Его грудь на резец уперлась,
И с лица пот стекает ручьем,
Стружки меди летят под резцом,
Грудь от сильной натуги вдалась.
Полночь, полночь, давно время спать,
Время, мастер, вздохнуть от труда.
Но нужда, о нужда, о нужда!
Ты в могиле даешь отдыхать.
Итак, произведения Сурикова представляют собой ценный материал для характеристики мироощущения русского крестьянина, сельского и городского бедняка пореформенной поры.
Нашло ли в творчестве «поэта-самоучки» свое выражение на родное бунтарство, слышатся ли в нем ноты протеста и борьбы? Вообще, в каких отношениях находился Суриков и его стихи с на раставшим освободительным движением?
На эти очень важные вопросы все еще нельзя дать вполне конкретного и обстоятельного ответа, если касаться самой биографии Сурикова. [1]
В сохранившихся письмах поэта нам удалось найти лишь один отклик на эпизод из освободительного движения 70-х годов — только один отклик, но весьма выразительный. Находится он в письме Сурикова Д. Н. Садовникову от б апреля 1878 года. Вот что пишет Суриков:
«А не в литературной Москве есть новое: случилось кровавое побоище, но об этом, я думаю, Вы уже читали в газетах. Газеты страшно лгут, передавая это печальное происшествие, — всему делу виною полиция... Я кое-что мог бы Вам сказать по этому делу, но в письме сделать это неудобно...
Видя угнетенье
Личности народа,
Поневоле спросишь:
Где же ты, свобода?..
Про тебя попы нам
И в церквах читали,
И в листах печатных
В руки передали.
Да в листах печатных
Так ты и осталась —
А из слова в дело
И не воплощалась...
Эту мысль можно бы продолжить, но это вышло бы слишком резко». [2]
Непосредственным толчком к столь горьким выводам автора письма, видимо, послужил разгон демонстрации студентов в Москве 3 апреля 1878 года. Это событие имело свою предысторию и продолжение. [1] Оно вызвало глубокое возмущение многих современников, в том числе, как мы теперь знаем, и Сурикова.
Публикуемое письмо свидетельствует еще о том, что взгляд Сурикова на официальные «свободы» был весьма скептичен.
Его поэтическое творчество полностью приходится на время после отмены крепостного права. Но в своих стихах — и это очень важно для понимания позиции поэта — он почти не прибегает к столь популярному в 60—70-е годы противопоставлению старой и новой эпохи, старой и новой деревни. Правда, среди писем Сурикова сохранились два стихотворных отклика на реформу 1861 года: «Колыбельная песня» и «Пришла желанная свобода...» (впервые их опубликовал Н. А. Соловьев-Несмелов в издании 1884 года вместе с письмами поэта). В целом оба они одобряют происшедшую реформу, хотя в каждом случае по-разному. Однако цензура в свое время (около 1872 года) в печать их не пропустила. Мотивы запрещения нам неизвестны. По отношению к стихотворению «Пришла желанная свобода...» их легче себе представить: в нем могли раз дражать рассуждения о трудности истинного раскрепощения народа, о том, что в «массы темного народа Еще свет мысли не проник И дремлет сил живых родник». Так или иначе, но в печать оба стихотворения не попали. Позднее же автор не включал их в два своих стихотворных сборника, возможно, уже по иной причине —не желая выражать даже такую меру надежды и веры в «великие реформы».
Поэзия Сурикова полна печали и горечи; однако уже из при веденных примеров ясно, что ей не следует приписывать в качестве основного настроения однообразную «терпеливую покорность», как это порой делалось в дореволюционной, да и послереволюционной, печати. Отметим еще в его стихах особый характер откликов, когда горе и печаль соседствуют с отчаянной разудалостью, горькой бесшабашностью, — их никак не уместить в рамки «терпеливой по корности» (для примера можно назвать «Шум и гам в кабаке...», «Беззаботный» и многие другие стихотворения, строки, детали). В своих произведениях на сюжеты из отечественной истории («Грозный царь», [2] «Богатырская жена», «Василько», «Святослав и Цимисхий» [1] Суриков обращается обычно к событиям драматическим, полным действия, энергичным и выразительным уже по самому своему характеру. Он рисует картины кровавых расправ, всяческого произвола, творимого властителями и их приближенными, представляет клубок обид, борьбы и мести.
