«Всему своё время!» - подумал он, и принял, как должное сдвинувшееся в его жизни время. Заглянул в близкое, с полуоткрытыми губами лицо Зои, улыбающейся какому-то радостному видению, подумал с ласковой грустью: «А вот Зойченька сумела бы проплыть среди звёзд! Девчоночья её душа, обоготворяющая мир во всех чувственных его движениях, не изменилась с тех далёких пор. Радость бытия всегда при ней. Она может даже то, что недоступно ему!» Он пожалел, что Зоя спит в этот час звёзд и покоя. Разбудить жену он себе не позволил, хотя знал, что она не обиделась бы, даже если бы он вторгся в её сон. В привычной сдержанности вздохнул, стал слушать всегда осторожные шорохи ночи.
Зоя, как-то удивительно чутко, даже во сне, уловила томящее его одиночество. Не просыпаясь, обняла горячей рукой за шею, прижала его голову к себе, умиротворяя бессонный его дух. Не открывая глаз, сняла с него очки, положила куда-то под лодочное сидение, мягкими, сонными пальцами похватала его лоб, как бы выбирая из его беспокойной головы мысли, стряхнула их с руки, как будто отбросила, прикрыла ладошкой его ухо, заставила забыться сном.
Утреннее озеро Зою очаровало.
− Ой, как красиво! – пропела она, растягивая по своей привычке слова. Приподняла над бортом голову, поправляя смятые сном волосы, жмурясь от бьющего поверх леса в воду уже ощутимо тёплого солнца.
− Тут крокодилов нет? Можно купаться?.. – спрашивала она сморщивая от предвкушаемого удовольствия нос и с любопытством заглядывая в непроницаемо зелёную, пронизанную таинственно расходящимися тёмносерыми солнечными лучиками озёрную глубь.
− Здесь только один крокодил, Зоинька, и тот – твой муж! – с комичной серьёзностью сказал Алексей Иванович, сам радуясь и солнцу, и безлюдью, и особой августовской утренней тишине. Опережая и зазывая своего Зойчика к природным радостям, оттолкнулся сильными руками от скамейки, перекинул тело через борт, упал, раскидав сверкнувшие в солнце брызги, ушёл под воду. Вынырнул далеко от лодки, потряс головой, выбивая воду из ушей, поплыл сильными толчками рук вокруг лодки, подзадоривая уже готовую к прыжку Зою.
Уже на берегу, среди дубовой гривы, взбодрённые водой, свежестью утра, они вскипятили чай, не торопясь, с наслаждением позавтракали. Зоя, не убирая с брезента еду, вся волшебно испятнанная солнечными бликами пробивающимися сквозь густые нависи листьев, хитро улыбаясь, вытянулась, умостив голову на впадинке живота Алексея Ивановича и холодя кожу мокрыми волосами, пригнула к себе его голову, потянулась губами к его губам.
− Ну, целуй же меня! И говори ласковые слова! – потребовала она, как когда-то, в первые годы их супружеской жизни.
− Ты так мало бываешь со мной… Уходишь быстро, приходишь медленно, вымотанный, молчаливый. Даже, когда ты дома, я не могу вытащить тебя из себя!.. Хоть здесь-то ты вернулся ко мне. Ну, целуй!.. И говори хорошие слова!..
Алексей Иванович умел быть ласковым, нежным, сильным, но не умел говорить про чувства. Слова всегда казались ему лишь грубыми отзвуками чувств, совершенно ненужными, когда люди любят. Но здесь, в радости безлюдья, в затенённости дубравы, в возбуждающей близости земли, в запахе увядающих листьев и трав, он вдруг обрёл дар ласковых слов. И целуя, обнимая, лаская сейчас особенно желанную ему Зойченьку, вышёптывал такие трогательные, невообразимо нежные слова, что Зойка зажмурилась от переполнивших её чувств, замерла, как будто совсем перестала дышать.
Потом удовлетворённо лёжа на спине она откусывала от яблока и подевчоночьи озорно заставляла Алексея Ивановича откусывать от того же яблока, и обязательно от того места, где обозначились прокусы её ровных крепких зубов. Она умудрялась даже целовать его, когда он откусывал.
Потом они выпили ещё по кружке крепко заваренного чая, и Алексей Иванович поехал со спиннингом добывать рыбу для ухи.
Уху сварили из двух крупных окуней, для поджарки была и небольшая щучка. И всё они съели в согласии и с аппетитом.
Вечер, ночь, следующий день прошли в тех же чарующих их первозданных радостях.
3
К концу четвёртого дня Алексей Иванович почувствовал: что-то изменилось вокруг и в них самих. Озеро, лес, тишина уже не освежали, однообразие дней и ночей томило, отдых оборачивался какой-то непонятной отупелостью и раздражением.
Вяло, молчаливо прошёл день. Не захотелось даже ехать к берегу, чтото варить себе на ужин, - сжевали по яблоку, легли спать. Утреннее солнце показалось слишком резким, назойливо слепило. Не поманила и вода с туманцем над голубеющей гладью.
Алексей Иванович долго сидел на корме в странной для него неподвижности, потом всё-таки стряхнул с себя оцепенение, умылся, растёр полотенцем не отозвавшееся бодростью тело. Хотел расшевелить Зою, но увидел неподвижный взгляд, направленный мимо него, смолчал.
