анно роскошный сад, где соседствовали все цветы, от крохотной фиалки до высокого гелиотропа, выстроившиеся словно по росту, так что каждый превосходил своего ближайшего собрата и все они вместе образовывали лестницу в небеса, а по этой цветочной лестнице нисходили с небес ангелы в облике прекрасных мальчиков и девочек, в пурпуре и в лазури, с золотистыми крылышками; ангелы приносили спящим деткам сладко благоухавшие небесные хлебцы и фигурки, искусно вырезанные из драгоценных камней, и пели им мелодичные песни, а иногда и уводили с собой в небеса по раскачивавшейся цветочной лестнице, и солнце на глазах у детей превращалось в сверкавшую всеми цветами радуги бабочку, и они бросались ловить ее, а звезды преображались в светлячков, и дети играли с ними. Сны эти представлялись детям столь сладостными и блаженными, что вскоре они забыли обо всем на свете и желали лишь вновь уснуть на груди Брунгильды, ибо эти сказочные видения никогда не посещали их на привычном им ложе. Тем самым жаждали они приближения собственной смерти – но разве все мы, в сущности, не стремимся пламенно и страстно к тому, что сокращает дни наши на земле, то есть к жизненным наслаждениям? Дети Вальтера даже сами простирали руки навстречу собственной гибели, ибо она скрывалась под маской счастья – ведь, пока они упоенно предавались чудесным снам, Брунгильда пила их кровь. Пробуждаясь, они чувствовали только слабость и усталость, однако не было ни боли, ни следов на теле, которые выдали бы природу их недуга. Но силы их постепенно убывали, подобно ручью, день ото дня все более пересыхающему в летний зной; игры их делались все тише, громкий радостный смех сменялся задумчивой улыбкой, и дворцовые своды оглашали не их звучные голоса, а лишь едва слышный шепот. Ходившие за детьми няни отчаялись; они догадывались о причине детской хвори, но не смели сообщить о своих подозрениях отцу и обвинить при нем убийцу, к которой он по-прежнему пылал страстью. Вскоре дети обратились в бледные тени тех цветущих и бодрых созданий, коими были совсем недавно; под конец дыхание смерти развеяло и эти тени. Сначала умер мальчик, а спустя неделю за ним в могилу последовала и его сестра.
Утрата детей глубоко опечалила отца, ибо он, хотя и мало заботился о них при жизни, горячо их любил: лишь смерть заставила его, как это всегда бывает, осознать всю глубину своей любви. Однако Брунгильда принялась яростно бранить его, осуждая за подавленность и уныние.
– Почто оплакиваешь ты, – молвила она, – потерю этих детей? Неужели эти существа, еще не развившиеся в полную меру своих сил и способностей, способны были бы причинить боль твоему духу, уже достигшему совершенства, если бы ты не узнавал и не любил в них их мать? Значит, ты по-прежнему тоскуешь по ней? Или ты снова хочешь вернуться к ней оттого, что, пресытившись сладострастием, решил меня отринуть? Неужели ты сожалеешь об утрате этих детей, которые привязывали тебя к земле и к повседневным заботам и которые, если бы выросли, снова увлекли бы тебя во прах, над которым я, пришедшая из потустороннего мира, помогла тебе возвыситься? Или ум твой столь притупился, или твоя любовь ко мне столь угасла, или твоя вера в меня столь ослабла, что надежда обладать мною вечно более не волнует и не трогает тебя?
Так говорила Брунгильда – и впервые разгневалась на него и не пустила его на свой порог. Боязнь потерять ее, вызванная ее негодованием, осушила его слезы; Брунгильда простила его, утешила, и вскоре ее ласки и чарующие речи вновь увлекли Вальтера в водоворот пьянящих наслаждений, и так жизнь его текла, пока вплотную приблизившаяся гибель не открыла ему глаза.
Ни мальчиков, ни девочек, ни юношей, ни девиц не осталось более ни во дворце, ни в его окрестностях, ни даже в близлежащих деревнях; все, кого не поглотила земля, бежали. Кого же, как не самого Вальтера, могла избрать кровопийца своей жертвой, дабы утолить единственное вожделение, которое она еще испытывала? Она прекрасно сознавала, что и он тогда найдет свою гибель и вскоре навеки упокоится под тяжким покровом земли, внушающей живым неизбывный ужас; но неужели ее волновал его близкий уход? Нисколько – ведь священное чувство, что мы, смертные, именуем любовью и что связывает двоих, заставляя их делить наслаждение и боль, было ей незнакомо. Как только его поглотит могила, ничто более не помешает ей, подобно призраку, бродить по земле, околдовывать и губить мужчин, пока сама она не встретит конец свой вместе с породившей ее землею, – ибо такому ужасному закону неизменно следует судьба покойника, если смертный безрассудно пробудил его к жизни. Когда Вальтер, одурманенный ее фиалковым дыханием, покоился в ее объятиях, она приникала кровожадными устами к его груди, и вскоре его жизненные силы начали убывать, а его черные кудри присыпало пеплом седины. Вместе с его силами стала угасать и прежняя пламенная страсть к прекрасной Брунгильде, и теперь он зачастую проводил целые дни в своих охотничьих угодьях в погоне за зверем, надеясь на лоне могущественной природы вернуть себе утраченные мощь и бодрость. И вот однажды отдыхал он после травли зверя под дубом в лесу, как вдруг заметил в древесной кроне удивительную птицу, какую не случалось ему видеть никогда прежде. Он тихо натянул лук, но не успела стрела слететь с тетивы, как орел – ибо именно на орла походила более всего таинственная птица – взмыл с ветви в небеса и, спасаясь от стрелы, уронил к ногам Вальтера какой-то розовый корень. Вальтер поднял его с земли; впервые попалось ему столь странное растение, хотя местные травы и коренья знал он хорошо. От корня исходил чудесный, чарующий аромат, который вызывал непреодолимое желание попробовать корень на вкус; но он оказался куда более горьким, чем даже полынь, и наполнил его уста желчью; в ярости от того, что обманулся в своих ожиданиях, отбросил Вальтер загадочный корень. Подобно многим из тех, кто ныне проливает слезы, столкнувшись с жестоким обманом, но в далеком будущем станет благословлять горькое открытие, Вальтер также неустанно восхвалял бы полынный корень, если бы ему открылась его чудесная сила – способность сроком в один день противостоять фиалковому дыханию кровопийцы.
