояса и достал монету. Она оказалась золотой. Я вернулся на шаг, чтобы отдать ей монету, а Кэри наклонилась, все еще смеясь, и словно нищенка протянула сложенные ковшиком руки. Разорванное платье свободно свисало с прелестной шеи. Я бросил монету ей под ноги и убежал прочь — вверх по склону и не разбирая дороги через лес.

Ее смех преследовал меня до тех пор, пока я не перевалил через гребень, не спустился в соседнюю долину и не упал ничком у ручья, где утопил память о ее прикосновенье и ее аромат в потоке горной воды, что пахла снегом.

9

В июне в Каэрлеон приехал Амброзий и послал за мной. Я прибыл один поздно вечером, уже после ужина, когда зажгли лампы и лагерь затих. Король еще работал: из окон его штаба лился свет, и в отблеске я различил дракона, вьющегося на развеваемом ветром штандарте. Еще не достигнув штаба, я услышал, как часовые с лязгом взяли копья на караул, а потом узнал и высокую фигуру того, кому они отдавали честь, — из покоев Амброзия вышел Утер.

Он перешел через улицу к дому, стоявшему против королевского, но, уже поставив ногу на ступеньку, заметил меня, остановился и вернулся на несколько шагов.

— Мерлин. Выходит, ты все же приехал. Ты не торопился, не так ли?

— Меня вызвали в спешке. Если мне предстоит путь за море, я должен покончить с делами.

Он застыл как вкопанный.

— Кто сказал, что ты едешь за море? — замер он.

— В округе только об этом и говорят. В Ирландию, правда? Ходят слухи, что Пасцентий завел там себе союзников, опасных для нас, и что Амброзий хочет разбить их как можно быстрее. Но зачем понадобился я?

— Потому что он хочет взять и разрушить их главный оплот. Ты когда-нибудь слышал о Килларе?

— Да кто же о нем не слышал? Говорят, что эту крепость еще никому не удавалось взять приступом.

— Правду говорят. Эта гора высится в самом сердце Ирландии, и говорят, с ее вершины видны все побережья окрест. Гору венчает цитадель, не какой-нибудь там земляной вал с палисадом, а крепость из крепкого камня. Вот, мой дорогой Мерлин, зачем понадобился ты.

— Понимаю. Вам нужны осадные машины.

— Нам нужны машины. Мы должны атаковать Килларе. Если нам удастся захватить крепость, можешь быть уверен — с десяток лет мы поживем спокойно. Поэтому я беру с собой Треморина, а Треморин настаивает, чтобы взяли тебя.

— Я так полагаю, что король остается?

— Именно так. А теперь желаю тебе доброй ночи: у меня еще дела, иначе я пригласил бы тебя скоротать со мной ожиданье. У него сейчас комендант лагеря, но я не думаю, что это надолго.

После этих слов он вполне доброжелательно со мной распрощался и взбежал по ступенькам в свое жилище, окликая слугу, еще даже не переступив порога.

Почти тотчас от дверей королевских покоев послышался звон оружия, и во двор вышел комендант лагеря. Не заметив меня, он остановился переговорить с одним из часовых, а я стоял и ждал, пока он закончит.

Меня привлекло какое-то движенье, пугливое колебанье тени там, где кто-то осторожно пробирался по узкому проходу против дома, где разместился Утер. Часовые, занятые разговором с комендантом, ничего не заметили, я отодвинулся подальше в тень. На самом краю круга света, отбрасываемого факелами, появилась хрупкая фигурка, закутанная в плащ с надвинутым на глаза капюшоном. Девушка. Она приблизилась к освещенному углу и остановилась там, оглядываясь по сторонам. Затем движением, которое свидетельствовало скорее о желании сохранить тайну, а не об испуге, она надвинула капюшон пониже, скрывая лицо. Я узнал этот жест, как узнал запах жимолости в воздухе и выбившийся из-под капюшона золотистый в свете факелов локон волос.

Я замер. Зачем она последовала за мной сюда и чего намеревалась добиться? Не думаю, что меня жег стыд, нет, но меня ударило болью, быть может, смешанной с былым желаньем. Поколебавшись еще мгновенье, я шагнул вперед и окликнул ее:

— Кэри?

Но она не расслышала или не обратила вниманья. Скользнув из тени на свет, она быстро и легко взбежала по ступенькам к двери Утера. Я услышал оклик часового, потом бормотание и негромкий мужской смех.

