Хуевая книга — страница extra из 30

Малые формы

ТИК - ...

Презентация быль

Я в первый раз шел на презентацию. Никогда раньше не ходил я на них. Не звали меня. А тут позвали. Л. презентовал свой новорожденный журнал. Ну и хорошо.

Рассекая накануне со своей подругой Г., как с женщиной, я волновался у нее: мол, что мне одеть на презентацию, где будет высший свет, а ля фуршет, всякая богема и другая культура.

- Костюм надо, - сказала Г., как женщина, галстук. - Туфли. В сандалиях не ходи.

В сандалиях, понятно, в них культуры нет. Я и насчет серого костюма подозревал. Хотя меня и смущало, что на улице очень тепло. Но на всякий случай переспросил:

- А костюм обязательно?

- Обязательно, - жестко сказала женщина Г. - Галстук в тон. У тебя какие туфли, какого цвета?

- У меня нет туфлей, у меня есть только полуботинки белого, коричневого, черного цветов. А говорить про мужчину "туфли", так же глупо, как и говорить про мужскую одежду "платье". Так только в XIX веке говорили, в книжке про Робинзона Крузо.

- Да, "платье" для мужчины - это смешно и "устар.", - согласилась Г., женщина, - Но "ботинки" - еще хуже. Когда говорят "ботинки", я представляю такого пролетария конца XIX начала XX веков, в огромных бахилах на шнурках, который ковыряет свой булыжник. Лучше "туфли".

Я возмутился.

- Это омерзительное в отношении мужчины слово "туфли", ты не употребляй при мне, пожалуйста...

- Да черт с тобой, одевай чего хочешь!.. Только туфли не забудь...

А я все равно не стал одевать костюм и галстук. Я одел лишь белые "тюфли" (тьфу, гадость какая!), вареные беловатые штаны, белую рубашку и черный кожаный пиджак. А вместо галстука нацепил толстую цепочку на шею, для чего расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. На нос надел темные очки и решил, что, несомненно, я выгляжу прилично. В конце концов, мессир может себе позволить прийти в драном халате. Я даже второй носовой платок, совсем чистый в карман положил. Один, чтоб сопли в него высмаркивать из носа (потому что у меня был насморк), а второй -ѕ для презентации. Чтоб, когда на тебя телекамеры смотрят, а из носа течет, и ничего сделать уже нельзя, вот чтоб в такой ответственный момент взять и с чувством собственного достоинства культурно и интеллигентно достать из кармана презентабельный, чистый, сложенный платочек и непринужденно так, интеллигентно, как бы даже невзначай промокнуть сопливый нос, борясь с диким желанием сморкнуться как следует. Можно еще лоб захватить, чтоб подумали - человек пот промокает, взопрел под софитами. Это прилично. Хотя я совершенно не понимаю, чем пот лучше соплей. И почему промокать приличнее, чем вытирать и сморкаться.

Ну да ладно, бог с ними, с соплями. В конце концов имею право на насморк. В свободной стране живем. А вот возьму да нарочно сморкнусь смачно! Чтоб аж всем завидно стало... Хотя я чего-то отвлекся...

Я-таки в этом виде прибыл на презентацию. После выступления Л. и всяких артистов в Домжуре, где я нагло восседал в первом ряду, вся эта толпа халявщиков повалила на фуршет. И хоть бы кто организовался приглашения проверять (у меня их целых два было)! А то ломанулись все - я подчеркиваю! - на халяву пожрать. Богема, блин. Половина одеты в грязные джинсы да клетчатые рубашки с коротким рукавом. Похватали у оторопевшего официанта рюмки с вином, облепили столы. Некрасов когда-то нищенствовал, дармовой хлеб в трактирах жрал, со стыда газеткой прикрывшись (это мне в школе рассказали, на уроке литературы). А тут было ощущение, что кругом одни некрасовы, только бесстыжие. Хватали, запихивали в рот, торопливо жевали, давясь глотали и даже газетками не прикрывались. Один даже парень был прямо в рюкзаке, ходил от столика к столику, насыщался. Наверное, это был профессиональный едок, не пропускающий ни одной презентации.

Я с умным видом скучающего интеллигента слонялся между людьми по маленькому зальчику, держа в руках рюмаху и периодически касаясь губами ее содержимого. Иногда передо мной вырастала какая-нибудь спина, что меня несколько раздражало. Богема тем временем, сметя со столов все, потянулась к служебному входу, откуда официанты выносили смену блюд. Они стояли около служебного входа, как вороны возле умирающего кабана. И как только официант появлялся с подносом, богема бросалась на него, ведомая магазинным рефлексом "выбросили" и мгновенно расхватывала все. Он до стола редко донести успевал. А некоторые, особо наглые даже сами заходили в служебное помещение и гордо каркая выносили оттуда разноцветное мороженое. Значит, у еще живого кабана глаза выклевывали. Один дядя, накушавшийся водки, упился пьян, вложил 2 (два) пальца в ротовую полость и минуту оглушительно свистел, пока его не вывели.

В суматохе я углядел на краю стола забытый кем-то жюльен в кокотке, воровато оглянулся... Нет, не воровато, это я вру. Очень так непринужденно осмотрелся вокруг поверх рюмки, промокнул нос, взял спокойно этот жюльен и сделал ноги вдругой конец зала: не есть же его прямо на месте преступления, вдруг хозяин за ним вернется. Съев жюльен, я поплелся разыскивать брошенную где-то во время бегства рюмку: там еще оставалось. Нашел в сохранности!

Совершая все эти манипуляции, я периодически перебрасывался парой слов со знакомыми работниками культуры. Светскость такая.

В середине фуршета минут на несколько появился пародист Александр Иванов. Постарел, постарел...

Когда я смотрел в рюмку и раздумывал на сколько пригублений там осталось жидкости и удобно ли ходить с практически пустой рюмкой, возле меня возник поэт Вишневский. Он урвал себе и мне чашечку кофею. Святой человек. Мы отодвинулись в уголок и стали беседовать беседу. Рядом жрала мороженое блондинка с лицом, которое все почему-то считают красивым, и которое таковым не является. Судя по широко посаженным глазам и неестественной белизне волос, это была расходная дама, приглашенная на презентацию для мебели.

Завязав светскую, то есть глупейшую беседу (хуже может быть только о погоде) Вишневский начал охмурять белобрысую и охмурил. Сказал, что он поэт, выступает, публикуется и так далее. Шлюшка была, видимо, на столь интеллигентном сборище впервые и после дворовых мальчиков легко купилась на творческую личность, размахивающую у нее перед носом журналом "Крокодил" со своей подборкой стихов. Она взяла у Вишневского телефон и дважды крепко пообещала позвонить.

- А с кем вы сюда пришли? - наконец поинтересовался Вишневский.

- С молодым человеком, - индифферентно оповестила девушка.

Тут же подошел знакомиться этот молодой человек, толстоватенький, в очках. Пиджак у него был такой, в каких выходят выступать на эстраду фокусники - черный с блестящим узорчиком.

"А что вы читали со сцены?" - чуть не спросил я, но Вишневский опередил:

- Вы пишете или просто друг журнала?

- Я один из хозяев журнала, - просто сказал толстоватенький, неумело держа в руках приличную рюмку, несколько отличающуюся по форме от граненого стакана...

- Конечно, валюты у меня нет, в отличие от этих нуворишей, - сказал Вишневский, когда мы с ним шлепали по улице к метро, - но зато девушку я у него увел. Обязательно позвонит, глазки строила.

А я не преминул заключить со свойственным мне остроумием:

- Ничего, что у них денег больше, зато у нас хуй длиннее.

Я очень остроумный.

Вспомним школу, товарищ рассказ, написанный на основе подлинных событий в конце развитого социализма

Справа мелькнул ЦУМ, где-то там, на пьедестале с надписью "Островскому" сидел зеленый Островский, но мне было не до красот родной столицы, пора было перестраиваться в правый ряд, чтобы выскочить на улицу Горького.

Полчаса назад позвонил двоюродный брат и сообщил, что достал нам мойку для кухни. Мойку, элементарную конструкцию из одной стенки, дверцы и нескольких палочек с шурупами. Но этой элементарной конструкции, как и следовало ожидать, не оказалось в магазинах (раковин, впрочем, тоже), поэтому я с другом ехал сейчас в другой конец города и размышлял, влезет ли мойка в багажник или на заднее сиденье. Лучше бы на сидение, конечно: все-таки мягче...

Мы проскочили Юрия Долгорукого на толстом коне, сплошь облепленного голубями, Пушкина с неизменным голубем на голове и вскоре вырвались на оперативный простор широкого Ленинградского проспекта.

Развалившись, насколько позволял ремень безопасности, Олег сидел на переднем сидении и "тащился".

- Клево! - наконец выразил он свои ощущения. - Два молодых инженера едут на тачке! Слушай, нам сейчас только двух баб сзади не хватает.

- Угу, или одной мойки, - улыбнулся я, притормаживая у светофора. - Постой, а почему ты сказал, что у нас плохой унитаз?

...Перед поездкой Олег сходил у меня дома в туалет и выйдя оттуда заявил, что у него толчок лучше...

- Да, у нас лучше, - подтвердил он и устроился на сидении поудобнее, вероятно намереваясь всласть пофилософствовать на туалетную тему.

- Короче, Склифосовский! Почему? - подстегнул я.

- А у нас говно прямо само вниз сваливается, потому что дно скошенное, а у вас дно прямое и надо обязательно смывать.

Нужно было срочно спасать честь родного унитаза и я запротестовал:

- Ничего подобного, у нас лучше. Вот у вас говно вниз свалилось, а как его обратно достанешь? А у нас просто: нужно - бери.

- А зачем его из толчка доставать? - не понял Олег.

- Ну, мало ли!.. Например, анализ кала в поликлинику нести.

- Ну, не знаю. Можно что-нибудь придумать.

- Ну что?

Олег впал в глубокую задумчивость, перебирая варианты. Я торжествовал победу родного толчка:

- Есть только один выход, Олег! Насрать на газетку, а с газеты уже наложить говно в майонезную баночку, сколько надо.

- Лучше в спичечную коробку.

- Не перебивай, это дело вкуса... Вот, а потом оставшееся говно спустить вместе с газеткой в унитаз... Постой-постой! Ты что, ни разу анализ кала не сдавал что ли?

- Почему, сдавал один раз, когда в Волгограде жил. У нас другой унитаз тогда был. Я тогда учился, дай бог памяти, в восьмом... нет... да, в восьмом классе. У нас в школе проходила диспансеризация, и наша классная велела всем на следующий день принести в школу говно. А я забыл. Я и еще человек пять. Вот она нам всем пистон и вставила, что мы разгильдяи, бестолковые, и туды, и сюды. И велела строго-настрого, чтобы завтра принесли и сдали, потому что, мол, врачи ждать не будут и из школы на днях уедут.

А назавтра, представляешь, утром встаю, а срать не хочется. Как назло! Я стабильно раз в день по утрам сру. Редко, когда не хожу утром. И тут как назло! Происки врагов, не иначе. Пришел в школу, не знаю как нашей дуре в глаза смотреть. Не объяснишь ведь, что срать не хотелось. Ей-то плевать, ей говно хоть из-под земли подавай, она по нему перед врачами отчитывается.А в этот день все уже принесли, кроме меня и еще одного парня. Ну она за нас и принялась! Поставила к доске, стыдить начала... Вот, мол, ребята, посмотрите на них! Они подвели весь класс, такие позорят нашу школу! Я бы с ними в разведку не пошла! Потом мне говорит: он-то ладно, двоечник и вообще, а ты-то, Олег, хорошо учишься, комсомольский активист, неужели не мог такого пустяка сделать! Никакой ответственности! Короче, если завтра не принесете, обоим строгий выговор без занесения в учетную карточку.

Ну ладно. Весь день ходил как под грузом, даже ночью спал плохо, все говно в коробочке мерещилось. Будто я этот дефицит лопатами гребу и разгоняю охотников урвать бесплатно килограммчик.

Наутро встал, поел, сходил в туалет, наложил в коробочку и, чтобы не забыть, положил ее на портфель. Пошел руки мыть. Прихожу - нет коробки. Я к бабке: "Ба! Тут коробок спичечный лежал, не брала?" Я, говорит, его в мусорное ведро кинула. Бросаюсь на кухню - нет ведра. Ору: "Ма, где ведро?" - "Отец пошел выносить, оно уже полное". Я к двери. Только выскочил - сталкиваюсь с отцом. Ведро, конечно, уже пустое. Вот так, думаю, попал. Вообще что ли в школу не ходить?

Ладно, взял портфель, побрел. Зашел как всегда к однокласснику, этажом ниже. Еврей один. Я всегда к нему заходил перед школой. Или он за мной. Он посмотрел на меня. Чего, говорит, ты такой пришибленный? Так и так, говорю. Погоди, отвечает, сейчас чего-нибудь придумаем. Пошел в туалет. Минут пять думал. Вышел, нет, говорит, не получается. Но давай я молока кислого выпью, меня с него всегда проносит. Только придется подождать минут тридцать. На первый урок не пойдем. Лучше, думаю, один урок прогулять, чем с пустыми руками являться. Здравствуйте, я ваша тетя, опять без говна пришел!

"Слушай, - говорю, - тебя пронесет, а зачем мне жидкое говно? Еще какую-нибудь дизентерию найдут у меня". "Нет, - говорит, - у меня все стерильно, как в аптеке. И потом, меня же не совсем вчистую проносит. Так, полусредняя консистенция... Только долг платежом красен. Подари мне за это свою французскую зажигалку!"

Вот ведь торгаш! Никогда ничего за так не сделает, все с выгодой. Даже посрать просто так, от души, и то не может! Пользуется моим несчастьем, кровопийца!

"Ладно, - говорю, - подарю, только выбирай там что погуще". "Хорошо, - отвечает, - а ты пока за зажигалкой сходи".

Так представляешь, этот паразит даже разбираться не стал. Взял и насрал в литровую банку. Скотина. Потом, правда, половину в унитаз вылил. А я как последний идиот поперся с этой банкой в школу.

Пришли мы ко второму уроку. Как раз история, а я на истории на первой парте сидел, прямо перед ее носом. Она на меня смотрит грознее тучи. Что, спрашивает, опять не принес? Я растерялся и быстро, чтоб она не успела начать орать на меня, вытащил из портфеля эту банку и бухнул ей на стол.

- Ну и чем все закончилось? - спросил я.

- Да ничем. Она опять на меня наорала: "Что ты мне в нос суешь! Родителей вызову, из комсомола выгоню!.." Говно я врачу отнес. Баба там сидела молодая совсем, а я с этой банкой, неудобно жутко. Она так на меня посмотрела, будто я инвалид душевный какой-то. Ну а вскоре мы в Москву переехали. Вот и все, - закончил Олег свой рассказ.

Дальнейший путь мы проехали в молчании.

В одной давильне всех калеча быль

- А это что такое? - я указал на странное деревянное сооружение, состоящее из двух колод, перекладины и хреновины на суровой нитке.

- Это я мышеловку построил. Такие раньше строили, в мою бытность, - ответил отец. - Много мышей. Совсем обнаглели.

Я бросил ключи от машины в буфет, переоделся, разобрал сумку. Я только что приехал на дачу, где летом жили предки-пенсионеры, и пошел изучать мышеловку.

Идея состояла в том, что мышка забирается под тяжелую колоду и начинает жадно поглощать привязанный на специальный язычок сыр. От шевеления язычок освобождает держатель на нитке, и колода падает на мышь.

- А не легковата дубина? - усомнился я. - Вдруг мышь не убьет или она успеет выскочить?

- А я для весу еще чугунный колосник сверху положу, - обнадежил отец мой, Петр Иванович.

- Это дело. Гуманное оружие.

... Теперь про гуманизм. Когда-то в хозяйственных магазинах я видел два типа конструкции противомышиных агрегатов. Давно еще - суровую мышебойку за 15 копеек с мощной пружиной и скобой, которая сразу ломала мышке хребет. Хрясь!!! Потом, видимо, заразившись гнилым западным либерализмом, наша промышленность начала выпускать пластмассовые мышеловки. Они представляют собой особым образом изогнутую длинную коробочку с крышкой. Голодная мышка в поисках пропитания забегала туда, и под ее тяжестью крышка захло-пывалась.

Вопрос: какая конструкция гуманнее? Та, которая сразу хребет ломает или которая живьем ловит?

Ну хорошо, вот поймалась живая мышь - что с ней дальше делать?

Ясно, что убивать. Топить удобнее и бескровнее. Вытряс ее их мышеловки в унитаз и спустил. Или в ведро, если в сельской местности. (А в унитазах, между прочим, горожане даже котят топят. Слепеньких. По шесть штук зараз! И ничего, не засоряется).

Но самим убивать негуманно. Гуманнее уже убитый трупик за хвостик выбросить. Машинка пусть убивает, а на нас греха нет, ептыть.

Отец мой, Петр Иванович, водрузил сооружение на стол и начал тонко настраивать. Длину нити регулировал, колосник сверху пристраивал. Тут главное, чтобы, с одной стороны, сразу убить, а с другой, чтоб при этом из ноздрей не брызгало на окружающую обстановку. Главное так подобрать вес, чтобы живое существо чисто убивало, без крови, но и надежно, чтоб пикнуть не успела, а то товарок распугает. Надо, чтоб аккуратно и резко все внутри ломало - кости, основание черепа. Тогда получается как яичко сваренное "в мешочек". Внутри - жидко, снаружи - пристойно. Отбивная мышка.

Насторожив мышеловку, отец раскрыл складной ножик и начал осторожно приближать лезвие к язычку, с понтом мышь бежит.

- Вот она бежит к сыру, топ-топ-топ-топ. Ам!

Бац! Хлестко ударил по лезвию тяжкий груз.

- Этак всех ночью перебудит.

- Ничего... А то они уже всю крупу сожрали.

Вечером отец установил мышеловку на кухне, погасили свет. И почти сразу зашуршало. Мыши.

Минут через пять, резко включив свет, я зашел на кухню. Две маленькие мышки бросились от меня наутек по лавке. Одна затаилась за ведром. Я видел ее. Ну буквально руку протянуть, сидела. Вот когда я на секунду пожалел, что не взял на дачу свой дробовик - газодробовой пистолет. Я бы сейчас ее одним выстрелом в труп превратил. Эта дробь для пистолетов, она та-кая мелкая-мелкая, будто специально для мышей предназначена. Эх, нашпиговал бы ее сейчас свинцом.

Впрочем, я тут же понял, что идея моя не вполне хороша. Потому что мышей много, а один выстрел -ѕ два доллара. Харч-но. Да к тому же дробь летит веером (точнее, конусом), я бы в обоях дыр понаделал, стулья попортил, клеенку. Но главное, ко-нечно, цена. Два бакса за мышь - дорогое удовольствие. Другое дело пневматический пистолет, стреляющий 4,5 миллиметро-выми шариками. И стоят эти шарики относительно дешево. Вот можно было бы в свое удовольствие поохотиться. Резко включать свет и палить. Но пневматического пистолета у меня нет.

Нагнувшись над мышебойкой, я увидел, что сыра на язычке нет. Съели!

- Это ничего, - сказал отец, - сейчас послабже натяг сде-лаем. Он подвязал еще один кусочек сыра и сделал натяг послабее.

Вышли, погасили свет, легли спать. Только легли, как с кухни раздался глухой удар. Не звонкий, а глухой такой, потому что мышиное тело смягчило удар.

Входим, и что же мы видим? Из-под колоды только хвостик сиротливый. Крохотуля, дитенок совсем, пикнуть не успел. Лежит, лицо недовольное. За хвостик его - и в помойное ведро. Всякое живое создание божье хочет жить. Аминь.

Отец опять насторожил свой убойную колоду.

- Они в первый раз сыр у меня съели и опять пришли. Понравился им сыр, - издевался отец, радуясь, что сработало. - А теперь недосчиталась мама сына. Сейчас, небось, ищет. Это ж надо, и отошел-то всего на пять минут, за сыром. И куда пропал? И друзья, небось, недоумевают: где же Вася? Только что тут был. Хороший был парень. И сыр любил.

... Еще девять раз срабатывала машина смерти, исправно, без шума и пыли делая свою гуманную, нужную людям работу. Девять маленьких и средних детишек-мышек было насмерть задавлено этой ночью тяжелым предметом.

-Затаились, потери считают, - улыбался папа утром. На ночь опять поставлю. Жаль, что я на девятой уснул, а то бы больше набило.

А я написал на давильной колоде специально для мышки-мамы: "Не стой под стрелой". А то ведь дети не знают, что тут опасность, а я предупредил. Пусть все будет по-честному.

