Среди гор и лесов, будто жизни черту
Подводя — и чураясь людей,
Жил в Гаскони вдовец Авраам де Порту
И растил четверых сыновей.
Собирался в Париж старший сын де Порту,
Исаак, восемнадцати лет.
Среди старых нарядов одежду не ту
Он нашел — и померк белый свет.
Побледнел Исаак, так что краска с лица
Словно в смертный отхлынула миг:
На одежде начертано имя отца
И пониже — «еврей-еретик»…
Он уехал в Париж, осененный крестом,
И лицо было мокрым от слез.
И семейный позор мушкетерским плащом
Он прикрыл и назвался — Портос.
Но пришла из Гаскони печальная весть —
И в плаще с королевским крестом
Мушкетер скачет день, скачет три, скачет шесть,
Поспешая в родительский дом.
И в плаще голубом, с королевским крестом
Пред отцом умиравшим предстал.
Но с насмешкою странной во взгляде пустом
Авраам перед смертью сказал:
«Мушкетер, на меня не смотри свысока,
Ведь порою позор — не позор.
Просто смерть на войне иль дуэли — легка,
А попробуй взойди на костер!
Ты с помоста глядишь — растеряться не грех,
Над тобою хохочут враги.
И не видно родных, нет сочувствия в тех,
Кто кричит — то ль «распни», то ль «сожги»…
Я сломался тогда — на колени упал,
Словно пулей сраженный в бою.
Я слова покаяния громко сказал
За себя и невесту свою…
Лишь в Гаскони покой обрели беглецы,
От костров и темниц вдалеке.
На плечах и запястьях остались рубцы,
И позорный наряд — в сундуке».
…Не успеет ответить отцу мушкетер:
Что страшнее — костер или бой?
И ни разу не вспомнит былой разговор —
До минуты своей роковой.
Вспомнит он — и поймет, погружаясь во мрак,
Уходя в леденящий огонь,
Что уже не Портос, а еврей Исаак
Никогда не вернется в Гасконь.
На «санбенито» — одежде для еретиков, осужденных инквизицией, — обычно писали имя осужденного, его грехи и рисовали либо языки пламени, направленные вверх (если приговаривали к сожжению), вниз (из милосердия приговоренного предварительно удавливали) и без пламени — если еретик приговаривался к покаянию. После покаяния позорная одежда с именем раскаявшегося грешника торжественно вывешивалась в церкви.
Первый известный историкам де Порту — Авраам де Порту, судя по фамилии, выходец из Португалии, живший в провинции Гасконь (королевство Наварра). Португальские и испанские мараны (крещеные евреи), как правило, стремились бежать в протестантские страны (Наварру, Голландию, Англию), поскольку там не существовало инквизиции. Согласно мнению современных историков, прототипом Портоса для Александра Дюма стал Исаак де Порту, сын (или внук) Авраама.
ЧУДОТВОРЕЦ
Вражеский лагерь огнями залит,
Что именинный торт.
Старый вояка по имени Шмит
Мрачен и зол, как черт:
Шведы из пушек по стенам палят
И готовят таран.
А у него — двенадцать солдат,
Горсточка горожан.
В городе жил один иудей,
Старый, нищий, больной.
Слухи ходили, что он — чародей,
Знается с сатаной.
Шмит прошептал: «Не нужен мне рай,
Нечего мне терять!
Знаешься с чертом, старик, — спасай!
Душу готов продать!»
«Что же, — ответил солдату еврей, —
Может, не нужен черт.
Ну-ка, приятель, шагай веселей,
Жди меня у ворот!
Я заколдую пули — а там
Ты положись на них…»
Каждую пулю поднес к губам,
Молвил над каждой стих.
Выстрелил первым красильщик Симон
И закричал: «Попал!..»
Выстрелом первым был поражен
Вражеский генерал.
Шведский трубач, заката алей,
Выдал хриплую трель.
Пули летели тучей шмелей,
Каждая — точно в цель.
Был горожанами приступ отбит.
Шведам — кровавый бал.
И после боя растерянный Шмит
Так еврею сказал:
«Если б не чудо твое, ей-ей,
Нам бы уже не жить.
Ты научил бы меня, еврей,
Эдак вот ворожить!»
Молвил старик:
«Люблю рисковать...
Вот тебе мой ответ:
Я не умею, солдат, колдовать,
И колдовства тут нет.
Если душою, по воле небес,
Тянешься к чудесам,
Чудо большое из малых чудес
Ты сотворишь и сам».
