Неделю никто из жильцов Сыромятников не видел Бетю Каминскую. В воскресенье она пришла с молодым парнем с фабрики — Иваном Спиридоновым. Познакомила его с остальными.
Вечером, когда он уходил вместе с Каминской, Алексеев надавал парию книг, просил приходить.
Иван Спиридонов произвел на всех приятное впечатление: грамотный, вежливый, симпатичный. Он был в восторге от Маши Красновой — так звали теперь на фабрике Бетю Каминскую. Всех уверял, что Маша — ангел небесный, не иначе, как посланный самим богом. Был первым, с кем она на фабрике Моисеева сблизилась, подарила ему несколько книжек.
Он не только сам их за педелю все прочитал, но и читал вслух в общежитии знакомым рабочим. И чтение Спиридонова, и особенно книжки так всем понравились, что Спиридонов привлек нескольких человек для общества в Сыромятниках. Успех Бети Каминской убедил Джабадари, что фричи могут работать на фабриках.
— Хорошо! Молодец Бетя! Вот какого приобрела для нас! Первый опыт удачен, господа. Можно не опасаться за Бардину и Любатович!
Бардина под именем Анны Зайцевой поступила на фабрику Лазарева, Ольга Любатович, она же Наталья Волкова, — на фабрику Носовых. Вскоре с помощью Петра Алексеева, чтобы расширить связи, перешла к Носовым и Маша Краснова — Бетя Каминская.
Джабадари советовал воздержаться от дальнейшего поступления фричей на московские фабрики, — посмотрим, как будет. Вера Любатович и Лидия Фигнер не послушались, поступили, увлеченные счастливым примером Бети.
И кончилось худо. И Вера, и Лидия сразу показались подозрительными фабричной администрации. И книги читают, и с мужчинами, не стесняясь, о чем-то беседуют. Двух недель не прошло — обе поспешили уволиться: на них уже косился приказчик.
Джабадари потребовал с увольнением поторопиться. Все тревожился, пока Вера и Лидия не взяли расчет.
А через некоторое время беда приключилась и с Бардиной. Работала она, словно всю свою жизнь у станка простояла. Но приказчик заметил, что Аннушка Зайцева не в меру любит книжки читать, да еще собирает в общежитии женщин и ведет с ними какие-то странные беседы.
Однажды ночью приказчик забрел в общежитие мужчин — для проверки. И что же увидел он? Сидит Анна Зайцева за столом и при свете свечи вслух читает рабочим какую-то книжку. Женщина в мужском общежитии — этого приказчик перенести не мог.
Приказал Зайцевой следовать за собой. Ночью привел в контору, ночью выдал расчет и паспорт и выгнал за фабричные ворота.
— Иди, иди подальше от нас. Нам такие не требуются.
Спасибо, в полицию не донес.
Остальные женщины продолжали работать. Отдельные неудачи смущали друзей в Сыромятниках, заставляли их проявлять осторожность. Но в общем работа их от этого не страдала. Джабадари все нервничал, что ни он, ни Чикоидзе не поступают на фабрики. Петр Алексеев успокаивал:
— Вам и Чикоидзе на фабрику идти невозможно. Вы больше нужны здесь, чтобы руководить кружками.
Невозможно было и Здановичу: он все время занят был транспортом нелегальной литературы из-за границы. Вот студент Александр Лукашевич — другое дело. Лукашевич раньше всех поступил чернорабочим на завод Дангауэра в Басманной части. Завод этот изготовлял паровые котлы и машины, трубы, резервуары. И Лукашевич за короткое время наладил верные связи со многими.
Но кто порадовал Алексеева, так это Николай Васильев. Как ни странно, больше всего помогало ему именно то, что был он неграмотным. У этого неграмотного был удивительнейшим образом развит нюх и на книжки, и на людей. Он отлично знал каждого, с кем беседовал, знал, как и к кому подойти, как привлечь. Сам читать не умел, но брошюры и прокламации знал чуть ли не наизусть и узнавал их по обложкам. Шел в какую-нибудь рабочую артель и отбирал для нее брошюры.
Петру Алексееву казалось в начале 1875 года, что вовсе не так уж и далеко ожидаемая победа. Вот как хорошо идет пропаганда среди рабочего люда. Многие из мастеровых готовы к тому, чтобы и самим идти в деревню поднимать крестьян. Еще немного — их станет гораздо больше, целая армия, — и на деревню русскую хватит, и на город. Поднимется весь народ, свергнет ненавистную ему власть и поставит собственную, свою. Вот тогда-то и настанет царство рабочего люда!
Как-то поделился этими мыслями с Михаилом Грачевским, тот только головой покачал:
— Нет, Петруха, ошибаешься, брат. Не так-то скоро настанет царство рабочего люда. Россия, браток, велика, крестьянства в ней миллионы и миллионы. Мно-ого еще поработать надо, пока его просветишь.
— Тебя послушать, так никому не дожить до победы.
— Может и никому из нас. А работать надо. Не на себя, на других, тех, кто за нами придет. Понимаешь?
— Ты учитель, тебе дожидаться не страшно. Ты не торопишься, оттого так и говоришь.
— Неужели ты полагаешь, что одного нашего общего желания достаточно, чтобы разрушить существующий строй? Ни твоего, ни моего желания не достаточно. Слышишь?
— Вот-вот, — рассердился вдруг Петр. — Да я не знаю, есть ли у тебя это желание. Может, и вовсе нет его!
