— Так вы на скачках были, э?
— Это точно. А свою собачку бросил. Скотина я последняя!
Я закрыл глаза. И когда только Хамфри надоест придумывать симптомы! Ну что на этот раз? Дрожит, тревожится, ноги не гнутся. А раньше — пыхтела, дергалась, головой трясла, уши мелко дрожали, — что он в следующий раз углядит?
Но хорошенького понемножку.
— Вот что, Хамфри, — сказал я. — Ничего у вашей собаки нет. Сколько раз мне вам повторять.
— Ох, Джим, милый, поторопись! О-о-о! О-о-о-х!
— Я не приеду, Хамфри.
— Да ты что? Ей же все хуже становится, понимаешь?
— Я говорю совершенно серьезно. Это просто напрасная трата моего времени и ваших денег. А потому ложитесь-ка спать. И за Мертл не тревожьтесь.
Стараясь устроиться поудобнее под одеялом, я подумал, что отказываться поехать на вызов — дело очень нелегкое. Конечно, мне было бы проще встать и принять участие в еще одном спектакле в Седр-Хаусе, чем впервые в жизни сказать "нет", но так продолжаться не могло. Надо же когда-нибудь и твердость проявить.
Терзаемый раскаянием, я кое-как задремал, но, к счастью, подсознание продолжает работать и во сне, потому что я вдруг проснулся. Будильник показывал половину третьего.
— Господи! — вскрикнул я, глядя в темный потолок. — У Мертл же эклампсия[2].
Я слетел с кровати и начал торопливо одеваться. Видимо, я нашумел, потому что Хелен спросила сонным голосом:
— Что такое? Что случилось?
— Хамфри Кобб, — просипел я, завязывая шнурок.
— Хамфри… Но ты же говорил, что к нему торопиться незачем…
— Только не сейчас. Его собака умирает! — Я злобно посмотрел на будильник. Может быть, вообще уже поздно. — Машинально взяв галстук, я швырнул его в стену. — Уж без тебя я обойдусь, черт побери! И пулей вылетел на лестницу.
Через бесконечный сад — и в машину, а в голове развертывалась стройная история болезни, которой снабдил меня Хамфри. Маленькая сука кормит пятерых щенят, тревожность, скованная походка, а теперь вытянутая поза и дрожь… Классическая послеродовая эклампсия. Без лечения — быстрый летальный исход. А после его звонка прошло почти полтора часа. От этой мысли у меня сжалось сердце.
Хамфри так и не лег. Видимо, он утешался в обществе бутылки, потому что еле держался на ногах.
— Приехал, значит, Джим, милок, — бормотал он, моргая.
— Да. Как она?
— Никак…
Сжимая в руке кальций и шприц для внутривенных вливаний, я кинулся мимо него на кухню.
Гладенькое тельце Мертл вытянулось в судороге. Она задыхалась, вся дрожала, а из пасти у нее капала пена. Глаза утратили всякую выразительность и застыли в неподвижности. Выглядела она страшно, но она была жива… она была жива!
Я переложил пищащих щенков на коврик, быстро выстриг участочек над лучевой веной и протер кожу спиртом. Потом ввел иглу и начал медленно-медленно, осторожно-осторожно нажимать на плунжер. Кальций в этих случаях несет исцеление, но быстрое его поступление в кровь убивает пациента.
Шприц опустел только через несколько минут, и, сидя на корточках, я вглядывался в Мертл. Иногда к кальцию необходимо добавить наркотизирующее средство, и у меня наготове были нембутал и морфий. Но дыхание Мертл мало-помалу стало спокойнее, напряжение мышц ослабло. Когда она начала сглатывать слюну и поглядывать на меня, я понял, что она будет жить.
Я выжидал, пока ее ноги совсем не перестанут дрожать, но тут меня дернули за плечо. Я оглянулся и увидел Хамфри с бутылкой в руке.
— Выпьешь, рюмочку, а Джим?
Уговаривать меня особенно не пришлось. Сознание, что я чуть было не обрек Мертл на смерть, ввергло меня в почти шоковое состояние.
Я взял рюмку неверными пальцами, но не успел отхлебнуть, как собачка выбралась из корзинки и направилась к щенкам. Иногда эклампсия поддается не сразу, в других же случаях проходит почти мгновенно, и я порадовался, что на сей раз оказалось именно так.
Собственно говоря, оправилась Мертл даже как-то слишком быстро — обнюхав свое потомство, она подошла к столу, чтобы поздороваться со мной. Ее глаза переполняло дружелюбие, а хвост реял в воздухе, как это принято у биглей.
Я начал поглаживать ей уши, и тут Хамфри испустил сиплый смешок.
— А знаешь, Джим, нынче я кое-что усек. — Голос у него был тягучим, но ясность мысли он как будто сохранил.
— Что именно Хамфри?
— А усек я… хе-хех-хе… усек я, что все это время здорового дурака валял.
— Я что-то не понял.
Он назидательно покачал указательным пальцем.
— Так ты же мне только и твердил, что я тебя зря с постели стаскиваю, и что мне все только мерещится, а собачка моя совсем здорова.
— Что было, то было, — ответил я.
— А я тебе никак не верил, а? Слушать ничего не желал. Так вот, теперь я знаю, что ты дело говорил. А я дураком был, так ты уж извини, что я тебе покоя по ночам не давал.
