Потом ещё звонила, кого-то приветствовала, с кем-то об итальянских сапожках перемолвилась. Гляжу: в привычном она занятии. Думаю: самим Министром красулечка эта в кресло посажена, или по описи, вместе со столом и телефонами он её принял? Знала уже: по секретарше и хозяин глядится!..
Красулька тем временем сразу две трубки с телефонов подняла, сразу в обе говорить стала. Как на машинке отстукивает: нет – занят. Нет – занят… Потом ещё третью прихватила и опять: не может… не может… не может…
Поняла я: разговору с ней не получится. Всё же, на случай, показываю глазами на важную прикрытую дверь, спрашиваю, тихо:
− Может, всё же взойду? Ведь по делу я.
Красулечка все трубки на стол опустила, подбородочек подняла, будто перед фотоаппаратом, глаза прикрыла синими веками, говорит с этаким отчаянным вздохом:
− Ох, как вы мне надоели! Говорю, Министр, занят. Занят. У него завтра коллегия. Вы понимаете, что такое коллегия!!!
Ну, думаю, терпи, Васёнушка, начала, так до конца стой.
− Что-то очень важное? – говорю с участием. – Верно всех дел, всех людей важнее?!.
Посмотрела она на меня, как выключенный телевизор, отвернулась, все три трубки разом подняла.
Теперь, думаю, пора. У меня, птичка поднебесная, тоже время мерянное. Вышла, прошлась ковровой дорожкой по коридору к окошку, что в конце светило. Постояла, глядя с высоты на суетную столицу. Скинула платок с себя, прибрала в сумочку, волосы подправила. Вхожу обратно в приёмную. Девица-то глянула, молвы лишилась. Говорю в озабоченности, будто впервой её вижу:
− Министра бы мне повидать, голубушка.
А девица ресницами моргает, будто слепят её Звезда да ордена, да значок депутатский на отвороте. Ротик открыт, губки шевелятся, а слов не сыщет. И щёчки под пудрой пылают не то стыдом, не то страхом за место своё уютное. В какой-то невесомости от кресла оторвалась, отворила передо мной дверь…
− Вот, так дорогой ты наш Алёша, - сказала Васёнка, в сосредоточенности на сказанном, подняла руки, перекрепила шпилькой тугой узел волос на голове. Видимо, историю с министром, она рассказывала и прежде и Макару, и Виктору, и Зое, теперь же говорила для Алексея Ивановича с какой-то нацеленностью мысли. И Алексей Иванович, болезненно воспринимавший всякую несправедливость, напряжённо внимавший Васёнке и ждавший завершения рассказа, спросил в нетерпеливости знать всё до конца:
− И что же Министр?..
Васёнка в задумчивости разгладила по обе стороны от себя складки новой скатерти, не успевшие выпрямиться от тяжести тарелок-блюд, сказала с неуходящей с лица усмешкой:
− Что Министр! Не на первого глядела. Такой же заботами затюканный: думать некогда, а решать надо. Вот скажу сейчас, сам поймёшь. Не успела в кабинет взойти, голос секретарши через этот самый селектор: «Михал Михалыч, возьмите трубочку. Алексей Александрович из Моссовета на проводе…». Задержалась в дверях, слушаю. Такой ли голосок у Министра, ну, как у бабоньки заискивающей перед мужичком! И почтительно, и радостно: «Ну, как же без пульки-то, Алексей Александрович! Соорудим, непременно соорудим. Буду, буду! Весь в нетерпении… Как всегда: в двадцать ноль-ноль, у Вашего подъезда. До встречи, до вечера, Алексей Александрович!..»
Радость-то пошто? Будто государственное дело сладил!..
Меня углядел. Прихмурился было, но на кресло перед столом указал. На лице озабоченность, руки бумаги перебирают, время, дескать, дорого, но внимательность проявляет:
− Ну, что у Вас, уважаемый… э-э-э товарищ… Председатель колхоза? С чем, так сказать пожаловали в наши апартаменты?.. Вижу, весь он уже там, ввечеру, когда в картишки с нужными людьми перекинется. Про дело своё говорю, на стол бумагу с просьбой ложу. Пожевал он губами, ручку повертел в пухлых пальцах, на Звезду, на значок депутатский поглядел, подписал…
Вторую зиму коровок бардой подбадриваем. Да, что-то не весело мне, Алеша. Мимо других колхозов возим-то! У них-то машины нужной нет! Нет того, другого, что я своим депутатством да геройством смогаю. Вот ведь что получается: я за четыре колхоза молочко сдаю, а те четыре, да ещё четыре колхоза по району, только поглядывают да печалятся. Ты, Алёша, жизни за справедливость не жалел. А в государстве нашем бяда чуется. Бяда, Алёша, - повторила Васёнка со знакомым нажимом на «я». – Хитрить нас учат, Алёша.
С Никитой Сергеевичем да с Леонидом Ильичём такую ли мы выучку прошли, никаких школ не надо! Хочешь дело делать, хитри, выкручивайся, откупайся, иди в обход всяких там инструкций да указаний, где всё не по делу, вопреки здравому уму. Внушаю бережливость тому же трактористу, доярочке, что после школы пришла на ферму себя пытать, а в голове мысли полохаются: я за копейки строжу, а по стране сплошные незавершёнки, нужное оборудование на золотые миллионы закупленное ржавеет у недостроенных корпусов. Треть хлебушка да картошки, да всего другого, что потом, недосыпом с полей наших собрано, спокойненько так, из года в год, гниёт да выбрасывается из-за того, что ленивы умы там, наверху. Будто в толк не могут взять, что без хранилищ, без переработки, кричать об урожаях ни к чему! Обидно, Алёша, и за людей, ни в чём не повинных, и за страну, будто без ума оставленную. Всё государство наше – что машина в распутицу: мотор воет, из-под колёс вода да грязь брызжит. А движения-то чуть. Будто, кто с умыслом грязь-распутицу разводит!
