— Мужику в деревне сами знаете как тяжело. Так что, кажется, тяжелее и быть не может. А ведь крестьянке, братцы, еще тяжелее.
И стал развивать эту мысль. Потом перешел к положению грамотной женщины в обществе и прочитал из «Азбуки социальных наук» фразу: «Теперь доказывают необходимость опеки над женщиной тем, что ее организм ближе к организму ребенка, чем взрослого человека, и всегда ближе к обезьяне, чем организм мужчины».
Кто-то засмеялся, — сравнение женщины с обезьяной показалось очень смешным. Петр нахмурился.
— Смеяться здесь ни к чему. Пауна доказывает, что все мы произошли от обезьяны. И мужчины и женщины. Наш с вами далекий предок — обезьяна. Вот как. И женщина не ближе к ней, чем мужчина. Это только говорится для того, чтобы оправдать лишение женщины даже тех прав, которые есть у мужчины. И права на образование прежде всего. Но послушайте, что пишет автор «Азбуки социальных наук»: «В Америке, где теперь смешанные училища, в которых на одной скамье учатся мужчины и женщины, опыт доказал, что женщина настолько же способна к наукам, как и мужчина». Как видите, братцы…
Он не успел досказать, что хотел. Меркулов вдруг громко чихнул. Петр вздрогнул, не поднимая головы, перевернул страницы книги до того места, где была вклеена тетрадочка листков из Библии, и громким голосом принялся читать шестую главу книги Иова.
— И отвечал Иов и сказал: «О, если бы верно взвешены были вопли мои и вместе с ними положили на весы страдание мое! Оно верно перетянуло бы песок морей! Оттого слова мои неистовы. Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьет дух мой; ужасы Божии ополчились против, меня…»
— Что за сборище? Что читаете? — раздался над головой Петра голос Игната Терентьевича, приказчика торнтоновской фабрики.
Алексеев оставил указательный палец на прочитанной строке, поднял голову и сказал:
— Да вот читаем Ветхий завет, Игнатий Терентьевич. Выпросил у знакомой старушки. Стал читать, ребята подошли, просят, почитай вслух. Отчего не почитать? Книга святая. — И намеренно повернул книгу вверх переплетом, чтобы приказчику было видно название.
— Ветхий завет?.. Это ничего… Это читайте… Мешать вам не буду. Читай, читай. — Игнатий Терентьевич не спеша отошел и, отходя, слышал, как Петр Алексеев продолжал читать книгу Иова.
— Черт пухлый, — сказал Меркулов, когда приказчик скрылся из виду. — Ну, Петр, давай дальше. Можно. Терентьич ушел.
Глава третья
О своих делах на фабрике Торнтона Петр уже не впервые докладывал Василию Семеновичу. Подробно рассказывал, что из нелегальной литературы читает рабочим вслух, сколько рабочих кружков удалось сколотить, какую литературу хранит на станке, какую в иных местах, что читают рабочие, о чем говорят и кто из них, по его мнению, может сам руководить кружками.
— Петр Алексеевич, вы молодец, честное слово, молодец. Отлично работаете. Вы стали отличным проповедником наших идей. Очень рад, очень.
— Василий Семенович, хотелось мне посоветоваться с вами. Понимаете, на Торнтоне я вроде работу наладил. Там-то она теперь без меня пойдет. Думается, не пора ли мне — как вы скажете — уйти с торнтоновой фабрики? Вы не подумайте, я не боюсь. Дело не в том, что мог на себя внимание обратить. По-моему, нет. Все вроде шло до сих пор гладко. Никаких подозрений. Но надобно на другую фабрику перейти. В других местах кружки сколотить, людей подготовить. Как на это посмотрите?
Василий Семенович подумал, кивнул головой. И впрямь, зачем Алексееву на одном месте засиживаться? Дело сделано — иди дальше, дело в другом месте найдется.
Спросил:
— А с жильем как?
Алексеев ответил, что жилье уже нашел себе подходящее, лучше не надо.
— Отдельный домик, Василий Семенович. Совершенно отдельный, стоит в глубине двора, с улицы летом из-за деревьев еле приметен. Измайловский полк, седьмая рота, дом восемнадцать. Для собраний, для сходок, говорю вам, лучше нигде не найдете. Имейте, Василий Семенович, в виду.
Получив благословение Ивановского, Петр уже через несколько дней взял у Торнтона расчет и перешел работать на другую фабрику, на какую — о том только Ивановскому и сказал.
Квартиру, снятую Алексеевым, быстро приспособили для рабочих сходок.
Первую назначили на 3 марта 1874 года. К десяти часам утра собралось человек двадцать пять в самой большой комнате. Стульев, скамей, табуреток, разумеется, не хватило на всех. Сидели и по два человека на стуле или на табуретке. Сидели и на подоконниках, — в комнате было три небольших окна, два занавешены темными тряпками, третье — газетой. Два-три человека так и простояли в дверях.
Три года спустя, когда Алексеев будет сидеть на скамье подсудимых рядом с сорока девятью своими товарищами и слушать чтение обвинительного акта, он вздрогнет, услышав подробности сходки третьего марта 1874 года. Только тот, кто присутствовал там, мог так рассказать полиции о рабочей сходке. Но кто? Кто-то из своих выдал.
