Он указывал путь во мраке.
Но не в хедере — вот ведь горе…
Он учил по ночам, в бараке.
Он подобен был мудрой птице.
Сохранив страницу Талмуда,
По единственной той странице
Он мальчишек учил думать.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
И, касаясь его плечами,
Улыбаясь ему незримо,
Приходили в барак ночами
Мудрецы Иерусалима.
Приходил к ним рабби Акива,
Вел под руку рабби Шимóна,
Вот Гилель, вот Шамая грива,
Рядом с ними — Ниттай и Хóне.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
Только тает ночное пламя,
И злодея тень — у порога,
От барака к расстрельной яме
Тех мальчишек ведет дорога.
Но укрыл их туман небесный,
Вместо них, по туману, мимо,
Вереницей прошли чудесной
Мудрецы Иерусалима.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение…
А добро? Бог весть…»
Встал у ямы рабби Акива,
Взял за руку рабби Шимóна,
И качнулась Шамая грива,
Встали рядом Ниттай и Хóне —
Чтоб живыми остались дети,
И мелáмед читал им Тору,
И рассказывал им о Свете,
И Добро им пришлось бы впору.
Говорил он им: «Миру нашему
Три основы есть:
Есть учение, есть служение...
И добра не счесть…»
БАЛЛАДА О МУДРОМ РАВВИНЕ ГУР-АРЬЕ
Гур-Арье, раввин из Праги, ведал суть небесных знаков,
И в минуту роковую не терялся никогда.
Потому-то и приехал тот мудрец однажды в Краков
Перед праздником еврейским — знал: случится там беда.
Той порой, когда от спячки пробуждается природа,
И ручьи бегут, и в небе плавно реют журавли, —
Словом, перед самой Пасхой, перед праздником Исхода,
У еврейского квартала тело мертвое нашли.
В тех краях такой напасти не припоминали сроду:
Перерезал кто-то глотку попрошайке-нищеброду.
И тотчас священник местный отпевание назначил,
И в собор со всей округи прихожане собрались.
И с амвона пастырь громко обличать евреев начал,
И его слова по нраву черни тамошней пришлись:
«Иудеи перед Пасхой рыщут в поисках добычи,
Так Иуды злое племя нрав выказывает свой!
Пусть они сполна заплатят за кровавый тот обычай,
За жестокое убийство пусть ответят головой!
Жаждут крови христианской иудеи год от года,
Потому они убили попрошайку-нищеброда!»
После проповеди этой никого не стало в храме,
Грозной яростью и гневом был объят окрестный люд.
Шли к еврейскому кварталу с топорами и ножами,
Впереди шагал священник, призывая Божий суд,
Проклиная иудеев, обещая наказанье.
Над толпою плыл убитый в черном струганом гробу.
Посреди людского моря он один хранил молчанье,
Он ни гневом, ни враждою не испытывал судьбу.
Даже небеса дивились пышному тому исходу:
Честь такая и не снилась попрошайке-нищеброду.
Преградил толпе дорогу Гур-Арье, раввин из Праги.
Он решительно и гордо поднял руку к небесам
И воскликнул: «Нож еврейский не касался бедолаги,
Не берите грех на душу, внемля злобным голосам!»
Но сказал священник мрачно: «Кто тебе, еврей, поверит?
Погляжу я, вот и ныне ложь в устах твоих смердит!
Все мы знаем, сколь умело иудеи лицемерят.
Пусть слова твои католик правоверный подтвердит!
Всякий скажет: иудеев кровожадней нет народа,
Кто еще зарезать мог бы попрошайку-нищеброда?»
И сказал раввин негромко: «Только двое правду знают,
И она сейчас над нами невидимкою кружит.
Прежде правду об убийстве знает тот, кто убивает, —
И убитый, что недвижно в струганом гробу лежит».
А церковник рассмеялся: «Ждешь раскаянья злодея?
Что ж, попробуй, может, сам он вдруг объявится сейчас!»
