но и сама рука. Кусок спины, который был виден у человека, наполовину превратился в тяжелую бутовую глыбу. На лице у рвущегося не было скорби.
Ни жалости, ни боли, ни скорби не было на лице растерянного.
Лишь до неистовства обостренное желание увидеть что-то творящееся за пределами картины. Была во взгляде обреченность и вместе с тем решимость стоять до конца.
— Ну, ты, брат, даешь… — только и смог вымолвить Беско. — И после этого ты можешь… — Он не нашел слов и лишь носком башмака показал на планшет с огромными буквами… «ЖИМУ!»
— Эх, Беско, Беско… А жить-то на что-то надо! А жрать-то что-то надо! Присаживайтесь… к слову, коли вышло… А кто же мне за это вот хотя бы талон на костюм даст? Вот и крутишься. Нашелся заказчик на скульптуру, так ты думаешь, ему «Раздумья святого Тыско» требуются? Ага… Скажу — упадешь… Ты бы на него самого посмотрел… Кстати, он вот-вот подъехать должен. Да ешьте вы! — вконец осерчав, прикрикнул Борко Вар.
Некоторое время компания похрустывала косточками стригуна. Вар сходил и принес баллон с загубником, запечатанный фирменной красно-синей лентой.
— Будешь? — спросил он у Беско.
— Достаточно было примеров в детстве, — отшутился тот, качая головой.
Тылко и Вар нюхали вдвоем, розовея лицом, обсуждая качество газа, говоря о преимуществах различных сортов, о технологии перегонки.
— Ты бы лучше показал те статуэтки… Помнишь, рассказывал? — попросил Лен.
— А-а… Это можно, — согласился Борко и, поставив пару колченогих стульев друг на друга, принялся копаться на антресолях, откуда полетели стружка, лоскуты бумаги и материи.
Наконец он протянул Беско большую — в локоть — фигуру. Тот осторожно принял одну за другой три фигуры и расставил их среди блюдец и грязных стаканов на столе. Неловкий, с негнущейся спиной Борко слез со своей цирковой пирамиды и, сопя, примостился за спиной Лена.
Для Беско, совершенно потрясенного, казалось остановилось время. Он ничего не видел и не слышал, глядя на чудо, равного которому не видел в своей жизни.
Фигурки были выполнены из странного материала, подобного фарфору, но, в отличие от фарфора, материал этот менял фактуру в зависимости от того, что было выполнено из него.
Тончайший материал платьев переходил в плоть руки… Ноги стояли на мягкой зеленой траве…
Осторожно подышав на фигурку женщины Лен погладил ее платком, и под розовой кожей стала видна синяя жилка, которая билась в такт биениям сердца! Охнув, Беско поставил фигурку на стол.
— Сколько же она… живет?
— Полных шесть сотен лет.
— И ты говоришь, что их было десять?
— Ну да… Все десять святых. Это вот остались Гойя, Малко и Тыско… — указал Вар на старика с лукавым взглядом.
Казалось, старик сейчас же качнет головой и спросит: «А ты думал?»
— Эти три в мастерской отца стояли… А те, — он кивнул головой на потолок, — когда забирали его, перебили… или позже. Не знаю.
— А сколько такая потянула бы? — спросил молчавший до того Тылко. — В шмутье, например?..
Вопрос не получил ответа; Вар взобрался на свой помост, протянул руку, принимая у Беско статуэтки. И тут болезненная его неуклюжесть, особенно явная в цирковой позе, не позволила ему удержаться, когда качнулся табурет. Взмахнув рукой он смел одну из статуэток.
Дружный трехголосый вопль неожиданно возымел действие. Не долетев до пола статуэтка повисла, медленно вращаясь в воздухе.
Одуревший Борко, в движениях которого появилась судорожность, ухватил статуэтку и, сопя, упрятал все три на антресоли.
С улицы раздался сигнал автомобиля.
— Заказчик! — засуетился Борко Вар и бросился к выходу. Заказчик оказался толстым смуглым человеком, блестевшим платиновым рядом зубов. На мясистом пальце рядом с грузной печаткой из золота, болтался золотой же брелок, изображающий богиню Вейю на ложе любви.
Позвякивая ключами от автомобиля «платиновый» заказчик ходил вокруг глыбы мрамора, в чем-то сомневаясь. Готовый разрешить любые сомнения, пригибаясь к коротышке, ходил Борко.
— Видел печатку у него? — с жаром зашептал на ухо Лену Тылко. — Это — Сен-Сен!
— Что это за Сен-Сен еще? — спросил Беско.
Ему было жаль Вара. Судя по впечатлению, которое производил коротышка, заказ не предоставлял простора для творчества. Коротышка вновь выразил сомнение. Бурча вполголоса, он водил себя по животу и груди, вопросительно указывал на заготовку. Борко с готовностью потянул смуглолицего в угол мастерской, отгороженной портьерой, когда-то шикарной, а ныне в пятнах и дырах. Коротышка недоверчиво осматривал бюсты, установленные на вертящихся подставках. Несмотря на отчаянную жестикуляцию, Борко не удалось рассеять сомнения заказчика. Но сделка все же состоялась. Счастливый Вар вытер вспотевший лоб и попросил подвезти друзей.
Наутро Беско вызвали к ректору. В кабинет, куда он вошел, кроме ректора сидел еще бесцветный молчаливый человек. Судя по всему, этот человек обладал немалой властью. Ректор время от времени поглядывал на него и тщательно взвешивал слова.
