И вся арифметика. Остальной скот сверх этих рамок в расчет не принимался при исчислении размеров оставляемого в хозяйстве хлеба... А теперь вспомним, что накануне революции каждое крестьянское хозяйство Ялуторовского и Тюменского уездов в среднем имело 3 лошади и 5,25 коровы, а в Ишимском уезде – 3,8 лошади и 7,5 крупного рогатого скота.
Вот несколько середняцких крестьянских хозяйств из деревни Скаредная Голышмановского района: Гусев Иван Андреевич – 5 десятин, 3 коровы, 3 лошади; Афанасьев Евстафий Афанасьевич – 7 десятин, 4 коровы, 4 лошади; Стариков Андрей Васильевич – 10 десятин, 3 лошади, 5 коров; Летков Николай Ильич – 11 десятин, 4 лошади, 7 коров... А ведь были зажиточные крестьяне, имеющие на своем подворье целые стада лошадей и коров.
Что же было делать сибирскому мужику со своим скотом после того, как у него побывали продотрядовцы и выгребли все зерно, оставив лишь ту «пайку», которую положила ему Советская власть? Забить? Для того ли растил он и холил каждого жеребенка или теленка, чтоб, вырастив, ни с того, ни с сего пустить под нож? Да и куда ему столько мяса? Продать его в деревне некому, везти в уездный город – не до того, да и по природе своей сибирский мужик – не торгаш. Опять же власти не позволяют уничтожать молочный скот... Можно было бы, наверное, продать корову, но специальным постановлением от 28 октября 1920 года Тюменский губисполком и губпродком запрещали крестьянину продавать коров, грозя за ослушание конфискацией всего имущества... Видите, какой капкан насторожили большевики для сибирского крестьянина? На прокорм скоту зерна не оставляют, продавать и забивать скот запрещают. Попробуй-ка, сыщи лазейку из этой западни....
Даже такая мелкая «животина», как куры, гуси, утки оказались причиной немалых дополнительных бед, обрушившихся на крестьянина. Специальный Декрет СПК от 19 июля 1920 года установил: если хозяйство имеет 20 кур (или уток), или 10 гусей (можно индеек), то оно объявляется промышленно-птицеводческим. А ведь два десятка кур, наверняка, имело каждое крестьянское подворье. Очутившись же в разряде промышленно-птицеводческого, хозяйство обязано было сдать государству с десятины 3 фунта кур, или 10 фунтов гусятины, либо 5 фунтов утятины. Если у крестьянина, скажем, всего 7 десятин, ему следует сдать 21 фунт курятины, это 9 килограммов! Если гусятина, то почти 30 килограммов.
Продовольственная разверстка обдирала крестьянина, как липку, отнимая у него все, вплоть до сена, табака, льносемян, даже на щетину и рога некоторые ловкачи-трюкачи устанавливали норму поставок. По каждому оббираемому продукту существовал циркуляр, вроде вот этого постановления Тюменского губисполкома и губпродкома от 19 сентября 1920 года «О разверстке по шерсти», которое завершалось все той же угрозой: за утайку шерсти ревтрибунал и конфискация...
Эти жестокие приказы, декреты, постановления о разверстке выполнялись столь же жестокими, преступно бесчеловечными методами.
Вот какую петлю на шею сибирского мужика накинули большевики печально знаменитым Ленинским Декретом № 171.
На этом Декрете и произросла система бесстыдного и наглого обдирания крестьян, уничтожившая крестьянское сословие, приведшая великую земледельческую Державу к голоду и разрухе...
То ли подстраховываясь от грядущих летописцев, то ли для самоуспокоения, только в официальных речах и резолюциях большевики повторяли не раз, что продразверстка требует от партийных, советских и продовольственных органов высокого уровня политической сознательности, гибкости и маневренности. «Советская власть требует, – говорил Ленин, – чтобы бедняки не платили ничего, средние умеренно, а богатые много». Наверное, это указание вождя можно бы хоть как-то соблюсти, если б размеры разверстки определялись снизу – в зависимости от наличия излишков у крестьян, а не сверху «в порядке боевого приказа». Это во-первых. Во-вторых, только кабинетный мечтатель, начисто оторванный от жизни, представлял деревню в виде шахматного поля: черная клеточка – богач, кулак; белая клеточка – бедняк, батрак. Но и те, и другие – лишь малые островки в море середняков, и не было такого локатора, который определил бы грань между «кулаком» и середняком. Придуманная марксистами отличительная черта эксплуататора-кулака (наемный груд, батрак) у сибирских крепких мужиков отсутствовала. Как же было в сибирской деревне 20-го года провести четкую грань, отмежевав середняка от кулака? Тут категоричная позиция «или – или» абсолютно не годилась, ибо она не учитывала полутонов, не принимала во внимание удивительную подвижность социального облика деревни.
Следует к этому добавить, что классификация крестьян проводилась «на глазок», «на ощупь» людьми неопытными и малограмотными, со своими симпатиями и антипатиями, часто чужаками, не смыслящими в крестьянстве и крестьянском труде: всевозможными уполномоченными. Вот и «ломали дрова», кто как хотел и как мог. Молвил слово поперек, и ты уже не середняк, а кулак, вражина. Плохо угостил «товарища уполномоченного» – и загремел в кулацкий разряд.
