Алексеев тоскливо посмотрел вокруг: кто у ночника чинил худую обувь, кто огрызком карандаша водил по листку бумаги — сочинял письмо в деревню семье, кто спал уже.
Ко сну Алексеева не тянуло. Сидеть в спертом воздухе общежития, слушать доносившуюся из угла матерщину хотелось еще меньше.
Вышел во двор, сел на сырое, омытое дождями бревно. Небо над двором общежития было темное, в тучах, такое низкое, что подними руки — в тучи упрутся. Сидеть неприятно: сырость пронизывала все тело.
«Что ж это, что ж это? — думалось ему. — Что за жизнь, спрашивается? В общежитии свинство, грязь, вонь, духота. И темень такая, что только до собственных нар добраться. А у станка простоишь часов пятнадцать — общежитие тебе раем покажется. Что делать? Кому жаловаться идти? Ведь люди мы, живые люди… О господи, что ж это делается!»
Нет, сырость не дает посидеть на бревне. Он тяжело поднялся и вошел в общежитие. Смирнова все еще не было. Где это он? Загулял с горя, что ли?
Около ночника на столе место было свободно. Алексеев сел, вытащил из кармана взятую у Перовской книжку — «Положение рабочего класса» Лассаля. Собирался вернуть ее учительнице. Да не вернул — растерялся при виде ее торопливых сборов.
Ничего, книжка не пропадет. Пойдет по рукам. Есть кому дать. Но уж раз она у него осталась, прочтет еще разок.
Зачитался и не видел, как вошел в общежитие Иван Смирнов, огляделся, приметил у стола Алексеева, подошел, тронул его за плечо:
— Петр…
— Ты что это, Ваня, никак загулял?
— Как же, гулял! — снимая шапку и кладя ее на стол, произнес Смирнов. Он опустился на скамью рядом с другом, провел рукой по лицу сверху вниз. — Гулял! Что нам еще делать-то? Гуляем, брат, так гуляем, что от наших гулянок чертям тошно в аду… Ну да ладно. Вот что, Петруха. Ты трактир «Якорь» знаешь?
— Знаю, а что?
— Сегодня у нас понедельник. Так? В четверг в семь часов вечера приходи в этот самый «Якорь». Первый зал ты пройди, иди прямехонько во второй. Понятно? Смотри не опаздывай. В семь часов вечера ровно.
— Постой, постой. Зачем это я в трактир «Якорь» пойду? Я в «Якоре» сроду не был, да и денег у меня сейчас нет, чтоб по трактирам шататься. Ты что, Иван? И впрямь загулял?
— Не будь дурнем. Говорю, приходи — значит, приходи. Денег нет — не беда. Чай и хлеб выставят.
— Да кто выставит? И зачем мне в трактир идти?
— А это в трактире узнаешь. Ты про такого студента еще не слыхал — Василия Ивановского? Перовская о нем говорила.
— Говорила, что Ивановские нас найдут.
— Ну вот, Василий Ивановский, с ним еще Рождественский и Сердюков — трое их, студентов.
Хотят в четверг побеседовать с нашими ребятами. Понятно? Может, помогут в чем. Студенты хорошие. С Ивановским я час назад виделся. Он меня просил собрать в «Якоре» подходящих ребят. Ну, непьющих и вообще подходящих. Я, понятное дело, с тебя начинаю. А мне, брат, еще человек сорок надо подобрать для собрания в «Якоре». Понятно?
— Понятно. Кого думаешь позвать?
— Ну кого? Козлова, Митрофанова, Ивана Меркулова, Осетрова можно.
— А Соболев не подходит? — спросил Алексеев.
— Зачем не подходит? Подходит.
— Ковальчик, братья Петерсоны… — предложил Алексеев.
— Ну, Ковальчик… этот не знаю… Ковальчик… Ковальчик… Нет, Ковальчика мы пока оставим, не очень я в нем уверен. Братья Петерсоны — это другое дело. Эти подойдут.
Алексеев достал тетрадку и карандаш. Посидели еще час, перебирая имена надежных торнтоновцев. Список составили.
В четверг Смирнов пришел в «Якорь» раньше Алексеева. Ровно в семь вечера Алексеев прошел первый трактирный зал, народу в нем было немного — за тремя или четырьмя столиками сидели. За одним краснощекий бородач в расстегнутом под пиджаком жилете, с распахнутым воротом светлой рубахи, не мигая, молча уставился на графинчик, до половины налитый водкой.
Алексеев быстро прошагал через зал и вошел в следующий, толкнув прикрытую дверь. Здесь за столиками сидело человек тридцать.
Очень высокого роста студент в фуражке Медикохирургической академии о чем-то переговаривался с половым.
Алексеев выбрал свободное место, сел рядом с Меркуловым и братьями Петерсонами.
— Чего будет, не знаешь? — любопытствовал Меркулов.
— Поглядим, — уклончиво отвечал Алексеев.
Двое половых внесли в зал чайники с чаем и стали расставлять их по столикам. Потом принесли сахар и аккуратно нарезанный белый хлеб.
— Это что ж? — спросил снова Меркулов. — Даровое нам угощение?
Собрание открыл Ивановский.
Голос у него соответствовал росту — был трубный, громкий.
Он сказал мастеровым фабрики Торнтона, что приветствует их от имени группы студентов Медикохирургической академии. Группа эта в четырнадцать человек живет коммуной на Петербургской стороне, на Монетной улице.
