йственное тем писателям, кто, по мне нию Чернышевского, знаменовал своей прозой «начало перемены». И все-таки отзыв Михайловского мог быть не столь беспросветно суровым. Однако он более всего прав в том, что «Рассвет» не пришелся ко двору ни одной из возможных читательских групп, он оказался «книгой без адреса». «Одно из двух, — замечал Михайловский, — или они могли бы, зная быт крестьян и умея с ими говорить, поставить себе задачей литературу для народа; или они могли бы представить образованным классам картины из жизни народа, передать чувства и воззрения народа. К сожалению, сотрудники «Рассвета» не выбрали ни того ни другого, а пожелали просто пофигурировать в литературе или, как они сами выражаются, «показать читающей публике, как наш народ, без всяких насилий, сам собою, в настоящее время развивается» и проч.». [2]
Авторы «Рассвета», наверное, ставили перед собой обе эти задачи, однако они ведь были лишь «самоучками», с огромным упорством выбивавшимися из тенет невежества и нищеты. Кроме того, они действительно думали «пофигурировать» в литературе и в жизни благодаря созданному ими объединению. Их утопические надежды на подобный союз не оправдались. Жизнь разобщала людей, отнимала у них иллюзии. Пожалуй, опять-таки острее, болезненнее всех переживал это обстоятельство Суриков; к концу жизни его охватило горькое разочарование в союзах, кружках, да и просто в дружбе.
Однако в истории русской поэзии сохранилась группа свое образных поэтов из народа, получивших творческое крещение на страницах «Рассвета». Авторами стихотворений, опубликованных в сборнике, были И. Суриков, А. Бакулин, С. Григорьев, С. Дерунов, Д. Жаров, М. Козырев, Е. Назаров, А. Разоренов, И. Родионов, И. Тарусин. [1] Если взять поэтическое творчество суриковской группы в целом (не только то, что представлено в «Рассвете», но и другие их стихотворения, дошедшие до нас), то общность большинства произведений с поэзией Сурикова несомненна, очевидна. Его товарищи живут в основном теми же настроениями, отличаются теми же стилистическими пристрастиями, что и он.
Их стихотворения помогают дополнить уже складывающееся у нас представление о типе сознания русского трудящегося человека первых пореформенных десятилетий, о его чувствах, стремле ниях и надеждах.
На стихах всех поэтов, написанных в разные годы, лежит яв ственная печать непреходящего страдания и боли. Правда, товарищи-поэты в общем уступают Сурикову в остроте драматического восприятия жизни, но все же и у них постоянно вырываются горькие, тоскливые признанья:
Горе за горем, беда за бедой
Идут степенно своей чередой,
— так начинается одно из стихотворений С. Григорьева. [2]
Наша жизнь — всескорбящая быль,
Вдаль промчится звездою падучей,
Вмиг засохнет, как травка ковыль,
Залитая слезою горючей, —
печалится Дерунов. [1]
Ему вторит Разоренов:
Жизнь — чаша, полная страданий,
Где прочных радостей нам нет,—
Хаос несбыточных желаний,
Жизнь плача, горестей и бед!
Молодой Жаров высказывается наивнее, но и более по-житейски:
Что за люди, как трудно подделаться к ним.
Что ни слово, то всё оскорбленье.
Одному угодишь — не поладишь с другим,
Это просто не жизнь, а мученье. [3]
Козырев пишет о том же более традиционно:
Ох вы, дети горя,
Сиротины-слезы,
Залили, сгубили
Мою юность, грезы!
Страдая от разнообразных жизненных ударов, от собственных неуспехов, от «сознанья слабости своей», поэты-суриковцы в то же время все-таки не опускают руки перед «всескорбящей былью» жизни. Они, как нам уже известно, верят в силу «науки», знаний. Они верят в труд, терпеливое деятельное упорство, человеческую волю. Они считают своим долгом определить свод моральных требований, способных помочь сегодня противостоять житейским бедам. В стихах очерчивается этическая программа, особое место в ней принадлежит идеям любви и братства:
Солнце ровно светит
Для дворцов и хат, —
Эх, любил бы также
В жизни брата брат!..
В любви людей друг к другу, в их братстве видится путь к нравственному пересозданию жизни, к утверждению человеческого достоинства каждого представителя «третьего сословия». Мысль о достоинстве неизменно живет в умах и сердцах наших поэтов; нет спора, они наивны, ограниченны, но чужды «искательства», стремятся служить добру, правде и гордятся этим:
Пойся, песня моя, пойся так, как ты есть,
Ты под слуги чужда, не способна на лесть.