Когда я поравнялся с дверью Утера, она была уже заперта. Факел высветил улыбку на лице часового.

Верховный король еще сидел за столом, в тени за креслом терпеливо ждал слуга.

Амброзий отодвинул бумаги и приветствовал меня. Слуга принес нам вина и налил кубки, после чего удалился, оставив нас наедине.

Мы долго беседовали. Он рассказывал мне о том, что произошло со времени моего отъезда из Винчестера, о продвижении строительства и о своих планах на будущее. Затем мы заговорили о работе Треморина в Каэрлеоне, и так в наш разговор вплелась война. Я спросил, есть ли какие новости о Пасцентии, «потому что, — сказал я, — мы что ни неделя ждали, что очередной гонец прискачет с известьем о том, что он высадился на севере и опустошает страну».

— Пока нет. По сути, если моим планам суждено осуществиться, то до весны мы больше о Пасцентии не услышим, а к тому времени мы будем более чем готовы. Если позволить ему напасть сейчас, то он может оказаться самым опасным из врагов, с какими мне доселе приходилось сражаться.

— Я что-то слышал об этом. Ты имеешь в виду вести из Ирландии?

— Да. Вести из Ирландии дурные. Ты знаешь, что у них там теперь молодой король Гилломан? Сорвиголова, как мне сообщили, и рвется в бой. Ну, это тебе, возможно, известно, а новость в том, что Пасцентий обручился с сестрой Гилломана. Понимаешь, что это может означать? Подобный союз представляет угрозу и северным, и западным землям Британии.

— Пасцентий в Ирландии? Мы слышали, что он собирает силы в Германии.

— Это так, — отозвался Амброзий. — Мои люди не смогли добыть точные сведенья о численности его войска, но я бы сказал, что у него около двадцати тысяч воинов. И мне до сих пор не удалось узнать, что они с Гилломаном замышляют. — Он поднял бровь, довольно посмотрев на меня. — Успокойся, дружок, я призвал тебя не ради предсказанья. В Каэрконане ты высказался достаточно ясно. Как и ты, я довольствуюсь ожиданием твоего бога.

— Знаю, — рассмеялся я. — Ты позвал меня для того, что называешь «настоящей работой».

— Действительно. Ты прав. Я не собираюсь спокойно сидеть здесь, в Британии, пока Ирландия и Германия накопят силы, а затем обрушатся на оба наши берега одновременно, подобно летней буре, и встретятся, заполонив весь север Британии. Сейчас Британия лежит между ними, и она способна разделить их прежде, чем они объединятся для нападения.

— Значит, сначала ты покоришь Ирландию?

— Гилломана, — кивнул Амброзий. — Он молод и неопытен, но он и ближе. Утер отплывет в Ирландию еще до конца месяца. — На столе перед ним лежала карта. Он чуть развернул ее, чтобы мне было видно. — Вот. Здесь твердыня Гилломана; ты, без сомнения, о ней слышал. Это крепость в горах под названьем Килларе. Я не нашел никого, кто бы видел ее своими глазами, но мне говорили, что она сильно укреплена и способна выдержать любой штурм. По правде, мне говорили, что ее ни разу не брали штурмом. Сейчас мы не можем позволить Утеру месяцами сидеть под ее стенами в то время, когда Пасцентий наступает с тыла. Килларе следует взять быстро, но огнем ее, как мне сказали, тоже не взять.

— Да? — Я уже заметил на столе свои рисунки среди его планов и карт.

— Треморин очень тебя хвалит, — уклончиво ответил он.

— Он слишком добр ко мне. — Затем настала моя очередь сменить тему. — Я встретил во дворе Утера. Он сказал мне, чего ты от меня хочешь.

— Так ты поедешь с ним?

— Разумеется, ты можешь распоряжаться мной. Но, милорд… — указал я на рисунки. — Я не составлял ни одного нового чертежа. Все, что чертил и рассчитывал, уже построено здесь. И если наша экспедиция такая спешная…

— Нет, не в том дело. Я не прошу ничего нового. У нас хорошие машины, и они еще послужат. То, что мы построили, готово к погрузке на корабли. Я позвал тебя не для того. — Он помолчал. — Килларе, Мерлин, — это больше, чем крепость, это священное место королей Ирландии. Мне сказали, на гребне горы стоит Хоровод Камней, такое же кольцо, какие ты видел в Малой Британии. Поверить молве, так Килларе — это сердце Ирландии и святая святых королевства Гилломана. Я хочу, Мерлин, чтобы ты разрушил это святое место и вырвал у Ирландии сердце.