Смех умолк, когда раздался тихий говор иудея:
«Может статься, что покойник все же вступится за нас…
Чтобы не текла ручьями кровь невинного народа,
Я хочу услышать слово попрошайки-нищеброда!»
Обративши лик свой к небу, Гур-Арье промолвил: «Боже,
Если Ты, лишь на минуту, жизнь подаришь мертвецу
Ради тех, кто невиновен, кто погибнуть может — что же,
Дай минуту — и отдам я десять лет моих Творцу!»
Он сказал — и в небе тучи вдруг воронкой закружились,
И над площадью раздался грома грохот, ветра вой,
Пыльные столбы взметнулись и в воронку устремились,
И глухой раздался голос из-под крышки гробовой:
«Помолчи, священник, знаю подлую твою породу,
Лучше дай-ка слово молвить попрошайке-нищеброду.
Смертной муке, муке тленья я противиться не смею,
Скоро я уйду навеки в темный ад иль светлый рай,
Но хочу я на прощанье посмотреть в лицо злодею.
Ты убил меня, священник, лицемер и краснобай!»
Отскочила крышка гроба, в небе вспыхнула зарница.
Всех, кто это видел, ужас леденящий охватил:
Вот глаза раскрыл покойник, поднялась его десница…
Тут убийца содрогнулся и распятье уронил.
И сказал ему покойник: «Ты теперь перед приходом
Уличен, злодей, убитым попрошайкой-нищебродом!»
И продолжил он негромко, тусклыми повел очами:
«А потом подбил ты паству, чтоб квартал еврейский сжечь,
Чтоб расписки долговые поглотило злое пламя,
Чтоб твои долги евреям адская сожрала печь».
Мертвые сомкнулись очи, жизнь оставила бродягу.
В тот же день злодей-священник пред судом держал ответ.
Гур-Арье, мудрец великий, воротился в город Прагу.
Говорят, на свете прожил тот раввин сто десять лет.
Десять лет из долгой жизни, что дала ему природа,
Обменял он на минуту попрошайки-нищеброда.
Гур-Арье — так в еврейских народных преданиях называют рабби Иехуду-Ливо бен-Бецалеля, создателя Голема. Фундаментальное его произведение называется «Гур-Арье» («Молодой лев»), отсюда и прозвище. В легендах рассказывается, как рабби защищал евреев от кровавого навета и однажды оживил убитого, чтобы тот засвидетельствовал невиновность евреев. Согласно еврейским представлениям, предел человеческой жизни — 120 лет. Таким образом, Гур-Арье, пожертвовав десять лет жизни для восстановления справедливости, сократил тем самым свою жизнь на тот же срок.
ДВЕ БАЛЛАДЫ О ПРАВЕДНОМ ГЕРЕ ВАЛЕНТИНЕ ПОТОЦКОМ
БАЛЛАДА О ВАЛЕНТИНЕ И БЕАТЕ
Не улыбкою Фортуны, легкомысленной девицы,
Граф Потоцкий увлечен был во французскую столицу.
Но премудрости науки в славном университете
Занимали Валентина больше всех чудес на свете.
Графа ждет его невеста под Варшавою в поместье.
Нет из Франции Беате ни посланий, ни известий.
Ах, Париж! Столица мира, средоточие соблазна…
Добродетель там греховна, совершенство —
безобразно.
Год проходит — и невеста в сердце пестует тревогу.
Год проходит — и невеста собирается в дорогу.
Ищет бедная Беата жениха в пределе дальнем,
По веселому Парижу бродит призраком печальным.
Не бывает граф Потоцкий на балах и на приемах.
Ни в театре, ни в соборе, ни в посольстве, ни в хоромах.
Ах, Париж! Столица мира, средоточие соблазна…
Добродетель там греховна, совершенство —
безобразно.
Слух прошел — о том ей молвил нищий на ее пороге:
Кто-то видел Валентина средь евреев в синагоге!
Вот у входа в храм еврейский чуть жива стоит Беата.
Видит свитки, покрывала; занавеска чуть примята,
Кто-то молча бьет поклоны… Непривычная картина.
Сердце дрогнуло — узнала тихий голос Валентина.