Липецкие раздумья не рассказ, а просто так

А вот был я недавно в городе Липецке. По службе ездил. Прибыл, а гостиницы все забиты. Значит не одному мне в Липецк надо было. Не одному. Я в общем, не против, пусть ездят, тем более, что город-то не мой, запретить не могу. А если бы и мой был, как запретишь? Он вон сел на поезд и приехал. Или на самолет. Или даже на автобус. И я так приехал. Но я все равно никому не запрещаю, пусть едут, раз надо! Но только я против, когда в гостинице мне места не дают. Я не бомж, мне по подъездам жить трудно.

Ну просто чудом устроился в гостиницу "Динамо". На две ночи. Потому что потом в этот Липецк, во все-все его гостиницы приезжают какие-то жуткие спортсмены, и в "Динаму" мою тоже. А мне, значит, пхнут под зад, хотя я тоже не в бирюльки играть приехал.

Номер трехместный. А по вечерам в окно доносятся страшные звуки. Будто воет собака Баскервилей. Такой, знаете, утробный рев, а потом воют волки. А рычит, наверное, пантера какая-нибудь или что-то в этом роде. Окна-то прямо на зоопарк выходят. Хорошо, что они ночью молчат, звери. Спят, видимо. И я сплю. Ночью я сплю.

А днем я еду на завод. НЛМК называется. "К" - значит комбинат. А остальные буквы я не буду расшифровывать, незачем. Комбинат - не завод. А завод - не комбинат. (В чем отличие я не хочу объяснять, хотя знаю. А если вам стало интересно, поступайте в Московский институт стали и сплавов, там вам расскажут). Впрочем, все это к делу не относится.

Еду я на трамвае... и даже не могу этого описать. Сижу, думаю, как описать, и не знаю. Такая фара у него впереди. Всего одна. Сам он красный и округлый, как оплывшая карамель "Театральная". Очень старый, и весь дребезжит трамвай этот. Все в нем дребезжит. А в салоне какие-то железки торчат, нет шурупов, винтов, измызгано все, разболтано. Нет подушек на некоторых сиденьях, а под сиденьями перекатывается какое-тожелезное бревно. Стенки и спинки исписаны всякими умными словами типа... Ну не важно. Даже компостеры плохие. Хотя и не такие древние, как этот рыдван. На втором маршруте все трамваи такие. Плохие на втором маршруте трамваи.

Зато они очень соответствуют местности по которой трясутся. Прямо скажу - невеселая очень эта местность. Все серое и пыльное, какие-то мостики, трубопроводы, заводы, корпуса без окон. Трубы дымят. Остановка "ЖБИ". Кому она нужна? Так все это грустно, товарищи! Хочется грызть ногти и думать, что жизнь не удалась.

...Поел в кафе "Уют". Накормили бякой...

Кстати, талончики для трамвая и автобуса разные. Для трамвая зеленые и по три копейки, для автобуса красные и по пять. Даже для троллейбуса и автобуса разные, у троллейбуса голубые, хотя тоже по пять копеек. Это все очень неудобно, понимаете? Лучше бы одни были талончики для всего транспорта. Правда для этого надо поднять цену за проезд в трамвае на две копейки, чтоб везде одинаково было, понимаете? До пяти копеек поднять надо цену. Или до десяти. Или... Понимаете?

А метро в Липецке нет. Совсем нет. Значит, маленький город Липецк. Не дорос еще. Ну пусть пока будет без метро. Пока подрастет. Сейчас в нем 500 тыщ народу, а надо еще столько же. Тогда и будет метро. А пока рано.

...Поел в кафе "Дружба". Накормили бякой...

Зато когда трясся в трамвае, вспомнил, как в прошлом году из Азова в село Кулешовка на заводском ПАЗике ехал. А над стеклом, у заднего сиденья было написано большими буквами не по-нашему - "НО СМОКИНГ". Судя по величине латинского шрифта, надпись предназначалась в основном для англичан, ежели им, не дай бог, случится проезжать на этом ПАЗике из Азова в Кулешовку. Все проезжающие англичане, видимо, хотя и покуривали в рукав тихонько, стараясь не замечать укоризненного "НО СМОКИНГ", но в автобусе не сорили, не замечали за ними этого, судя по отсутствию соответствующей предупреждающей надписи на английском. А в общем, бог им судья, сэрам этим.

А теперь я еду в краеведческий музей. Традиция у меня такая.

...Реку переезжаем. А что за река, стыдно сказать - не знаю. Четвертый раз в Липецке. По пять раз на дню через этот мост еду, а что там внизу за вода течет, не знаю. Это очень стыдно...

Вот, значит, такая у меня традиция. Объясняю. Приехал я когда в первый раз сюда, чин-чинарем сходил в краеведческий музей. Как водится. И там, в экспозиции, посвященной 1905 году увидал на стенке прилепленный обгоревший, ржавый револьвер. А под ним надпись: "Револьвер системы наган. Конец..." Дальше оборвано, видно, конец XIX века оборвали. Ну я, чин-чинарем, подхожу к тетеньке в кассе. Так, мол, и так, говорю, не наган это вовсе, а шпилечный револьвер лефоше. Ошибка, то есть. Она заохала, сказала, что я, мол, в этом не главная, а билеты продаю, но сейчас я чин-чинарем позову специальную тетеньку, которая все знает и отвечает. Пришла та тетенька и записала в талмуд: "Шпилечный револьвер лефоше". И сказала мне спасибо. И я ушел довольный, потому что сделал доброе дело. Если бы каждый делал хоть раз в день доброе дело... то все было бы просто здорово, чин-чинарем.

Хорошее слово "чин-чинарем".

Вот. В следующий свой приезд я опять пошел в музей, поглядеть на дело рук своих. Заплатил 30 копеек. Мне не жалко. Нате, пожалуйста. Хотя консультанта могли бы и так пропустить. И что я вижу?! "Револьвер системы наган. Конец..." Снова к тетям местным подхожу. Так и так. Ошибочка вышла. Они заохали, записали "шпилечный револьвер лефоше" и вежливые люди - спасибо сказали. А как же - доброе дело я опять сделал...

А сегодня я уже денег не платил, пришел к закрытию, сказал, что на минуту, только на 1905 год взгляну и уйду себе. Прошел, увидел "конец" оборванный и к тете. Так и так. Записала в талмуд "шпилечный револьвер лефоше". И пошел я, получив свое спасибо. А на здоровье! Я опять приеду! Потому что ШПИЛЕЧНЫЙ, ШПИЛЕЧНЫЙ, ШПИЛЕЧНЫЙ, ЛЕФОШЕ, ЛЕФОШЕ, ЛЕФОШЕ, ЛЕФОШЕ.

...Поел в столовой № (запамятовал). Накормили бякой...

Нюхаю я. Запах в Липецке... Как вам сказать... Такой запах можно учуять в Магнитогорске, Запорожье, Череповце, Старом Осколе, в общем, везде, где есть большая металлургия. Езжу по стране и нюхаю. Специфический очень, понимаете? Вредный он, наверное, а я нюхаю.

А квас в Липецке белый. Чуть потемнее нашего молока. Жаль только я так и не попробовал. Не собрался как-то. Квас государственный. Хотя кооперативы в Липецке тоже разворачиваются. Продают всякие штуки. А один дядя сказал: "Закрыть их всех к чертовой матери!" Прямо так и сказал. Я дядю не понимаю, ведь не нравится цена - не покупай. Я, например, себе такое право выбил. Теперь, если цена меня не устраивает, я и не беру. Пусть он хоть миллион стоит! Назло не беру!

А презервативов в городе Липецке нет. И в других городах нет. Я везде бываю, специально смотрю и ответственно заявляю - нет нигде! Только в Москве пока есть. Но вроде уже и у нас пропали. Мой друг Яшка (это кличка, а зовут его Дима Макеев) по этому поводу сказал: "Народ в провинции размножается беспрепятственно". Юмор.

...Поел в гостиничном буфете. У них что-нибудь другое готовить умеют?!

...Сегодня я ходил в сауну. Захотелось сделать праздник организму. У нас в Измайлове, я видел, продавали значок "Татаромонголофикации - 700 лет". Побывав в Липецкой бане, я стал сомневаться немножко в этой цифре, у меня сложилось ощущение, что Мамай ушел отсюда только вчера. Кафель оббит, декоративные пластиковые квадраты с потолка поотрывались, и вообще все какое-то некрасивое да кривое. Мерзость, но не запустение, народ сюда ходит, на мамаево побоище. Стены в комнатенках для раздевания исписаны грамотными посетителями. Я тоже грамотный, очень грамотный, у меня высшее образование, я при письме почти не делаю ошибок, но на стенке я писать не стал, потому что не взял с собой ручку. Да и что я мог сообщить липчанам?

Я сидел в кресле, завернутый в простыню и очень смеялся. Потому что простыня была смешная. Она вся-вся усеяна махонькими зелененькими букетиками и надписями "Минздрав". Я весь был усыпан зелеными "минздравчиками". По всему спеленутому телу моему - "минздрав-минздрав-минздрав". Может быть я сумасшедший?..

А потом я вспомнил, как в городе Бежецке мы с Яшкой (с тем самым, который Димка, видите, как у меня все связано!), ходили в баню, в номера. Номер на две персоны, там парилочка такая маленькая, душевая на два душа, отдыхальня с креслами и столиком, и раздевальня с парикмахерским феном для сушки волос, у кого они есть. А у кого нет, еще проще - вытерся простыней, и иди. Все дела.

Мне в тех номерах понравилось. Вот хорошо бы, размечтался я, развалившись в Липецке, поехать специально в Бежецк. В номера. Чтоб попариться. Со Светкой. Хотя нас с ней в один номер не пустят. Потому что у нас в паспортах нет специального штампа, что нам можно в одной душевой мыться и в одном номере гостиницы одновременно жить. Это нам нельзя, даже если мы оба на это согласны. Наверно, у всей советской администрации в сфере обслуживания есть тайный приказ следить за нашей нравственностью. Мы со Светкой разнополые, поэтому в душ и в гостиничный номер нам нельзя без штампа. А в одном купе ехать можно. Это какое-то упущение, мне кажется. Штамп, так уж везде!

А вот если бы мы были однополыми, то в душ бы нас пустили. Даже если мы гомосексуалисты. А почему? Ведь у нас нету справки, что мы не гомосексуалисты. Упущение.

С другой стороны, штамп, конечно, поставить можно. Но тогда все это будет уже не так интересно. Когда можно, то всегда не хочется. Так устроен организм. Помню, очень я хотел виноград. Думал, вот приеду к тетке в Краснодарский край, ох и нажруся! А съел, дай бог, пару кистей. Потому что, ежели висит - только руку протяни, - то человек скучнеет, в глаза ему наплывает сытая наглость, он становится хозяином и ничего не хочет. Только желает лежать пузом кверху, сволочь. Голод - двигатель прогресса.Любой голод. Вот взять штамп. Разве интересно с женой идти в номера? Отвечаю - нисколько. А с любовницей? То-то! Даже само слово "любовница" гораздо лучше, чем "жена". Слово "любовница" происходит от слова "любовь". А "жена" - от слов "стирка", "уборка" и так далее. Поэтому и трахаться с любовницей гораздо веселее, чем с женой.

А когда меня пихнули в мой личный зад из гостиницы, я взял билет на поезд и еду.

А в купе хорошо. У меня рост как раз под вагонный стандарт. Если я вытягиваюсь на полке, то пятками и макушкой упираюсь впритык в стенки. Правда, мне немного на затылок вагоном давит, но я не огорчаюсь. Это ведь пустяки, правда? Лишь бы не было войны.

Все, я больше не могу уделить вам внимания. Мне нужно нести этот рассказ в редакцию, чтоб получить гонорар и безбедно пожить годика два.

...Вот так я побывал в Липецке.

До свидания.

Волшебная шкатулка похуистика Не вошедший в книгу Д.Карнеги "Как перестать беспокоиться и начать жить" отрывок

Вот что случилось с Томом Б. Смитом из Огайо. Он сам рассказал мне следующую историю.

"Раньше я все время беспокоился. Что мост, по которому я еду, разрушится, что пароход мой утонет, что умрет моя любимая тетя. Но более всего я беспокоился о делах фирмы. Я постоянно волновался, не просрочили ли мы сроки платежей, я боялся вылететь с работы и ужасался - что мне скажет моя жена, когда я приду домой и заявлю ей, что меня уволили. Неся документы на подпись шефу, я переживал, что он заметит какую-нибудь ошибку или просчет. Я всего боялся. Поэтому не удивительно, что я нажил себе язву.

Как я излечился от своего беспокойства? Однажды я так опасался допустить ошибку в отчете, что действительно допустил ее - поставил не там запятую. Шеф это заметил, обратил мое внимание, достал ручку и исправил ошибку. Мне чуть не стало плохо, я побледнел и покачнулся, меня прошиб пот, и я обмочился. Глаза мои стали закатываться под лоб. Шеф понял мое состояние и сказал:

- Знаете, Смит, я давно заметил, что вы излишне беспокойны. Вы один беспокоитесь за всю фирму. Если бы я столько бес-покоился, у меня не осталось бы времени наказывать сотрудников за их ошибки. Когда я был молод, я тоже много беспокоился, но однажды я вдруг увидел некую штуку и понял, что все суета и ничто в мире не стоит моего беспокойства. Все в мире - эта вещь, и эта вещь - все в мире. Я совершенно перестал беспокоиться и преуспел: у меня теперь деньги, своя фирма и много бестолковых сотрудников. Вот возьмите.

Шеф протянул мне запечатанную в полиэтилен коробочку.

- Вскройте дома и все поймете. Здесь - ваше беспокойство, то, чего оно стоит. Считайте, что я забираю у вас ваше беспокойство в обмен на равноценную вещь. Это, - он ткнул пальцем вкоробочку, - то, во что превратилась ваша жизнь из-за постоянного беспокойства, то, чего она стоит реально. Это, в сущности, вы, Смит, с вашим беспокойством. Вы и ваша семейная жизнь, превращенная беспокойством в это вот самое. Это сокровища вашей бессмертной души, то, на что вы их променяли. Здесь -остатки вашего здоровья, то, чего они теперь стоят. Ваше будущее, ваше жалованье и все, что вы можете на него купить.

Здесь вся ваша жизнь, Смит, как в кощеевой игле. А игла в яйце - то есть в коробочке. В сущности, если философски, это и моя жизнь тоже. И вообще все на свете... Вы любите сыр? -ѕвдруг спросил шеф.

- Да, - сказал я.

- Он там. А виски пьете?

- Пью.

- Тоже там. И вино. И я там. Но более всего вы, а не я, поскольку не понимаете этого. И поскольку я все же начальник. Короче, сегодня я отпускаю вас пораньше, ступайте домой, вскройте коробку и подумайте. Там вы как в зеркале увидите свое лицо.

Я приехал домой, заперся в кабинете и вскрыл коробку. С тех пор я больше ни о чем не беспокоюсь, а при встрече с шефом улыбаюсь и хлопаю его по плечу".

Так закончил свой рассказ Том Б. Смит из Огайо. Ныне он известный предприниматель, владелец фирмы по производству шкатулок с сюрпризом. Вот если бы все люди смогли хоть раз в жизни увидеть то, что увидел Смит! Впрочем, у вас еще есть шанс... Я думаю, вы уже догадались о том, что видел в коробочке Смит. Нет? Тогда послушайте самого Смита:

- Там было самое обыкновенное вонючее ГОВНО!

Одно мгновение весны быль

В тёплый весенний вечер я забежал в редакцию, чтобы взять у приятеля и коллеги Димы Бакова его второй, только что вышедший сборник стихов. Я вообще-то стихи не люблю. Но Бакова люблю: талант. Поэтов-талантов много, но никого я их лично не знаю. Только с Баковым знаком. Поэтому его и читаю исключительно.

Баков был на летучке у главного, обсуждали последний номер журнала, где Баков трудился на прозе. Подождав в приемной, я наконец увидел всю хирург-команду шумно вываливающуюся из операционной главного редактора Мульгина. Отпрепарированный труп последнего номера журнала остался там, в глубине вивисекторской. Я его не видел.

Мы с Баковым, одним из лучших журналистов столицы, пошли в ближайший магазин, где была приобретена бутылка "Хрен-знает-чего". И вернулись в редакцию, в его кабинетик, послеремонтно пахнущий краской.

Баков ушел за стаканами, вернулся со стаканами и еще двумя журналистами, один из которых держал в руках бутылку водки. Фамилия этого нежнодержащего была Ногин, ему было 48 лет, он широкоизвестный публицист. А фамилия того, что пришел без водки... не помню. Ну, скажем, Иванов, лет 25-ти, он только что приехал из горячей точки.

И стали пить.

- Ох, блин, а мне, наверное, нельзя, блин, мешать водку с этим говном. Я же после этого ебаться иду к бабе, - сказал Баков.

- Да ты, я смотрю, после каждой нашей пьянки ебаться ходишь. И в прошлый раз и сейчас, - сказал не-важно-кто.

- Да, и теперь иду... вздрогнули... ей 19 лет. И досталась она мне после болезненной дефлорации. И я считаю большим своим достижением, что она у меня на первой же встрече кончила.

- Вот это частая проблема! Вот так, блядь, какой-нибудь козел спортит девку, потом с ней бейся, - сказал Ногин. - Не люблю я таких портачей. Не умеет, а лезет. Хуй им таким нужно отрезать сразу, чтоб баб не портили.

- Да, а я считаю делом чести, чтобы подо мной баба кончила. Это морально приятно. Теперь у меня очередная задача, и не менее трудная - чтоб она кончила одновременно со мной.

- Зачем тебе это надо?

- Затем, что она кончает только на третьем заходе. Я ж уже не мальчик, чтоб каждый раз по три палки швырять. Мне уже не 18 лет, а слава богу, 27.

- Знаешь, бывают бабы с клиторальным, а бывают с вагинальным оргазмом, - сказал я, разливая по очередной.

- Баба сама ответственная за свой оргазм, - вставил Ногин.

- Кстати, - вспомнил я. - У меня на днях прямо с полосы в "Московском комсомольце" материал слетел. Есть там такая Вислоухина, пизда старая, климаксом попорченная - она сняла. Статья как раз называлась "Лесбиян - король куннилинга".

- А-а-а... - протянул Баков и дернул стаканом, пролив несколько капель себе на джинсы. - Понимаешь, а когда ей начинаешь делать куннилинг, она зажимается.

- Молодая еще, значит.

- Да, зажимается.

- Пускай тогда сама себе, - вставил умудренный 48-летним опытом Ногин. - Женщина сама ответственна за свой оргазм. Это ее проблема.

- Давайте выпьем за клитор! - вдруг поэтически крикнул поэт Баков и вскочил, опять выплеснув водки из стакана, только теперь уже на мои джинсы. -Давайте выпьем за клитор! Клитор - это...

- Это великолепная вещь!

- Это лучшее, что...

- ...ох, хорошо... дайте запить...

- А я, кстати, всю жизнь, сызмальства изучал, ну пытался понять, что такое женский оргазм, - говорил Ногин. - Оказывается, это очень сложная штука, не то, что у нас... И еще я в последнее время полюбил пизду... Раньше, там, личико, грудь, ножки-понятно... А пизда сама казалась мне неприятной... вся какая-то в складках. А теперь - только пизда! Пизду я люблю. Как таковую.

- "Тропик рака" прямо какой-то.

- Да...

- У баб бывают еще такие, блядь, вытянутые малые половые губы. Треугольные как бы и торчат из больших, как алые паруса из волн, - сказал некто.

- Ты прямо поэт!

- Я и есть поэт.

- И я поэт.

- И я...

- Все тут... А все равно - пизда в России - больше, чем пизда.

- А мне один чувак рассказывал, говорил: клитор - это грандиозная наебка, навроде сказки о бабе Яге. Бабы Яги не бывает. И клитора не бывает. "Я, - он говорил, - всю жизнь этот клитор ищу и ни одного не нашел".

- Блядь, что ему клитор, мухомор что ли?

- Пиздеж... Клитор есть и он прекрасен, - сказал Баков. - Давайте выпьем за клитор!

- Пили уже...

- Ну хуй с ним... Тогда за пизду. За пизду не пили?

- За пизду можно.

- ...Так, я слышал или читал, что такие вытянутые малые половые губы бывают оттого, что женщина в детстве много занималась онанизмом. И вытянула себе их.

- Сомнительный тезис.

- Хуйня полная.

- А я люблю большие пизды, - вдруг заявил Ногин. - Считается, что узкие пизды лучше всего. А мне больше всего нравится простор.

- Широкая душа, разгульная.

- А почему коммунисты и дураки так плохо относятся к пиздам, ну не любят их?

- Любят, но скрывают. Они ханжи.