Кроме хлеба, продразверстка отнимала у крестьян картофель, овощи, домашнюю птицу, табак, мясо, яйца, шерсть, лен и коноплю (волокно и семя), овчину, кожи, сено. На крестьянские плечи целиком ложились лесозаготовка (рубка и вывозка леса), гужевые и иные повинности. И все «за так», во имя спасения той самой революции, которая сибирскому крестьянину «никакого улучшения не дала» (Ленин).
Крестьянский меркантилизм прост. В его основе – желание получить реальные, ощутимые выгоды от своего очень тяжелого, каждодневного труда. Еще не проведя и первой борозды, крестьянин уже прикинет в уме, сколько можно с этого поля собрать, скажем, пшеницы или гороха, сколько и почем их продать, что купить на вырученные деньги. Но эта всего лишь одна грань его психологии Хозяина. На своем подворье, на своей пашне или покосе, в своем доме и своей семье он – неограниченный владыка, его слово – Закон.
Крайне важно было учитывать это при проведении продразверстки, особенно в Сибири. Но чтобы учитывать, нужно знать крестьянина, уважать его, видеть в нем личность, я не «серую скотинку», которую можно и нужно в хвост и в гриву, чтоб каждому большевику кланялась...
После обнародования Декрета № 171 продовольственная работа стала главной в деятельности партийных организаций Сибири. Продразверстка явилась пробным камнем отношений Ленина и большевиков к крестьянству. Здесь, как 1 нигде, отчетливо проступило фарисейство Ленина, его двоедушие и непостижимая дикая жестокость. Публично Ленин заявлял (и не единожды): отношения между земледельцем и Советской властью – главный вопрос экономики и политики Государства. «Только соглашение с крестьянином может спасти социалистическую революцию». При проведении разверстки Ленин остерегал партпроддеятелей от шаблона. «Центральную Россию, Украину, Сибирь шаблонизировать, подчинять известному шаблону было бы величайшей тупостью...».
Ну что тут скажешь? Все по уму, как нужно и должно. Но все это лишь на словах, а на деле... впрочем, что получилось на деле, читатель поймет и сам...
Уже тогда, на заре Советской власти, теоретические положения и практические деяния, слово и дело отстояли друг от друга весьма далеко, и с каждым новым витком истории этот разрыв все увеличивался и увеличивался.
«Омск. Сибпродком. Кагановичу.
В виду обострившегося до крайности положения продовольствием республики предписываю порядке боевого приказа напряжением всех сил повысить погрузку и отправку хлеба центру до максимума... Ежедневно прямому проводу докладывать лично мне... Предсовобороны Ленин».
Голод все крепче стискивал горло республики Советов. Ленин лично следил за прохождением из Сибири каждого продовольственного эшелона. Особенно остро давал себя знать голод в Москве и Петрограде, и... И в то же время заградотряды не пропускали в столицы хлебные обозы и эшелоны, вылавливали торговцев хлебом. Почему? Пока документально подтвержденного ответа нет.
Кризисную обстановку использовали как явные враги Советской власти, так и их незримые пособники: авантюристы- леваки, карьеристы, шкурники, приспособленцы, которых особенно много присосалось к продовольственным органам. Где еще можно было столь головокружительно сделать служебную карьеру, как не в органах, решающих судьбу революции и большевистской диктатуры. Где позволительно было вести себя так развязно и нагло, безнаказанно бесчинствовать и самодурничать, как не в продорганах, получивших от большевиков оружие и безграничную свободу действий?
Факты не ржавеют от времени. Имеющиеся в нашем распоряжении документы не оставляют никакого сомнения в том, что многие продовольственные работники Тюменской (да и не только Тюменской) губернии хамством, насилием бесчинствами взъярили крестьян, обострили до крайности политический кризис в деревне, подготовили благодатную почву для антисоветского восстания и спровоцировали его. Вот что главное. Кто из «продразбойников» был умело замаскировавшимся врагом и действовал со злым умыслом, кто гадил без «задней мысли», по недоумию либо по глупому усердию, а кто преследовал карьеристские цели – теперь немыслимо да и не нужно устанавливать.
В продовольственном аппарате губернии хватало людей случайных и нежелательных. Об этом губкому партии Тюменская губчека еще в августе 1920 года сообщила в оперативной сводке: «...меньшевики и эсеры группируются в продорганах». Полагаю «меньшевики и эсеры» нужны были губкому да и губчека, чтоб после свалить на них все шишки за злодеяния «стойких ленинцев», возглавлявших продотряды, продконторы, волпродкомы, уездпродкомы и губпродком. Не потому ли с благословения губпродкомиссара Инденбаума в продотряды охотно принимали тех, кто умел выкручивать руки мужикам, способен был любой ценой «выбить хлеб»: солдафонов-исполнителей, самодуров пришибеевых, бывших карателей Колчака. Руководители и ответработники губпродкома, уездных и волостных продкомов, продконтор, командиры продотрядов, председатели всевозможных чрезвычайных «троек», «двоек», «пятерок», уполномоченные губпродкомиссариата и т. п. не терпели инакомыслия, не принимали возражении, не признавали никаких смягчающих причин и обстоятельств, действуя по прихоти, по принципу: хочу – помилую, хочу – казню. Если бы собрать воедино все их преступные действия, назвать цифры невинно расстрелянных, арестованных, обобранных, униженных ими крестьян, получился бы оглушительной силы обвинительный документ, свидетельствующий о стремлении губернской партийной организации использовать продразверстку как рычаг, чтобы согнуть и сломать поперешного сибирского мужика.