Непосредственно «бунтарские» мотивы в стихах Сурикова редки. Все же встречаются и они. Пример — широко популярная в прошлом, да и сейчас не забытая, «Казнь Стеньки Разина» («Точно море в час прибоя...»). Явную нагрузку символики, содержательного иносказания несет, как нам кажется, стихотворение «Ой, дубинушка, ты ухни!..» Трудно предположить, что оно не вызвано к жизни каким-либо особой важности событием, особым кругом впечатлений, — настолько внутренне оно остро, напряженно, от него веет духом запальчивым, боевым. Однако пока оно должно быть отнесено к числу известного рода загадок в поэтическом наследии Сурикова. Определить реальный его адрес и подтекст в настоящее время невозможно. Нужны дополнительные факты и материалы.
Таковы некоторые эпизоды поэтического творчества Сурикова. Но и в целом его стихи, как уже говорилось, ориентированы не на «сильных мира сего», а на пасынков судьбы, на тех, кому сущест вующий уклад жизни не давал покоя и обеспеченности сегодня и не сулил основательных надежд на завтра.
Анонимный рецензент «Отечественных записок», откликаясь на третье издание стихотворений Сурикова, так определял общее на правление, общий дух книги:
«Напоминаем читателю, что стихотворения г. Сурикова доживают до третьего издания. Это факт тем более любопытный, что в них нет ни амуров, ни замысловатых сказок, ни шутовских побасенок, словом, ничего такого, что обыкновенно привлекает массы читателей к сборникам стихов второстепенных, совсем дюжинных и прямо лубочных поэтов. Значит, есть сферы, где требуется облег чить горе слезами, где лирика г. Сурикова, именно его лирика — утешительница заключенных и готовящихся к заключению — есть жданный и желанный гость. Ввиду этого вышеизображенная схема периодов уважения к лирике требует еще каких-то поправок. Каких, мы не знаем, кроме разве той, которую народ выразил поговорками: «от тюрьмы да от сумы не отрекайся» и „все мы под богом ходим“». [2]
Как видно, рецензент по праву считал основной аудиторией поэзии Сурикова тех современников, которым неприютно было на родной земле, тех, у кого не находилось оснований отрекаться от «тюрьмы да от сумы», кто всегда «ходил под богом», ибо не мог надеяться на другого защитника.
На самом деле, в каких отношениях к богу находятся герои Сурикова и сам он? Насколько крепок был в их глазах этот защитник? В стихах часто молятся, поминают бога. Но такие детали, разумеется, ничего еще не говорят о существе дела, о мировоззрении Сурикова. Все-таки авторы работ о нем, появившихся в более или менее недавние годы, с уверенностью и особым неудовольствием отмечали наличие «религиозных мотивов» в его поэзии.
Однако вспомним, например, стихотворение «В воздухе смолкает...» (1866), которое не включалось ни в один из сборников Сурикова последних лет:
В воздухе смолкает
Шум дневных тревог;
Тишь с небес на землю
Посылает бог.
Тихо... Отчего же
В сердце у меня
Не стихает горе
Прожитого дня?
Отчего ж так больно
Скорбь сжимает грудь?..
Боже мой! От горя
Дай мне отдохнуть!
Очевидно, что это стихотворение свободно от религиозной патетики; напротив, оно содержит явный упрек «божьему миру» в несовершенстве, неустанных людских терзаниях. Конечно, подобным строкам далеко до богоборческого пафоса, скажем, Тараса Шевченко. Но чрезвычайно далеки они также от религиозного умона строения.
Интересно, что в первом сборнике стихотворений поэта «В воздухе смолкает...» завершалось еще одной строфой:
И прошу тебя я,
Бог мой, в тишине:
Ниспошли покой ты
На сердце и мне.
При переиздании Суриков снял эту строфу — быть может, окончательно потеряв надежду на такое «ниспослание».
В стихотворении «Работники» поэт вместе со своим героем терзается сомнением:
Лишь одного пугаюсь я,
Одной я занят горькой думой:
Ужель и небо так угрюмо,
Так неприветно, как земля?
А более раннее «Головушка» Суриков закончил так:
Отчего ж, скажи, головушка,
Бесталанной ты родилася?
Или матушка-покойница
В церкви богу не молилася?
Нет! Соседи говорили мне,
Что была, вишь, богомольная...
Знать, сама собой сложилася,
Жизнь ты горькая, бездольная!
Трудно не увидеть в этих стихах печальной иронии автора. И возникает она в его сознании не однажды. Приведем в заключение два отрывка из писем поэта. 30 января 1876 года он писал А. Н. Пешковой-Толиверовой: «Нужно ждать весны, тогда, может быть, мое здоровье поправится, если нет — дело скверное, тогда нужно ждать выбытия туда, откуда никто не возвращается в старом виде. А в новом виде возвращаются ли оттуда? Это дело нерешенное, история этого превращения — дело неразгаданное». [1]