- Ненавижу. Ханжество это... и любое ненавижу... Сами из пизд не вылазят, а порнографию и эротику запрещают, выродки.

- Вы знаете за что я не люблю Проклова? - спросил Баков, внезапно переменив кардинально тему. - За то, что Проклов отсосал в этой жизни. Коммунистам еще тогда отсосал. Ну, я понимаю, что жизнь была тяжелая, всякое там... И я не осуждаю. Просто - факт... Отсосал.

- А Лукин не отсосал.

- Да, Лукин не отсосал. Вот я Лукина уважаю.

- Я тоже не отсосал, - сказал Ногин. - Я и с работы несколько раз при советской власти уходил, чтоб только коммунистам не отсасывать.

- И Кулешов не отсосал.

- Да, он не отсосал.

- А Гусев отсосал.

- Гусев отсосал.

- Я не спорю, может быть он и хороший человек там, и все такое, но он отсосал. И все... Один раз как минимум отсосал.

- Давайте выпьем за тех, кто не отсосал в этой жизни!

- ...а знаете, я сам недавно узнал, оказывается у наших правительственных чиновников существует обряд опущения как на зоне.

- Это интересно...

- Да... И вообще, после Гайдара правительство стало херовее: пьют как суки, шоферы их пьяные тела развозят, матерятся в правительстве, друг другу тыкают.

- Если бы мне... если бы я оказался в правительстве, не дай бог, и мне Черномырдин "тыкнул", я бы... не знаю, что бы я сделал... за палец бы его укусил, наверное...

- И все равно пизда есть творение природы.

- Но Глен Миллер первый описал, как в пизду можно фонариком светить и рассматривать ее.

- А ты рассматривал?

- Нет... Я хотел, но у фонарика батарейки сели.

- Нет, после Миллера светить фонариком в пизду уже пошлость, уже не гениально.

- А хуй в нее засовывать - не пошлость?

- Действительно, как же можно ебать живого человека!?

- Хуй туда все засовывают периодически. И совершают при этом возвратно-поступательные движения. Это - как дышать. Дышать не пошло. Дышать - нормально. И ебать - нормально.

- Более чем нормально! Ебать в России - больше, чем ебать!

- Все-таки пизда есть воплощение женщины.

- Женщина есть пизда с ногами.

- ...и другими мелкими частями.

- Вообще, женщина для человека пишущего должна значить не больше, но и не меньше, чем все остальное, ему необходимое, как то: бумага, стул, стол, ручка или пишущая машинка.

- Рядом с ручкой на столе должна лежать пизда.

- Обязательно. Иначе невозможно будет писать гениальные произведения.

- Да. Без пизды человек дуреет. У него все из рук валится, и ничего не идет.

- Когда-нибудь я напишу философский трактат "О роли пизды в развитии личности".

- И о роли пизды в истории человечества.

- "Значение пизды обыкновенной в творчестве Толстого".

- " К вопросу о влиянии пизды на политические пристрастия народа".

- А говорят, некоторые женщины могут даже курить пиздой и кольца пускать.

- Насчет этого не знаю, но то, что они в принципе могут так пизду натренировать, чтоб куриными яйцами стрелять, это точно. Сам видел.

- Тебя закидывали тухлыми яйцами?

- Нет. Бог миловал. В каком-то порнофильме видел... Я люблю порнуху смотреть.

- Я тоже.

- Ее все любят. Эротика, она для баб. А мужикам подай жесткое порно. Чтоб на бульдозере в пизду въезжали и там ломами шуровали.

- Крутые мужчины любят крутое порно.

- Что, уже все выпили что ли?

- А хуль тут пить?

- А вот бы, блядь, взять и написать рассказ о том, как славно и душевно мы тут посидели, простые русские интеллигенты. За Россию поболели, за смысл жизни поразговаривали. Что делать? Кто виноват?

- Возьми да напиши такой рассказ.

- Без сюжета, без действия, без ни хуя. Ни завязки, ни кульминации.

- Ну и хрен с ними.

- Ну, если хрен, то напиши.

- Напишу, а хуль ты думал!

- Но это будет хуйня.

- Да я понимаю, что на этом рассказ не выстроишь. Но ж, блядь, не зря же две бутылки выпили... А ты стихи про это напиши. "Когда б вы знали, из какого сера растут стихи не ведая стыда".

- Не ведая пизда... пизды.

- Ну а чем закончится рассказ-то твой? Ну собрались, ну выпили, ну попиздели за любовь, за прекрасный паркетный пол. А дальше?

- А что дальше? Дальше мы разойдемся сейчас по домам, и пизда рассказу.

- Хуёвый какой-то рассказ-то.

- Ну и хуй с ним, что хуёвый. Главное, чтоб демократия жила. Наша молодая демократия!

Кряхтело Ленинский сериал

Смеркалось. Еще можно было писать, покрывая листок мелким карандашным бисером, но Ленин, потянувшись, встал и потер пальцами утомленные глаза. "Пожалуй, нужно еще разок попробовать, пока не пришел этот финн", - подумал он.

В Питере было неспокойно, трещал германский фронт, Россия гудела. А Ленина мучил запор. Второй день он не мог опростаться и с тоской вспоминал, как еще в 96 году, сидя в Санкт-Петербургском доме предварительного заключения писал на волю сестре, чтобы она прислала клистирную трубку в овальной коробке. Но тогда его регулярно кормили, по заказу приносили из аптеки минеральную воду. Сейчас обо всем этом можно было лишь мечтать.

"Поносы и запоры - болезни профессиональных революционеров", - подумал Ленин и огляделся: "Нужно отойти подальше, чтоб не воняло, а то финн придет, опять будет морщиться".

Уйдя метров за 20 от шалаша Владимир Ильич расстегнул штаны и присел, чувствуя сильные позывы и тяжесть в животе. Высокая трава колко и неприятно защекотала ягодицы. Ульянов приподнялся, не поднимая штанов, осмотрелся и немного передвинулся туда, где трава была покороче. Снова сел.

"Будто пробку забили. Сейчас бы слабительного, масла касторового. Возьмем власть, нужно будет вплотную заняться лечением. Но сначала, конечно, декреты... А черт!" Ощутив легкий укол, Ленин прихлопнул ладонью комара. Почесал. Вчера вечером, когда вождь тридцать минут сидел недалеко от шалаша в тщетно надежде, всю попу искусали комары, и теперь волдыри немилосердно чесались.

Раздражаясь все больше и больше Владимир Ильич лихорадочно работал ногтями, оставляя на ягодицах красные полосы. "Скорее бы революция! Хотя, там, как тут: есть субъективное желание, а есть объективные обстоятельства. Но все равно, чисто по-человечески очень хочется".

Вождь натужился, его лицо покраснело. Бесполезно. Почувствовал как затекли ноги, неаккуратно спущенные штаны сбились валиком под коленями, пережали кровопоток, и в икрах закололи тысячи маленьких иголок. Владимир Ильич привстал, растер ноги, приспустил штаны и вновь сел, перенеся вес тела на левую ногу, давая отдых правой. Потом наоборот.

Помассировал живот, как когда-то учил Троцкий - от пупка слева и справа к лобку. Позывы усилились. Владимир Ильич изо всех сил напрягся и с мучительным наслаждением почувствовал: прорвало! Словно пришло оригинальное решение долго недававшейся задачи. Теперь он уже не замечал ни зудящих комаров, ни гудящих ног. Лишь великое удовольствие сделанного трудного дела целиком заполняло его. Весь мир будто подобрел, сразу подскочило настроение и, кажется, даже ходчее пошли мысли. "И социалистическую революцию мы сделаем!" - с веселой уверенностью подумал вождь.

Кишечник, пользуясь случаем, удовлетворенно облегчался, и Ленин кряхтел от наслаждения с каждой новой порцией. Через некоторое время после Великого прорыва Владимир Ильич вдруг почувствовал как что-то теплое и мягкое коснулось его ягодиц. Он чуть привстал и посмотрел вниз, между ног. Огромная куча свежего, парного говна цветастой пирамидкой вздымалась на зеленой траве. Внизу, будто фундамент покоились большие и толстые черные катыхи, сверху на них оплывали витой башенкой мягкие, нежнейшие светло-коричневых тонов разнокалиберные какашки. Рядом с кучей покачивалась спелая ягода земляники.

Улыбнувшись про себя этому натюрморту, Ленин вдруг подумал: "Все как в политике: порыв революционных масс неизбежно возьмет свое, несмотря ни на какое сопротивление реакции. Объективная необходимость, предел терпению - и взрыв. Нужно только чуть-чуть помочь, направить нетерпение масс в нужное русло. Все-таки я был прав в апреле! А интересно, кто-нибудь из меньшевиков страдает запорами?" Владимир Ильич присел на метр левее и еще раз с любовью оглядел могучую кучку: "Нет, с таким народом мы горы свернем".

Но сотворив немыслимую работу, уставший организм иссяк, больше ни грамма не землю не упало. И тут только Ленин с досадой вспомнил, что забыл взять бумагу для подтирки. Ну хоть бы та писулька, над которой он работал! В тщетной надежде Владимир Ильич обшарил карманы. Господи, ничего!

"М-да, за удовольствие надо платить", - вождь потянулся и начал рвать пучками траву, стараясь выбирать подлиннее. Нарвав пучок, он сложил его вдвое и получившейся мочалкой осторожно провел по попе, чувствуя обдирающую жесткость. Выбросил. Нарвал еще пучок и снова начал подтираться. То ли второй пучок был пожиже, то ли какашки размазались первым пучком по попе, но Владимир Ильич испачкал пальцы. Брезгливо морщась, он начал вытирать вонючие пальцы о землю, отраву, и тут только заметил растущий слева лопоухий репейник. С опущенными штанами, стараясь не распрямляться, Ленин, согнувшись в три погибели, добрался до заветного растения и, выбрав самый большой лист, дернул за ножку. Лопух, словно чувствуя для каких целей его стараются сгубить, стоял насмерть. Любой солдат или красный комиссар, кладущий жизнь за мировую революцию во время гражданской и боготворивший Ленина, безусловно согласился бы стать для вождя подтиркой, но несознательный лопух не был революционным фанатиком и поддался не сразу. Уцепившись обеими руками за стебель, Владимир Ильич рванул - стебель глухо лопнул, Владимир Ильич качнулся, хотел сделать шаг назад, ловя равновесие, но спущенные штаны помешали, и Ленин с маху, держа обеими руками лопух, упал на грязную попу.

В этом положении его и застал финн, но как человек тактичный, сделал вид, что ничего не заметил, лишь брезгливо зажал нос.

Встречи Будяева

Бывшая жена Будяева была как две капли воды похожа на жену бывшего президента СССР. И что самое поразительное, ее даже звали также.

Несмотря на неудачно сложившуюся личную жизнь, Будяев в какой-то мере был счастливчиком, ему везло на встречи. Вот и сейчас, протиснувшись поглубже в вагон метро, он увидел свою бывшую жену. Несколько секунд Будяев колебался - подходить или нет, - и решил подойти. Все-таки расстались они мирно и интеллигентно, без скандалов, к тому же очень давно.

Протолкавшись поближе, Будяев тронул женщину за плечо:

- Ну здравствуй, Рая.

Женщина обернулась, мгновение поколебалась:

- Здравствуй...

- Ну как ты?

- Да нормально. А-а...

- Это ж сколько мы не виделись-то?

- Не знаю.

От Будяева не укрылись некоторая холодность и растерянность бывшей жены. "Зря я подошел, - подосадовал на себя Будяев. - Совсем же чужие люди". Но отступать было поздно, приходилось вымучивать из себя ненужные фразы.

- Где ты сейчас?

Рая недоуменно дернула плечами:

- Там же, культурой занимаюсь. А-а...

- Куда едешь?

- Домой, мужа кормить. Полукопченой вот купила, сыру.

Ах вон оно что! Будяев посмотрел на две огромные хозяйственные сумки с торчащей петрушкой, которые женщина держала в руках. А собственно, что он хотел? Нормальная жизнь. И было бы странно, если бы Раиса с той поры осталась свободной. Видная женщина, любой ухватится. Но почему-то стало неприятно на душе. Так муторно и противно, что неожиданно для себя самого Будяев вдруг произнес:

- А ведь я любил тебя, Райка, - и застыдился этой глупой и ненужной фразы.

- Разве? - чуть удивленно и виновато спросила Раиса, - Но ведь я давно замужем...

- Желаю счастья, - кисло сказал Будяев, представив, что все вздохи, стоны и поцелуи жаркой Раисы достаются теперь кому-то другому.

- Спасибо... А-а... а где мы с вами... с тобой... извини, ради бога, я совсем тут замоталась... но где мы встречались?

Лицо Будяева удивленно вытянулось. Какое-то время он стоял, глупо глядя на собеседницу, наконец что-то мелькнуло в его глазах:

- Простите, а как твоя... ваша фамилия по мужу?

- Горбачева.

Будяев похолодел.

- Раиса Максимовна?

- Да, - засмеялась жена экс-президента. - Обознались? Бывает. А я не пойму, думаю, может, одноклассник мой.

- Извините, ради бога, љ- стушевался Будяев и, чтобы как-то загладить, спросил:

- Как здоровье Михаила Сергеевича?

- Спасибо, ничего, - улыбнулась Раиса Максимовна.

- Вы еще раз извините, уж очень вы на мою бывшую жену похожи, - сказал Будяев. - Это... мне пора выходить. До свидания. Желаю счастья. Передайте привет Михаилу Сергеевичу!

- Спасибо, обязательно передам... А от кого привет?

- От меня. То есть... Будяев моя фамилия. Скажите - от пассажира Будяева. Скажите, Будяев его помнит...

Выскочив на перрон, Будяев вытер холодный пот со лба, дождался следующего поезда, пролез в вагон и встал у поручня, но посмотрев направо вдруг резко отвернулся: вслед за ним, яростно работая острыми локтями, протискивалась Маргарет Тетчер.

Средняя осень

Сегодня была зарплата. Хмурая, отечная кассирша, закутанная во что-то невообразимое, сурово глянула на Козлова сквозь треснувшее стеклышко очков, сверилась по спискам и синюшными руками нарезала Козлову зарплату, привычно орудуя ножницами.

- Вчера сообщили новый курс. Напечатать еще не успели. Дорисуйте сами на синих купонах по два нуля. У меня грифель украли.

Козлов сходил в другой отдел, к знакомой секретарше, и отчаянно юля и подлизываясь выклянчил на пару минут заветный грифель. Дописали нули, прекрасно понимая ненужность своих стараний: в распределителях уже который месяц были только пустые полки, и, видимо, все купоны, как и прошлая зарплата, пойдут на растопку.

За курсом Козлов не следил, радио работало только один час в день, слушать сводки он не успевал, а ходить на площадь и читать рукописный стенд с последними новостями было лень.

Дома Козлов чмокнул впалую щеку жены и на ее тревожный немой вопрос ответил не глядя в глаза супруге:

- Сегодня в ночь идем.

- С кем?

- С одним едоком с работы.

Жена вздохнула и отвернулась. Добывать еду с казенных полей было незаконной очень опасно, но в доме уже второй день не было еды.

Стояла средняя и не очень дождливая осень, поэтому оставалась надежда, что еда в полях еще не вся сгнила.

- А как с этим? - Козлов показал на старое оцинкованное ведро.

- Взяла двухдневную норму. С питьем, слава богу, пока перебои редко. Правда, в последнее время какое-то мутное дают. Козлов махнул рукой:

- Лишь бы было.

Он рассказал, как сегодня на работе из окон отдела заведования наблюдал объявленную ранее мирную демонстрацию. Вопреки козловым ожиданиям, демонстрация действительно была мирной: Козлов не заметил у дерущихся огнестрельного оружия - ни автоматов, ни даже пистолетов. Дрались без стрельбы, но остервенело. "Социалисты", шедшие под лозунгом "Социализм или смерть!" столкнулись с "капиталистами". "Социалисты" требовали полного равенства. "Капиталисты" выступали под лозунгом "Еда или смерть!"

Жена рассказала, как ей сегодня повезло. Когда она вышла поискать чего-нибудь горючего для буржуйки на зиму (мебель и книги сожгли еще в прошлом году), обнаружила на подъезде и тут же сорвала для растопки очередную листовку "Памяти" с перечислением всех жильцов дома и их вины:

"А я расту. В прошлый раз был "пособник евреев - подьеврейник". - Козлов устало усмехнулся. - Где только бумагу и грифель достают?"

В этот момент Козлова дернул за руку кривоногий рахитичный сын с голубыми кругами под глазами.

- Па!

- Чего? - Козлов глянул на впалые щеки сына, подумал: "Весь в мать". - Ну чего тебе?

- Па, а что такое велосипед?

- Хм, велосипед, - взор Козлова затуманился воспоминаниями, велосипед он видел. - Это, сынок, двухколесная машина, чтоб ездить. Очень дорогая, поэтому на ней ездит только правительство. А было время, когда на велосипеде мог ездить едва ли не каждый. Говорят, даже дети.

Глаза сына недоверчиво вспыхнули.

- Не веришь? - Козлов разгорячился. - Раньше много чего было. Раньше, например, богачи могли себе позволить питьем мыть руки и даже купаться в питье! И ели тогда, между прочим, три раза в день.

Сын недоверчиво засмеялся: "Шутишь!", и убежал, кривоногий, в комнату. Козлов посмотрел на впалые щеки жены, такие родные и знакомые. Захотелось как-то подбодрить, сказать болевой подруге что-нибудь ласковое, чтобы она хоть на миг забыла о той опасности, которой он подвергнется сегодня ради семьи. Козлов кивнул в сторону комнаты, откуда доносился смех рахита:

- Хороший едок растет. Немного помолчал.

- Ну, мне пора...

Лицо жены исказилось мукой, а щеки стали еще впалее, Она указала в угол, на старенький потертый ППШ, который Козлов обменял по случаю на четыре толстых книги с мягкой бумагой еще год назад:

- Возьмешь?

Козлов отрицательно покачал головой: патронов не выдавали уже два месяца, а старые запасы он как-то незаметно израсходовал по дороге на работу.

Козлов и Петров лежали в кустах, рядом с полем. Было тихо, только иногда с чуть слышным шипением взлетали вверх осветительные ракеты, заливая бугристое грязное поле мертвенным светом.

Козлов мысленно проклинал накрапывающий дождь и грязь. "Жаль, одежду попорчу", - думал он. Выдачи одежды для туловища, ног и ступней в обозримом будущем вообще не предвиделось.

- Поползли, что ли? -Чуть раздраженно прошептал Козлов. -Замерз совсем.

- Не суетись, - пахнул в ответ цынготным ртом опытный Петров. - Дыши себе воздухом, пока он без перебоев. Пусть патруль пройдет.

Патруль прошел, Козлов и Петров поползли вперед утыкаясь белыми лицами между борозд, когда взлетала ракета. Они осторожно перекапывали заскорузлыми пальцами грязь ища твердые клубеньки сырой еды и иногда находя их.

За пазухой уже изрядно топорщилось, когда чахоточный Петров вдруг громко закашлялся кровавой мокротой, не успел на ракете спрятать лицо в грязь, и по ним тут же слева и справа кинжально ударили длинные трассирующие очереди.

"Калашников", - определил Козлов, вжимаясь в грязь. За годы ночной стрельбы он привык к этому звуку и засыпал под него. Он и тут чуть было не задремал, но вдруг услышал гортанный хрип Петрова. Петрову очередью снесло полчерепа. Коллега усоп, добывая еду. Козлов вспомнил, что у Петров в семье осталось четыре едока, из которых один полукормилец. "Как я им скажу?" - подумал Козлов.

Очереди прекратились. Стрелки экономили патроны. "Значит, сейчас придут собирать пули. Надо уходить". - Козлов, пятясь, отполз в кусты, выпрямился и побежал в темноту, стараясь не рассыпать драгоценных клубней.

Комендантский час давно начался, поэтому по городу Козлов передвигался осторожно, озираясь, перебежками, приседая. Подходя к дому, он, опаски ради, прошел к подъезду не по главной тропинке, а обогнув домовое кладбище, здорово разросшееся в последнее время.

У оторванной подъездной двери стоял сосед Козлова Иванов и застегивал ширинку на одежде для ног.

- Воздухом вышел подышать, пока без перебоев? - криво усмехнулся впалым ртом плешивый Иванов.

"Настучит", - подумал Козлов, видя, как сосед жадно шарит взглядом по его подозрительно оттопыренной одежде для туловища.

- А нет ли у вас лекарства, - вдруг попросил Иванов, - второй день голова чего-то ноет и ноет, ноет и ноет.

- Нет, едок, - дружелюбно-виновато сказал Козлов. - Себе достать не могу, неделю как животом маюсь.