В зале городской ратуши в немецком городе Кисингене долгое время хранилась статуя еврея, которому, как утверждают, город был обязан тем, что отбился от шведов, осаждавших Кисинген в Тридцатилетнюю войну. Предание гласит, что во время осады этот еврей чудесным образом отливал пули, всегда попадавшие в цель.
КУКОЛЬНАЯ КОМЕДИЯ
Воскресным утром был сожжен
Какой-то иудей.
Под пыткою сознался он
В греховности своей.
На казнь глядели сотни глаз
Сеньоров и сеньор.
И слышал он в свой смертный час
Толпы нестройный ор.
То ль крик, то ль карканье ворон —
И корчился злодей.
Вокруг лишь кукол видел он,
Похожих на людей.
А тем же вечером, когда
И в ложи, и в партер
Пришли все те же господа,
Любители премьер,
Веселый смех не умолкал
И был не показным,
И зал охотно подпевал
Куплетам озорным.
На сцене — кукольная боль,
А в зале все сильней
Рукоплесканья кукол, столь
Похожих на людей.
Кричали в зале: «Автор! Бис!
Сюда! Качать его!..»
Но автора не дождались,
Не ведая того,
Что у него — иной удел
И что встречались с ним.
Что утром это он смотрел
На них сквозь едкий дым.
Сквозь обступавший душу мрак,
В час гибели своей
Он видел только кукол, так
Похожих на людей…
Антониу Жозе да Сильва, по прозвищу Жудеу («Еврей»), — португальский драматург, маран, автор многочисленных комических опер для театра марионеток (публика называла их «оперы Еврея»), по доносу своей служанки был арестован инквизицией и обвинен в тайном исповедании иудаизма. Поскольку это был уже второй арест, то да Сильва, несмотря на ходатайство короля Жуана, был приговорен к сожжению на костре. Казнь состоялась в Лиссабоне 19 октября 1739 года. В этот день в лиссабонском театре Байр-ро-Альто шла одна из комедий да Сильвы, и ей рукоплескали те же зрители, которые утром с жадным интересом наблюдали за казнью.
ШАХМАТНАЯ БАЛЛАДА
Небо над Римом похоже на сон —
Странные тучи, смутные тени.
Жил здесь когда-то рабби Шимон
Бен-Элиэзер — шахматный гений.
Ах, невеселая эта пора!..
Рабби Шимону вручили посланье:
Первосвященник, наместник Петра,
Римских евреев обрек на изгнанье.
«Срок нам дается лишь до утра,
Вот и солдаты ждут у порога,
А от изгнания и до костра
Очень короткой бывает дорога.
Я отправляюсь просить во дворец,
Милости, право, не ожидая
Но говорил мне покойный отец,
Пешку за пешкою передвигая:
Жизнь человека подобна игре —
Белое поле, черное поле.
В рубище или же в серебре
Пешка чужой подчиняется воле.
Станет ладьею или ферзем,
Только не стоит этим гордиться —
Пешка не сможет стать королем Д
аже в конце, на последней границе».
И ожидали раввина с утра
Слуги, епископы, два кардинала.
Первосвященник, наместник Петра,
Молча стоял средь огромного зала.
Не посмотрел на просителя он,
Был погружен в размышленья иные.
Только заметил рабби Шимон
Шахматный столик и кресла резные.
Первосвященник, наместник Петра,
В белой сутане, тяжелой тиаре
Всех приближенных услал со двора
И произнес: «Я сегодня в ударе!
Вот и остались мы с глазу на глаз.
Как шахматист ты умен и опасен.
Хочешь, сыграем на этот указ?»
Рабби ответил: «Сыграем. Согласен».
Жизнь человека подобна игре —
Белое поле, черное поле.
В рубище или же в серебре
Пешка иной подчиняется воле.
Станет ладьею, станет ферзем,
Право, не стоит этим гордиться —
Пешка не сможет стать королем
Даже в конце, на последней границе.
Тени тянулись от стройных окон,
А на доске развивалось сраженье.
И озадачен был рабби Шимон,
И растерялся он на мгновенье:
«Строил игру мой покойный отец
Именно так…» — он сказал изумленно.
Первосвященник поправил венец
И на раввина взглянул отрешенно.
Был словно жаром охвачен раввин,
Двигая пешку слабым движеньем:
Ход оставался всего лишь один —
И завершался его пораженьем.
И ощутил он дыханье костра
Или изгнанья дорогу крутую…
Первосвященник, наместник Петра,
Вдруг передвинул фигуру другую.
И увенчалась победой игра,
И, выполняя свое обещанье,
Первосвященник, наместник Петра,
Перечеркнул указ об изгнанье,
Остановился перед окном
И, усмехнувшись, молвил чуть слышно:
«Пешка не сможет стать королем.