Я молчал.

— Я говорил об этом с Треморином, — продолжал Амброзий, — и он сказал мне, что нужно послать за тобой. Ты поедешь?

— Я уже сказал, что поеду. Конечно.

Он улыбнулся и поблагодарил меня так, словно не был верховным королем, а я — подданным, повинующимся его воле, а как если бы я был ему равным и делал одолженье. Он пересказал мне все, что было ему известно о Килларе, упомянул о приготовленьях, какие, по его мнению, нам следовало предпринять, и наконец, откинувшись на спинку кресла, улыбнулся и произнес:

— Об одном я сожалею. Я еду в Маридунум и хотел бы, чтобы ты был рядом, но сейчас на это нет времени. Если пожелаешь, то я передам любое твое послание.

— Благодарю, но мне нечего передавать. Но даже если бы и было, то я не осмелился бы предложить тебе гостеприимство в пещере.

— Я хотел бы увидеть ее.

— Любой укажет тебе дорогу. Но едва ли она подходящее пристанище для верховного короля.

Я замолк. Его лицо осветилось смехом, и он словно помолодел на двадцать лет. Я отставил свой кубок.

— Я — глупец. Совершенно забыл.

— Что ты был зачат в ней? Я так и думал. Не беспокойся, я еще в силах отыскать туда дорогу.

Затем заговорил о планах. Амброзий намеревался остаться в Каэрлеоне.

— Потому что, если Пасцентий нанесет удар, — сказал он, — думаю, он пройдет вот здесь, — его палец провел линию на карте, — и я смогу перехватить его к югу от Карлайла. Кстати, я хотел бы поговорить с тобой еще об одном. Когда ты в последний раз проезжал через Каэрлеон по пути в Маридунум, в апреле, полагаю, ты говорил с Треморином?

Я выжидательно молчал.

— Об этом. — Он взял со стола пачку рисунков — не моих — и протянул ее мне. Это не были ни чертежи лагеря, ни вообще какого-либо известного мне здания. На рисунках были изображены церковь, большой зал, башня. Несколько минут я молча изучал их. Почему-то я чувствовал усталость, словно сердце для меня вдруг стало слишком тяжелым. Лампа чадила, потом вдруг словно потускнела, и от света ее на бумаге затанцевали размытые тени. Я собрался с мыслями и поднял глаза на своего отца.

— Понимаю. Наверное, речь идет о строительстве монумента?

— Я в достаточной мере римлянин, чтобы желать себе зримого памятника, — улыбнулся он.

Я постучал пальцем по рисунку.

— И в достаточной мере британец, чтобы сделать его британским? Да, я слышал и об этом.

— Что рассказал тебе Треморин?

— Что поговаривали о том, чтобы воздвигнуть какой-то монумент в ознаменование твоих побед, а также чтобы увековечить созданное тобой Объединенное королевство. Я согласился с Треморином, что строить здесь, в Британии, триумфальную арку было бы нелепо. Он сказал, что некоторые церковники хотят возвести большую церковь — епископ Каэрлеона, например, предлагал заложить ее здесь. Но, милорд, это ведь не выйдет, не так ли? Если ты построишь храм в Каэрлеоне, то Лондон и Уинчестер, не говоря уже о Йорке, будут считать себя обойденными. Наиболее подходящим из всех этих городов я бы счел Винчестер. Там твоя столица.

— Нет. Я и сам немало об этом думал. По пути из Винчестера я проезжал Эймсбери… — Внезапно он подался вперед. — Что с тобой, Мерлин? Ты болен?

— Нет. Просто ночь сегодня душная. Думаю, приближается гроза. Продолжай. Ты проезжал через Эймсбери.

— Тебе известно, что я там родился? Так вот, мне подумалось, что если я возведу монумент в таком месте, то не дам повода для обид. И есть еще одна причина считать это место удачным выбором. — Он свел брови. — Ты побелел как полотно, мальчик мой. Ты уверен, что здоров?

— Совершенно уверен. Может, только устал немного.

— Ты ужинал? Прости мне мою невнимательность.

— Благодарю тебя, я поел в дороге. У меня есть все, что мне нужно. Хотя, возможно… немного вина…

Я приподнялся, но он опередил меня и оказался на ногах раньше, обошел стол и, налив из кувшина, сам подал мне кубок. Пока я пил, он оставался подле меня, застыл, присев на край стола. Мне отчетливо вспомнилось, как он вот так же сидел, когда открылся мне в Бретани. Помню, как согрело меня это воспоминанье и как спустя некоторое время я смог улыбнуться ему.

