Художник по свету сегодня сработал классно. Солнечные столбы то тут, то там пробивались сквозь разрывы туч, небо опиралось на воду призрачными золотистыми колоннами. Там, куда они опускались, море делалось густо-зеленым, пятна зелени перемещались, перетекали с места на место, отражая все градации света — от слюдяного мерцания до блеска почти уже алмазного. Вот еще один луч пробился сквозь пелену, осветил малахитовую волну и ослепительно рыжую голову на ней, и эта огненная искра будто стянула в себя, как в фокус, все световые игры сегодняшнего дня.
Потом они забрели на маленький рынок — удрученные отсутствием покупателей торговки наперебой предлагали жесткие яблоки, копченую рыбешку и богатый ассортимент подозрительных домашних вин. Прикупили помидоров и бутылочку ароматного подсолнечного масла, предвкушая славную и необременительную салатную трапезу, но тут хлынул дождь. Он оказался ледяным, струи летели наискось, и пришлось добежать до пустого кафе, чтобы потребовать чаю. Может, с коньячком? — улыбнулся загорелый мальчик, они захохотали — да, конечно, с коньячком!
— Видела бы ты свою рыжую башку на зеленом фоне! — сказала Алена. — Обалдеть, как красиво!
— Рыжая, рыжая… Я однажды заплыла далеко, а спасатель в свою трубу орет: «Девушка в оранжевой шапочке, девушка в оранжевой шапочке, немедленно поверните обратно!».
Коньячок подействовал, им захотелось снова вылезти под дождь, тем более что он стал совсем не сильным. Так, вприпрыжку по свеженалитым лужам, вскинув на плечи свои рюкзачки, и отправились домой.
Улица Волошина встретила неожиданной подлостью — пыль превратилась в вязкую глину, с каждым шагом гуще наворачиваясь на сандалии, сразу потянувшие книзу подобием тяжелых утюгов. Распахнув калитку, они оглядели чистый дворик, аккуратно мощенный тротуарной плиткой, разулись, застыдившись, и босиком пробежали к колонке, отмыть обувь. Процедура оказалась длинной, глина не поддавалась, но терпения им было не занимать. Тут выяснилось, что бумажная затычка из бутыли благополучно выскочила и поллитра масла разлилось в Светкином рюкзаке, пропитав пляжные вещички обеих. Они посмотрели друг на друга, тайно ожидая взаимных упреков, каких обязательно удостоились бы, случись рядом любимые мужья — но расхохотались сначала несколько даже нервно, а потом от души.
— Ох, балда же я! Там же твои брюки новые! — простонала Светка.
— Да ладно. Сходим в магазин, купим «Фэйри», отстирается.
Пришлось снова надевать отмытую обувь и совершать еще два перехода — до магазина и обратно. Хозяйка Ира выдала тазик, несколько удивившись постирушкам в первый же день, но чего только с приезжими не бывает. Повозившись часок, поняли, что местное масло так просто не сдается, залили все очередной порцией адской жидкости и отправились делать салат. Маленькая кухня выглядела очень уютной и почти своей, в ней было приятно работать — плечом к плечу, в два ножа, и салат показался на редкость вкусным.
Как-то резко спустился вечер, они вымыли посуду и вышли курить под навес. Звезд не было, только расплывчатые кляксы облаков беспрестанно меняли очертания. На ветру моталась виноградная плеть, дождь вдруг брызгал коротко и сильно, будто сверху чья-то невидимая рука резко стряхивала с пальцев воду. Шум и шипение моря за домами звучали ровно, но тоже с редкими внезапными всплесками. Ветер усиливался, но в дом идти не хотелось. Вот нелепость — ехать в Крым, чтобы оторваться от быта и согреться, но провести день в стирке и готовке, а теперь сидеть на сырых табуретках, ежась и пряча руки в рукава курток. О том, чтобы выползти в центр поселка, и речи не могло быть — по такой-то глине.
Не важно, которая из них начала первой.
— Золотистого меда струя из бутылки текла так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела…
— Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, мы совсем не скучаем, и через плечо поглядела…
Дальше так и шло — одна начинала, другая подхватывала. Оказалось, они знали наизусть одно и то же — из Мандельштама, Багрицкого, Заболоцкого, их будто подхватила волна, забытые строки вспомнились, а не вспомненные достраивались — двое читали тихо, почти вполголоса, слова выдыхались в воздух, но не впечатывались в него, их подхватывал ветер, и они так и летели — как тучи с рваными краями, как снесенные ветром лепестки цветов, неразличимых в темноте. Ира подошла неслышно, глядела тревожными глазами, почесывала одну смуглую ногу о другую, сгоняя случайных комаров, а потом предложила:
— Девочки, домашнего вина?
С вином пошло лучше, хотя оно напоминало бражку. Если поначалу действо стыдливо отдавало школьной декламацией, то теперь уже рвалось и летело, как парус на ветру. Что-то делалось с пространством — оно становилось легче и прозрачней, свет от дохлой лампочки сеялся ярче, ветер не то чтобы стих, но виноградной плетью поигрывал уже не так грубо. К двум часам ночи в разрывах облаков показались звезды.