- Ну как знаешь. - Недобро зыркнул на клубеньковую оттопыренность сосед. - Сегодня по радио опять передавали правительственное предупреждение: из-за таскателей еды с полей, урожай с каждым годом всем меньше и меньше, поэтому и распределители пустые. Сказали, карать будут нещадно.

- Ладно, зайди завтра утром, дам лекарства, - скривившись произнес Козлов. В заветном месте у него было припрятано резервные четверть таблетки.

Покосившись на соседа, Козлов внезапно подумал: "А ведь в нем добрых пятьдесят килограммов сырой еды". И испугавшись этой мысли, торопливо прошел в загаженный подъезд, прижимая к груди драгоценные клубни. Поднимаясь по щербатой лестнице, он мысленно представлял, как жена положит сырую еду в питье и сварит. Он даже придумал на чем сварить. Они сожгут дверь. В самом деле, зачем им дверь? Растопка есть-листовка. Кресало он всегда носит с собой. А завтра на службе обещали распределять горючее и еду.

Козлов вошел в квартиру почти счастливый, только где-то в уголке памяти еще стоял и мешал окончательно успокоиться холодный труп безвременно почившего Петрова.

Канун

Вечерело. Холодало. Высоко в небе болтались перистые облака. Буревестники летали низко. По всем приметам был канун социалистической революции. Мир содрогался от ужаса и несправедливости.

По улицам Петербурга передвигалась долговязая черная фигура. Родион Раскольников опять шел убивать старух. В городе уже не осталось ни одной процентщицы, а неистовый Родион все не унимался. Поправив петельку под мышкой, Раскольников решил зайти в кабак порассуждать про тварь.

Войдя в полутемное, кисло пахнущее помещение дешевой забегаловки, Раскольников подсел к своему знакомому Герасиму. На руке Герасима синела наколка "НЕ ЗАБУДУ МУМУ". На груди была наколота целая картина- царь руками Герасима утопляет Муму.

- Дай выпить, а то зарублю, - жестами показал глухонемому Раскольников.

Герасим привстал, похлопал себя по ягодицам и ткнул пальцем под стол, в лужу блевотины.

"Иди в задницу, Родион, без тебя тошно", - перевел Раскольников.

В кабачке висел неясный глухой звук. Это кряхтел под игом самодержавия Савва Морозов. За соседним столиком стонали бурлаки. Бурлаки стонали "Интернационал".

- Этот стон у нас песней зовется, - пояснил бурлак сидевшему с ними помятому Некрасову.

"Некрасов опять дует на халяву", - отметил в специальной книжечке агент охранки, торговец опиумом и содержатель притона поп Гапон. Некрасов и Гапон встретились глазами.

"Агент охранки поп Гапон", - подумал Некрасов.

"Вольнолюбивый поэт Некрасов", - подумал Гапон.

- Что новенького? - спросил агент, подойдя к Некрасову.

- Из деревни пишут, что дед Мазай спас Муму, - сказал Некрасов, покосившись на Герасима. - Муму очень выросла, и Мазай продал ее заезжему англичанину по фамилии Баскервиль. Добрейший пес, скажу я вам. Но Герасим пока не знает.

- Ну и ну! - удивился поп Гапон и записал себе в книжечку без точек и запятых: "Ну и ну".

Некрасов успел заметить на обложке книжечки золотое тиснение "От полковника Зубатова лучшему агенту попу Г."

Поп Гапон скользнул взглядом по столику у выхода. Там сидели пьяная растрепанная женщина и граф Толстой.

- Пойми, папаша, - внушала женщина, тупо икая и размахивая указательным пальцем перед картофельным носом графа. - Я не какая-нибудь подзаборная там... я - по любви... а он... - Да я... без билета... под поезд брошусь.

Толстой плакал и сморкался в бороду. Иногда женщина грохала кулачищем по столу, тогда Толстой вынимал зеркало, долго смотрелся в него, после чего жалобно спрашивал:

- Аня, ну скажи мне, Аня, разве я похож на русскую революцию?

"Как это все низко", - Раскольников вздохнул и вышел на улицу. Возле кабака городовой драл уши мальчишке. "А любопытно, тварь он дрожащая или право имеет?" - заинтересовался Раскольников. В этот момент Родиона окликнул знакомый точильщик.

- Родя, ты, никак, опять за старушками собрался. Не сезон, вроде. Давай топор поточу.

- Поточи, согласился Раскольников.

- Эх, Родя, - разбрызгивая с лезвия искры, сокрушался точильщик, - все беспутством занимаешься, студентствуешь. Лучше бы денег заработал.

- Ходил я нынче к Достоевскому. Просил взаймы. Не дает, собака, - хмуро ответил Раскольников. Он умолчал, однако, что выйдя от Достоевского, написал мелом в парадном: "ДОСТОЕВСКИЙ - КОЗЕЛ".

- Хватит или еще подточить? - спросил точильщик, протягивая топор Роде. - Возьмет такая заточка старушку?

- Смотря какая старушка, - рассудительно ответил Раскольников, цвенькая ногтем по лезвию. - Иную тюкаешь, тюкаешь... Особенно живучи процентщицы. Очень прочная голова... Эх, да разве теперь старушки! Вот раньше были старушищи, так старушищи! За полчаса не обтяпаешь.

- Вот и ладно, - сказал точильщик, - с тебя, Родя, три копейки.

- Три копейки, - задумчиво повторил Раскольников и ударил точильщика топором по голове.

Точильщик рухнул как подкошенный возле станка. Раскольников оглядел его нищенскую, латанную-перелатанную одежду, худую обувь, мозолистые руки.

"Проклятое самодержавие", - подумал Родион.

...Узнав в Цюрихе про Раскольникова, Владимир Ильич вскочил, зашагал по комнате, вцепившись большими пальцами в жилетку. Глаза его заблестели.

- Какой человек! Какой матерый человечище! - воскликнул он и, хлопнув Плеханова по плечу а потом по голове, заключил, - но мы пойдем другим путем. Да-с, батенька. Мы сначала захватим почту и телеграф.

Сталкер

Он был высок и сух. Никто не мог определить его возраст: то ли годы избороздили лицо глубокими морщинами и мазнули по волосам белым, то ли работа. Красноватое, опаленное жаром лицо, непонятного цвета жесткие усы, живые, блестящие глаза, форменный комбинезон, тужурка; а вместо каски старая войлочная шляпа - высший шик. Это был настоящийМастер. Уже много лет он водил Туда любопытствующих, отвечая за их жизнь и психическое здоровье. Женщины благоговели перед ним, любили его, как настоящего мужчину. Но Мастер словно бы и не замечал этого, слишком многое видел он Там, чтобы отвлекаться на суету.

Вот и сейчас Мастер хмуро оглядел очередную группу, поднял руку, призывая к вниманию:

- У вас еще есть время передумать. Даю минуту, можете снять снаряжение. Это не трусость, это нормально для человека. Потом будет поздно. Там пути назад нет. Только за мной. След в след. Закон - беспрекословное подчинение... Никто? Все расписались? Тогда вперед.

Он кивнул охраннику с револьвером на боку, тот открыл турникеты, и группа просочилась на территорию.

- Ни пуха! - сказал охранник.

- К черту! - серьезно ответил Мастер. В приметы он верил.

...Они шли уже пятнадцать минут. И ничего не случалось. Перебирались через рельсы, переходили, помогая друг другу, глубокие котлованы, перелезали через кучи песка, бетонные блоки. На пятиминутном привале Мастер сказал:

- Осталось недалеко. В цех войдем через подземный переход, так безопаснее.

Вход под землю представлял собой рыжую от ржавчины, покосившуюся будку с висящей на одной петле железной дверью.

- Осторожно, там нет одного пролета. Ну и света, конечно.

Освещая бурые потеки на стенах, группа шла по колено в воде по подземным лабиринтам, распугивая крыс.

- Вода прибывает, - сказал Мастер.

- А откуда она? - спросил, тяжело дыша, толстый экскурсант.

- Кто ж его знает, - Мастер оглядел толстого.- Это производство. Здесь никто не знает причин. Говорят, Луна влияет. А может, трубу прорвало. Но вечером будет отлив.

В огромный гулкий цех вылезли возле вращающегося шпинделя.

- Аккуратнее, - предупредил Мастер. - Опасное место, видите, я тут проволочку загнул - знак. Троих разорвало. Это место мы называем мясорубкой.

Железные развалы группа преодолела почти без приключений, если не считать того, что толстый, заскользив на залитом маслом полу, сорвался и повис на страховке над чем-то лязгающим. Вытащили.

- Чу! - сказал вскоре Мастер, подняв руку. - Кажется, в цехе чужие... Нет, показалось.

В одном месте над группой пролетело что-то огромное, раскаленное.

- Сляб, -сказал Мастер, привычно проводив взглядом грохнувшееся в стену и потрясшее цех железное чудовище. - В неурочное время, однако.

На привале под рольгангом субтильный юноша спросил Мастера:

- А где же рабочие?

- Святая наивность, - чуть усмехнулся Мастер, жуя сухпай и не забывая остро поглядывать по сторонам. - Вы что думали, как только войдете в цех, у первого же станка рабочего увидите? Это цех. Производство. Здесь свои законы. Кстати, никто не забыл инструкцию, как вести себя при встрече с рабочим? Никаких резких движений. Только по инструкции. И главное - не показывайте им свой страх.

- А я и не боюсь! - вызывающе сказал юноша.

- Врешь, - опять усмехнулся Мастер. - Я и то боюсь. Нельзя показывать.

- А я люблю рабочих, - вдруг мечтательно произнесла дама интеллигентного вида. - Они такие милашки. В них чувствуется живая инстинктивная сила, первобытная свобода, которой нам так не хватает.

Мастер промолчал, только недобро покосился на даму. В ту же секунду что-то черное мелькнуло рядом с ними, раздался отчаянный крик интеллигентной дамы. Мастер выругался: толстый растерянно оглядывался, ища свою каску, которую снял на время привала и положил рядом. Теперь каски не было.

- Ч-что эт-то было? - чуть заикаясь спросил юноша.

- Рабочий, - коротко и недовольно буркнул Мастер. - Приведите даму в порядок. Вон рядом с вами, юноша, сверху течет, плесните на даму. И не бойтесь, это не кислота, травильное отделение мы уже прошли. (Юноша невольно погладил красные пятна химических ожогов на шее). Это почти чистая вода после гидросбива.

В термическом отделении дама ойкнула и указала пальцем куда-то в пар и дым. Там, возле смятого стального рулона стоял рабочий.

- Я боюсь! - пискнула интеллигентная дама и прижалась к своему холеному спутнику с лицом пианиста.

- Не бойся, - неуверенно сказал пианист, поправляя пальцем очки в тонкой золотой оправе.

- Без паники! - Мастер напрягся, потом крикнул что-то на незнакомом языке рабочему. - Это Васька. Он смирный, только любопытный очень. Кыш! Ну, иди отсюда! Вот дьявол!..

Мастер сунул руку в карман, вытащил блестящий гаечный ключ и бросил его рабочему. Тот схватил ключ и скрылся за рулон. Оттуда послышалась возня, видимо, другие рабочие хотели отнять у Васьки ключ.

На выходе из цеха Мастер неожиданно резко остановился, потянул носом, переменился в лице и рявкнул:

- Ложись!

Все упали в масляную лужу со стружками. Раздался оглушающий взрыв, упруго ударила взрывная волна, сверху начали падать обломки кирпичей, труб, осколки крыши. Завоняло газом.

- Все живы? - спросил Мастер, поднимая голову и стряхивая пыль со шляпы.

- Кажется, все, - ответил юноша. -Вот только толстому ногу поломало, а мне каску раскололо.

- Ну, слава Богу, - вздохнул Мастер. - Без потерь, значит.

- Что это было? - спросил пианист, поднимая свою контуженную даму.

- Печь... была. Давно она не взрывалась, я уж думал: испортилась, - сказал Мастер и начал с помощью обломка трубы накладывать шину на ногу лежащего без чувств толстого.

Самый правдивый рассказ об армии

Рядовой Фуфайкин не знал любви. Ему не писала девушка, поэтому он живо и человечно интересовался амурными делами старших товарищей по службе.

Рядовой Фуфайкин подошел к другому рядовому, которого звали рядовой Бузыкин. Последний был бессменным добровольным выпускающим стенгазеты "Родная пядь" и сейчас как раз занимался любимым делом - рисовал заголовок "Именины в роте".

- Что пишет любимая девушка? - поинтересовался рядовой Фуфайкин.

Рядовой Бузыкин вытер краску с пальцев специальной тряпочкой и бережно достал из кармана гимнастерки письмо.

- Моя любимая девушка пишет следующее: "Дорогой рядовой Бузыкин! Намедни кадрился ко мне один молоденький и симпатичный из себя канадский миллионер. Он встретил меня на улице, возле клуба и буквально стал не давать проходу. Все звал к себе на виллу, в Канаду. А я ему сказала, что ни в какую Канаду не хочу, а буду честно ждать из части рядового Бузыкина, отличника боевой и политической подготовки". Вот какая у меня любимая девушка, - закончил чтение рядовой Бузыкин, - не прельстилась на заграничного красавца!

В этот момент рядового Фуфайкина позвал сержант Кулаков. Товарищ сержант служил уже второй год, а рядовой Фуфайкин - один месяц.

- Рядовой Фуфайкин!

- Я! - сказал рядовой Фуфайкин.

- Вас ищет майор Кузькин. Идите к нему... Постойте, - глаза товарища сержанта потеплели, - давайте, рядовой Фуфайкин, я вам портянки постираю. Вы ведь у нас новенький, не обвыклись еще... Ну идите.

Рядовой Фуфайкин строевым шагом пошел к товарищу майору.

Майор Кузькин сидел в красном уголке, он пригласил сесть рядом рядового Фуфайкина.

- Как старший товарищ, я очень беспокоюсь, как у вас дела, рядовой Фуфайкин. Не тяжело ли вам первое время? Что пишут из дому?

Рядовой Фуфайкин вздохнул:

- Ах, товарищ майор, пишут... Еще нет даже 2000 года, а нашей семье уже выделили отдельную квартиру. Даже три. Папе, маме и мне. Теперь мы вынуждены будем жить поврозь. А я так уважаю папу с мамой!

Майор посочувствовал солдатскому горю:

- Ничего, товарищ Фуфайкин, мы тут с товарищами посоветуемся, обмозгуем, как вам помочь.

Зазвонил телефон.

- Товарищ майор слушает, - сказал Кузькин.

- Товарищ майор, снимите трубку, - посоветовал рядовой Фуфайкин.

- Ах, да, - майор снял трубку, - товарищ майор у аппарата... Да, товарищ полковник. Понял, товарищ полковник. Иду, товарищ полковник.

Майор повесил трубку, встал.

- Извините, товарищ Фуфайкин, меня вызывает товарищ полковник. Я должен с вами проститься.

Майор Кузькин строевым шагом пошел к товарищу полковнику.

Товарищ полковник высился в своем кабинете, как гора пик Коммунизма. Недавно, за выслугу лет, ему вручили вторую медаль "Самый отважный в армии", и теперь он был дважды самый отважный.

- Товарищ полковник! - войдя, закричал Кузькин, приложив руку к фуражке.

- Вольно! - махнул рукой полковник.

"По вашему приказанию прибыл", - про себя закончил педантичный Кузькин.

- Христос воскрес, товарищ майор, - доверительно доложил полковник.

- Как прикажете, - рассеянно сказал Кузькин, но тут же поправился: - Воистину воскрес, товарищ полковник!

- То-то, - наставительно подняв палец, сказал полковник. - Скоро пасха, светлое христово воскресение, порадуйте солдат куличами и хорошей строевой песней.

- Есть! - крикнул майор.

- Как поживаете? Нет ли у вас каких-нибудь проблем, майор Кузькин?

- Никак нет! Жена моя опять беременная, так вчера захотелось ей съесть плод манго. А в военторговской автолавке одни ананасы. А у нее от этих ананасов только девочки рождаются.

- Ах, безобразие, - сокрушенно покачал головой товарищ полковник, - ну, ничего, разберемся, поможем вашей жене родить мальчика. Я строго накажу этих интендантов. Черт побери!

Майор Кузькин покраснел: полковник слыл в части отчаянным ругателем.

- А знаете, товарищ майор, мы решили очень досрочно представить вас к очередному званию - "старший майор" и назначить на новую должность - "самый главный в подразделении".

- Что вы, - смутился майор, - мне уже недавно присвоили одно. И я считаю, что недостоин пока. У меня еще много недоработок среди рядовых, товарищ полковник. Вот и у товарища Фуфайкина проблемы...

Фуфайкина разбудил ощутимый толчок в бок.

- Вставай, сынок, белый свет проспишь!

Фуфайкин разлепил глаза. Перед ним, двухметрово уходя в потолок, стоял старослужащий Кулаков.

- Ты уже постирал мои портянки? - ѕсонно спросил Фуфайкин.

Лицо Кулакова медленно вытянулось от горя.

- Окститесь, Фуфайкин, какие портянки? Их уже сто лет в обед как отменили. А носочки ваши я простирнул, вон висят.

Фуфайкин перевел взгляд на свои белые носки с вышитыми красными буквами "СА".

Сдвинув в сторону сержанта, к постели подошел майор Кузькин:

- Лежите, лежите, - майор присел на койку Фуфайкина. - Вы у нас новенький, как служится? Не устаете с непривычки?

Фуфайкин отрицательно покачал головой.

- Вот и ладненько. Я вам тут кофе принес.

"И приснится же такая глупость, - думал Фуфайкин, потягивая крепкий кофе, с чуть заметным ароматом коньяка. - Дважды отважный... Старший майор... Таких и званий-то нет. Манго еще. Смешно. Ну когда это в солдатской столовой не было манго?!"

... - ТАК

Дверь

Присев на корточки, Старик сунул сухое полено в горящую красноту печки.

Со скалистых гор дули холодные ветры, моросил дождь, но в комнате было тепло: Старик не жалел дров. Пошевелив кочережкой потрескивающее пламя, он кряхтя поднялся, положил кочергу, подошел к столу, сел и начал медленно есть, осторожно снимая с вареных картофелин тонкую кожуру.

Было тихо, только чуть слышно барабанили капли по крыше, да надоедливо стучали ходики и тень от маятника судорожно металась по стене. Озерцо расплавленного парафина под дрожащим пламенем свечи внезапно вздрогнуло и через проплавившийся край прозрачной слезинкой скатилось по огарку вниз, мутнея с каждым мгновением. За окном уже давно была непроглядная темень. Старик взглянул на циферблат: "Сегодня уже никто не придет".

Он смахнул со стола крошки в горсть, ссыпал их на грязную тарелку, отряхнул ладони, накрыл чугунок картошки миской с нарезанным хлебом, а хлеб сверху чистой тряпицей, чтобы не садились мухи. Отвернув кран самовара, ополоснул тарелку, предварительно ссыпав в нее картофельную кожуру и крошки в ведро с помоями.

"Ведро пора выносить, - подумал Старик. - Завтра. Да и подмести не мешает и, вообще, прибраться, полы помыть".

С тех пор, как умерла старуха, жена, он ни разу не мыл полы, только мел. Не хотелось.

Он вспомнил, как незадолго перед смертью старуха стала все чаще уставать, задумываться. Моет посуду и вдруг застынет, не донеся чистую тарелку до стола, и смотрит, смотрит куда-то. Будто мысль какая-то глодала ее. И Старик хоть и прожил с ней 40 лет и знал ее всю, так и не мог придумать, какая же это мысль....Старик поставил чистую тарелку в древний, тяжелый буфет, прикрыл дверцу с дребезжащим стеклом и начал разбирать постель, зная, что, как всегда, полночи будет лежать с закрытыми глазами, силясь заснуть. И что его будут преследовать те же мысли и воспоминания...

Старуху он нашел во дворе, и то, что она умерла не в комнате, почему-то страшно поразило его. И когда он тащил ее тяжелое тело в дом, и когда сколачивал гроб, его неотступно преследовала догадка. Зачем она вышла из дома? Неужели!? Нет, не может быть! Она сказала бы ему. Впрочем, говорили они за эти сорок лет мало, а в последние годы преимущественно молчали, и лишь в те дни, когда приходили редкие гости, под крышей дома слышалась живая человеческая речь.

Но об этом она бы сказала, не может быть, чтобы не сказала. Наверно, старуха просто пошла к сараю за дровами. Эта мысль успокоила. Ну да, конечно, она просто пошла за дровами. Вот и все. Вот и все.

...Старик разбил кочергой красные угли, закрыл печную заслонку, чтобы не уходило тепло. Подошел к столу, дунул на бугристый огарок. Разделся. Лег.

Глаза постепенно привыкали к темноте, старик различал стол, край комода, повернувшись, можно было увидеть красноватые огоньки углей в печи.