Ах, Париж! Столица мира, средоточие соблазна…
Добродетель здесь греховна, совершенство —
безобразно…
Ах, несчастная Беата! Горечь сердца не измеришь…
«Валентин, ужель отныне ты в любовь мою не веришь?»
На прямой вопрос невесты и жених ответил прямо:
«Ты любила Валентина — не еврея Авраама!
Я уеду из Парижа, прошлое навек развеяв,
Я уеду в старый Вильно, буду жить среди евреев.
Я хочу уйти от мира, средоточия соблазна,
Где греховна добродетель, совершенство —
безобразно!»
Донесли на Валентина: он не просто оступился —
Он костра достоин, ибо в иудея обратился!
Обещал ему епископ, что получит он прощенье,
Коль раскается публично в столь опасном заблужденье
И расстанется навеки с иудейским ветхим хламом.
Но ответил граф Потоцкий, ныне ставший Авраамом:
«Я хотел уйти от мира — средоточия соблазна,
Где греховна добродетель, совершенство —
безобразно».
Он от веры не отрекся ради жизни грешной, зыбкой
И молитву в час последний на костре вознес с улыбкой.
…И гуляла в старом Вильно то ли правда, то ли сплетня —
Будто пепел Авраама схоронила ночью летней
Некая еврейка Сарра… Но звалась она когда-то
Позабытым, не еврейским — польским именем «Беата».
Так они ушли от мира, средоточия соблазна,
Где греховна добродетель, совершенство —
безобразно…
БАЛЛАДА О ВИЛЕНСКОМ ГАОНЕ И ПРАВЕДНОМ ГЕРЕ
Якову Шехтеру
Узнал однажды Виленский Гаон,
Что граф Потоцкий заключен в темницу,
Что к страшной казни он приговорён
И Ангел Смерти уж занес десницу.
Гаон прошел сквозь стены и замкѝ,
Ободрить жертву злобного закона.
Шаги его казались так легки,
Что стража не заметила Гаона.
«Я выведу тебя! — сказал мудрец. —
Падут замки, решетки и оковы,
Страданиям твоим придет конец,
Едва скажу особенное Слово.
Не спрашивай ни «как», ни «почему».
Скажи лишь: «Да», скажи, что ты согласен,
Чтоб мог я просьбу обратить к Тому,
Кто видит нас, чей взор суров и ясен!»
И Авраам ему ответил: «Нет.
Я остаюсь. Не будем тратить чудо.
Что смерть моя? Короткий, слабый след,
Всего лишь след… Я не уйду отсюда.
За чудо, знаю, надобно платить.
Спасенье тела — а душѝ потеря…
Не буду малодушно слезы лить,
Взывая к небесам и лицемеря».
Гаон вздохнул: «Ну что ж. Вослед судьбе
Тогда ступай, не ощущая боли:
Не будет мук. То дар небес тебе,
Прощальный дар в твоей земной юдоли».
На эшафот был утром возведен
Несчастный граф, чтоб огненная мука
Терзала тело. Вот костер зажжен…
Поленьев треск… Из пламени — ни звука!
Порывом ветра вдруг развеян дым,
Огонь горит все ярче и сильнее.
Глядят зеваки — что случилось с ним?
Глядят — и отчего-то цепенеют:
Средь пламени, бушующего там,
Средь жара, что, казалось, в небо рвался,
Спокойный Авраам бен-Авраам
Читал псалом и тихо улыбался…
Литовские евреи долго хранили память о графе Валентине Потоцком, обратившемся в иудаизм во время учебы в Париже, а впоследствии приговоренном к сожжению за отказ вернуться в католичество. В еврейских преданиях он носит имя Гер Цедек — «праведный прозелит».
Донос на Потоцкого написал его сосед, еврей-портной, сыну которого Авраам-Валентин сделал в синагоге замечание, когда тот, расшалившись, мешал молитве. Друг Потоцкого Заремба, принявший иудаизм вместе с ним, из Парижа уехал не в Литву, а в Палестину и, поселившись в Хевроне, дожил до глубокой старости.