Алена проснулась и услышала монотонный шум. Море шипело, звук бился в окно с почти материальной силой. Глаза можно было бы и не открывать — погода стала только хуже. Она подошла к окну — меж недостроенными домами виделось соленое озеро с неопрятной шершавой водой, как бы припорошенной серым пеплом — мертвый рудимент Меотийского болота, тоска угасания, комариный рай. Но валяться с утра в постели — удовольствие тоже редкое, поэтому ей захотелось насладиться сначала и этим. В тумбочке нашлась книга — потрепанный томик Грина. То ли Ира подсовывала его жильцам как элемент местной экзотики, то ли читала сама, уединяясь в этой казарменного вида комнате — но сейчас такое чтение было кстати. Книга сама открылась на любимом месте — капитан в лавке выбирал материю для парусов.
Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя цвет являлся именно тем гордым цветом, который разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков, не было также ни синевы, ни тени… Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения.
Светка дрыхла как сурок, что вполне простительно для человека вольной профессии, привыкшего писать ночами. Рыжие пряди рассыпались по подушке, стекали на худенькое плечо. Будить не хотелось. Но через час Алена захлопнула книгу и растолкала подругу.
Дела их ждали все те же — очередная серия постирушек и готовка обеда. Масло отстирывалось плохо, но процесс шел. Дождь шел тоже, иногда очень даже бурно, но с регулярными перерывами. Въехавшая с утра семейка новых жильцов сновала с кухни в комнату, нестарая тетка в ситцевом халате гремела посудой, жарила рыбу, поносила мужа, погоду и все на свете, на этом фоне вчерашние посиделки казались нереальными. Жизнь брала свое буднично и монотонно, будто хотела доказать, что куда ни беги — все одно. Но исконная женская привычка ощущать ткань бытия пальцами, нежными познающими прикосновениями, делала нетрудным любое привычное действие. Тактильная ласка белой глины, острые уколы розовых шипов, щекотные касания мыльной пены, твердость ножевого лезвия и зернистая мякоть помидоров — во всем было блаженство слияния с плотью мира. И все же после обеда вдруг показалось, что дворик, окруженный глухим забором, надоел до смерти — захотелось на волю. Даже глина не пугала. Решили гулять по берегу, пока не стемнело.
Море, как ни странно, было теплым и уже почти спокойным. Они шлепали по щиколотку в воде, отмывая с подошв глиняные нашлепки, и смотрели, как плавно выгибается берег — будто простыня на ветру. Песок намок, но иногда ветер подхватывал его и сушил на лету, песчинки секли по ногам и летели дальше, но в конце концов успокаивались, заплутавши в сизых шипастых растениях с голубоватыми ежиками цветов. Километрах в трех виднелся другой поселок, пространство до него было пустынным и плоским, только кое-где из песка торчали рыхлые ржавые остовы пляжных сооружений.
Лет двадцать назад здесь шумели сплошные пионерлагеря, теснились навесы, качели, переодевальные кабинки — теперь все тихо выветривалось и крошилось под солеными брызгами и секущими песчаными струями. При желании можно было расслышать в вое ветра призрачные возгласы давних пионеров, складывающих белые рубашки и галстуки ровными рядами на песке, чтобы по команде бодрого физрука зайти в воду, не нарушая границ купальни, ограниченной позеленевшим канатом с толстыми пенопластовыми поплавками. Возможно, и шумная тетка когда-то была одной из красногалстучных девчонок, но ее счастливое детство давно уже прошло, и теперь она, чертыхаясь, жарила рыбу шумным сопливым отпрыскам, весь день изводившим ее нытьем по поводу несбывшегося купания.
Они сели на свернутый бетонный столбик с торчащей арматурой и закурили лицом к морю. Его зеленовато-серая шкура на горизонте сгущалась в глянцевую черноту, облачный фронт стоял свинцовой стеной. Заходящее солнце в разрывы облаков било со спины.
— Смотри, радуга! — ахнула Алена.
Светка сначала не увидела, но неявная дуга набирала силу, и через минуту над морем уже пылали семь цветов спектра. Постепенно проявлялась вторая, еще большая, а за ней третья. Теперь тройная радуга отражалась в море — на темном фоне сияли три концентрические окружности. Эффект был фантастическим — происходящее никак не сопрягалось с реальностью, таких сильных и чистых цветов в природе не бывает. Они пришли из других измерений — чья-то сверхоптика, чья-то дарящая рука, чувство выхода из трехмерности, даже из четырехмерности — до кома в горле, до слез. Фотоаппарата не было, но и без того феерия обещала стать кадром, поразившим память навсегда.
— Это знак! — засмеялась Светка.
И тут опять хлынул дождь — злой, пронзительный. Хлипкий Светкин зонтик, парижский подарок мужа, выдержал два шквальных порыва, потом спицы хрустнули и купол обмяк подбитой птицей. Они бежали вперед и смеялись — по песку, по воде, по длинным валам мелких ракушек, выброшенных прибоем. Мокрые волосы облепляли лицо, сухой нитки не было, зато радость была — внезапная и зашкаливающая, яркая, как три кольца света.