Особое обаяние произведениям первых «суриковцев» придает то обстоятельство, что горячие клятвы, взволнованные декларации морального порядка сочетаются, так сказать, с заветами весьма практического свойства. Очевидно, что нравственные принципы поэты выдвигают не ради чисто поэтической «возвышенности», не для красного словца; они подкрепляют принципы рекомендациями, явно выросшими из живого быта:
Сестра, возьми иглу и шей,
Я молот свой возьму,
И верь, прогоним мы нужду,
Прогоним скорби тьму.
Характерно в том же отношении стихотворение Григорьева «Ах, люби меня, да не сказывай...». В нем — конкретная, детальная про грамма успешного союза мужчины и женщины. Свои требования к хорошей семье определяет и Жаров в стихотворении «Семейное счастье». [4]
К «новому времени», к посулам народного счастья после реформ 60—70-х годов поэты, подобно Сурикову, относятся в основном настороженно, недоверчиво.
В «Рассвете» вместе с другими стихотворениями Дерунова на печатана «Песня» («Свищет за окошком...»):
Все, кажись, невзгоды
Все прошли, забыты,
Луч блестит свободы,
К знанью путь открытый.
Однако сомнение не покидает автора:
Людям жизнь иная,
Новая настала;
Правда ль? Но в ответ лишь
Вьюга завывала.
Песня, та же песня,
Грустная, былая,
Над селеньем та же
Ночь висит глухая.
Безусловно, Дерунов выражал здесь не только свою печаль и сомнение. То было настроение общее.
И когда в 1875 году цензура отклонила рукопись сборника стихотворений того же Саввы Дерунова, то в своем определении Санкт-Петербургский цензурный комитет, конечно, безотчетно проявил свое отношение, отношение представителей государственной власти, ко всей группе поэтов «Рассвета», осудив их отчужденность от официальной идеологии. Вот что писал в своем докладе исполняющий дела чиновника особых поручений Главного управления по делам печати Н. Н. Боборыкин (на основании его доклада рукопись Дерунова была «не дозволена к печати») :
«Кто прочел хоть одно из этих стихотворений, тот прочел их все. Все они проводят одну и ту же мысль, все пропитаны одним чувством. Автор оплакивает страдания русского крестьянина, его голод, нужду, его безвыходное положение. Хоть он отчасти приписывает это климатическим условиям, но в большей половине своих стихотворений относит положение крестьянина тому неправильному строю, который продолжает держать его в рабстве, в неволе. До сих пор русская песня, по мнению автора, сложилась под гнетом неволи, и все прошедшее русского крестьянина отражается в этой песне. Не запоет ли когда-нибудь он другую, веселую, свободную песню? Автор отчаивается услышать это и страданиям крестьянина не видит конца. Изредка автор одушевляется надеждою, и тогда он видит, как все изменяется в быте несчастного труженика, как новая эра наступает для него, эра довольства и свободы».
Слова чиновного рецензента хорошо выражают опасливое отношение власти к творчеству интересующих нас поэтов.
Высказав все вышеприведенное, Н. Н. Боборыкин добавлял: «Песня, написанная народным языком, может быть, есть самая опасная форма поэзии, самая удобная для пропаганды». [1] Таким образом, особенно неприятно автору доклада было ощущение известной «короткости» между поэтом и читателем из народа, тот факт, что говорят они — в самом прямом смысле слова — на одном языке.
Само собой, творчество поэтов-суриковцев не отрывалось от на родной жизни ни в каком отношении — не только во взгляде на жизнь, но и в темах, жанрах, языке. У всех поэтов мы находим «песни» (в том числе и такие, что стали широко известными, попу лярными); у всех — стихотворения о родной природе, где она обычно связана с крестьянским бытом и трудом.
У всех также находим новеллы из народного быта. Таковы «Морозный день» Григорьева, «Стеша» Дерунова, «Разговор» и «Сумасшедшая» Жарова, «После набора» Родионова, «Невзгода» Тарусина и другие. Эти новеллы построены как бы по принципу «панорамы», последовательного движения кадров-картинок перед читателем или слушателем. Их организует именно такой изобразительно-«плоскостной» ход, а не творческая активность поэта, замешивающего жизненные впечатления в новое сложное художественное единство; они скреплены последовательностью представленных событий, а