— Со мной все в порядке, милорд, в самом деле. Прошу тебя, продолжай. Ты хотел сообщить мне второй довод в пользу сооружения памятника в Эймсбери.

— Ты, наверное, знаешь, что неподалеку оттуда похоронены британцы, предательски зарубленные Хенгистом. Думаю, уместно — и, верно, не найдется ни одного человека, который оспаривал бы это, — чтобы монумент в честь моей победы, в честь объединения королевства под властью одного короля стал бы памятником и этим воинам. — Он помолчал. — Можно сказать, что есть и третий довод, к тому же более сильный, чем первые два.

Очень тихо, не поднимая глаза от своего кубка с вином, я сказал:

— То, что в Эймсбери и так находится величайший монумент Британии? Возможно, величайший на всем Западе?

— А, — воскликнул он, глубоко удовлетворенный. — Выходит, и твоя мысль бежит той же дорогой? Ты видел Хоровод Великанов?

— Я съездил к нему из Эймсбери, когда возвращался домой из Винчестера.

При этих словах он встал и обошел вокруг стола, возвращаясь к своему креслу. Сев, он наклонился вперед, положив руки на стол.

— Тогда тебе известен ход моих мыслей. Пока ты жил в Малой Британии, ты видел достаточно, чтобы понять, чем когда-то был Хоровод. И ты видел, чем он стал ныне — беспорядочные глыбы камней в уединенном месте, продуваемые ветрами и палимые солнцем. — И король медленно добавил, наблюдая за мной: — Я говорил об этом с Треморином. Он сказал, что не во власти человека поднять эти камни.

— И тогда ты послал за мной, чтобы я поднял их? — улыбнулся я.

— Ты, должно быть, слышал разговоры о том, что их воздвигли не силой человеческих рук, а силой волшебства.

— Тогда, — ответил я, — люди, несомненно, снова будут повторять это.

— Ты хочешь сказать, что можешь это сделать. — Он прищурил глаза.

— Почему бы и нет?

Амброзий не улыбался, он просто молчал, в ожиданье, и в том, что он не улыбнулся, заключалась вся его безграничная вера в меня.

— О, я слышал все эти легенды, а также и те, что рассказывают о Стоячих Камнях в Малой Британии. Но камни были водружены людьми, мой господин. А то, что было сделано человеком однажды, может быть повторено вновь.

— Выходит, если у меня нет чародея, то по крайней мере есть опытный механик?

— Именно так.

— Как ты это сделаешь?

— Пока что я знаю чуть больше половины. Но то, что было возведено однажды, можно возвести снова.

— И ты сделаешь это для меня, Мерлин?

— Конечно. Разве я не сказал, что готов служить тебе, чем только смогу? Я восстановлю для тебя Хоровод Великанов, Амброзий.

— Впечатляющий символ Британии, — задумчиво произнес он, глядя на свои руки. — Когда придет мой час, Мерлин, меня похоронят там. То, что Вортигерн хотел совершить для своей твердыни под покровом тьмы, я сделаю для своей при свете дня; под этими камнями будет похоронен король — воин под порогом всей Британии.

Должно быть, кто-то отдернул занавес двери. Часовых не было видно, лагерь затих. В каменном обрамлении дверного проема сверкала звездами синяя ночь. Вокруг нас поднялись исполинские тени, гигантские камни соединялись, подобно сплетшим ветви деревьям там, где давно истлевшие руки высекли знаки богов воздуха, воды и земли. Тихо говорил чей-то голос: голос короля, голос Амброзия. Он звучал уже несколько минут, и я слышал его смутно, словно древнее эхо из тьмы.

— …и пока король будет лежать под тем камнем, не падет королевство. Потому пока стоит и будет стоять на века, восстанет Хоровод, и свет прольется на него с живых небес. И я привезу Король-камень, чтобы лег он на могильный холм, и станет он сердцем Британии, и с той поры все короли станут одним Королем, и все боги единым Богом. И ты восстанешь в Британии и пребудешь навечно, поскольку с тобой мы создадим Короля, чье имя будут помнить, пока стоит Хоровод, и тот Король будет больше чем символ; он будет щит и неутомимый светозарный меч.