Разговор шел о Беско. Откуда он родом, как живет, кто его почему он поступил в университет, чего хочет в жизни достичь, где бывает, как проводит время…
Вопросы задавал ректор, но ответы интересовали, похоже, лишь молчаливого человека с блеклым взглядом. Вскоре, однако, перечень их был исчерпан, и ректор с выражением муки взглянул на молчаливого, после чего тот тихо спросил:
— Какое отношение вы имеете ко вчерашнему инциденту с «Журналом Гимнов?»
Задав вопрос человек без малейшего интереса продолжал смотреть на Беско.
Лен молчал.
— Вы не хотите отвечать? — спросил человек. И опять в его голосе не слышалось ни малейшей угрозы, ни малейшего интереса, там не было вообще ничего. Казалось, спрашивает автомат.
— Я задам вам вопрос иначе, — помолчав проговорил он. — Имеете ли вы какое-либо отношение ко вчерашнему инциденту в аудитории?
Потупя взор, Беско молчал. Он понимал, что единственный кто мог его выдать, был Тылко. Но как он мог? В голове Беско не укладывалось все происходящее. Важно было узнать, что еще успел сказать Тылко?
— Подождите в коридоре, — бесцветным голосом попросил человек.
— Да! — спохватился ректор. — Подождите в коридоре.
Беско вышел в коридор. Осеннее солнце, не греющее, но по-прежнему яркое, заливало полы, гуляло бликами на стенах, обнажая пятна от некогда висевших портретов деятелей науки, паутину, в высоких углах, окурки и бумажки от сладостей, засунутые в укромные места. За высокими дверями звучали мерные голоса, стучал грифель по доскам. Из-за двери ректора, как бы близко ни подходил к ней Беско, не слышалось ни звука. Что, интересно, с ним будет? Какое наказание положено за испорченный журнал? Душа сжималась от дурного предчувствия. Все бы обошлось, будь это какой другой журнал, а не Журнал Гимнов. Эти опечатываются и подлежат вечному хранению… Ну надо же было! Лен с досадой стукнул себя кулаком по лбу: «Идиот!»
Уголовники катали хлебный мякиш по нарам и, ругаясь, переставляли хлебные же фигуры на шейном платке. Платок был расчерчен под игру «О-Ду». Стоя на цыпочках Беско выглядывал окно. Перечеркнутый решеткой был виден двор тюрьмы, на который медленно, как бывает только во сне, падал снег. Белый квадрат двора был исчиркан торопливыми следами поперек и по диагонали — так бегали тюремные службы: надзиратели, писари, дежурные. Основательные тропы часовых, были проложены по периметру. По тому как суетилась обслуга, можно было догадаться, что сегодня первый день декады с неизбежными разводками, с завозом хлеба, подготовкой к приему новой партии заключенных.
Завозился на нарах и встал Гойко. Подойдя к окну, он потеснил Лена. Рост Гойко не позволял увидеть тюремный двор. Ему вообще кроме неба да крыши тюрьмы ничего не должно быть видно. Даже если он встанет на цыпочки. Чтобы увидеть двор Гойко прыгает невысоко и часто, как при игре в скакалочку. Это могло быть смешно и было бы… В тюрьме плохо смеется. И шутки, и юмор тут совершенно другие. Не такие как на воле. Тут юмор животный. Трудно представить, чтобы там, где живут свободные люди, можно было бы смеяться над тем, как мочатся или испускают газы. Тут это — в порядке вещей. А может, все дело в уголовниках? Это от них берет начало скотоподобность их бытия.
Но тогда дело скорее всего в самой тюрьме… Хотя и тут вполне можно оставаться человеком. Вот Гойко. Кто бы мог подумать: еще только две декады назад, что Беско не просто познакомится с Гойко Гоном, а будет сидеть с ним в одной камере тюрьмы! Хотя если Беско останется жив, много ли приятных воспоминаний доставит ему мысль, что с ним коротал последние дни Гойко Гон?
Беско посмотрел на Гона. Тот продолжал прыгать, разглядывая что-то на тюремном дворе. Отдельные мгновения увиденного сливались в его сознании в своеобразное кино.
«Ну вот… — подумал Лен, — последний твой фильм».
Из коридора раздались крики и гулкий топот сапог.
— Что там?
Камера вся насторожилась. Уголовники бросили катать мякиш. Приподнялся на локте помреж Гойко — Витко. Соскочил с нар и, подойдя к двери, прижал к ней ухо оператор Нурко. Вся съемочная группа была приговорена к высшей мере наказания — лишению памяти. Через шесть дней в седьмой день декады приговор приведут в исполнение. Десятка два несчастных загонят в газовую камеру и откроют кран… Двуногих животных, или, как их называют, телей через двадцать-тридцать минут выгонят во внутренний двор тюрьмы. Еще десяток минут они будут мычать и харкать кровью, ничего не видя и тыкаясь друг в друга… Потом к ним вернется зрение и слух, но разум не вернется никогда. Избивая их научат понимать короткие команды, а когда закончится «учеба», увезут в пустыни, в шахты, а может, и еще куда… Там они проживут, сколько им выпадет: может, до старости, если работа окажется не опасной и не очень вредной.
Крики не повторялись, но какая-то суета все же чувствовалась. Взгляды всех присутствующих в камере обратились к Беско Этот парень каким-то образом умудрялся угадывать, что л