С наступление темноты, казалось, все звуки резко обострились. Привычно стучали ходики, из умывальника в таз падали редкие капли. Вскоре где-то за печкой затрещал сверчок, в углу что-то тихонько, на пороге слышимости, зашуршало. Ночной дом жил свой, незнакомой жизнью.

Странно, когда была жива старуха, лежа с ней в кровати, он не слышал всех этих звуков, хоть и тогда страдал бессонницей...

К утру дождь кончился, и когда, успев поесть, Старик вынес помойное ведро, чтобы выплеснуть его в канаву, тучи уже растаскивало, местами проглядывало голубое небо и, пробиваясь сквозь обрывки туч солнце сверкало в каплях обильной росы. Легкий ветер развеивал последние клочки ночного тумана.

Дом Старика стоял в ущелье, с трех сторон зажатый горами, и все путники, идущие по ущелью, неминуемо выходили сюда.

Старик распрямился, потирая ноющую поясницу, вдохнул полной грудью горный воздух и подумал, что сегодня обязательно кто-то придет, Сегодня будет Гость.

Сколько их перебывало в этом дом за сорок лет! Много. Очень много. Они приходили и уходили, но всех их Старик помнил, а с некоторыми даже разговаривал в мыслях долгими бессонными ночами. Разговаривал, стараясь понять, просто понять их, но призраки растворялись, так и не успев все до конца растолковать, объяснить.

Иногда ему казалось, что он вот-вот поймет, но наступало утро, и день поглощал Старика мелкими заботами, суетой.

Они приходили по одному, ночевали в доме, а наутро уходили дальше, в Дверь. И ни один не вернулся. Ни один.

Как-то раз Старик ради любопытства ходил к Двери. Вошел в пещеру, прошел темным туннелем сначала прямо, потом узкий ход круто свернул направо, и Старик увидел ее - Дверь. Обычную деревянную дверь, окованную железом, с тяжелым металлическим кольцом вместо ручки.

Посмотрел и вернулся, не открыл. А они открывали, думая, что там оно - Великое и Неведомое. Но Старик знал, что там только Смерть.

Каждому, кто приходил сюда, Старик говорил об этом, что из-за двери еще никто не возвращался, что ничего там нет, только смерть. Так зачем же? Зачем?

А они улыбались в ответ, эти безумцы, которым еще жить да жить.

И наутро уходили. А он оставался и ждал других, потому что каждый имеет право отдохнуть перед смертью хотя бы одну ночь. Ночь, после которой Старик провожал этих упрямцев до входа в пещеру.

Все они были веселы и молоды, и Старик жалел их. Лишь однажды по ущелью к дому пришел мужчина лет пятидесяти.

Они ужинали и разговаривали. Мужчина интересовался, не трудно ли им вдвоем со старухой управляться по хозяйству, рассказал о новостях, спросил:

- Вы давно здесь?

- Да сорок лет уж. Встречаем, провожаем.

- У вас, наверное, дети есть?

- Нет... то есть... Был сын, - старик почувствовал на себе взгляд жены. - Он погиб. Двадцать лет назад

- Простите.

Помолчали.

- А у меня в общей сложности трое, -сказал наконец мужчина. - Мальчик и две девочки. Девочки маленькие совсем. Занятные такие.

Он чуть улыбнулся. Вздохнул.

- А жена?

- Что?.. Ах, жена... Ну да, жена...

- Умерла? - не понял Старик.

- Да нет. Нет, жена как раз жива и здорова... Жива и здорова. И дети, слава Богу. У меня хорошие дети. Мальчик и девочки две, - почему-то повторил он и опять чуть заметно улыбнулся.

"Зачем?!" - хотелось крикнуть Старику. Этот вопрос жег и раздражал. Зачем? И мужчина уловил, понял этот висящий, вибрирующий вопрос и ответил, не глядя на хозяина.

- Не так я жил, старик. Не так жил. - Он положил руки на столешницу.

Старик глянул на его благообразные седые виски, на породистое лицо, перевел взгляд на крупные честные руки и почему-то поверил не так жил.

- Там обрыв, смерть, - сказал он, не отводя глаз от подрагивающих рук.

- Нет, старик, там Смысл.

Это были их последние слова, больше они не разговаривали. А наутро Гость ушел.

Ушел, как все. И, как все, не вернулся.

А вскоре умерла старуха...

...Старик поставил пустое ведро на место, взял веник и начал мести пол...

С этим мужчиной он разговаривал по ночам чаще, чем с другими. С мужчиной и с сыном:

- Неужели ты не понимаешь, что это бесполезно, это глупо, это никому не нужно! Ну кому ты принесешь пользу своей смертью, скажи. Ну кому?! Я хочу понять! - горячился Старик. - Оттуда не возвращаются, ты же знаешь!

- Но туда идут! А вдруг мне повезет, отец. - Отвечал ему сын, как и двадцать лет назад, перед последним утром. - Кому-то должно повезти.

- Ты погибнешь, ты понимаешь это?!

- Наверно. Но кто-нибудь вернется оттуда. И я не вправе ждать, если могу хоть на мгновение, хоть на одну свою жизнь приблизить этот момент...

Потом он ушел.

Тогда Старик ночью впервые плакал. Впервые после детства. Ворочался, старался, чтобы не заметила жена. Она еще ничего не знала...

...Старик подмел пол, провел сухой тряпкой по комоду, стирая пыль. Сходил с пустым помойным ведром к колодцу, досадуя, что забыл сделать это сразу, когда выливал помои. Набрав воды, принес в дом, бросил в ведро серую тряпку, взял в углу швабру.

В этот момент стукнула входная дверь.

- Здравствуйте, дедушка.

Старик вздрогнул и обернулся, подслеповато щурясь: от волнения заслезились глаза.

- Здравствуйте, дедушка.В левой стороне груди защемило. Старик трясущейся рукой прислонил швабру к столу. Понимал, что нужно ответить, но не мог. Стоял и смотрел, часто моргая, не чувствуя, как с тряпки, которую держал в руках, тонкой струйкой стекает на тапочек вода.

- Что с вами? - встревожилась девушка и взглянула на своего, смущенного переминавшегося с ноги на ногу, спутника длинного парня в очках.

Ему не было плохо. Просто сорок лет назад они с Мартой вот так же вошли в этот дом и Марта сказала пожилому хозяину:

- Здравствуйте, дедушка...

Но они с Мартой не ушли тогда, как уйдут завтра эти двое. Не ушли потому, что хозяин был стар и после него некому было бы встречать приходящих сюда. А ведь каждый имеет право отдохнуть перед смертью хотя бы одну ночь. Разве нет?

Так он сам стал Хозяином, а позже, после смерти сына - Стариком.

...Старик наконец уронил тряпку в ведро и засуетился. Бросился мыть руки, достал из комода чистые тарелки, начал было разводить огонь, но молодые быстро взяли все в свои руки.

Старик хотел сказать, что он скоро умрет и некому будет... Но, увидев, как весело они работают, как смотрят друг на друга, промолчал.

И когда они сидели за столом, он не задал им своего традиционного вопроса - зачем? Он просто слушал, как они щебетали ни о чем, изредка односложно отвечал на их вопросы, а сам мучительно пытался вспомнить о чем они говорили с Мартой в свой первый день. Они ведь тоже шли в Дверь. И не дошли. Так о чем же они говорили тогда?

О чем? Кажется, о чем-то важном. Их разговор был полон большого смысла, в отличие от разговора этих двух.

А, может быть, наоборот? Весь смысл-то и содержался в болтовне этих детей?

Наутро, проводив их до пещеры, Старик вернулся домой и, остановившись у порога, долго осматривал свою комнату, будто видел ее впервые.

Весь день он приводил в порядок свое хозяйство. Переложил покосившуюся, грозившую упасть поленницу, принес охапку дров в дом и аккуратно брякнул их около печки. Починил висящую на одной петле калитку, выбросил годами лежавший неведомо зачем хлам из кладовой. Инструменты и спички положил на видное место.

Эту ночь, впервые за много лет, он хорошо спал... А утром он сходил на могилу Марты, взял с твердого могильного холмика горсть земли, положил ее в небольшой полотняный мешочек и, завязав его, опустил в карман. Немного постоял, неловко переминаясь и безмолвно шевеля губами.

Затем Старик развернулся и медленно пошел до боли знакомой дорогой. На этот раз он шел один.

Солёные ветры

"Здесь совсем другая жизнь, Лена. Другие проблемы, другие люди, другая психология - все другое. Я не могу это объяснить, это надо видеть и чувствовать.

Начать с того, что сразу рухнули ходящие в Москве легенды о счастливых замужествах, о том, что будто бы здесь, прямо в Бен-Гурионе, у трапа наших девочек встречают толпы женихов. И будто девушки-олим тут вообще нарасхват. Ни хрена подобного! Израильтяне - мужики себе на уме, западный менталитет. Зачем им нищие олим? Они лучше свою, побогаче возьмут. Чистые жиды! Нас, кстати, тут все зовут русскими. Как все странно. Могла ли я, московская еврейская девушка, помыслить, что когда-нибудь меня будут уничижительно называть русской, а я стану называть моих соплеменников-евреев на их родине жидами?! Ну точные жиды! А мы тут точные русские.

Все-таки я русская, Ленка. Мне здесь многого не хватает в жизни. Хотя сама жизнь мне... не то, чтобы нравится, а как-то развлекает меня. Все необычно. Впрочем, об этом я уже писала... Тут жить и легче, и труднее. С работой - полный швах. Говорят, в провинции с этим чуть лучше, но после суетной Москвы я могу жить только в Иерусалиме. В захолустье я просто загнусь. (Хотя вот на оккупированных территориях жилье дешевле). Живу я пока на пособие от Министерства абсорбции. Подрабатываю - мою полы тут в одной забегаловке. Капают какие-то шекели. В общем, на жизнь хватает, на небогатую. Самое дорогое - жилье. Я снимаю тут двухкомнатную квартиру на пару с одной девчонкой из Питера. Вместе учим идиотский иврит в ульпане школе по изучению языка для олим.

Поначалу по приезде поселили нас в гостиницу, за три дня житья в которой заплатила я уйму бабок - целую кучу этих вонючих шекелей (250 шекелей, что соответствует 125 долларам США). Это колоссальная для меня сумма. Вот почему я быстро смоталась из этого отеля на квартиру.

Как-то я сумбурно, по-моему, все это пишу, но ничего, сейчас постепенно распишусь, войду в колею и так далее. Тебя, конечно, интересуют цены. Это правильно. Вот слушай. Министерство жидовской абсорбции выделяет мне примерно 1000 шекелей в месяц. На жилье у меня уходит 380 шек. За газ, воду, телефон (кому мне звонить? жидам этим?), электроэнергию вылетает еще сотня в месяц. Ну еще кое-какие мелочи вылезают. По здешним понятиям я нищая баба. Но по совковым представлениям у меня вполне достойная жизнь. Потому что на оставшиеся вонючие шекели я ем и одеваюсь. Это дешево. Еда тут дешевая. Суди сама: огурцы - 1,5-2 шекеля за кг, яблоки- 2,5-3,5 ш/кг, бананы и картошка - 2-2,5 шекеля. Сыр, правда, очень дорогой - 18-20 шек/кг. И торты. Поэтому торты я не ем, а сыр очень редко.

Одеваюсь я, где подешевле - на арабском рынке. Потому что, например, кроссовки в магазине "Каньон" стоят 75-150 шекелей, а на рынке -18-40.

Работа мне не светит, общения, кроме Ольги, моей соседки-сожительницы, с которой мы платим за квартиру, практически нет. Ну я иногда, конечно, говорю с израильтянами, но это не то. Это просто обмен информацией, а не общение. Да если еще учесть мой инвалидский иврит и такой же инвалидский английский. Хорошо еще, что тут полно народу понимает русский.

Короче, контакты с израильтянами нельзя назвать полноценным общением, скорее разговорной практикой. Соответственно, друзей среди них у меня нет. Да и вообще я сомневаюсь, что тут имеют представление, что такое дружба по-нашему. Я имею в виду, по-русски. Вот странно. В Москве под словом "наши" я имела в виду все еврейское. А в Израиле под "нашими" подразумеваю все русское. Вот такая инверсия.

А уж о ночных посиделках на кухне за бутылкой местной водки (0,5 л - 2,5 шекеля) здесь знают только бывшие наши.

Поэтому досуг мой беден. Книги тут очень дорогие, съездить куда-то - дорого. Одна поездка на автобусе стоит столько же, сколько кило картошки. А кило картошки я могу два дня есть. Вся я далека от этой израильской жизни, и, сидя с Ольгой вечерами возле масляного обогревателя (страшно дорогая штука, но, к сожалению, необходимая), мы предаемся воспоминаниям о прошлой жизни.

Предаваться воспоминаниям и писать длинные письма на Родину - что еще остается бедному еврею? А вот сейчас я просто совмещу оба эти занятия... Я буду делиться воспоминаниями с тобой, объект моих воспоминаний. Я так хочу. Меня это не толькосогревает, но и возбуждает. А возбуждение - суть приятные эмоции, оазис среди этой мерзкой израильской зимы.

Ты помнишь нашу первую встречу?

Это было у меня. Я специально пригласила тебя тогда, чтобы между нами случилось ЭТО. Ты еще накануне получила "банан" за контрольную по физике, потому что долго болела, и потом все боялась, что эта "пара" выйдет тебе боком в четверти. Тогда-то я и предложила тебе прийти ко мне "позаниматься". Я вкладывала в это слово свой, особый смысл.

Ты пришла ко мне с учебником и тетрадью. Наивная! Глупая пятнадцатилетняя целка! Сначала я повела тебя на кухню пить чай. Я внимательно оглядывала тебя с ног до головы. Мой взгляд непроизвольно задерживался на разных местах - груди, бедрах. Я ничего не смогла с собой поделать. Я хотела тебя. Я черненькая, крепкая еврейская девочка хотела беленькую русскую девочку. Кажется, ты еще спросила тогда:

- Что ты так смотришь?

И я смутилась:

- Ничего...

Потом мы пошли в мою комнату, где у меня на столе как бы случайно лежал наполовину прикрытый газетой порнографический журнал, который я с превеликим трудом выпросила у двоюродной сестры на несколько дней специально для этого случая. Я размышляла, удастся ли мне моя задумка или нет.

Я шла в комнату сзади тебя и не отрывала глаз о твоей качающейся попки. Ее половинки, обтянутые потертыми голубыми джинсами, при ходьбе двигались вверх-вниз. Я давно мечтала иметь такие же джинсы, но средства не позволяли.

Я все рассчитала правильно. Журнал ты заметила. Я специально так прикрыла его газетой, чтобы осталась видна самая соль - большой член и мужские ноги.

- Ой, что это у тебя?

Клюнула! В груди у меня что-то сладко опустилось в приятном предвкушении. Я знала, что теперь ты подойдешь, попросишь посмотреть, и я, конечно, разрешу, скрывая волнение.

- Да это я у двоюродной сестры на пару дней одолжила, чтобы не скучать. Хочешь посмотреть?

- Хочу!

Я вытянула из-под газеты датский журнал. Цветной. Толстый. Когда сама я, запершись от родителей в туалете или ванной, разглядывала журнал, у меня дрожали колени от возбуждения. Я вся покрывалась липким потом. И если дело было в ванной, я откладывала журнал на табуретку и направляла теплую струю душа между ног...

Мы сели на диван и начали листать журнал. Точнее, ты листала, а я искоса наблюдала за твоим лицом, твоей реакцией. Если ты надолго задерживала взгляд на какой-то фотографии, я переводила на нее взгляд и пыталась определить, что тебя на ней привлекло.

Ты была крайне заинтересованная и возбуждалась все больше и больше.

На одном снимке тебя привлек огромный кривой член негра. Но я с интересом ждала, задержится ли твой взгляд на фотографиях, которые заводили меня больше всего, просто с ума сводили. Ты уже, конечно, догадалась, что я имею в виду.

Ты перевернула очередную страницу, на которой очередной мужик совал свою блестящую залупу в рот очередной даме, и наконец открылись любимые мои снимки. Я волновалась - не будешь ли ты листать их быстрее обычного, заинтересуют ли они тебя?Это были лесбиянки. Прошло много лет, но я как сейчас помню эти кадры. Целующиеся, лижущие, ласкающие друг друга девушки. Дольше всего ты задержала взгляд на развороте, где были изображены две девушки. Одна совершенно раздетая, лежала поперек кровати, раздвинув и свесив с кровати ноги. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт. Она пальцами раздвинула половые губы. Другая, одетая, кончиком языка дотрагивалась до разбухшего клитора первой.

Эти снимки потому задержали твой взор, что были, как бы сказать, более реальными для нас, нашего возраста, чем другие. Мы знали, что "правильный", "классический" секс - секс с мужчиной. Но мужчины с членами - это все у нас в далеком каком-то будущем. Все эти большие кривые члены с блестящими головками - для каких-то больших, взрослых теток, а не для нас. Ну разве могут восьмиклассницы, дети, каковыми мы себя ощущали тогда, заниматься взрослым серьезным сексом? Нам еще рано. И опасно. И страшно. И мама заругает. А вдруг залетишь? А вдруг чего-нибудь подцепишь? А вдруг в школе узнают на медосмотре? Все эти страшные перспективы, из-за которых можно и вены вскрыть, и газ открыть, и с этажа скакнуть, - на выбор. Хорошее удовольствие, из-за которого в петлю! Нет!

Но тело-то в принципе уже созрело, тело хочет ласки, тело хочет секса, тело хочет забиться в оргазме, сотрястись от всплеска гормонов. Для этого-то мы уже достаточно большие. Во всяком случае я.

И тут вдруг ты видишь подсказку. Оказывается, можно делать настоящий парный секс без мужчины. С подругой. И не опасаться огласки, болезней, залета. Это не постыдное извращение голодных малолеток. Это просто разновидность сексуального общения, которым занимаются даже взрослые солидные - люди красивые, ухоженные женщины, у которых не должно быть недостатка в мужчинах. А мы что, не взрослые?

- Нравится? - хрипло спросила я, чтобы как-то начать. И не давая тебе отступить, спрятаться за дежурную фразу, открылась. - Меня это сильно возбуждает.

- Меня тоже, - призналась ты и непроизвольно свела ноги в своих голубых джинсах.

Я была уверена, что трусы у тебя давно уже мокрые.

- А зачем ты взяла у сестры этот журнал? - спросила ты.

Ты на верном пути...

- Я люблю его рассматривать, когда никого нет дома или когда моюсь в ванной.

- И что?

Ты ждала моего признания в онанизме. Я готова была признаться, мне это было даже на руку, мне хотелось этого, чтобы еще больше открыться в своем интиме, убрать все барьеры. Но я интуитивно решила чуть-чуть потянуть, распаляя тебя.

- Обожаю это смотреть. Меня это приятно разогревает, - я старалась говорить ровно. Не знаю, насколько это получалось. Тебе видней.

- А что приятного потом ходить заведенной? Наверное, это даже вредно, если организм не получает разрядки...

Глядя на меня большими голубыми глазами, ты своими вопросами просто толкаешь меня к постыдному признанию в мастурбации. Сейчас из меня выльется этот сладкий стыд признания. Скоро.

- А может, я получаю...

- Что? - твои губы нетерпеливо дрогнули.

- Разрядку.

- Как?

Мне дальше отступать некуда. За спиной - пропасть признания. Я лечу туда, самоубийца. Если ты завтра растреплешь девчонкам... А через них дойдет до мальчишек (о, я даже знаю через кого именно - через эту рыжую дуру Крынкину!). Тогда мне придется менять школу, может быть, место жительства. Хорошо, если не затащат в подвал и не изнасилуют. Раз онанируешь, значит, хочешь! А вот мы тебя сейчас и оприходуем! И не вздумай орать, онанистка, жидовское отродье!..

Но даже если всего этого не будет, все равно признаться в онанизме - это... Ну так никто не делает. В этом не при-знаются.

Но мне нужно сорвать последние покровы, я иду на интимное сближение, я говорю:

- Сама. Можно ведь и самой.

Ты смотришь на меня. Я призналась. Но ты хочешь услышать это еще раз и в другой, более ясной форме. Хорошо, любимая.

- У меня есть специальный гель на водной основе...

Ты заинтересована: это не просто мастурбация, это уже что-то с косметико-медицинским уклоном.

- Он полезен для кожи и вообще... Снимает напряжение. Я наношу и втираю в соски, во внутреннюю сторону бедер...

Я делаю паузу.

- Ну...

Ты нетерпелива, моя девочка.

- Потом тонким слоем на ладонь и пальцы, - машинально я немного раздвигаю ноги, моя правая рука непроизвольно перемещается ближе к моему паху. - И мажу между ног, половые губы, клитор...