И это был уже не голос короля; это мой голос звучал в темноте. Король все так же сидел по противоположную сторону заваленного картами стола, его распластанные ладони вдавились в бумаги, а глаза темнели под ровными бровями. Между нами тускло горела лампа, и свет ее колебался в сквозняке от приоткрытой двери.

Я не сводил с него глаз, пока зрение мое не прояснялось.

— Что я сказал?

Он с улыбкой мотнул головой и потянулся за кувшином с вином.

— Это обрушивается на меня как обморок на беременную девицу, — раздраженно произнес я. — Скажи, о чем я говорил?

— Ты подарил мне королевство. А еще подарил бессмертие. Чего мне больше желать? А теперь выпей, прорицатель Амброзия.

— Нет, не вина. У тебя есть вода?

— Вот. — Он встал из-за стола. — А теперь тебе самое время отправиться спать, да и мне тоже. Рано утром я уезжаю в Маридунум. Ты уверен, что у тебя нет никаких поручений?

— Скажи Кадалу, чтобы он отдал тебе серебряный крест с аметистами.

В наступившей короткой тишине мы, не мигая, глядели друг на друга. Я был почти одного роста с ним.

— Итак, прощай, — мягко сказал он.

— Как сказать «прощай» королю, которому даровано бессмертие?

Он бросил на меня странный взгляд.

— Так значит, мы увидимся снова?

— Мы увидимся снова, Амброзий.

И тогда я понял, что в пророчестве моем была его смерть.

10

Килларе, как мне говорили, — это гора в самом сердце Ирландии. Есть горы и в других краях острова, которые хоть и не столь высоки, как в нашей Британии, но все-таки заслуживают это название. Но Килларе — совсем не гора. Это полого сходящийся к вершине холм, высотой, думаю, не более трехсот футов. Он даже не порос лесом, а склоны его покрыты жесткой травой, лишь изредка встают среди нее приземистые заросли терновника или немногие одинокие дубы.

И все же Килларе высится перед пешим ли, конным ли исполинской горой, потому что стоит посреди бескрайней равнины. Во все стороны, едва заметно волнуясь, распростерлась зеленая гладь: взгляни на север, на юг, на запад или на восток — повсюду одно и то же. Неправду говорят, что с этой вершины видны все побережья Эрины окрест, но ничто не заслоняет открывающейся оттуда панорамы зеленого луга, смыкающегося в дальнем далеке с мягкими облаками небес.

Даже воздух здесь мягок. Погода благоприятствовала нам, и ясным летним утром мы высадились на длинный серый пляж; ветер принес с берега запах болотной мирты, утесника и солончаков. В узких заводях дикие лебеди учили плавать свое потомство, а над лугами кричали чибисы, взмывая над укрытыми в камышах гнездами, где их ждали подрастающие птенцы.

Такое время и такая страна не годятся для войны. И действительно, война была скоротечная. Здешний король был молод — по словам лазутчиков Амброзия, Гилломану едва исполнилось восемнадцать зим — и не стал слушать своих советников, предлагавших ему выждать удобного момента и встретить врага на укрепленном поле. Юный сорвиголова был так полон боевого задора, что при первом же известии о высадке иноземных войск на священную землю Ирландии собрал своих воинов и бросил их на закаленные в боях отряды Утера. Они встретили нас на плоской равнине: за нами был холм, а за ними — река. Войска Утера выдержали их первый отчаянно смелый натиск, не отступив ни на пядь; затем пришел их черед наступать: они неумолимо загоняли ирландцев в воду. К счастью для них, это был широкий и мелкий поток, и хотя в тот вечер он стал красным, многим сотням ирландцев удалось спастись. Среди последних оказался и король Гилломан; узнав, что Гилломан с дружиной верных воинов бежит на запад, Утер, полагая, что король направляется в Килларе, послал за ним в погоню тысячу конников, наказав им захватить короля прежде, чем тот достигнет ворот крепости. И они поспели: погоня настигла короля в какой-то полумиле от цитадели — у самого подножия горы и в виду крепостных стен. Вторая битва была короткая и более кровавая, чем первая. Но в суматохе схватки и под покровом сумерек Гилломану с горсткой приближенных снова удалось бежать, но на сей раз никто не знал куда. Однако дело было сделано; к тому времени, когда основные силы Утера подошли к подножию горы Килларе, британская конница уже заняла крепость, и ворота ее стояли распахнутые настежь.