Грачевский побледнел. Секунду он молчал, как бы борясь с самим собой, потом глухо произнес:
— Ты оскорбил меня незаслуженно. Ты сам это знаешь. Я прощаю тебе оскорбление во имя дела, которому я отдаю всю свою жизнь.
Петр вздрогнул. Грачевский стоял перед ним с белым лицом и смотрел на Петра с сожалением. Петр понял, как неправ.
— Прости меня! — вырвалось у него. — Прости, Михаил! — И он бросился обнимать Грачевского. Тот протянул ему руку.
В феврале Петр пошел наниматься на шерстоткацкую фабрику купца Тимашева в Лефортовской части на Покровке.
«Черт его знает, возьмут ли еще?» — думалось Петру по пути.
Успокаивал себя тем, что отказа до сих пор не встречал. Рабочие руки требовались в Москве. Ткацкие фабрики множились с невиданной быстротой. Крестьяне приходили в Москву, нанимались работать, но не все оставались надолго в первопрестольной. Поработают малость, увидят, что сыт здесь не больно, так же как у себя в деревне, семье посылать нечего: ни копейки по остается, — и снова уходят в деревню. Часть оседала в Москве: не так-то просто вырваться из большого города. Фабриканты привыкли к тому, что рабочая сила постоянно меняется. Кто хочет уходить с фабрики — уходи, сделай милость, на одно твое место завтра двое новых будут проситься.
Подошел к фабричным воротам, когда смена кончилась. Народ повалил из ворот на улицу — кто домой, кто в трактир. В толпе показалась фигура старика — потемневшее лицо почти скрыто бородой, опущенные усы пожелтели от табака.
— Гаврила! Постой, эй, Гаврила, Терентьев!
Старик остановился, сощурив глаза из-под густых бровей, глянул на Алексеева, не сразу узнал его. Петр к нему подбежал.
— Здорово, Гаврила.
— Во-от те на! Петруха? А я думаю, кто это там кричит? Да ты откудова взялся?
— Из Питера я. В Питере два года работал. Не нравится там. Вот вернулся назад. Хочу на работу стать.
— Женат?
— Нет, брат. Не женился еще. Ну, а ты тут работаешь? Жена с тобой?
— Нет жены, — сокрушенно покачал головой Гаврила Терентьев. — Отдала богу душу, намаялась.
— Так ты вдовец? И один живешь?
— В общежитии тут и живу.
— Прежде ты не такой был. Согнуло тебя.
— Нас до земли гнет. Ну а ты?
— Да вот, как сказал. Хочу у Тимашова работать. К кому идти?
— Идтить тебе надо к приказчику. Постой, дай-ка я с тобой попробую до него дойти. У Тимашева я третий год. Меня не то что приказчик, сам управляющий господин Григорьев знают в лицо. Я смирный, работаю справно, меня раз в год или два только штрафуют, а больше ни-ни. Пойдем со мной.
Повел Алексеева через фабричный двор в конторское помещение. Дошли до приказчика, сияли шапки.
— Федор Анисимович, вот мой земляк, с ним вместе работал, покуда он в Питер по перебрался. А теперь он назад. Здоровый парень, работать горазд. На ткацких фабриках работает он давно. Я за него ручаюсь, как за себя. Аккуратный. Приставьте его к станку.
Федор Анисимович оглядел Алексеева, подумал, спросил, где работал в Питере, и принял его на работу.
— В пять утра приходи. Терентьев, ты покажешь ему в цеху свободный станок.
Нанялся Петр работать сдельно, — заработок хоть и поменьше, но времени оставалось больше. Когда надо было, уходил с фабрики по тайным своим делам.
Как-то занялся Грачевский вычерчиванием планограммы фабрик и заводов Москвы — тех, где Петром Алексеевым и его друзьями велась пропаганда, — диву дался ее обширности.
— Нет, Иван, ты посмотри. Вот, скажем, эта точка — Сыромятники наши. Теперь посмотри, куда от Сыромятников тянутся линии. Видишь. Вот фабрика Носовых, вот Горячева, вот братьев Гучковых, братьев Тюляевых, Соколова, Шибаева, братьев Сапожниковых, Турне, Гекмана, Дангауэра… ну, у Данга-уэра, правда, Алексеева не видали. Там один Лукашевич. Дальше. Емельянова. Мешкова. Лазарева. Гюбнера. Моисеева. Беляева… Иван, дорогой! И ведь, за исключением только двух или трех, везде следы Алексеева. Там наших женщин устроил. Там сам работает или работал, оставил после себя кружки… Слушай, Иван. Ты вспомни, когда мы начали — несколько месяцев назад. А каковы результаты!
— А кто посоветовал переехать в Москву, в Москве работать? Я предложил. Чья идея? Моя идея!
Грачевский поморщился:
— Ты что, хочешь, чтоб тебя похвалили? Ну, хвалю. Только, знаешь, ты оставь это ячество. Я! Я! Оставь в покое свое я, Иван.
Иван Джабадари что-то обиженно пробурчал под нос и не ответил Грачевскому.
Конечно, он ценит, очень ценит работу Петра Алексеева, лучшего конспиратора он в жизни своей не видел, прекрасный организатор, пропагандист.
Вчера, получая из рук Джабадари литературу, Алексеев сказал:
— Хороши книжки, спору нет, Иван. Только вот беда: больно велики. Как бы сказать сочинителям этих книжек: братцы, пишите для мастерового люда короче. Трудно ему большие книжки читать. Надо бы так, чтоб мог человек разом всю книжку прочесть. Ну три, ну шесть, в крайности восемь стра