От произнесения вслух этих слов у тебя вздрагивают ноздри. Я делаю едва заметное движение рукой, будто ладонь, намазанная гелем, уже движется между моих распахнутых ног по нежным местам.

- А потом растираю, втираю, сначала медленно, а затем все быстрее и быстрее...

Твои глаза завороженно смотрят за моей рукой, лежащей на моем бедре и намеком имитирующей движения.

- А разве ты делаешь это без геля? - внезапно, но мягко спрашиваю я.

- Да...

Поздно. Слово не воробей. Оно вылетело случайно, и ты его не поймала. Машинальный ответ по существу. Теперь мы обе онанистки. Свободные как птицы онанистки. Мастурбационистки. Рукоблудки.

Мне остается один шаг. Ты, конечно, помнишь, как я его сделала. Не можешь же ты забыть, как это произошло в первый раз! Я тогда просто предложила:

- Давай вместе попробуем!

Через мгновение после произнесения этой фразы по твоему неуловимо изменившемуся лицу я поняла, что ты согласна. Лишь чуть поколеблешься для вида и позволишь себя уговорить.

Но я не стала уговаривать. Я просто сняла свою юбку, чулки, раздвинула ноги, взяла твою руку и, положив ее на свой лобок, крупно вздрогнула и застонала. Я знала, что тебя это страшно возбудит. Я терла твоей рукой промежность, извивалась, стонала, кусала губы, тряслась, кричала, закатывала глаза. Я почти не играла. Мне действительно было приятно.

Потом я вдруг резко отвела твою руку, легла спиной на кровать, раздвинула ноги до предела, так, чтобы тебе было все лучше видно, и начала трахать себя пальцем, взвизгивая от наслаждения от вида твоего лица. Затем перестала и просто до предела раздвинула пальцами розовые губки. Смотри. Смотри!

Ты сверлила взглядом мою плоть и от этого почти физического давления, буравившего взгляда, я тащилась. Ты терла взглядом мой набухший, лопающийся от прилившей крови клитор. И я кончила, меня трясло.Когда я снимала твои голубые джинсы, ты уже не ломалась даже для приличия.

Ленк, у меня до сих пор перед глазами в деталях стоит эта картина: твоя чуть окинутая голова, влажные половые губы, приоткрытый рот, тяжелое дыхание, глаза закрыты. Грубая ткань джинсов постепенно опускается, открывая белые, упругие, теплые бедра. К которым я тут же припадаю губами.

Брюки падают на пол, за ними - мокрые трусики. И вот уже ты лежишь на спине, а я исступленно целую, кусаю, лижу, сосу, слюнявлю твое "нижнее я", твой центр сосредоточения удовольствия, на котором сейчас для тебя замкнулся весь мир.

Запустив руки под футболку, ты теребишь, трешь свои соски.

Ты тоже кончила быстро.

И только после этого мы раздеваемся полностью.

Только что пришла моя соседка-сожительница, Ольга. И я оторвалась от письма, чтобы поужинать с ней и выслушать ее одинаковый рассказ о том, как ее опять не взяли на работу. Я кивала, бросала какие-то реплики, а сама, распаленная воспоминаниями, поймала себя на том, что впервые оцениваю Ольгу не просто как половину суммы за жилье. А как женщину.

И вдруг подумала - а не предаю ли я этим самым свои воспоминания: не изменяю ли тебе? Но тут же утешила себя: ты - мое самое лучшее, самое светлое, самое яркое, самое первое и потому - самое любимое воспоминание. Воспоминание-иконка, на которую я молюсь в тяжелые минуты в этой серой, холодной, чужой и недоброй эмиграции. Мой единственный просвет. Окно. Свет за спиной в тоннеле. Маячок уплывающего в ночь порта. Меня бьют соленые от слез ветры, Ленка.

Я лесбиянка по рождению. Ты теперь бисексуалка по жизни. Я сделала тебя бисексуалкой. Не жалеешь?

Нет, я не предавала тебя, оценивая фигуру Ольги. Потому что тебя я больше никогда не увижу в этой жизни... Смотри, прямо как в песне получилось. "Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду". Помнишь, мы ходили в Ленком на "Юнону и Авось"? Каранченцов пел. Только теперь я понимаю, какие это слова. Я тебя никогда не увижу, я тебя никогда не забуду!

Я тебя никогда, никогда, никогда...

И еще. Ты как спичка, зажигаешь во мне огонь. И пыл страсти во мне, и охота полизать Ольге, и похоть по отношению к проходящим мимо попочкам и грудкам, это все - твой огонь на моем хворосте. Твоя любовь горит во мне, Ленка. Или я горю твоей любовью? Или сгораю?

Конечно, ты знаешь, у меня были и другие женщины. И даже во время связи с тобой, признаюсь. Видишь - каюсь! Тело требовало секса. А душа рвалась к тебе.

Сейчас уже ночь, я сижу у себя в комнате и пишу.

Знаешь, я все-таки соблазню Ольгу или, точнее, совращу. Трахну. Грубо, но так приятно, чтоб она зверела и орала в дикой страсти. В пароксизмах страсти. Я сделаю это ради тебя. Я брошу ее на алтарь страсти во имя твое.

Я начну с психологической подготовки. Я не буду торопиться. Долгими зимними вечерами после ужина я стану вести с ней беседы. Я постепенно заставлю ее смотреть на мир по-другому. Заставлю отказаться от дурацких, идиотских предрассудков. Влюблю в себя, наконец.

И, может быть, мне удастся создать в этом царстве холодной тьмы и отчуждения цветной и теплый Остров Двоих. Где нам будет хорошо. Маленький очаг имени тебя, Лена моя.Я не знаю, ты, возможно, вышла замуж. Это было бы мне знать неприятно. Но не так неприятно, как если бы ты соединилась с какой-нибудь женщиной. Бог с ними, с этими мужскими тыкалками, может, в тебе сказался зов глупой природы. Но неужели ты смогла найти себе женщину? Мне трудно это представить. Ты - такая красивая, нежная, утонченная. Кто достоин тебя?

Ревную ли я? Нет, как ни странно. Нас развело во времени и пространстве, и мостик ревности не соединит эти пропасти. Даже если у тебя есть другая женщина, я не плачу сердцем. Все, что ты делаешь, - правильно, потому что я люблю тебя. Слышишь, я признаюсь тебе в любви. Ты знаешь, что я люблю тебя, но мы никогда не говорили об этом.

Уж не знаю, почему. Наверное, есть какие-то глубинно-фрейдистские причины.

...Сейчас пойду поем и подумаю, почему все так, как есть. Вот открою холодильник, достану помидоров за 2 шекеля, посолю и съем без хлеба. Как когда-то в России. А еще я давно не ела печеной в золе картошки...

Я съела помидорку. И вот что вспомнила. Через два года после окончания школы, в деревне, куда мы ездили на уик-энд и ночевали на сеновале, и нас всю ночь доставали комары, хотя хозяева (кажется, какие-то твои далекие родственники) говорили, что сено комаров должно отпугивать. Уж не помню, почему... Так вот - именно тогда ты и предложила организовать группен-секс. Чтоб ты, я и какой-нибудь мужчина.

- Ты правда этого хочешь? - спросила я.

Что-то в моем голосе заставило тебя насторожиться, и ты неуверенно сказала:

- Ну просто попробовать.

Я взбеленилась. Со мной тогда просто припадок случился. После той ночи мы больше никогда о ней не вспоминали по взаимной негласной договоренности. Никогда, пока я была в России. Но теперь, отсюда, я пишу тебе и объясняюсь. Лучше поздно, чем никогда.

Я ревновала тебя тогда. Я подумала, что у тебя появился какой-то мужик-долбильщик и ты хочешь ввести этого дятла в НАШ священный, самим Богом благословенный, союз. А я? Меня одной тебе мало? Ты хочешь смешать голый долбежный секс из-за любопытства с нашей любовью?! Мужскую грязь с полетом духа?!

Я не помню, что я тебе тогда наговорила, накричала. Это просто была истерика. Прости. И тогда утром я сказала тебе "прости", и сейчас говорю. Конечно, я была не права. Отсюда, издалека, я это хорошо понимаю.

В тебе говорила бисексуальность, тебе хотелось попробовать члена, но ты не хотела обижать меня. И делать любовь с мужчиной втайне тоже не сочла для себя возможным. Ты мучительно искала компромисс, и тебе показалось, что ты нашла его, предложив мне лямур де труа.

Тогда я этого не поняла. А может, испугалась, приняв твое предложение за предвестник грядущего разрыва?

Я теперь думаю, а может, надо было бы согласиться? Мне трудно было бы делить тебя с кем-либо, но, может, было лучше согласиться? Хотя, ты знаешь мое отношение к этим самцам.

Мне тут, кстати, недавно опять предлагали работать девушкой по вызову. За это можно получать хорошие бабки. Но я опять отказалась.

Я бы, наверное, согласилась ублажать богатых лесбиянок (не старых), да еще и получать за это деньги. Но такой работы мне никто не предлагает. Нет в Израиле ни одной богатой лесбиянки. А может, есть, и она тщетно ищет меня? Ау, где ты, киска?А вообще интересно, смогла бы я работать проституткой? (С женщинами, конечно). С одной стороны, я это обожаю. С другой, я всю жизнь ставила на первое место любовь души. Я не могу долго без запаха женского тела, без его трепета. Но выдержу ли я секс без любви, да еще по необходимости: как работу? Не знаю. Во всяком случае я бы попробовала.

Сейчас у вас, наверное, настоящая зима. С морозцем. Я обожаю, когда легкий морозец, нет ветра и на чистом голубом небе слепит солнце. Побегаешь на лыжах, продышишься - совсем другой человек. Жаль, что ты не любила лыжи.

А у нас паршивая тропическая зима. Не мороз и холод, а какая-то стылость. Кутаюсь в кофту. Масляный радиатор (тут все дома без центрального отопления, представляешь!) крутит электросчетчик, шекели утекают прямо сквозь пальцы. А все равно стыло, холодные руки. Дома, в Москве, мы никогда даже не утепляли на зиму окна, и все равно было тепло.

У вас там бурлят события, а у нас какая-то тягомотина, я в эту ихнюю израильскую политику не вникаю, неинтересно. К тому же из-за языка идиотского плохо понимаю, о чем вообще речь, что к чему. По телеку смотрю в основном Российское телевидение (тут принимается первая программа).

Я приехала после войны в Персидском заливе. Мне рассказывали прежние жильцы, что во время воздушных тревог, когда Ирак обстреливал Израиль своими ракетами, они прятались (жильцы, конечно, а не ракеты) в ванной, потому что только в ванной здесь есть настоящая дверь, а не эти откатные, как в вагоне поезда. (Ну еще входная настоящая, правда).

Ты знаешь, мне здесь очень не хватает Москвы и наших с тобой прогулок по улицам.

Помнишь, мы познакомились на Пушке с двумя голубыми, и потом устраивали друг другу "показательные выступления". Эти голубые, пожалуй, единственные мужчины, которых я могу более-менее терпеть. Они почти как женщины, такие нежные. Им тоже трудно в жизни. Их, как и нас, мало. Вообще, всего хорошего на свете мало, меньше, чем всякого дерьма. А их секс меня даже возбудил.

Одного звали Романом. А второго?.. Забыла. Вот на квартире этого второго мы и устроили "сеансы". Ребята разделись догола и начали по-женски нежно ласкать друг друга. И даже их члены не казались мне неприятными.

Я, как и тогда, в первый раз, искоса наблюдала за твоей реакцией, но теперь уже чуть с ноткой ревности. Ты была страшно возбуждена и тоже косилась на меня. После того, как ребята кончили, брызнув друг на друга струйками спермы, и уселись, отдыхая, мы с тобой начали срывать друг с друга одежду. И вцепились друг в друга, будто изголодавшиеся звери в мясо. Помню, меня подогревало то, что за нашим любовным процессом смотрят, что им восхищаются, любуются. Я даже старалась делать свои движения грациозными, театральными. И ты, кажется, это поняла и стала мне подыгрывать.

Может, я зря все это пишу? Может, тебе все это неинтересно? У тебя (да в принципе, и у меня) давно уже другая жизнь, и я для тебя - лишь эпизод в твоей жизни. Мелькнула метеором, оставила затухающий огненный след и унеслась в Израиль. А вот ты для меня не эпизод в жизни, а часть моей жизни, в том числе и нынешней. Я изливаю на бумаге свои воспоминания, отсылаю тебе. И надеюсь, что ты все читаешь и испытываешь те же чувства, что и я. Мне бы этого хотелось. Даже если ты от скуки не дочитываешь мою печальную эпистолу, выбрасываешь в мусор или рвешь на мелкие части и спускаешь в унитаз, чтобы муж случайно не прочел.Слушай! Ведь если ты действительно вышла замуж, то вполне возможно, родишь ребенка. Единственная польза от мужиков.

Черт, жаль, что так долго идут письма. Пока туда, пока обратно - месяцы. Быстро узнать не получается. А звонить очень дорого. Впрочем, по российскому неумению и нежеланию считать деньги, я плюнула бы на эти шекели и позвонила. Но боюсь. Боюсь отчего-то. Как представлю, что ты вдруг возьмешь трубку, и мне надо будет что-то говорить. Что, кроме дежурных фраз, можно сказать через черный провал, сквозь помехи, когда поджимает время, бегут минуты-шекели. Повиснет напряженное молчание, пауза, будто нечего сказать. Это ужасно. Я не могу говорить с тобой пять минут. Мне нужны часы, сутки, месяцы, годы, вся жизнь общения с тобой. Да что вообще можно сказать по телефону?.. Только письма. Эти эфемерные листочки, болтающиеся над землей, связывают нас с тобой. Как странно.

Говорят, человек не помнит запахи, только цвета, звуки и так далее. А я помню твой запах. Похожий на хвойный запах раскрытой вульвы. Я помню твой вкус - пряный вкус любовного сока. Ты истекаешь...

Однажды ты сказала, что тебе никогда не нравилось мое имя - Люба. И я всерьез тогда подумывала изменить его, допустим, на Лену. Чтобы быть, как ты. Даже справки наводила, можно ли это сделать. Смешно, правда?

Я просто люблю тебя, Ленка. (Наверное, глупо - повторять это каждый раз). Будь счастлива!

Я же вряд ли буду счастлива на земле сыновей Израиля. Я, как ни странно, не люблю с детства сии палестины. Еще когда в школе читала Библию, меня неприятно поразили все эти жестокие, кровожадные разборки между скотоводческими племенами, которые по какому-то дурацкому недоразумению были вроде бы моими предками. Мне не понравился их злобный, мстительный, склеротичный божик с его пустыми, глупыми обещаниями... Впрочем, почитай сама и, зная меня, поймешь мои ощущения. И вот теперь я тут живу. Ну не странно ли?

Уже второй час ночи. Сейчас я закончу писать (о, ручка кончается, нужно тратить шекели и покупать новую, самую дешевую), запечатаю толстый конверт и завтра отнесу его на почту. И израильтянка на почте в очередной раз удивится, чего же эти русские пишут в таких толстых письмах, и не жалко им шекелей.

Я не буду ждать от тебя ответа. Через несколько дней я снова сяду с вечера за столик в моей комнате и опять до середины ночи буду любить тебя, греться воспоминаниями и плакать. (Хорошо, что не чернильной пишу, а шариковой, а то б капли слез на нескольких страницах - ты знаешь на каких - размыли текст, и тебе было бы трудно читать. А так я просто смахиваю жидкость с бумаги. Паста не растворяется в воде. И в слезах. Очень гениальное изобретение. Интересно, как раньше барышни гусиными перьями письма писали своим членястым декабристам, небось все страницы были в слезных кляксах).

Ну ладно, ты видишь, и вправду заканчивается стержень. Не знаю, как написать - "прощай" или "до свидания". Прощаться не хочется, это так печально и безнадежно. А выражение "до свидания", вроде, бессмысленно, потому что... "Я тебя никогда не увижу".

Твоя Любовь.

P.S. У меня очень подходящее имя!"

Попутчица

Легкая поземка крутила снежную крупу, местами перетягивая серый асфальт пустынной дороги от края до края белыми перемычками.

"Темнеет", - машинально отметил Глеб: "Скоро, пожалуй, нужно будет включать подфарники".

Начинающиеся сумерки, низкое серое небо, черные голые стволы деревьев по бокам трассы, темный асфальт, местами переметенный белым снегом - тусклая картина, на кого угодно могущая нагнать тоску. Только не на Глеба. Он любил зимние поездки. Любил крохотные снежные торнадо, вьющиеся на дорожном полотне, резкий ветер открытых пространств, острый мороз за бортом своей бежевой "девятки". Любил "на контрасте", поскольку в салоне машины было мирно, тепло и уютно. Он не зависел от холода, темноты, неприветливости внешнего мира. Независимость - это свобода. Глеб любил свободу. Он слишком хорошо знал, что такое несвобода.

Он понимал, что на протяжении длинной нити километров, его свобода зависит от работы мотора. Поэтому движок "девятки" всегда был в должном порядке, работал бесшумно и безотказно. Ребята старались на совесть, блюдя его тачку. Глеб денег зря не платил и был бы более чем недоволен, случись что с машиной в дороге. Пожалуй, на одной неустойке за такой казус разоришься. Все это знали, поэтому движок и ходовую буквально обсасывали.

Кроме того, на всякий пожарный в багажнике лежали две канистры с бензином. Глеб заправлялся на бензоколонках, не трогая канистры. Это был его НЗ, который усиливал ощущение независимости от внешних обстоятельств.

Глеб включил габаритные огни и некоторое время раздумывал, не включить ли уже сразу и ближний свет. Он машинально повернул руль, вписывая машину в поворот, и на обратном ходе руля увидел впереди на обочине голосующую девушку в джинсах и легкой кожаной куртке. Девушка была без шапки.

"Откуда она здесь?" - Глеб быстро окинул взором пространство слева и справа от трассы - никаких примыкающих дорог не было, и он не помнил, чтоб недавно проезжал мимо них. Автобусы по трассе не ходили. Вернее, пролетали изредка и без остановок междугородные красные "Икарусы" с чадящим выхлопом.

Глеб был осторожен - жизнь научила, - и знал, что останавливаться в таких случаях нельзя. На 100% эта баба - приманка. Откуда они могут выскочить? Лес далеко. А по снежной целине быстро не добежишь. Впрочем, откуда-нибудь может снайпер дать, когда он остановит, и бежать не надо. Спокойно подходи, выволакивай труп, бери машину. Лобовик заменить или боковое стекло недолго. Вот только кровь в салоне затирать придется... Нет, хлопотный вариант...

Все эти мысли мелькнули у него в голове пока машина пролетела несколько десятков метров до девушки. Скользнув по ней взглядом, Глеб моментально отметил, что она ужасно продрогла, ссутулилась в своей короткой куртенке, отметил покрасневшие пальцы рук без перчаток, красный носик. И вдруг неожиданно для себя нажал на тормоз, заблокировав колеса. Почему?.. Уж конечно, не потому что промерзла и нос красный...

Девушка рванулась вслед рубиновым стоп-сигналам, видимо, боясь поверить своему счастью. А Глеб, выжимая педали, еще до полной остановки машины воткнул первую передачу, перебросил руку, вжикнул молнией куртки и запустил руку подмышку. Ладонь привычно обняла шершавую рукоятку пистолета, большой палец расстегнул кнопку фиксирующего ремешка. Глеб всегда досылал патрон в патронник, аккуратно придерживая пальцами, спускал курок, а в магазин потом докладывал еще один патрон. На предохранитель никогда не ставил. Оставалось лишь вырвать и нажать на спуск, не заботясь о передергивании затвора и предохранителе.

Как только машина остановилась, Глеб перенес правую ногу на педаль газа и не вынимая руку из-за пазухи продолжал осматривать окружающее белое заснеженное пространство, поглядывал в зеркало на приближающуюся девушку.

Она подбежала и шмыгая красным носиком начала дергать дверцу. Глеб несколько секунд помедлил, потом быстро вынул руку из-за пазухи, дотянулся и поднял фиксатор двери. Девушка уселась, захлопнула дверцу, и Глеб сразу же резко взял с места. Впереди и сзади дорога была пуста.

- Пристегнись, - он на мгновение повернул голову и с удовлетворением отметил: "Симпатичная".

Девушка негнущимися от мороза пальцами неловко пристегнула ремень.

"Похоже, чисто", - подумал Глеб, переключая передачи: "Впрочем, она в условленном месте может попросить остановить машину, якобы в туалет. Или просто скажет, что уже приехала. А там ребятки ждут... А может, его пасут? Кто мог знать, что он везет груз и заложить его? Козлов?.. Нет, не может быть".