О том, что произошло после взятия ирландской твердыни, рассказывают множество небылиц. Я сам слышал несколько песен и даже читал одно повествование, занесенное в летопись. Цитадель Килларе была построена далеко не из одного крепкого камня; ее укрепления представляли собой обычные земляные валы с палисадом, окруженные глубоким рвом, за валами и палисадами располагался еще один ров, глубокий и усаженный кольями. Замок внутри крепостных стен и впрямь был каменный, возведенный из больших каменных блоков, но и в этом не было ничего невиданного: снабди обычных механиков и каменотесов нужными орудиями и механизмами, они без труда справятся с постройкой подобного зданья. За крепостной стеной приютились дома, в большинстве своем деревянные, но с укрепленными подвалами, как заведено это и у нас в Британии. Еще выше стояло внутреннее кольцо стен, венчающее Килларе словно корона — чело короля. И внутри этого кольца, на самой вершине горы — священное капище. Здесь стоял Хоровод, кольцо из камней, заключавшее, если верить легендам, сердце Ирландии. Я не стал бы даже сравнивать это место с Великим Хороводом в Эймсбери: этот Хоровод состоял лишь из одного круга не соединенных меж собой камней; и все равно он наполнил мое сердце трепетом. В самом сердце круга высился трилитон, подобный исполинам Эймсбери, а возле него в высокой траве лежали в кажущемся беспорядке остальные глыбы.

В тот же вечер я в одиночестве поднялся на гору. Ниже на склонах перекликались голоса и суетились люди — столь знакомая мне по Каэрконану празднично-горькая суматоха после битвы. Но, пройдя через арку в стене, ограждавшей священное место, и поднявшись на вершину, я словно услышал тишину, как, кажется, слышишь ее, поднявшись из пиршественного зала в уединенную башенную комнату. Звуки угасли за стенами, и когда я шагал по высокой летней траве, вокруг не было ни души.

Низко в небе висела полная луна, бледная и запятнанная тенью, истончившаяся с одного края, словно стертая монета. Появились россыпи тусклых звездочек, здесь и там сгоняемые в стада звездами-пастухами, а напротив луны ярким белым светом горела одинокая большая звезда. Длинные тени мягко ложились на травы, готовые отдать ветру семена.

Высокий камень стоял отдельно, но кренился к востоку. Чуть дальше была яма, а за ней в лунном свете чернел круглый валун. Я остановился. Я не находил этому названия, но древний черный камень походил на созданье ночи и тьмы, сгорбившееся над ямой. По спине у меня пробежал холодок: это древнее таинство мне не хотелось бы нарушать.

Луна взбиралась вместе со мной, и когда я вошел в каменный круг, ее белый диск поднялся над покрытыми камнями, ярко освещая его середину. Мои сандалии сухо хрустели по золе и гравию, на котором недавно горели костры. Вдруг предо мной встал плоский камень, похожий на алтарь, и лунный луч высветил на нем белые очертанья костей и грубую резьбу на грани камня: сплетаясь, по камню ползли ленты и змеи. Я наклонился и провел пальцами по резьбе. Где-то в траве шуршала и попискивала мышь. Больше — ни звука. Алтарь был чист и мертв, лишенный бога. Оставив его, я медленно двинулся по кружеву лунного света и тени. Вот еще один камень, с закругленным верхом, словно купол улья или омфал. Рядом, почти скрытый высокой травой, лежал рухнувший стоячий камень. Когда я проходил мимо павшего исполина, ветерок тронул траву, сминая тени и, словно туманом, заволакивая свет. Я обо что-то споткнулся, зашатался и упал на колени у края длинного плоского камня, почти невидимого в траве. Я пробежал по нему руками. Камень был массивен, продолговат и не украшен резьбой — естественная каменная плита в переливах лунного света. Мне не было нужды ни во внезапном холоде, ударившем мне в ладони, ни в шорохе трав, колеблемых налетевшим ветром, ни в запахе маргариток, чтобы понять, что вот он — искомый камень. Вокруг меня, словно расступившиеся танцоры, чернели молчаливые великаны. Слева от меня висела серебристая луна, справа — сияла белым король-звезда. Я медленно поднялся на ноги и стал в изножье продолговатого камня так, как, наверное, стоят у изножья кровати в ожиданье кончины лежащего на ней человека.