Вновь разделив вечером ложе с Брунгильдой, Вальтер более не ощутил колдовского воздействия ее благоуханных уст и впервые за долгое время смежил очи, заснув естественным сном. Но не успел он предаться сновидениям, как резкая боль заставила его внезапно пробудиться и в свете ночной лампады его обретавшему ясность взору предстало зрелище, от которого у него на миг помрачился рассудок: Брунгильда, приникнув устами к его груди, пила теплую кровь. У Вальтера невольно вырвался крик ужаса, заставивший Брунгильду отпрянуть: кровь все еще пятнала ее уста, все еще сочилась по его пронзенной груди.
– Чудовище, – возопил он, бросаясь с ложа, – вот как ты меня любишь?!
– Так любят мертвые, – холодно ответствовала она.
– Кровавое чудовище, – продолжал Вальтер, – завеса слепоты спала с глаз моих: ты – тот адский дух, что погубил моих собственных детей и детей моих подданных!
Брунгильда поднялась с ложа и, вперив в него хладный неподвижный взор, словно приковавший его к полу, так что он не мог сдвинуться с места, промолвила:
– Не я убила их; мне пришлось выпить из них по капле жизнь, дабы удовлетворить твое безумное желание; тем, что я похитила у них, насладился ты, это ты убийца.
Грозные тени ее жертв повторили эти ужасные речи в воображении Вальтера: от страха язык у него прилип к гортани.
– Что же ты дрожишь, как испуганный мальчишка? – продолжала она равнодушно, но каждое слово ее обдавало могильным холодом. – Ты нашел в себе мужество полюбить мертвую, привлечь к себе на ложе обитательницу могилы, возжелать той, что уже тронута разложением, а сейчас плачешь из-за каких-то человеческих жизней? Они листья, древесные листья, унесенные бурей, и ничего более. Довольно, будь же мужчиной! Насладись по крайней мере плодами совершенного тобою святотатства!
С этими словами простерла Брунгильда к нему руки, и это движение ужаснуло его более всего прежнего и вместе с тем оживило, избавив от оцепенения.
– Проклятая! – возопил он и бросился прочь из покоя.
Отныне постоянными спутниками Вальтера, пробудившегося от нечестивого сна, стали все ужасы, коими терзает грешника мстительная, неусыпная совесть. Он проклинал себя за то, что не поверил смутному слуху, переданному ему верной его старой кормилицей, за то, что отринул слух сей как порочащий возлюбленную и счел его злобной клеветой. Слишком поздно! Слишком поздно! Раскаяние, пожалуй, смиряет слабое, переменчивое сердце человека, но не безжалостную, неумолимую судьбу. С рассветом неизменно спешил Вальтер в горы, в свой уединенный замок, дабы не остаться с чудовищем под одной крышей, ибо теперь Брунгильда внушала ему больший ужас, нежели той ночью, когда он вызвал ее из могилы. Но все было тщетно. Пробуждаясь по утрам, он обнаруживал, что покоится в ее объятиях; ее длинные черные кудри обвивали его тело, словно видимые и невидимые окопы, аромат ее дыхания опьянял его чувства, вынуждая принимать ее ласки и отвечать на них, пока они не утоляли свою страсть: но потом волшебство рассеивалось, оставляя в душе его вдесятеро больший ужас. Целыми днями скитался он по горам, подобно сомнамбуле, а вечерами избирал своей опочивальней какую-нибудь скрытую от глаз пещеру. Но все было тщетно. По утрам пробуждался он в объятиях Брунгильды, и все шло привычным чередом. Даже если бы он устроил свой ночной покой в самом средоточии земного ядра, даже если бы окружил свое ложе горными цепями, даже если бы затаился на дне океана, все равно утром он обнаружил бы, что покоится в объятиях Брунгильды, ибо, вызвав ее из могилы, он навеки привязал ее к себе, и никакая земная сила не могла отныне отдалить ее от него. Борясь с безумием, постепенно овладевавшим его душой, тихо и бездумно устремив взор в глубины своего сердца, где теперь гнездились призраки, с рассвета до заката таился он в лесной чаще, куда тени не пропускают солнечный свет. Но когда день угасал на западе, лесная сень погружалась в ночной мрак, а вместе с утомлением и мыслью о близком сне и ужасном пробуждении от оного его сердце вновь охватывал страх, он устремлялся на гребни гор, не столь густо поросшие лесом.