— Когда подчиненный всем подряд сообщает, что он умнее своего начальства, это говорит прежде всего об отсутствии ума у подчиненного! Надеюсь, ты понял меня? Свои эмоции по поводу решений, принимаемых моим заместителем, можешь оставить при себе. Это валюта, Метельников, а не семечки, которые стаканами продаются на рынке. Валюту надо беречь. Не перебивай меня! Я же знаю, что ты сейчас скажешь: что Курпенин последний раз учебник физики открывал, когда кончал рабфак, что в технике действуют не положения КЗоТа, а законы физики, что воскресниками и субботниками экономику не поднимешь. Так что не очень ты оригинален, два года говоришь одно и то же. Оборудование должно быть смонтировано и опробовано к концу месяца! Завтра в девять — у меня в кабинете с расчетами, соображениями, из-за чего задерживается монтаж и как вы намерены распорядиться оставшимся временем. Ну а что касается виновных, виновные будут наказаны. И еще… Не тратьте завтра усилий на доказательство нереальности установленных сроков. Когда сроки истекают, об их нереальности говорить непродуктивно. Нужно найти инженерное решение, которое даст эффект именно в эти сроки. Вы же любите опровергать привычное. Ну а аплодисменты я тебе обещаю.
Последняя фраза была лишней. Голутвин это почувствовал. Он замолчал, думал, как исправить впечатление и дать фразе иное толкование. Дело не в иронии. Фраза прозвучала оскорбительно.
Теперь очередь за мной. Я мог не заметить этой фразы. Сделать вид, что не придал ей значения. Мог и испугаться: выговор от столь высокого начальства случается не каждый день. И потом, зачем мне скандал накануне юбилея? Скорее всего Голутвин именно так просчитал ситуацию.
Он не станет пороть горячку, решил Голутвин. Он бросит на чаши весов свой юбилей и возможные неприятности от возможного конфликта. Зачем ему неприятности? Быть того не может, чтобы он не знал, что его представили к ордену. За все в этой жизни надо платить. За орден тоже. По существу, он вправе начать скандал. Мой зам — редкий идиот. Это он срезал ассигнования. Это зам подсунул мне документ на подпись. Была очередная запарка: спасали годовой план. Не вчитался, не посмотрел. Кто откажется, когда есть возможность сэкономить валюту? Подмахнул. Если он предложит толковое инженерное решение, он спасет моего зама. Он спасет человека, который никогда ему не отплатит тем же, хотя бы потому, что держится за свой стул. Его подпирает возраст. Он видит в Метельникове конкурента. Заму под семьдесят. Он у меня резвый, подвижный, играет в теннис. Ему никогда не дашь его лет. Не то что я: в шестьдесят выглядел как в восемьдесят, а в семьдесят как участник боев под Цусимой. У зама и прозвище подходящее — Спортсмен. Этого зама я не выбирал, я его получил вместе с главком. За все в этой жизни надо платить. Когда я захотел его убрать (мы сразу не понравились друг другу), меня пожурили. «Не надо спешить, — сказали мне. — Вы работаете вместе всего месяц, а уже конфликты. Нам нужен начальник главка, который улаживает конфликты, а не создает их». Я был молод, провинциален и, как всякий провинциал, удручающе чтил начальство. За все в этой жизни надо платить. За почитание тоже. Спасая зама, Метельников оказывает услугу и мне. Как-никак под документом стоит моя подпись. Это сейчас я обнаружил, по чистой случайности: в отсутствие своего многорукого, многоликого зама (он догуливает отпуск) я затребовал всю информацию по закупке импортного оборудования за этот год. Кто-то из новичков, не искушенный в закулисных интригах, действительно принес все. В том числе и записку Метельникова. Милая, бескорыстная непосредственность. Слава богу, я догадался записать его фамилию на календаре, этого неофита еще придется спасать: мой зам с подчиненными крут. Метельникову всего не расскажешь. Да и знать ему всего незачем. Каждый несет свой крест. Я — свой, он — свой. Еще подумает, что я хочу перед ним оправдаться, выгородить себя. Дескать, зам опростоволосился. Так не годится. Мой зам не подарок, это факт. Но он мой зам. Раз я его терплю (почему терплю, это уже другой вопрос), значит, он мое продолжение, в мое отсутствие он — это я. Вот почему, признавая правоту Метельникова, я тем не менее скажу ему: «Ты не прав». Метельников не робкого десятка, атакует с ходу. Если молчит — значит, озадачен. О записке молчит и о разговоре с замом молчит. Записка в двух, а то и в трех экземплярах. Один у зама в сейфе. Подал ее Метельников, конечно же, игнорируя все и всяческие правила. Во время ругани в кабинете зама бросил ее на стол, и нигде, ни в какой канцелярии эта записка не зарегистрирована. Она как бы есть, и ее как бы нет — так рассудил зам и убрал записку в сейф. Перехитрил его Метельников. Разбросал записку, как листовку, по комнатам ведомства. Ударит гром — записка непременно найдется. И не надо из сейфа извлекать копию.