Меня разбудили тепло и близкие голоса. Я поднял голову. Колени мои упирались в землю, а руки и верхняя часть туловища покоились на камне. Утреннее солнце стояло уже высоко, ясный летний свет лился в середину Хоровода. От влажной травы легкой дымкой поднимался пар, и белые полосы тумана скрывали подножье горы и часть склона. Несколько человек, пройдя меж стоячими камнями, остановились внутри Хоровода и теперь тихо переговаривались между собой, не сводя с меня глаз. Когда я мигнул и повел плечами, разминая занемевшие члены, воины расступились, давая дорогу Утеру, который явился в сопровождении дюжины своих командиров, среди которых был и Треморин. Двое солдат, подталкивая, вели между собой какого-то человека — очевидно, плененного ирландца. Руки у него были связаны, вокруг раны на рассеченной щеке запеклась кровь, но держался он хорошо, и мне показалось, что охранявшие его воины выглядели более испуганными, нежели он.

Увидев меня, Утер остановился и подошел только тогда, когда я нетвердо поднялся на ноги. Ночь в капище, должно быть, оставила след у меня на лице, потому что в их глазах застыло то выражение недоверчивого изумления, к которому я давно уже привык, и даже Утер заговорил чересчур громко:

— Выходит, твои чары не уступают ирландским.

Свет бил мне в глаза. В этом свете Утер казался слишком ярким и нереальным, словно образ, увиденный в проточной воде. Я хотел что-то сказать, прокашлялся и начал снова:

— Я все еще жив, если ты это имел в виду.

— В армии не найдется другого человека, который согласился бы провести здесь ночь, — хрипло произнес Треморин.

— Из страха перед черным камнем?

Я заметил, как рука Утера непроизвольно дернулась, чтобы сложить охранительный знак. Тут он заметил, что я увидел его жест, и рассердился:

— Кто рассказал тебе о черном камне?

Не успел я ответить, как вдруг ирландец произнес:

— Ты видел его? Кто ты?

— Меня зовут Мерлин.

Он медленно кивнул. На его лице по-прежнему не было ни следа страха или трепета. Он словно прочитал мои мысли и улыбнулся, как бы говоря: «Ты и я, мы сами можем позаботиться о себе».

— Почему тебя привели сюда связанным? — спросил я.

— Чтобы я указал им король-камень.

— Он уже все сказал нам. Это резной алтарь, вон там, — вмешался Утер.

— Отпустите его, — сказал я. — Он вам не нужен. И оставьте в покое алтарь. Вот этот камень.

Повисло молчание. Затем ирландец расхохотался.

— Не сойти мне с этого места! Если вы привезли сюда самого королевского волшебника, то на что надеяться несчастному барду? Звезды предрекли, что вы заберете его, и, по сути, это не что иное, как справедливость. Этот камень уже не сердце Ирландии, а ее проклятье. И может, когда вы его увезете, Ирландия вздохнет свободней.

— Объяснись, — попросил я его, а затем обратился к Утеру: — Прикажи, чтобы его развязали.

Утер кивнул, и стражники освободили руки узника. Он потер запястья и улыбнулся мне. Можно было подумать, что, кроме нас, в Хороводе никого нет.

— Говорят, в незапамятные времена этот камень привезли из Британии, с западных гор, с которых видно Ирландское море, и что великий король всей Ирландии, Фион Мак Кахайлл его звали, однажды ночью перенес его в руке через море в Ирландию и поставил здесь.

— А теперь, — молвил я, — мы с несколько большими трудами доставим его обратно в Британию.

— А я-то думал, что такой великий чародей, как ты, поднимет его одной рукой, — рассмеялся он.

— Я не Фион. А теперь, бард, если у тебя осталась хоть капля мудрости, ты возвратишься домой к своей арфе и не станешь больше воевать, а сложишь песню об этом камне и о том, как чародей Мерлин взял камень из Хоровода в Килларе и легко перенес его в Хоровод Нависших Камней, что у Эймсбери.

Не переставая смеяться, он махнул мне на прощанье рукой и ушел. Ему и впрямь удалось благополучно миновать лагерь и скрыться, потому что спустя годы я слышал сложенную им песню.

Но в то мгновение его исчезновение осталось незамеченным. Никто не произнес ни слова, пока Утер, нахмурив брови, рассматривал камень, будто мысленно взвешивал его.

— Ты сказал королю, что сможешь это сделать. Правда?

— Я сказал королю: что люди принесли сюда, люди же смогут и унести.

Он поглядел на меня неуверенно, все еще хмурясь и немного злясь.