Алексеев тогда сидел на подоконнике у того окошка, что было прикрыто газетой, молча слушал, оглядывая собрание. В комнате было накурено, дымно. Напрасно студент Витютнев — его на сходку прислала коммуна с Монетной улицы — трижды просил не курить. На несколько минут курильщики гасили свои «козьи ножки», а вскоре, забыв о просьбе Витютнева, вновь разжигали их, и струйки голубовато-серого дыма, расплываясь по комнате, мешали дышать. Курили Низовкин и Алексей Петерсон, курили Тимофеев и Путанкин, тщетно рукой отбивался от дыма мрачный Иван Меркулов, окуриваемый Осетровым. А Иван Федоров, мальчишка семнадцати лет, хоть и давился дымом соседей, терпел молча, стоя в углу с напряженным, внимающим бледным лицом.
Низовкин, собиравший людей на сходку, объявил, что рассуждать будут сегодня о чайковцах, — давно назрел этот вопрос. Алексеев вспомнил, что и Сергей Синегуб, первый его учитель, брошенный ныне в тюрьму, тоже говорил о себе: «Я чайковец». Далее предполагалось говорить о библиотеке, но кто-то крикнул, что библиотекаря Ивана Смирнова на сходке нет, он болен: библиотечный вопрос решено было снять. Низовкин сказал, что после первого вопроса произведут проверку «кассы противодействия» — так называлась в кружках касса для помощи безработным и для поддержки сидящих в тюрьме.
— Господа, — спокойным голосом произнес Низовкин, — повестку мы утвердили. Позвольте начать. Все вы знаете чайковца Клеменца. Так вот я хотел бы, чтобы Бачин нам сказал: какие в его кружке отношения с этим Клеменцом?
Странно, что Низовкин говорил голосом сдержанным, спокойно. Вовсе не было это на него похоже. Именно потому, что голос его звучал негромко и без раздражения, чудилась в нем угроза.
Маленький, нервный, весь взъерошенный, Низов-кин вызывающе смотрел на сидящего перед ним Бачина.
— Какие отношения с Клеменцом? Никаких особенных отношений нет. Иногда он заходит к нам, в наш кружок, никаких тайн от него мы не имеем. Приносит книги. На днях принес «Историю крестьянина» Шатриана и еще «Вольный атаман». Вот и все отношения.
— Бачин, вы говорите неправду. Господа, я заявляю — Бачин говорит здесь неправду. Не может быть, чтоб не было у них никаких отношений с Клеменцом. Клеменц старается изо всех сил разрознить нас. И вот зачем он ходит в кружок Бачина.
— Это неправда, Низовкин! — вспылил Бачин.
Из рядов у входной двери поднялся вдруг сухой, с длинным бритым лицом — одни темные усы свисали по-моржовьи с верхней губы, — Мясников.
— Бачин говорит правду. Все так, как он говорит. Не знаю, почему Низовкин к нему придирается. А о Низовкине я скажу, что наш бывший кассир Лавров в последнее время перед своим арестом порицал Низовкина за то, что он побил своего квартирного хозяина, чем себя уронил в глазах рабочих. Потому что вы, Низовкин, человек образованный, передовой, а передовому и образованному не подобает драться.
Низовкин вскочил с места и, уже нисколько не сдерживая себя, ополчился на Мясникова:
— Вы, Мясников, ничего не знаете о моей ссоре с квартирным хозяином. Да, я ударил его! Но что из этого следует? Я дал пощечину настоящему кулаку, мещанину. Моя пощечина — это удар по кулачеству, удар по мещанству, если хотите. Но какое это имеет отношение к случаю с Клеменцом? Никакого!
Алексей Петерсон бросил реплику с места, что чайковцы только понапрасну мутят рабочих, от них никакого толку.
Мясников возразил, что, по словам Клеменца, у чайковцев с фабричными дела идут хорошо.
Низовкин криво усмехнулся:
— Да, очень хорошо! У них есть сейчас только двое фабричных — Крылов да Шабунин. Только двоих и сумели за все время привлечь. А сколько возились с ними!
— И никакой программы у них нет! — раздался чей-то голос. — Сами не знают, чего хотят.
— Минуточку, минуточку! — голос принадлежал кассиру кассы противодействия Виноградову. — Что касается Крылова и Шабунина, о которых здесь говорилось, то их сейчас вообще в Питере нету. Оба они в Тверской губернии, в Торжковском уезде. Это во-первых…
— Ну и что? — перебил его Мясников. — Они там проповедуют идеи чайковской партии…
— Ага! Проговорился! Значит, чайковцы — это отдельная партия? Так, выходит?
— Кто проповедует? Крылов и Шабунин? Да ты их видал когда-нибудь? Что они могут проповедовать! Крылов — тот вообще и двух слов толком не скажет!
— Да если б и мог! Идеи чайковцев! Сами-то они знают свои идеи? У них никаких идей. Никаких идей у чайковцев нет!
— Минуточку, минуточку! Вы меня перебили и не дали мне кончить. — Виноградов поднял руку, жестом умоляя о тишине. — Вот мое предложение. И думаю, это предложение и Низовкина, и Петерсона Алексея, да и многих других. Довольно нам тратить время на вопрос о чайковцах, имеют они свои идеи или не имеют, отдельная это партия или нет. Сейчас дело даже не в этом. А в том, что факт остается фактом, господа чайковцы своим поведением мешают нашей общей работе.
— Правильно!
— Минуточку! Они мешают нашей общей работе, и этого достаточно, чтобы мы сегодня раз навсегда решили не иметь никаких сношений с ними. Предлагаю раз навсегда запретить всем нашим общаться с господами чайковцами и всем предписать держаться от них подальше.