А зам, конечно, уже приготовился к обороне. «Ах оставьте, Антон Витальевич! Что вы там написали и когда написали, я не знаю. Вы приняли условия. Да, мы спорили, мы ругались, но я вас убедил, и вы проявили государственный разум, когда сочли возможным сберечь часть валютных рублей для других нужд. А теперь…» — «Вы хотите сказать, — взовьется Метельников, — что такой записки не было?» — «Именно это я и хочу сказать». Зам спокоен. Записка не прошла канцелярию — значит, ее нет. И вот тогда на стол извлекается эта самая документация, которая хранится в столах ведомства. Протокол переговоров, копия контракта, а под копией контракта — копия записки, о существовании которой никто не подозревал. Из этого следует, что мой выговор Метельников не воспринимает как гром небесный. Он считает наш сегодняшний разговор промежуточным, неглавным. Сейчас ему важнее узнать причины этого разговора: почему я так раздражен, почему, не выслушав его объяснений, заранее отвергаю их? Я сам исключил возможность полемики, подсказал ему единственно реальный выход — предложить удачное инженерное решение. Он его найдет, я в этом не сомневаюсь. Я даже думаю, что в истории с холодильниками он спешил по другой причине. Юбилей здесь ни при чем. Ему нужен был плацдарм для атаки. Положение моего заместителя в ситуации с импортным оборудованием можно назвать безнадежным. Начни Метельников скандалить — заму несдобровать. Все спутал юбилей. Допустим, зам подаст заявление, уйдет. Кого это может утешить? План сорван, неоправданная консервация импортного оборудования, убытки — все это имеет цифровое выражение. Все будет обсчитано… Но главное — убытки. Раз они есть, значит, кто-то в этом виноват. Был бы зам, обвинили бы зама. Но зама нет, вышел из игры. А убытки есть. Что они сделаны в прошлом, это теперь никого не интересует. Раз они есть, они принадлежность настоящего. Да и цифры… Это ведь сотни тысяч.
Оборудование не установлено у кого? У Метельникова. Недокомплект у кого? У Метельникова. Записка не в счет. Где лежала, почему не зарегистрирована? Значит, и убытки будут поименованы убытками Метельникова и записаны на счет предприятия, которое не сумело воплотить замысел. В этой ситуации выдвижение Метельникова, даже при полной лояльности к нему, понимании его непричастности к срыву, будет сочтено несвоевременным — надо подождать. Впоследствии о таком столкновении возможно будет сказать: Метельников одержал моральную победу. Однако история человеческих отношении материальна, потому и победы она учитывает только материальные, овеществленные.
Я мог бы исправить впечатление от последней фразы, но Метельников молчит. Что это: игра в послушание, рассеянность, расчет? В таком случае я тоже смолчу. Я полон желания сделать для него так много, что угрызения совести из-за неудачно оброненной фразы — даже не пылинка, микроскопическая, миллионная малость по сравнению с тем, что я собираюсь для него сделать. Не стану ничего объяснять. Теремов в чем-то прав: Метельников не идеален. Пусть знает, я реально мыслящий человек.
Насколько точно я угадал мысли Голутвина? Не стану ни на чем настаивать. Он прав, мне не нужна иллюзорная победа.
— В девять у вас, — сказал я. — Только реальное понимание вещей может нас примирить с обстоятельствами.
— Вот и прекрасно, — ответил Голутвин.
Он должен положить трубку первым.
Если бы это было в моей власти, я бы отменил собственное пятидесятилетие. Нельзя слишком долго свои профессиональные и должностные действия ставить в зависимость от событий жизни личной: даже если эти события сверхзначимы для тебя, ты теряешь неизмеримо большее: свободу поступков и независимость суждений. На тебя падает твоя собственная тень.
Много позже я понял: тебе хочется часть своей жизни оградить от перепадов общественного настроения, но не существует никакой личной жизни, обусловленной границами только твоих интересов, а есть просто жизнь, где твой дом — лишь станция на общем перегоне. И отголоски баталий служебных долетают туда не как урезанное эхо, нет, дом сотрясается, словно от прямого попадания, он не похож на укрытие, где возможно переждать беду, изолироваться от неприятностей; твой дом — звено в общей цепи, по которой идет ток человеческих отношений, страстей, неурядиц, он не защищен, именно тут, дома, сильнее всего разряд, именно тут случаются замыкания. Ты боишься признания, но жизнь обязывает тебя высказаться: «Я не защищен. Я не обособлен. Значит, я не волен». И связи, которые ты настроен порвать, не есть твои связи, они часть общей паутины, в которую ты обернут. Любое твое движение натягивает, рвет, дырявит эту общую паутину и создает неудобство, сквозняк на территориях тобой не учтенных и тебе неведомых.
Я заметил одну закономерность. Когда к тебе небезразлична людская молва и имя твое — вечная тема энергичных суждений, которые никак не подтверждаются практикой кадровых перемен, твое человеческое «я» девальвируется — возможно, не так стремительно, как если бы ты понес служебный урон, но тем не менее постоянно и неотвратимо. Так падает популярность стареющего киноактера, сыгравшего однажды запомнившуюся роль первого любовника.
Я не склонен воспринимать разговор с Голутвиным как нечто чрезвычайное. Не сам разговор, а время, выбранное для разговора, представляется странным и необъяснимым. Почему именно сейчас? Или еще определеннее: кто спровоцировал этот разговор? Тональность, настроение — все не случайно.