— Он передал мне твои слова. Согласен. Здесь нужны не волшебство и заклинанья, а знающие механики и соответствующие машины. Треморин!

— Мой господин?

— Если мы забираем вот этот король-камень, то нечего церемониться с остальными. Где удастся, опрокиньте их и оставьте лежать.

— Да, милорд. Если бы Мерлин помог…

— Люди Мерлина будут работать над укреплениями. Мерлин, прошу тебя начать немедленно. Даю тебе двадцать четыре часа.

Дело оказалось солдатам привычным: они рушили стены и засыпали рвы землей и камнями. Палисад и деревянные постройки предали огню. Армия трудилась на совесть и с веселым задором. Утер всегда бы щедр со своими войсками, а в Килларе было что взять: медные, бронзовые и золотые браслеты и броши, оружие, откованное на славу и украшенное медью и эмалью по ирландскому обычаю. С наступлением сумерек все было закончено, и войска отошли с горы в свой временный лагерь, разбитый на равнине у самого подножья Килларе.

После ужина ко мне зашел Треморин. На вершине горы все еще полыхали костры и факелы, и уцелевшие в Хороводе исполины казались черными пятнами на заревом фоне. Лицо у механика было усталое и хмурое.

— Целый день ушел у нас на то, чтобы поднять плиту на пару футов, — с горечью сказал он, — а полчаса назад треснули распорки, и она снова легла на место. Почему, во имя пса, ты выбрал этот камень? Алтарь ирландца был бы намного легче.

— Алтарь ирландца не подошел бы.

— Ну, клянусь богами, все идет к тому, что этот ты тоже не получишь! Послушай, Мерлин, плевать мне, что он там говорит, я руковожу этими работами, и я прошу тебя прийти и посмотреть, что к чему. Придешь?

То, что произошло потом, послужило пищей для легенд. Скучно и утомительно было бы в подробностях рассказывать о том, как мы это проделали, скажу лишь, что было это несложно. У меня был целый день на раздумья, ведь еще с утра я обследовал камень и склон горы, а какие мне понадобятся машины и блоки, я придумал еще в Малой Британии. Где было возможно, мы сплавляли плиту по воде — сперва от Килларе к морю, а оттуда — в Уэльс, а дальше, насколько смогли, — по рекам, так что по суше нам пришлось преодолеть не более дюжины миль — расстояние между двумя широкими Эвонами. Пусть я и не Фион Крепкая Рука, но я Мерлин, и огромная каменная плита проделала свой путь домой так же гладко, как барка по спокойным водам, да и я не отходил от нее ни на шаг. Наверно, во время пути я спал урывками, но сам я этого не помню. Я бодрствовал, как бодрствуют у смертного одра, и это было единственное мое морское путешествие, когда я не ощущал волнения, а, напротив, сидел (так мне сказали) невозмутимый и молчаливый, словно в своем кресле у домашнего очага. Однажды пришел Утер поговорить со мной — верно, он гневался оттого, что я с такой легкостью совершил чудо механики, какое оказалось не по плечу его людям, — но некоторое время спустя, так и не сказав ни слова, удалился и больше ко мне не подходил. Сам я об этом ничего не помню. Думаю, меня там не было. Я, неподвижный наблюдатель, завис меж ночью и днем в парадной опочивальне в Винчестере.

Новости встретили нас в Каэрлеоне. Пасцентий нанес удар с севера силами своих германских и сакских союзников, а верховный король выступил с войском и разгромил его возле Карлайсла. Но затем, уже благополучно возвратившись в Винчестер, он внезапно занемог. Слухов об этой болезни ходило в изобилии. Одни утверждали, что подосланный Пасцентием лазутчик под видом лекаря пробрался к ложу слегшего с простудой Амброзия и поднес ему яд. Другие твердили, что это был человек Эозы. Кто бы это ни был, это ничего не меняло: опасно заболевший король слег в Винчестере.

В ту ночь снова взошла король-звезда, и походила она, как говорили люди, на огненного дракона, и влекла она за собою сонм меньших звезд, словно дымный шлейф. Но не было нужды в знаменье, чтобы сказать мне о том, что узнал я в ту самую ночь на вершине Килларе, когда поклялся привезти исполинский камень из Ирландии и положить его на могилу моего короля.

Вот так и вышло, что мы вернули плиту назад в Эймсбери, а я восстановил упавшие камни Хоровода Великанов в память о нем. А на следующую Пасху в городе Лондоне Утера Пендрагона короновали верховным королем.

Книга V