Глеб покосился на девушку, она хлюпнула покрасневшим носом. "Заболеет, сильно промерзла", - Глеб двинул вправо до отказа рычажок печки, включил вентилятор и, открыв заслонку, направил поток горячего воздуха к ногам. Через минуту в машине стало жарко.

- Расстегни куртку, быстрее согреешься.

Девушка послушно вжикнула молнией, распахнула кожанку. В тепле ее начала колотить крупная дрожь.

- Рому выпьешь?

Не дожидаясь ответа Глеб привычно окинул взглядом окрестности, не забыл посмотреть в зеркальце, сбросил газ и длинным накатом подъехал к обочине. Он перегнулся через спинку, достал с заднего сидения сумку, вытащил из нее флягу с ромом, небольшой серебряный стакашек и набулькал в него темного, пахучего рома.

- Пей!

Глеб подумал, что она будет для приличия отказываться, но девушке было не до приличий, она смешно взяла двумя руками стакашек и выпила, закашлялась, протянула стакашек обратно:

- Спасибо.

Это было ее первое слово.

- Еще?

- Нет, спасибо.

Еще два слова.

Глеб завинтил пробку, стряхнул последние капли из стакашка на резиновый коврик, убрал флягу и стаканчик, забросил сумку обратно и тронул машину.

Из холодного безнадежного ужаса девушка вдруг переместилась в спасительный рай - в тепло, уют, разливающийся по жилам ром.

И в музыку. Глеб ткнул пальцем в кассету и из черных колонок, врезанных в двери, пополз тягучий блюз.Этот переход от быстро надвигающейся и грозящей гибелью морозной ночи в роскошь спасения был слишком контрастен. "Сейчас ее разморит, и она уснет", - Глеб снизил приток теплого воздуха и чуть больше приоткрыл окно, включил ближний свет.

"Пока не уснула, нужно послушать ее версию," - Глеб убавил громкость и бросил:

- Рассказывай, пора.

- Что?

- Куда едешь? Как оказалась одна на дороге?

Девушка вздохнула:

- Еду в столицу. Билет на поезд не достала, а нужно было срочно ехать. Попался случайно этот хмырь, дальнобойщик на рефрижераторе. Он как раз в Москву ехал. Обещал взять. Я и поехала.

- Ты что, плечевая?

- Какая? - не поняла девушка.

- Проехали... Дальше рассказывай.

- Целый день почти проехали. Даже пообедали там у него в кабине. А потом он начал приставать...

- Ну...

- Я отказалась. Он пригрозил выкинуть меня на мороз, если не соглашусь.

- Ну и...

- Ну и выкинул.

- Правильно сделал... Шучу-шучу. Долго мерзла?

- Около часа. Никто не подбирал.

Сзади показалась машина. Свет ее фар через зеркало слепяще ударил в глаза Глебу, и он перещелкнул зеркало на ночной режим.

- Правильно, что не подбирали. Может, ты подставная... А почему ты водителю-то не дала?

Девушка странно посмотрела на него.

- Перед поездкой он такие условия не ставил, иначе бы я не согласилась. Терпеть не могу...

- Трахаться?

- Нет. Хамов. Сволочь... - ее кулачки непроизвольно сжались.

- Да. Неприятный человек, - согласился Глеб после некоторой паузы. - Эту ночь на дороге ты бы не пережила. Можно считать, что тебе повезло, я как раз в Москву еду. Даст бог, завтра будем на месте. Или послезавтра. Зимой дольше. Летом за два дня долетаю. Летом дотемна, допоздна можно ехать. А зимой, - он взглянул на часы, - еще пяти нет, а уже глаз коли. Ехать неохота. Ночь, пора спать. Хочется растянуться в гостинице на койке. Куда спешить-то, в принципе... А почему ты без вещей? Почему без шапки?

Девушка тряхнула головой:

- Так получилось. Вещи и шапка остались у этого урода.

Глеб присвистнул:

- Ого. Да он тебя просто ограбил. Ограбление, покушение на изнасилование, оставление беспомощного человека в опасной ситуации. Целый букет. Просто бандит с большой дороги какой-то, а не водитель-дальнобойщик.

-Вы зря иронизируете. Мне было совсем не до смеха.

- Надо думать... А документы у тебя есть?

- А зачем вам?

- Примерно через час будет поворот направо и там, километров через пятнадцать, есть большой городок. В нем приятная гостиница. Я всегда там останавливаюсь, если зимой еду.

- Документы в сумке остались.

- Плохо. Не пропишут. Ну ничего, что-нибудь придумаем. А ты номер грузовика не запомнила?

- Нет.

- Ну и дура. Наверняка, и деньги в сумке были?

- Ага...

- Ну понятно...

В свете фар мелькнул транспарант с указанием расстояния до Москвы.

- Как тебя зовут-то?

- Инна. А вас?

- А меня Глеб. И давай на "ты", а то глупо получается: ты обращаешься ко мне во множественном числе, как будто меня тут двое по меньшей мере. А я один.

Некоторое время они молчали. Глеб размышлял о том, что судьба во второй раз в жизни подарила ему встречу с девушкой, носящей такое, все-таки довольно редкое имя. Он тут же вспомнил ту, первую Инну, и на сердце хмурой тучей надвинулось прошлое. Ее издевательский смех, тот наглый детина, отблеск уличного фонаря на лезвии финки, суд. Он все-таки любил ее, суку. Теперь он сам себе, тогдашнему, удивлялся. Придурок был, в голове - ветер.

Глеб тряхнул головой, отгоняя ненужную, прошлую, теперь уже чужую жизнь. Зачеркнули, проехали...

- А зачем в Москву едешь?

Инна не ответила. Глеб повернул голову. Девушка спала, откинув голову на подголовник, и глядя на нее, спящую, Глеб вдруг заметил, как она похожа на ту, первую Инну. И понял, почему остановил машину: подсознание сработало раньше. Только прическа у этой совсем другая.

Когда показался знакомый поворот, Глеб притормозил, включил сигнал поворота. Еще нет шести, пока припаркуется, пока устроятся в номер, считай семь. Еще успеют посидеть в ресторане.

У него было время подумать о попутчице. Надо развеять подозрения и кое-что выяснить. Он на секунду оторвал взгляд от дороги и еще раз взглянул на попутчицу: "Действительно, очень похожа". Он оторвал руку от баранки, включил повышающую передачу, но руку переместил не обратно на руль, а положил ее на колено Инны. Она не проснулась. Глеб провел рукой по ноге почти до самого паха. Инна вздрогнула и уставилась мутными от сна глазами на Глеба. Его рука снова лежала на баранке.

- Просыпайся, скоро подъедем.

- Ага... - она еще не совсем проснулась. - Куда?

- К гостинице. Есть такой тут городок... Откуда можешь позвонить.

- Куда?

- В милицию.

"Почему он выбросил ее без вещей и документов? - размышлял Глеб. - Это же статья. А вдруг девчонка запомнила номер машины? Тогда где-нибудь на трассе до Москвы его тормознут и будут шмонать. Он, конечно, вещи и документы уже выбросил. Оставил только деньги. Но все равно неприятно: разбирательство, потеря времени. А если где-нибудь под сидением ее губную помаду найдут, клок волос? Зачем ему это все? Совсем дурак? А может, девчонка врет? Если врет, значит, ей не нужно звонить в милицию, и она будет искать предлоги, чтобы не делать этого". Глеб внимательно смотрел на нее:

- Опишешь водителя, на трассе его тормознут. Вернут твои вещи, деньги и документы.

Инна молчала.

- Телефон на стойке администратора, - продолжал Глеб, - А лучше я сразу отвезу тебя в милицию. Это там недалеко. Они свяжутся с ГАИ...

- Не надо!

Глеб почувствовал, что девушка напряглась.

- Почему? - его голос стал стальным.

- Я тебя обманула... У меня не было вещей, документов, денег. Ничего не было.

- И шапки не было?

- И перчаток.

- Угу. Дальше.

- Мне все говорят, что я ненормальная... Не от мира сего. Наверное, я действительно не в себе немного. Меня никто не понимает, как это я, москвичка, вдруг уехала за ним в эту Тьмутаракань. Что любовь... Вон сколько мужиков-то. Люби! А я все равно с ним уехала. Думала, что человек с большой буквы. Ты веришь в любовь с первого взгляда? - Инна внезапно перешла на "ты".

- М-м-м... Я не думал над этим вопросом. Наверное, нет.

- А я верю! Но я ошиблась. Это была не любовь. Он воспринимал меня как вещь, думал я всю жизнь за ним как кошка бегать буду. Стал пить, дружков своих сволочных приводить. Мы постоянно спорили, ругались. Он назвал меня... - Инна замолкла, борясь с волнением. - А в последний раз он... Он поднял на меня руку. Я схватила куртку и выскочила как была. Потом обнаружила, что в карманах у меня денег нет, но возвращаться не могла. Я знала, где грузятся фуры в Москву, пошла туда, договорилась с одним, что он довезет, а я в Москве расплачусь. А дальше ты знаешь. Он стал приставать, и я выскочила...

- В чем была, - с чуть заметной иронией продолжил Глеб. Такая версия его устраивала. Он знал эту породу полоумных баб. Его первая Инна была из их числа. Он слишком хорошо их знал. Психованные бабы. Такая может поехать за полторы тысячи километров без денег и документов. Будем считать, версия прошла. Вот только проверить ее нельзя.

- Ладно... А где в Москве живешь?

- На Зеленодольской. Это возле...

- Я знаю. Жил в тех краях. Могу забросить, доставлю маме беспутную дочь.

- Спасибо. Мне жутко повезло с тобой. - Инна коснулась пальцами его руки на баранке, и Глеб почувствовал к ней расположение.

- Ты, наверное, есть хочешь?

- Жутко.

Они въехали в городок и через пару светофоров Глеб повернул к гостинице. Он воткнул заднюю передачу и подогнал машину к бордюру, перегнулся, достал сумку и сунул ее в руки девушке.

- Поставь на капот, а сама иди к гостинице, я сейчас.

Глеб не хотел, чтобы она видела, как он будет извлекать из тайника груз. Девушка вылезла из машины и, не ставя сумку на грязный капот, прогибаясь под ее тяжестью, пошла к входной двери гостиницы. Глеб следил за ней взглядом. Она шла не оборачиваясь. Глеб быстро вынул из тайничка несколько небольших свертков, поставил на руль противоугонное устройство, щелкнул потайным тумблером электромагнитного клапана бензопровода, застегнул молнию на куртке, вышел, захлопнул дверцу и нажал на кнопку брелока. Машина взвизгнула и мигнула подфарниками, известив хозяина, что сигнализация включилась. Зайдя в вестибюль гостиницы, Глеб сразу же направился к стойке администраторши.

- О-о! Здравствуйте, Маргарита Павловна. Как дети, как здоровье? - он протянул свой паспорт с вложенной в него десятидолларовой купюрой.

- Здравствуй, Глебушка. Все милостью божией... Давненько не заезжал, - банкнота исчезла, а на лице Маргариты Павловны засветилась улыбка.

- Дела, дела... Сегодня мне двухместный, Маргарита Павловна. Я с сестрой. Она забыл паспорт. Такая рассеянная.

Маргарита Павловна понимающе окинула взором стоящую поодаль Инну.

- Ты же знаешь, Глебушка, как у нас с этим строго.

Еще одна купюра перекочевала от Глеба к администраторше.

- Ну не на улице же ей ночевать, Маргарита Павловна.

- Конечно, конечно. - Маргарита Павловна заполнила какую-то бумажку и протянула Глебу ключ. - Заезжайте почаще.

- Непременно, Маргарита Павловна.

В номере, закрывшись на ключ, Глеб быстро разобрал сумку, рассовал нужные вещи в привычные места. Инна молча следила за ним глазами.- Ты молодец. У тебя все налажено, наверное, в жизни... И вообще, спасибо тебе. Если б не ты...

Глеб взял мыльницу и полотенце.

- Если бы не я, к утру твой окоченевший труп лежал бы в кювете. Если, конечно, тебя не подобрал бы очередной дальнобойщик... Идем, помоем руки и сходим в ресторацию. Голод нужно утолять.

В ресторане знакомая официантка Катя отвела Глеба и Инну к одному неприметному столику в углу, за пальмой в кадке, спросила:

- Как всегда?

- Мне да, - он повернулся к Инне. - Шашлык будешь?

Девушка сглотнула:

- Буду.

- О’кей. Тогда, Кать, в двух экземплярах. И еще бутыль какую-нибудь в честь встречи. До завтра все равно развеется. Ликерчику какого-нибудь или шампунь.

Поев и выпив, оба развеселились. И даже пару раз потанцевали медленный танец под провинциальный оркестр. У Инны блестели глаза. Глеб прижимал ее к себе может быть чуть больше, чем нужно. И шептал ей что-то на ухо и куда-то в шею, а она смеялась и ежась говорила, что ей щекотно. Ее волосы пахли свежестью...

Легкую кожаную куртку, в которой был груз, Глеб не снимал...

Еще не поднявшись в номер, Глеб каким-то шестым чувством ощутил, что в эту ночь они с Инной будут спать не на разных кроватях. Он пока не знал как это получится. Но все получилось естественно, как бы само собой.

Они вошли. Глеб включил свет, привычно окинул взглядом номер - не было ли непрошеных гостей - и повернул ключ, закрывая дверь. Два оборота. Врезные замки он не любил. Они, конечно, попрочнее накладных, зато у накладных почти всегда есть возможность заблокировать замок, чтоб снаружи вторым ключом не открыли. Впрочем, такие двери ничего не стоит вышибить...

- Иди в ванну. Потом я. - Глеб вытащил из своей походной сумки полиэтиленовый пакет, из него большое банное полотенце и протянул его Инне вместе со своими резиновыми тапочками.

Пока девушка мылась, Глеб подпер стулом входную дверь, глянул в окно - третий этаж - снял куртку, повесил ее в гардероб на вешалку. Достал из кобуры макаров, сунул его под подушку. Снял плечевую кобуру и пихнул ее в рукав куртки, сел на кровать.

Неправильно. Он сейчас пойдет в ванную. А пистолет? А груз? Инна останется тут одна. Глеб вытащил пистолет из-под подушки и сунул его в карман штанов. Немного подумал и положил в другой карман ключ от двери. В принципе, она может свертки с грузом и в окно бросить, сообщнику. Он еще раз осмотрел окно. Оно было давно покрашено и уж лет сто не открывалось. Летом постояльцы только форточку распахивали.

"А не слишком ли я подозрителен?" В этот момент дверь ванной приоткрылась, и оттуда показалась мокрая голова Инны.

- Я уже. Иди, мойся.

Глеб стащил через голову свитер, бросил его на кровать и вошел в ванную. Сделал он это совершенно механически, погруженный в свои мысли и потому был совершенно ошарашен открывшейся перед ним картиной. Инна стояла в его огромных синих тапочках совершенно голая, прикрываясь лишь полотенцем. Несколько мгновений его мозг перестраивался, он просто смотрел в широко раскрытые темные глаза девушки.

Перед ним стояло его прошлое, его неосуществленное и потому легшее где-то внутри глубоким запекшимся рубцом прошлое. "Как они похожи! Лицо, фигура. Если бы я тогда... Если б она... Мы могли бы..." - мысли путались. Глеб шагнул вперед, протянул руку.

- Раздевайся, мойся, - с чуть заметной хрипотцой сказала она.

Глеб сглотнул, убрал руку и начал расстегивать кнопки свой рубашки и брючный ремень.

Вешая брюки на крючок, он подумал, что пистолет в кармане может грохнуть о стену. Мысль мелькнула и пропала. Его уже кружил сумасшедший вихрь, поднявшийся из незажившего прошлого, он крутил его с силой, копившейся годами, и вот теперь нашедшей, наконец, выход. Сдавленная когда-то и старательно забытая пружина вдруг взорвалась, ломая логику, привычки и принципы. Глеб уже не владел собой, чего с ним давно не случалось. Горячий вал сбил его с ног мощным, но мягким ударом, и Глеба неумолимо тащило, вращая, будто пулю в канале ствола. Он не мог ничего сделать. Он даже не хотел ничего делать и не понимал, нужно ли ему это хотеть. И не понимал, нужно ли понимать.

Он растворился в ее мягких сладких губах и в струящейся воде. Они стояли в ванной под душем. Глеб целовал ее шею, плечи, Инна стонала откинув голову. Ее соски напряглись, вздулись, увеличились в размерах. Глеб коснулся языком левого, и Инна вздрогнула, застонала. Язык Глеба пробежал по мокрому телу вниз, коснулся пупка, отпустился еще ниже, к бедру. Тяжело дыша, Инна вцепилась руками в черные волосы Глеба, подняла и поставила ногу на край ванны. Когда язык мужчины легким намеком коснулся черных курчавых волосиков, Инна странно всхлипнула и непроизвольно притянула голову Глеба.

...Полотенце лежало на полу. Оба наскоро вытерлись. Глеб подхватил Инну и отнес на кровать, сорвал с кровати казенное покрывало.

Некоторое время они молча лежали касаясь друг друга легкими поцелуями. Как когда-то давно, будучи другим человеком, немного более сумасшедшим, Глеб по-сумасшедшему любил ее мгновенной, случайной, возникшей из прошлого любовью. Долетела из прошлого пуля, достала, разрядился давно заряженный патрон, сорвался взведенный курок. У него было много женщин с тех пор, но такого убивающего сознание шквала не было никогда.

Он снова не помнил себя, горячечно шепча "люблю, люблю, люблю", стараясь ощутить пересохшими губами каждый миллиметр ее жаркого тела. Его член вошел внутрь тесного и скользкого, живого и податливого. Ногти Инны царапали его спину, но Глеб не чувствовали боли. Ноги Инны сомкнулись на его спине.

- За такую ночь жизнь отдать не жалко, - отдышавшись сказал Глеб. - У меня такого еще ни с кем никогда не было.

- Погоди, милый мой, - ее шепот коснулся уха. - Мне нужно в ванную. Береженого бог бережет.

Глеб лежал на кровати, пытаясь разобраться в своем перевернутом, перемешанном внутреннем мире, собрать воедино осколки старого и рассудительного Глеба.

В ванной шумела вода, сквозь плеск до Глеба донесся голос Инны, она что-то напевала. Он почувствовал нежность к ненормальной девчонке, какую-то необъяснимую ностальгическую печаль в душе и любовь ко всему миру. Да, это не было для него обычным трахом. Это было сильнейшим эмоциональным ударом.

Вода перестала шуметь, дверь ванной открылась и показалась смущенно улыбающаяся Инна. Глеб только теперь впервые разглядел ее фигуру не вплотную, а с некоторого расстояния. Она был на диво хороша - длинные правильной формы ноги, не рыхлые, упругие бедра, тонкая талия, небольшие полусферы грудей. И лицо... Как она похожа на ту Инну! Но та Инна ему больше не нужна. Ему нужна эта. Господь дал ему шанс повторить прошлое в другом варианте.

Глеб вновь почувствовал возбуждение и протянул руки к девушке.

- Иди сюда.

Она выключила свет, и все началось сначала - безумные, страстные поцелуи, переплетение языков. На этот раз Глеб долго не мог кончить. Они меняли позиции, Инна успела испытать несколько оргазмов, прежде чем Глеб наконец завершил начатое и почти сразу же уснул, будто провалился...

Проснулся он оттого, что рядом никого не было. Глеб провел рукой, приподнял голову, и сон слетел с него: в предрассветной тьме он заметил посередине комнаты два стула. А ведь спинкой одного из них он подпирал входную дверь! Глеб перевел взгляд к тамбуру-прихожей и ему показалось, что там кто-то стоит. Не меняя положения, Глеб сунул руку под подушку, пытаясь нашарить оружие. Пистолета не было. Где он?! Ах, да, в ванной, в штанах. Глеб быстро вскочил, бросился к двери ванной, но в этот момент кто-то стоявший за изголовьем кровати нанес ему сильный удар чем-то твердым по голове. Глеб рухнул на пол.

И резанул по глазам вспыхнувший свет...

- Мыться побежал? - донесся до сознания чей-то насмешливый голос.

Через несколько секунд глаза привыкли к свету и первое, что Глеб увидел - был направленный на него круг глушителя с черным отверстием, откуда сейчас...

Какое-то время Глеб не мог оторвать глаз от этой черной дырочки, потом, сглотнув, перевел взгляд чуть повыше. Пистолет держал высокий белобрысый парень с бледно-голубыми, почти бесцветными глазами. "Этот выстрелит", - подумал Глеб.

- Нашла? - спросил кого-то парень ни на мгновение не отводя взгляд и ствол от Глеба.

- Да, - ответил женский голос из-за его спины, и Глеб не сразу даже понял, что это голос Инны.