Зоя в полном безразличии к солнцу, воде, небу, лежала на скомканной постели, полуприкрыв себя углом одеяла, усталые губы скорбно поджаты. Алексей Иванович старался не смотреть на голые её ноги. «Хоть бы купальник надела!» - подумал, сдерживая раздражение.
Пребывать в таком бездеятельном состоянии он не мог. Заставил Зойку подняться, отвергая её протесты, с шутливой строгостью умыл ей лицо, руки, быстро собрал постель, прибрал по-походному в лодке, сел за мотор.
Он гнал лодку по реке, надеясь движением, преодолением пространства освежить пугающую притуплённость чувств, издали с молчаливой завистью разглядывали рыбаков, терпеливо ждущих своих рыбацких удач. На берегу, одной из речушек, впадающей в полой, насобирали чёрных ягод смородины, на мысе, заросшем березнячком, наломали белых грибов и тут же, у берега, сварили похлёбку, с пробудившимся аппетитом поели. Потом, ещё раз пронеслись по вольному пространству вод, вошли в русло реки, к вечеру оказались точно на том месте, где в первый день пути так маняще опахнуло их запахами сенокосной страды.
Косари за эти дни перекочевали на другие угодья, после них остались шалаши, сбитый из досок стол, скамьи, аккуратный ряд стогов, - чем-то обрадовавшие их следы человеческого присутствия.
Зоя повеселела, ступив на обетованную землю, взгляда уже не прятала, прижавшись к стогу, долго стояла, глядя в луговое раздолье, так напоминающее семигорские дали. Наглядевшись, надышавшись ароматом лугов, подошла к Алексею Ивановичу, молча обняла, виновато потёрлась лбом о его ещё не бритую сегодня щеку.
Спать легли в оставшемся здесь шалаше. Земля отобрала накопленное в однообразии дней раздражение, ночь провели в пахучести свежего сена с прежней доверчивой близостью друг к другу.
На следующий день Зоя снова затосковала. Алексей Иванович видел, как не желая огорчать его, она старалась не показать беспричинное своё раздражение, уходила в луга, собирала уцелевшие среди кустов колокольчики и ромашки, добавляла веточки ивы с уже пожелтевшими листьями, с излишней старательностью составляла букет, молча ставила в консервной банке на стол, - цветы только подчёркивали томящее однообразие их одиночества. Разговаривали всё реже, каждое сказанное друг другу неосторожное слово усиливало взаимную неприязнь.
Алексей Иванович постарался уединиться, сидел с удочкой у кромки воды. Когда сидеть было невмоготу, собирал, тяжело лазая по откосу, сучья, замытые в песок слеги, рубил их у костра. Рубил и думал в досаде, что прошла только неделя отпуска, впереди были ещё дни и дни вольницы, а им уже впору возвращаться домой.
Он ещё надеялся, что Зойченька просто недомогает, мучается подскочившим от непривычной обстановки давлением и, как всегда, скрывает свои болячки. Но на тревожные его вопросы Зоя лишь пожимала плечами, отвлекая его мысли от себя, спрашивала без обычной готовности к делу:
− Ты, наверное, кушать хочешь. Сейчас сварю что-нибудь… - и шла к воде, с неприсущей ей медлительностью чистила пойманных им окунишек, картофелины, вытащенные из целлофанового мешочка, неохотно принимала помощь Алексея Ивановича, навешивая котелок над огнём.
Вяло ели уху, стараясь не встречаться в котелке ложками.
Алексей Иванович сделал ещё одну отчаянную попытку оживить угасающие радости одиночества. Отставляя кружку с чаем, сказал нарочито весёлым голосом:
− Спасибо, Зоинька! – и с той же нарочитой бодростью добавил: - А на озеро придётся возвращаться, - спиннинг забыл у костра!.. – С затаённым напряжением ждал что ответит жена, но Зоя только пожала плечами, ей было совершенно безразлично куда, как и зачем ехать.
Алексей Иванович помнил первое радостное утро на озере, и жаждал возвратить Зою в то счастливое согласие, в котором тогда они проснулись.
Надежды, однако, не оправдались: странное состояние, в котором они были, как-то даже обострилось. Ночь пролежали рядом в лодке, стараясь не касаться друг друга. Казалось, в узком пространстве между ними, которое оба они старательно выдерживали, могло что-то взорваться от малейшего прикосновения. Утро, солнце, тишина, озёрная сверкающая гладь не сняли обоюдную враждебность.
Алексей Иванович хотя и бросился в прохладу воды, долго плавал, нырял, стараясь охладить в себе раздражение, Зоя не последовала за ним. Перебралась в красном своём купальнике на нагретый нос лодки, лежала не шевелясь, уткнув голову в согнутые руки, показывая безучастность ко всему, что было вокруг.
Алексей Иванович молча подогнал лодку к полоске камыша, размотал удочку, забросил. Он помнил, как вот тут, на берегу, где виднелся пепельный круг их кострища, Зоя тянулась к нему в радостном нетерпении, своей взлохмаченной головой, старательно закрывала от его взгляда и лес, и небо, – хотела, чтобы он смотрел только на неё!
Теперь никто не заслонял от него ни небо, ни воду. А он не видел даже поплавка. Зоя лежала рядом, на носу лодки. А отчуждённость её он чувствовал спиной, затылком, тоскливостью всех своих чувств. Странно, он вдруг затосковал по своему столу, по книгам.
Зоя в каком-то нарастающем в ней раздражении стала постукивать ногой о дюраль лодки, сначала тихо, потом нарочито гулк