— Ну, об этом и говорить не стоит, Хамфри.
— А все-таки нехорошо. — Он указал на свою бодрую собачку, на ее приветливо машущий хвост. — Ты только погляди на нее. Сразу же видно, что уж сегодня-то Мертл совсем здорова была!
3
У вершины дорога огорожена не была, и колеса моей машины спокойно съехали с асфальта на траву, ощипанную овцами до бархатного ворса. Я выключил мотор, вылез и посмотрел вокруг.
Шоссе четкой полосой тянулось в траве и вереске, а потом круто уходило в долину. Одно из моих любимых мест, откуда мне открывался вид сразу на две долины — впереди и позади. У моих ног расстилался весь край: нежная зелень лугов, пасущийся скот, речки, бегущие то по галечным отмелям, то в густой бахроме деревьев.
По склонам тянулись изумрудные пастбища, резко контрастируя с пятнами вереска и грубой травы у вершин. И только нескончаемый узор каменных стенок захватывал и их, скрываясь за голыми гребнями — границей нетронутой земли.
Я прислонился к машине, купаясь в холодном свежем ветре. Со времени моего возвращения к гражданской жизни прошло лишь несколько недель. Все время моей службы в авиации я вспоминал Йоркшир и все-таки забыл, до чего он прекрасен. Вдалеке нельзя было воскресить ощущение того покоя, безлюдья и близости дикой природы, которое придает холмам таинственность и делает их источником душевных сил. В затхлом воздухе унылых городов среди вечной толпы мне не верилось, что я могу стоять совсем один на зеленой кровле Англии, где каждый глоток воздуха напоен благоуханием трав.
Утро оставило у меня тягостное впечатление. Повсюду что-то настойчиво напоминало мне, что вернулся я в стремительно меняющийся мир, а мне перемены не нравятся. Старик фермер вдруг сказал, когда я сделал инъекцию его корове:
— Нынче, мистер Хэрриот, одни только иголки да иголки!
И я с каким-то изумлением посмотрел на шприц в моей руке, вдруг осознав, что действительно уколы стали главным моим занятием.
Мне был понятен ход его мысли. Всего год-два назад я бы "промыл" его корову — ухватил бы ее за нос и влил бы ей в глотку пинту лекарства.
Мы все еще возили с собой специально для этой операции обыкновенную винную бутылку, потому что ее было легко держать, да и жидкость лилась из нее свободно. Часто мы, примешивали к лекарству патоку из бочонка, который стоял почти во всех коровниках.
Теперь все это уходило в прошлое, и "иголки да иголки" еще раз заставили меня осознать, что ничто уже никогда прежним не будет.
Началась революция и в сельском хозяйстве, и в практической ветеринарии. Обработка земли и скотоводство все больше строились на научной основе, а понятия, передававшиеся из поколения в поколение, опровергались и забывались. Ветеринарную же практику все больше захлестывали волны надвигающегося урагана важнейших открытий.
Производились неслыханные прежде операции, сульфаниламиды уже нашли широчайшее применение, а главное — война, требовавшая действенного лечения ран, дала мощнейший толчок для стремительного развития и усовершенствования открытия Александра Флеминга, установившего антибактериальные свойства пенициллина. Первый из антибиотиков пока еще не был на вооружении у ветеринаров, если не считать лечения маститов, где он применялся в виде свечек для введения в молочную железу. Но он пролагал дорогу армии лекарственных средств, которая вскоре уничтожила даже память о наших былых панацеях.
И становилось все яснее, что дни мелких фермеров сочтены. Именно они, владельцы полудюжины коров, небольшой свинарни и курятника, составляли костяк нашей практики. Но они же все чаще задумывались, удастся ли им и дальше сводить концы с концами, а некоторые продавали свои фермы более крупным хозяевам. Теперь, в восьмидесятых годах, среди наших клиентов мелких фермеров практически нет. Я могу их по пальцам пересчитать — стариков, которые упрямо продолжают делать то, что делали, только потому, что всегда это делали. Последние из дорогих моему сердцу людей, которые жили по старинным заветам и говорили на старинном йоркширском наречии, совсем уже погубленном радио и телевидением.
Я еще раз вздохнул полной грудью и сел за руль. Томительное ощущение перемен по-прежнему тяготело надо мной, но я поглядел сквозь ветровое стекло на величавые холмы, возносящие лысые вершины к облакам, ярус за ярусом, не подвластные времени, несокрушимые, царящие над всем великолепием долин, и мне сразу стало легче. Йоркширские холмы остались прежними.
Я заехал еще на одну ферму и вернулся домой в Скелдейл-Хаус справиться, нет ли новых вызовов.
Там тоже все переменилось. Зигфрид, мой партнер, женился и жил теперь в нескольких милях от Дарроуби, а в доме, где помещалась приемная, остались только мы с Хелен и малыш Джимми, наш сын. Вылезая из машины, я проследил взглядом глицинию, взбирающуюся по старинному кирпичу к окошечкам, которые из-под самой черепичной крыши смотрели на холмы. Семейную жизнь мы с Хелен начали там, в двух тесных комнатках, а теперь в нашем распоряжении оказался весь дом. Конечно, для нас он был слишком велик, но мы радовались, потому что любили этот старинный просторный особняк,