Он сел и обернулся. Голая Инна стояла у шкафа держа вытащенные из его куртки свертки. Их глаза встретились, и Глеб не обнаружил в них ничего - ни сочувствия, ни ненависти, ни презрения, ни даже элементарного узнавания. Будто не она задыхалась этой ночью от наслаждения, будто не ему страстно шептала "милый мой".

Инна побросала свертки в какую-то незнакомую синюю сумку и закрыла молнию.

Парень все также не отводя от сидящего на полу голого Глеба пистолета и взгляда, сделал два шага в сторону кровати, левой рукой сбросил подушку.

- Где пистолет?

Глеб молчал. За него ответила Инна:

- В ванной, в брюках. Я вытащила патроны, когда мылась, - она подошла к лежащим на кровати своим джинсам, вытянула из кармана горсть патронов и бросила их на пол. Желтые патроны запрыгали по полу и раскатились.

Глеб машинально пересчитал их. Восемь. Восемь! Девятый был в патроннике. Вытащила она его или нет? Где он? Остался в ее кармане? Куда-нибудь закатился? Или она не догадалась передернуть затвор и лишний патрон остался в стволе?

Глеб перевел взгляд с пола на белобрысого:

- Что дальше?

Парень не ответил.

- Я могу одеться?

- Сиди.

- Дай хоть штаны одеть.

- Сиди!

Надо ждать его оплошки. А если ее не будет? Выбить пистолет ногой? Убьют его или нет? Ясно, что эту суку ему подставили. Если его не грохнут, он найдет кто это сделал.

- Юлька, собери патроны и принеси пистолет, - раздраженно скомандовал парень.

"Юлька!" Не Инна!

Значит, его подставил кто-то, кто знает его очень давно и хорошо. Еще с тех времен. Кто? Кто?

Уже наполовину успевшая одеться Юлия нагнулась и начала собирать патроны. Рискнуть? Все равно они его тут положат. Он же видел их в лицо. Слышал имя. Знает, что продал кто-то из своих. Найдет. Не трудно. Он вычислит предателя.

Глеб деланно вздохнул, скучающе перевел взгляд от Юлии в сторону, резко схватил ее за руку, прогнувшись дернул и толкнул ногой в сторону пистолета. Резко вскочил и бросился к ванной.

Глухой хлопок, пуля ударила его в плечо. Глеб упал, зажимая рукой рану.

- Сволочь, - в глазах Инны-Юли сверкнула ненависть. Она поднялась с пола и уселась на кровать, потирая ушибленную руку.

- Все положила?- спросил белобрысый.

- Да.

- Молодец. Будем считать, твоя задача выполнена, ты хорошо справилась. Даже отлично.

Глушитель переместился по направлению к кровати. В последний момент Инна-Юля все поняла, ее зрачки расширились, рот открылся, но крик застрял где-то в горле. Раздался негромкий хлопок и девушка сползла с кровати на пол, уставившись в потолок остекленевшими глазами.

- Вот так вот, - белобрысый посмотрел на Глеба, - я тебя сразу не пристрелил, чтобы успеть сказать одну вещь. С прошлым надо кончать сразу и навсегда, Глеб. Иначе оно покончит с тобой...

Третьего хлопка Глеб уже не услышал.

Фотография

Стопка книг и журналов не удержалась у меня в руках, обрушилась на пол и из нее вылетел забытый школьный альбом. Клей рассохся, снимки с шорохом отваливались от серых картонных страниц. Я осторожно перебирал их, разглядывая такие знакомые, будто вчерашние лица. Выпускной. Мне вручают аттестат. Коробкова с указкой у карты, чуть заметная улыбка, позирует. Снова выпускной. А вот мы на пороге школы, весь наш десятый. Все у нас впереди...

...Я узнал ее сразу, хотя после школы мы не виделись - боже мой! - десять дет! Она совершенно не изменилась.

- Привет, Светка!

Прищур глаз, мгновение узнавания:

- Ой, привет!

И самый обычный разговор встретившихся на бегу однокашников. Что, да как. Кто где. Женился-развелся.

-Ты-то как? Почему не замужем? Кольца, вижу нет.

- Правильнее спросить почему опять не замужем? Я ведь там уже два раза побывала. Хватит.

- Может, у тебя и дети есть? -спросил я и вдруг с удивлением поймал себя на том, что не хочу, почти боюсь услышать утвердительный ответ.

- Есть. Сын...

Она была самая красивая в нашем классе. И самая умная. И самая увлекающаяся. Каратэ, дзюдо, восточная философия, рок-н-ролл. Она прекрасно играла на пианино, рисовала, писала стихи. Я почему-то был уверен: уж у нее-то все прекрасно. Самим богом Светка была создана для счастья.

И вот - мать-одиночка, разбитая жизнь. Она идет рядом и рассказывает, рассказывает...

Декан факультета, на который Светлана поступила, успешно пройдя конкурс в двадцать человек на место (кто бы мог подумать - тимирязевка!), предложил ей стать своей любовницей. Пришлось уйти.

Первая любовь... Андрей переспал с ее лучшей подругой, а потом взахлеб рассказывал Светлане об этом. Двойного предательства она не выдержала, приехала домой и открыла газ. Спасли. А вскоре после этого Светлана с горя влетела в свой первый брак. Мужа она не любила, к тому же он оказался безмерно жадным человеком: брал с жены деньги за какие-то вещи, услуги. Были у Левушки и другие причуды. Поэтому, встретив Сергея, Света долго не раздумывала. Это была любовь. Настоящая, с большой буквы. Сергей казался добрым и справедливым, чутким и щедрым. Лучшего человека на свете не было. Но лучшему человеку была нужна не Светлана, а жилплощадь и московская прописка. Заполучив искомое, он ушел, оставив Светку после тяжелых родов одну с ребенком...

...Вот она стоит. Слева. Нижний ряд. Вместе со всеми, но чуть отодвинувшись от Лидки Глушко, которая обнялась с Коробковой. И получается, что стоит одна. Красиво, легко и весело. Чуть улыбается. Или это мне кажется?

Ну что ты смотришь на меня, девочка? Удивляешься? Десять лет прошло, что ты хочешь? Мы были уверены, что все будем счастливы. Ну, может и не все, но уж я-то точно! А как еще мы могли думать в такой яркий летний день? Или весенний? Когда это было? Без курток стоим, значит, тепло. Солнышко. И тысячи дорог впереди, оттого и хорошо, уверенно нам.

Ах, если бы ты очутилась сейчас рядом со мной! Я бы взял тебя всю, не раздумывая. Я бы оградил тебя от того, что уготовила тебе жизнь, от всех опасностей и тревог. Я бы сумел. А теперь у тебя ребенок, и ты не можешь больше рожать. Да, конечно, ты в этом не виновата. И он, твой сын, тем более не виноват. И я не виноват. Разве это вина, что я хочу иметь сына? Своего. Видишь, никто ни перед кем не виноват. Просто не сложилось. Вот только почему я опоздал?..

Мы со Светкой медленно идем к ее дому и получается, что я провожаю ее. С опозданием на 10 лет.

- А помнишь, я полгода в восьмом в школу не ходила, болела?

- Не помню. Я вообще-то не очень любил наш класс.

...Я никогда не любил свой класс. В таких случаях говорят: нет коллектива. Я говорю просто: не сбылось. Да и что, кроме общего помещения, могло объединять людей, случайно собранных вместе? Мы каждый день с утра встречались, как попутчики в метро, и, доехав до определенной станции, шестого урока -ѕ расходились по своим делам, чтобы назавтра опять продолжить путь. Пусть длиною в десять лет. Мы проехали его. И кто может осудить нас за то, что забываем бывших попутчиков?

Нет, иногда мы встречаемся. Случайно, на улице. Живем-то все рядом, почти вокруг школы. Даже странно, что встречи эти так редки. Улыбаемся. Привет-привет. Как дела? Не женился еще? Как наши? Во время таких вот встреч и передалась новость о Димке... Да что ты говоришь! Ах-ах-ах! Несколько секунд положенного молчания, приличествующее моменту выражение лица... И опять по своим делам.

Так об этом узнал и я. Встретил Вадима.

- Распланировал себе золотые горы, институт, а попал в армию, -рассказывал он. - Вернулся с Дальнего Востока, привез вшей, плюс радикулит, минус два зуба...

Ля-ля-ля. Что, да как... Коробкова разводится. Кузя опять в ЛТП. И вдруг:

- Ты знаешь?.. Димка погиб.

- Как!? Когда?

Да уж месяца два-три. На мине подорвался...

- Два месяца! Значит, похороны уже были.

...Димка. В верхнем ряду. Руки положил на плечи Вадиму и Кузе Пехтереву. Все трое смеются.

Мы с ним могли бы стать друзьями. Но почему-то крутились в разных компаниях. Однажды классная велела явиться после уроков в школе - намечалась экскурсия не то на ЗИЛ, не то еще куда-то. Слесарей глядеть. Но пришли только двое, я и Димыч. В классе мы как-то не общались, а тут разговорились. Он оказался неплохим парнем, открылись общие интересы. Мы даже в чем-то похожи друг на друга, смотрели на какие-то вещи одинаково. Сойдемся, понял я и, когда мы разбегались, решил ему позвонить, продолжить неформальное внеклассное общение. Но почему-то не получилось. Он заболел, потом я, секция, уроки... Я все откладывал, откладывал и постепенно забылось. Рассосалось

Лишь однажды, уже на первом курсе, мелькнуло, звякнуть бы. Но к тому времени я потерял старую записную книжку, а в новой была куча каких-то новых телефонов. Тогда я звонил по ним...

А вот теперь...

- Ты был на похоронах?

- Нет, не смог.

- А кто из наших был?

- Не знаю. Кажется, Грунин был.

Господи, Димка погиб!

- А почему мне не сообщили?

- Так, говорят, у тебя телефон изменился...

Изменился.

- Запиши мой новый.

Нашли ручку, записал на обрывке, сунул в карман.

...А Димки нет!..

- Позвони мне! Обязательно позвони!

Не звонит.

Я никогда не любил свой класс...

...Гудки. Нет что ли никого? А может они переехали? Или телефон поменялся? Странно, что вообще этот номер у меня сохранился. Буква "П", "Потапов". Зачем я его сохранил? Неужели для сегодняшнего звонка?..

- Алло, вас слушают.

- З-здравствуйте. - (Господи, как же его зовут-то?!) - А-а-а... Петра позовите, пожалуйста.

- Я слушаю.

- Ну, привет. Это я, Никсон, президент.

- Какой еще пре... Санька, ты что ли?

- Я, я...

Сейчас начнутся те же расспросы. И будет висеть до первой, неловко затянувшейся паузы незаданный вопрос - зачем звонишь?

- Я, собственно, просто так. Слушай, давай встретимся, поговорим. Можешь?

- Сейчас?

- Нет, почему, вообще...

- Давай. Где?

- Ну где? У школы давай. Завтра, в семь. Устроит?

Он задумался.

- Устроит...

Петька Потапов. Любится во всю наличность. Одной рукой наставляет рожки Грунину, стоящему на ступеньку ниже, второй обнимает за плечи Иванову. Иванова серьезна.

...Он опоздал на 10 минут.

- Я слышал, что ты женился. Хоть и поздно, но поздравляю.

Потапов улыбнулся:

- Когда?

- Что? - не понял я. - Женился?

- Слышал когда?

- Не помню. Давно.

- Я развелся уже.

Пауза. Я рассыпаюсь на запчасти, с трудом собираюсь:

- Когда?

- Год назад.

- Сколько же вы?..

- Год.

Уже темнело. Мы шли по улице мимо освещенных витрин магазинов, мимо "Гастронома" с негорящей буквой "Г", мимо спешащих людей с авоськами, мимо заполненной темной массой народа автобусной остановки, к которой мигая оранжевым квадратиком, подползал перекошенный грязный автобус, мимо ободранных афишных стендов. И никому на этой кипящей вечерней улице не было дела до двух бредущих неизвестно куда людей.

- ...даже не знаю, куда все делось, мы ведь любили друг друга.

- Люди меняются.

- Нет... Люди не меняются. Если ты увидишь Ленку сейчас, ты скажешь, что она не изменилась. Как была наша Ленка Иванова, так и осталась. Люди не меняются, но при более тесном контакте они раскрываются... А мы ведь с ней с пятого класса...

Да, кажется, с пятого класса Потапов начал гулять с Ленкой Ивановой. Их вроде бы даже дразнили тогда. А может и нет, может я это придумал, что дразнили. Их трогательные отношения стали в школе притчей во языцех, и я, да и никто, наверное, не удивился, когда через несколько лет после школы услышал о свадьбе...

- Нет, ссор не было. Никто никого не оскорблял, не хлопал дверью. Просто однажды в ее жизни появился он. Они ходили, говорили. Я не возражал, пусть дружат. Но... женщина любит ушами, а язык у него был хорошо подвешен. Наплел, наверное... ну ты знаешь... звезды, облака, тонкая душа, грандиозные планы, прочая... Уши развесила. И ушла к нему. Через две недели прибежала обратно - ты-де, лучше, я тебя, Петя, больше люблю. Сравнила, значит. Я не простил. Отвернулся к стенке, пальцем до нее не дотронулся, знал - если трахну, прощу.

- А почему не простил? За одного битого двух небитых дают.

- Не хочу испытывать в жизни больше таких закидонов. Не верил ей больше. Разве можно жить с человеком, которому не веришь? Подобные экзерсисы дорого обходятся для нервной системы.

- Хорошо еще, что детей у вас не было. А то платил бы алименты 18 лет.

- Если бы был ребенок, я бы ее простил, однозначно. Ради него. Так что, хорошо ли, плохо ли, не знаю.

- Странная история, - я поежился то ли от сырости, то ли от его рассказа. - Нелепая какая-то.

- Обычная. - Петька достал сигарету, отвернувшись и прикрыв огонек от ветра, закурил.

Закурил спокойно. От первой спички. Я проводил обгоревшую спичку взглядом. Она упала в кучу мусора возле столба, рядом с бумажкой от мороженого.

- Скажи, ты не жалеешь, что развелся?

- Что развелся нет. Это было неизбежно. Я жалею, что все так случилось.

- А что, могло быть все по-другому?

Потапов быстро взглянул на меня:

- Другими словами, фатален ли мир? Другими словами - зачем все?

Я махнул рукой:

- Кстати, вот мой дом... Зайдем?

- Нет. Пора... А если серьезно, то ничего у меня дальше нет.

- Сдурел что ли! Свет что ли клином... Женишься еще.

- Ну и что?

- Или не женишься.

- А какая разница?

Я пожал плечами:

- Поток жизни. Общий смысл всего этого, - я обвел рукой вокруг.

- Никакого смысла ни в чем нет, старик. Все блеф, суета, атомы, квантовое мельтешение. Пустота в итоге... Ну, бывай.

Он подал мне руку. Пожимая ее, я спросил:

- И это рукопожатие блеф?

- Блеф...

И пошел, сутулясь, подгоняемый ветром.

- Подожди! - крикнул я, догнал, тронул рукав синего плаща. - Подожди. А Бог есть?

- Бо-ог?!

Глаза его удивленно распахнулись, он некоторое время странно смотрел на меня, потом молча хлопнул по плечу, отвернулся и не оборачиваясь пошел домой.

Я отпустил кнопку звонка. Дверь распахнулась.

- Ну здравствуй, Груня!..

...Звякает ложечка о края побуревшей чашки. Мы сидим на кухне, и Грунин, еще не оправившийся от удивления после моего неожиданного появления в дверях, размешивает сахар в теплом жидком чае. Рваные тренировочные штаны с пузырями на коленях, застиранная майка, щетина на щеках. Жалуется, что ему не закрыли какие-то наряды, что расценки снизили, что грозятся уволить...

- Пью. А чего еще делать? Нет, может быть, если бы я тогда женился на этой лярве... ну помнишь суку эту, блядву общажную, давалку, жил бы сейчас с бабой. Может, и не пил бы. Я тогда еще не пил... Не так пил. Здоровый еще был. Это сейчас я допился. Представляешь, братан, намедни тут рухнул - отвезли в больницу, сказали: алкогольная эпилепсия. А раньше хуй стоял как каменный. Я по три-четыре раза за ночь кончал. И в рот и в жопу... Мне интересно было все попробовать. Поспишь за ночь полтора часа, зато потрахаешься вволю. Чего еще надо? В этом был весь смысл жизни. Но маманя не захотела, чтоб я на Ирке женился. А теперь вот померла, и я один, как этот... как его... Как перст. Выпить хочешь?

- Нет... С тобой все ясно. А Бумка как?

- Бумка из ментовки ушел. Надоело, наверное, бухать да пьяных обирать. Пошел человек спекулировать. Самое такое дело. Будешь тыщи грести. Столько и не пропьешь.

- Как он?

- Пьет. Завалились они тут ко мне с Ширшековым. Все полы заблевали, суки.

- Шишарик-то вроде развелся, я слышал?

- Да. Они с женой вместе квасили. Но он еще из ментовки не ушел. А Бумка ушел. Я говорил. А у них ребенок еще родился. Но они его пропили. Бухали себе на кухне оба, а ребенок в это время в другой комнате блевотиной захлебнулся. Шишарик и рад: алименты не платить.

- Значит, он до сих пор в ментуре?

- Ага... Выпить хочешь? - Груня налил себе в стакан водки на три четверти.

- Нет... А Гендос?

- Гендос... Он это... Жениться хочет. Нашел какую-то дочь начальника - страшная, как, ептыть, смерть. Зато папа у нее шишка. Но Гендос сам-то хмырь изрядный, раз десять трипаком переболел.

- Доволен?

- Кто?

- Гендос.

- Чем? Трипаком? Или вообще?.. Не-а. Хер ли ему. Я видел его тут, у магазина. Жаловался, что из института его выперли, что писька уже плохо стоит. Последняя надежда - на эту страшилу, дочь папы своего.

- Понял. Дальше. Глушко?

- Не, про эту ничего не знаю. Говорили, что уехала куда-то.

- Смирнова? Пехтерев?..

- Я тут трахал ее три дня... или четыре? Четыре дня назад. Как бы сифак не подхватил... Смирнову эту...

Неразлучная троица - Грунин, Буманыч и Шишарик. Стоят рядышком, на ступеньку выше Гендоса, у Шишарика в углу рта беломорканальский бычок. Груня смешно насупив брови, отдает честь фотографу. К пустой голове... Рядом Смирнова.

А вот и я. Пиджак, кажется, до сих пор где-то в шкафу валяется. Я стою, между прочим, недалеко от Светки. Всего один шаг. Один шаг навстречу. Почему я не сделал его? По тысяче уважительных причин. Я могу убедить в этом каждого. Но как мне оправдаться перед собой?

Лем. Станислав Лем! Вот только не помню где... Два альпиниста совершают восхождение, один срывается, ломает кости, калечится. Второй вынужден, бросив все - палатку, вещи, продукты - взвалить на плечи находящегося в состоянии комы товарища и начать обратный путь. Рации нет или она разбита, помощь вызвать нельзя. И измученный вконец человек, жадно хватая потрескавшимися губами разреженный воздух, шатаясь под тяжестью тела, спускается вниз. Периодически он останавливается и подносит к лицу друга полированный топорик, надеясь, что на сей раз лезвие не затуманится и можно будет с чистой совестью сбросить с себя мучительную ношу. Но пострадавший еще дышит, и альпинист, проклиная про себя его живучесть, со стоном взваливает изломанное тело на плечи и идет дальше. И каждый раз, поднося зеркальное лезвие к лицу товарища, он безнадежно молит, чтобы не появилось это маленькое мутное пятнышко. Но оно появляется, и мучение продолжается.

Неужели и я обречен всю жизнь тащить своего альпиниста, свой крест, свою потерю, свой несделанный шаг, не в силах сбросить непосильную ношу? Я же надорвусь. Я не дойду.

Я так хотел обернуться и, красиво махнув рукой, сказать: "Прощай, детство!" Не успел. Вот уже и юность отгрохотала и, не задев, пронеслась, а я один стою на грязных шпалах и с тоской гляжу на рубиновые огоньки. Где-то в последнем вагоне унеслось студенчество. И вроде кажется уже, что неплохо было в этом поезде. Даже хорошо. А что осталось?..

Однажды родился афоризм - старость приходит, когда начинается ностальгия по прошлому. А ведь мне только двадцать семь. Нам всем только двадцать семь. Отчего же мы так устали? Говорят, все еще впереди. Почему же мы смотрим назад? Почему живем, стиснув зубы, вязко, топко, по инерции? Почему ни один из нас не счастлив?

Я оглядываю лица. Ни один...

А на глянцевом листке полукартона мы все еще там, на светлом перекрестке. Все еще впереди...