Улицы гетто
Кармелицкая
А вернее, часть Кармелицкой: от улицы Лешно, где она начинается, до скверика на пересечении Мыльной и Новолипок. Дальше Кармелицкая еще пересекает Новолипки и заканчивается на Дзельной, почти напротив тюремных ворот. По Кармелицкой надо идти, чтобы попасть в малое гетто. Людской поток почти со всего гетто движется по Дзельной от Заменгофа, по Новолипкам и Новолипью. Улица узкая. За сквериком на Мыльной уже тесно. В течение всего дня туда и обратно перемещается масса народу. Толпа заполняет тротуары и всю мостовую. Если хочешь добраться до малого гетто, приходится продираться, протискиваться сквозь толпу, расталкивая людей. Шум страшный, все кричат. И так до пересечения с Лешно. Тут внезапно становится просторнее. Улица Лешно шире, чем Кармелицкая. Толпа редеет. Теперь нужно свернуть направо на Лешно, потом налево на Желязную, пройти вдоль перерезающей улицу стены и подняться на мост, переброшенный над арийской частью Хлодной, — тогда попадаешь в малое гетто.
В начале Кармелицкой, в доме номер шесть парадная дверь находится в небольшом углублении. Там сидят дети и просят милостыню. Без кровинки в лице, истощенные, еле-еле шевелятся, но каждый протягивает руку. Рядом лежит ребенок, прикрытый бумагой. Умер уже здесь. Ближе к Лешно обычно стояла девочка и, в надежде получить хоть грош, пела какую-то песенку. Долго там стояла, а однажды села и заснула. Чтобы уже никогда не проснуться. Прислонившись головой к стене, ждет, пока на следующий день приедет похоронная команда и ее бросят на повозку с трупами. Перед тем снимут чистенькое пальтишко, которое было на ней, несмотря на лето, туфли и рубашку и швырнут на повозку, полную голых трупов.
Идем дальше по Кармелицкой в сторону улицы Лешно. На самом углу большущее окно. «Вроде бы» чайная, где подают «вроде бы» чай. Ничего другого я там никогда не видел. Через окно видны стаканы, над которыми поднимается пар. Еще более-менее прилично одетые люди сидят и пьют этот «вроде бы» чай, а дети, прилипнув снаружи к стеклу, смотрят. Ничего не говорят. Только во взгляде просьба. Иногда кто-нибудь, выходя, бросит им пару медяков. На эти гроши ничего не купишь, но ведь они собственные. Драки из-за разлетевшихся монеток не будет, будет только голод в глазах.
Хорошо, если на Лешно не появится ни один немец. Тогда можно перевести дух.
И так «вроде бы» спокойно будет до трех часов. Дети умирают под стеной, а взрослые снуют туда-сюда по Кармелицкой: одни по направлению к Лешно, другие — к Мыльной. Через Кармелицкую также проходит путь к Павяку и Сербии[29]. Всегда около трех, в основном по Лешно со стороны Желязной, несется грузовик с брезентовым тентом, везущий заключенных с допроса в гестапо. Заключенных не видно. Видны только стоящие у заднего борта двое охранников — жандармы с плетями и заряженными пистолетами. Машина, не снижая скорости, сворачивает на Кармелицкую и врезается в толпу. Толпа такая густая, что не расступиться, людям некуда бежать. Грузовик вынужден замедлить ход. Эсэсовцы прокладывают себе путь. Наезжают на тех, кто перед кабиной, в тех, что позади, стреляют, бьют плетями. Неизвестно, не погибает ли кто-нибудь под колесами, да если и погибает, никого это не волнует. Убитых убегающие отшвыривают к стене. Сзади уже пусто, перед грузовиком по-прежнему толчея. Эсэсовцы пытаются плетями, будто лассо, вылавливать из этого скопища отдельных людей. А если не получается, стреляют.
Грузовик медленно подъезжает к пересечению Мыльной и улицы Новолипье, к скверику между ними. Тут он часто останавливается. Но толпы здесь уже нет, людей нет. На Новолипье, напротив скверика, стоит довоенная гостиница «Бретань», где немцы устроили ночной клуб. Теперь один из них выскакивает из машины и через минуту возвращается с двумя бутылками — вряд ли содовой. Свистят плети, и грузовик неторопливо продолжает движение по Кармелицкой, чтобы отвезти заключенных в Павяк. Сколько их в кузове — неизвестно. Ворота тюрьмы на Дзельной уже открыты, машина въезжает внутрь и исчезает. Ворота захлопываются, улица пуста.
Но на Кармелицкой ближе к Лешно полно народу, все куда-то бегут, толкаются. Трудно сказать, сколько человек погибает после такого проезда. Потом всегда приезжает повозка Пинкерта, с улицы собирают трупы. Неизвестно, где и когда с мертвецов стащат одежду, чтобы голыми бросить в общую могилу.
Каждый вечер после наступления комендантского часа к гостинице «Бретань» подкатывают автомобили. Немцы развлекаются здесь каждую ночь. У них свои женщины; неизвестно, клуб это или бордель. На улице пусто. Слышна музыка. Вероятно, немцы танцуют. А возле скверика стоят дети. Ждут: может, кто-нибудь бросит из окна окурок. А под утро снова приедет повозка и заберет несколько детских трупов.
Назавтра с утра — то же самое. Кармелицкая забита снующими туда-сюда людьми. Все возвращается в норму.