Макар Константинович, припозднившийся к застолью и, видать, проголодавшийся, но как всегда, сдержанный в еде, в движениях, молча слушавший Васёнку, счёл нужным вмешаться.
− Всё-то ты, Васёна Гавриловна, на обобщения выходишь. Что-то не так, а что-то и так. Будет каждый дело своё делать, общее само сладится.
Васёнка, повернув к Макару красивую свою голову, оперев локти в стол и умостив подбородок на сжатые кулачки, слушала своего мужа с ласковой усмешкой матери, наперёд знающей всё, что скажет любимое её чадо. Видно, не впервой сходились они мыслями о всяческих неблагополучиях в стране и по-разному относились к тому, что для многих было уже очевидным.
С той же ласковой усмешкой матери, оговаривающей своё чадо, сказала:
− Эх, Макар-Макарушка, на войне ты зорче смотрел. А теперь, от райкомовской службы подслеповатым сделался. Правда должна одна быть, что для верху, что для низу. И бяду, коли она завялась, от людских глаз не скроешь. Может, ты и прав, что каждому своё делать надобно. Но кто в узел будет связывать то, что каждый наработает?! Кому-то надо и за страну думать? Не просто должность занимать – думать! За меня, за тебя, за все колхозы, заводы. Когда всё единой заботой увязано, тогда в пользу и то, что каждый наработает… Сейчас Сталина не принято поминать. А эту самую увязку, что политикой зовётся, он умел делать.
Каждый знал и своё дело, и общую нужду. Сейчас деревню подбадривают и деньгами и машинами, а толку-то не видать! Всё в распыл, всё без ума. Нет этой самой общей увязки, от которой порядок в государстве. Без ума, всё – без ума, повторила Васёнка горестно, и тут же глаза сощуря от мучающей её мысли, спросила:
− А, может, по уму, Алёша? По тому уму, что не в добро, во зло старается?!.
Забыть не могу, как пожаловался мне однажды директор, чуется важного завода, где-то там, посреди Сибири укрытого. «Понимаете, Васёна Гавриловна, говорит, запланировали мне на второй квартал небывалую продукцию для космической оборонки. Предупредили: головой ответишь! Но скажите, как могу я изготовить продукцию, если нет того, из чего изготовить? Исходный материал может дать один-единственный в стране завод. Но завод этот ещё строят! И в строй введут его, дай Бог, в четвёртом квартале!.. Понимаете, как всё у нас в разлад идёт? И подобный разлад всюду!.. Стыдно признаться, говорит, мысли порой в голову недолжные приходят. Думаю, случись такое, что туда, на самый верх, посадили бы не нашего, не советского человека, со специальной целью навредить нам. Вы знаете, он не мог бы наделать большего безобразия, что творится повсюду теперь…»
Слова расстроенного человека Васёнка передала так сочувственно, что невозможно было усомниться в том, что боль того человека – её боль. Вся она как-то распалилась, глаза её блестели, и горбинка на всегда добром, сёдлышком, её носу – злость лихих людей, - проступила особенно на вид, и оттого смотреть на неё, и безучастно слушать было невмоготу.
Алексей Иванович помрачнел, сидел, опустив голову, будто всё, что выговорила сейчас Васёна, была его виной.
− Не опускай голову, Алёша. Уж до донышка всё прими, чтоб до людей боль-тревогу донести! – Васёна придержала речь, взгляд перевела на Виктора. – А тебе, Витенька, охранителю государства нашего, надобно бы уши прикрыть! А то, не приведи Господь, отчитываться перед начальством придётся за мысли-разговоры наши!
Виктор вроде бы шутливо прикрыл ладонями уши, в тоже время с видимым беспокойством поднялся из-за стола, сказал понимающе:
− Схожу, покурю пока…
Васёна внимательным взглядом сопроводила его до двери, оборотилась снова к Алексею Ивановичу.
− Вот, Алёшенька, какие, ещё горше слова доверил мне знакомый по Верховному Совету дипломат, много по свету ездивший. Горшие те слова сказал ему человек за океаном, один из тех, кто народы свои подымают на борьбу за жизнь человеческую, с надеждой великой на страну нашу глядят. А слова те таковы:
«Ваш лидер заснул за рулём, не сняв ноги с тормозной педали, а вы, вместо того, чтобы вытащить его из кабины или разбудить, прикладываете палец к губам и шепчете: «тс – с – с -с», призывая к тишине…!» Не отсюда ли, Алёшенька, все наши беды?!.
Алексей Иванович, сдавив ладонью подбородок, напряжённо смотрел сквозь очки на Васёнку воспалившимися от душевной боли глазами, низким от волнения голосом проговорил:
− Всё это скорбно. Дико. И всё – правда! Спит, спит, дорогой, всеми любимый. Непробудно спит! А за его спиной страна бедствует, всё, что нажито, расползается. Каждый уже сам по себе. До другого дела нет. Чудовищно!..
Алексей Иванович проговорил всё это быстро, сбивчиво, двигая от лица к столу неспокойной рукой, и, как это бывало с ним в те минуты, когда чувства захлёстывали мысли, встал, глазами отыскивая свою палочку-опору.