— Вы не подумайте, что такие коммуны создаются как прообраз будущей социальной жизни. Нет, конечно, просто живем коммуной в силу экономических условий. Денег у нас немного, вот и снимаем отдельную квартиру, столуемся вместе. Так дешевле. Таких студенческих коммун нынче в Петербурге уже немало. И решила коммуна с Монетной улицы открыть на торнтоновской фабрике школу для мастеровых. Сегодня первая встреча для взаимного, так сказать, ознакомления. Поговорим о том, чем мы, студенты, можем быть вам полезны.
Торнтоновцы говорили не очень охотно. Да что говорить, господа студенты небось наслышаны про их жизнь.
Кто-то поднялся, стал рассказывать, что работают по пятнадцать — по семнадцать часов, в общежитии живут не по-людски — в тесноте, в грязи, от штрафов на фабрике деваться покуда, да и без штрафов что заработаешь? На хлеб еле хватает. А у кого семья в деревне осталась, посылать надо ей. А что пошлешь?
Еще говорили о том, что охота грамоте научиться, охота книжки читать, да хоть господа студенты и готовы учить их бесплатно, но поди поучись, пятнадцать часов отстояв у станка. Никакая учеба на ум не пойдет.
Под конец языки развязались. Но сколько ни слушал Алексеев, ничего нового для себя не услышал, ничего, кроме жалоб на проклятую, хуже собачьей, жизнь мастерового человека, такого же ткача, как и он. Никакого совета, как избавиться от каторги хуже прежней. То ли забыли, то ли по молодости лет узнать ее не успели, но только выходило по речам мастеровых, что в крепостное время в деревне жилось им всем лучше, чем сейчас в городе.
Но сколько Алексеев ни ждал, о пользе мастеровому речей больше не было. И студенты слушали и молчали. Так и разошлись все в недоумении, зачем их собирали. Только чтоб чаем напоить, накормить и жалобы выслушать?
Однако дня через три в общежитие пришли три студента — Сердюков, Ивановский и Цвиленев. Смирнов собрал человек пятнадцать, готовых начать учиться. Студенты разбили их на пятерки. Каждый студент стал заниматься с пятеркой учеников. Смирнов и Алексеев попали к Цвиленеву — молодому человеку в очках, с короткой бородкой на румяном лице. Занимались за большим столом, врытым в земляной пол. Занимаясь, мешали друг другу, особенно когда начиналось чтение вслух. Мешали и посторонние. Подходили к столу, прислушивались, иные, отпустив невеселую шутку, отходили к нарам.
— Друзья, — обратился к ученикам Василий Ивановский. — Надо признать, что заниматься здесь у вас, в общежитии, довольно трудно. Мы готовы ходить к вам, и, конечно, так было бы всем удобнее. Но занятия в общежитии пользы не принесут. Здесь вам мешают сосредоточиться, здесь вас отвлекают… Мы понимаем, конечно, что вам после работы идти на Монетную улицу нелегко. Но один час занятий на Монетной даст вам больше, чем три часа сидения здесь, в этой обстановке. Без вас мы решать не можем. Если вы захотите продолжать занятия здесь, что ж, мы подчинимся и будем к вам приходить. Но, повторяю, на Монетной от одного часа пользы будет намного больше. Ставлю, господа, вопрос этот на голосование. Пусть те, кто согласен приходить к нам на Монетную улицу, поднимут руки. Потом проголосуем, кто за то, чтоб заниматься у вас в общежитии.
За Монетную улицу проголосовало человек двенадцать. Трое или четверо были против: вот еще, тащиться в такую даль. Тут хоть сразу после занятий можно завалиться на нары.
На другой день Смирнов и Алексеев отправились в коммуну студентов. Дом, в котором жили студенты, небольшой, старый, во втором этаже две квартиры. Студенты занимали одну из них. В квартире три большие комнаты; четвертая, маленькая, предназначалась для прислуги, но в ней жила сестра Василия Семеновича Ивановского. В остальных — четырнадцать студентов Медико-хирургической академии. Василий был среди них хозяином не хозяином, а вроде главного — организатор коммуны, ее душа. Готовила на всех Прасковья Ивановская, очень стройная, с открытым большим лбом. Каштановые волосы гладко зачесывала — волосок к волоску, улыбалась редко. У того, на кого взглянет с улыбкой, сразу делалось светло ла душе.
Василий ввел Смирнова и Алексеева, там уже ждал их Цвиленев и несколько мастеровых. Все сидели вокруг стола, Цвиленев что-то говорил, мастеровые слушали молча.
— Усаживайтесь, — предложил Ивановский Смирнову и Алексееву. — Сегодня все вместе займемся. Потом на группы разделимся.
— Еще не все собрались, — вставил Цвиленев. — Подождать надо. Ведь придут еще? — обратился он к Ивану Смирнову.
— Должны прийти. Обещали.
Цвиленев заговорил о том, что здесь заниматься будет удобно. Никто не мешает, комнат в коммуне несколько, разобьемся потом на группы, а сегодня почитаем для всех… Произнеся часть фразы, он перебивал себя вопросом к сидевшим: «Правда? Не правда ли?» — и, не дожидаясь ответа, продолжал.
Через несколько минут в дверь позвонили. В столовую вошло еще пять человек. Потом еще три. Последним пришел Иван Меркулов. Он опоздал — робко попросил извинения.
Набралось человек двадцать. Ивановский притащил табуретки. Расселись тесно.
Прасковья Семеновна подошла к лампе, подвешенной над столом, чуть прикрутила фитиль и отошла, села на диван, напротив Петра Алексеева. Петру хотелось неотрывно смотреть на нее. Ее светлое лицо притягивало его, но было неловко не отрывать от нее взгляда. Он на минуту отвел глаза в сторону, потом снова, будто нечаянно, глянул на Прасковью, сидевшую на диване, посерьезневшую, пригожую, с такими прямыми бровями, каких он не видел еще.