Дзельная
Дзельная была спокойной улицей. Ни толчеи, ни большого движения. Народу обычно немного. Только перед Павяком всегда были какие-то люди. Степенно, неторопливо прохаживались взад-вперед. Из окон доносились крики: я тебя вижу, я тебя вижу, вижу, не останавливайся, не останавливайся! Иногда с тюремных вышек раздавались одиночные выстрелы. Рядом была Сербия, женская тюрьма. Одно время там держали обладателей иностранных паспортов, граждан южноамериканских стран и Швейцарии. Некоторые действительно являлись гражданами этих государств и паспорта имели настоящие, но кое у кого паспорта были поддельные, в основном купленные в варшавских консульствах при посредничестве гестаповцев. Эти люди считались интернированными и сидели в Сербии. Окна Сербии выходили на Дзельную. «Интернированные» стояли у окон и высматривали родственников. Время от времени можно было услышать: я тебя вижу, я тебя вижу! Иногда кто-нибудь с улицы кричал: мы все устроим, мы все устроим! Что творилось за стенами Павяка, никто не знал. На вышках стояли часовые с винтовками, часто с автоматами. Мимо Сербии можно было ходить безбоязненно. Дзельная была спокойная улица. Мало прохожих, пустынно.
Проходя около Сербии можно было увидеть арестованного американского гражданина Нойштата, директора «Джойнта»[30], и великую актрису Клару Сегалович. Они стояли у окон и смотрели на улицу. Не знаю, приходил ли к ним кто-нибудь. Кружили слухи, будто кто-то из посольства, кажется швейцарского, добивается, чтобы их выпустили. Вряд ли это было правдой. Тяжко было смотреть на глядящего из окна печального Нойштата. А вот Клара всегда улыбалась. Играла свою последнюю роль. Однажды в окнах Сербии никто не появился. Я жил рядом и ночью слышал выстрелы. Стрельба продолжалась часа два. А утром, едва закончился комендантский час, у тюрьмы уже стояли повозки похоронного заведения. Изрядно, думаю, нажились тогда те, что собирали трупы. Оказалось, ночью расстреляли всех евреев, независимо от гражданства — настоящего или фальшивого. А остальных увезли в Виттель[31]. В их число, вероятно по ошибке, попали Каценельсон[32] и несколько еврейских женщин, которых арестовали, хотя у них, говорят, были арийские документы.
Смочья
Не везде царила такая толчея, как на Кармелицкой. Смочья улица была шире. Там был базар, куда попадали со Смочьей, через ворота между Дзельной и Павьей. На базаре распродавали свое имущество обитатели гетто. Приносили из дома, что только могли, чтобы взамен купить кусок хлеба. Поляки, у которых имелись пропуска, приходили по дешевке покупать у евреев. Смочья была достаточно широкой, чтобы посередине могли даже ездить рикши. Вот где был рай для хапушников. Вырывай что-нибудь из рук и беги, на улице просторно. Человек покупал хлеб — ну, не целиком буханку, четвертушку: целая стоила сто злотых, а в месяц зарабатывали пятьдесят два. Купив, садился в рикшу, чтобы благополучно уехать со Смочьей. И тогда хапушник вскакивал в коляску и вырывал пакет. Сразу же, через оберточную бумагу, вгрызался в хлеб и обслюнявливал его, чтобы никто не отобрал. Хапушниками были в основном дети лет десяти-двенадцати, у которых еще оставались силы, чтобы, вскочив на ходу в рикшу, схватить вожделенный кусок и убежать. Отобрать у такого ребенка хлеб было невозможно. Впрочем, часто целая банда других детей набрасывалась на похитителя и, если ему недоставало сил сопротивляться, по кусочку вырывала добычу. Только между воротами базара и Дзельной купившие хлеб могли себя чувствовать в безопасности. Обокраденный вылезал из рикши, чаще всего на углу Дзельной и Смочьей, и уныло шел дальше пешком. Никто не пытался вернуть то, что украли.
Теплая
Это было во время Большой акции. Я сидел дома, на Дзельной. Не помню почему — было уже поздно, девять или десять утра. Кто-то позвонил, что взяли Абрашу. Взяли на Марьянской, в школе медсестер, где он ночевал у Любы. А мне надо срочно идти в больницу. Еще на Сенную, хотя в разгаре был переезд на улицу Ставки, куда уже перевели больницу с Чистого.
Откуда-то появился Янек Биляк, который тогда был рикшей. Я сел к нему, и мы поехали в больницу. По Гжибовской доезжаем до Теплой, а там вдоль тротуаров, через каждые десять метров, стоят украинцы[33] — так про них тогда говорили — и сторожат людей, выстроенных в колонну к нам лицом. Толпа заполнила всю мостовую Теплой, от Гжибовской до Твардой. На тротуарах пусто. По краям, на бордюрах, вооруженные украинцы: винтовки нацелены на стоящих в колонне. Людей тысячи, целые семьи. Среди них мог быть и Абраша. Как его увидишь в такой толпе? Как через эту толпу пробраться? Я колебался: вылезать или не вылезать из коляски? Пойти по пустому тротуару за спиной украинцев или пройти между ними и колонной по мостовой? Решил вылезти. Договорились, что Янек подождет, пока я вернусь: если я не найду Абрашу, а колонна тронется, вероятно, придется поехать за ней следом.