йтенант, которого легко было обойти во всех житейских делах, сказал, намеренно оставляя вопрос открытым:
− На такие повороты судьбы вдруг не решаются.
Авров согласно наклонил голову.
− Понимаю: семья, друзья, прочее…
− Не только, не только, Авров! – проговорил Алексей Иванович.
Взгляды их встретились. Авров понял, что скрытая суть его игры разгадана, счёл нужным несколько отступить.
− Что же, Полянин, - сказал он вполне миролюбиво. – Время ещё есть. Поразмысли, посоветуйся дома. Во всяком случае, с моей стороны поддержка тебе оказана будет полная… - Некоторое время Авров молчал, задумчиво постукивая по столу пальцами. В такой же задумчивости заговорил:
− Ты знаешь, не могу отделаться от мысли: уж не мистической ли верёвочкой связало нас в те далёкие, овеянные военной романтикой годы?! Ведь мы с тобой разные, диаметрально противоположные в понимании самой сути человеческого бытия. Казалось бы, разлетелись по российским весям и живи каждый в меру своего разумения. Ан нет, оба мы в какой-то оболочке, вроде протонов и электронов в когда-то неделимом атоме. Стремления разные, а оторваться друг от друга – никак! Что это - единство противоположностей? Не задумывался?
− Не приходилось, - отозвался Алексей Иванович. И воспротивившись невесть откуда явившемуся побуждению назвать Аврова на «вы», договорил, мысленно осуждая себя за странное побуждение:
− О протонах-электронах не берусь судить. Но в том, что мы с тобой – разные, ты прав.
Авров, внимательно слушающий, протестующее поднял руку.
− Если прав я, не прав – ты. Меняется жизнь, меняются и взгляды. Наличие противоположностей не исключает единства действий. Вполне может быть и у нас одна, скажем, общечеловеческая забота! Кстати, есть к тебе ещё один разговор как раз о весьма важном государственном деле. Но о делах потом. Вижу тебя и не могу отказать в удовольствии порассуждать о нашем прошлом. Не возражаешь?
− Рассуждать о прошлом – это что, нынешняя должностная твоя обязанность? – спросил Алексей Иванович.
Авров умно не заметил иронии, с добродушной улыбкой подтвердил:
− И обязанность – тоже! Как-никак, кроме опыта войны, обогатился двумя высшими образованиями! И с этого вот должностного места приходится охватывать всю триаду: прошлое, настоящее, будущее. Скажи откровенно, командир, не ожидал, что униженный, растоптанный старшина поднимется?.. – глаза Аврова с веселящимися точками зрачков смотрели победительно.
Алексей Иванович выдержал неприятный ему взгляд, ответил:
− Не ожидал, Авров. Действительность, в которой мы жили, не расположена была к таким, как ты.
− Люблю прямоту! – Авров, жестом руки выразил своё удовлетворение. – А знаешь ли ты, незабвенный Алексей Иванович, что ты, дал мне всё, что есть у меня теперь?.. Ну, нэ дывися, як той парубок на гарну дывчыну. Я ж памятлив! Тот последний бой, что свёл и разлучил нас на три десятка лет, подарил мне жизнь и выдал индульгенцию на безгрешие. А святым отцом, давшим мне то и другое, был ты, командир!
Алексей Иванович даже вздрогнул – насколько диким показалось откровение бывшего старшины, сказал усмехнувшись:
− Если ты и получил индульгенцию, то только не от меня. Твоих грехов я бы тебе не отпустил.
− Не скажи! – глаза Аврова как-то даже лихо засветились от возможности добраться до чужой слабости. – Не скажи, – повторил он. – Когда с пробитой рукой наткнулся я на тебя, ты же всё понял, Полянин! Я был в твоей власти. Ты мог, исходя из своей идиотской приверженности к справедливости, напрочь сломать мою судьбу. Хуже – мог навечно положить меня в землю. Думаешь, я не видел, как поднял ты пистолет, как в праведном гневе выцеливал меня? Не в ту ли именно минуту сознал ты, что оба мы принадлежим к единому роду человеческому! Что человечеству без противоположных сущностей не выжить?.. Разумеется, о подобных философских изысках тогда ты не думал.
− Но ты не выстрелил! Значит, было в тебе что-то, что оказалось сильнее твоей зашоренности. Значит, в сути, в корне, мы одинаковы? Различия начинаются где-то вверху, не в корнях, в кроне? Ум гудит, Полянин, понять хочу, как, в чём, мы с тобой одинаковы? Ухватить эту вот корневую сущность в наших натурах!..
Алексей Иванович, собираясь к Аврову, знал, что фронтовое прошлое так или иначе всплывёт в их разговоре. Но Авров шёл дальше воспоминаний, он старался как будто извернуть память, позор собственного предательства сделать общим. Поняв тонкую игру Аврова, Алексей Иванович с обострившимся любопытством спросил:
− А не припомнишь ли ты, Авров, одну из ночей, когда шли мы вдвоём к нашему батальону, только-только прорвавшему немецкую оборону? Помнишь: ночь, безлюдье, горящий танк, трупы на дороге. И мы – одни в безмолвии сентябрьской тьмы? Я веду тебя командирской своей властью по неостывшей ещё от боя земле, чёрт те знает, куда, зачем, может прямо к немцам в пасть! Ты притаенно дышишь мне в затылок. Я – безоружен. У тебя в руке твой бельгийский пистолетик, из которого ты играючи бьёшь муху на стене блиндажа. Я чувствую: ты трусишь, ты рвёшься вернуться назад. Ты ненавидишь меня лютой ненавистью за то, что я заставляю тебя идти в опасную тьму ночи. Ты ждёшь минуты освободиться от моей командирской воли. Я чувствую, мне и сейчас памятен тот холодок в затылке – близость нацеленного пистолета. Почему не выстрелил ты?..
− Цепкая у тебя память, командир! – похвалил Авров. Выдвинул ящик стола, достал памятный наборный, похожий на фронтовой, мундштук, вставил сигарету, закурил. – Знаю, не куришь! Мне невтерпёж. Между прочим, размышлять помогает! – Авров курил, смотрел внимательно на Алексея Ивановича, как бы заново изучая его. После продолжительного молчания сказал, аккуратно стряхивая пепел в широкую из красной яшмы пепельницу:
− Пожалуй, теперь могу сказать. Ты прав: случай был. Кто стал бы разбираться, куда стукнула тебя пуля – в сердце или в затылок. Чечмеки из похоронной команды сволокли бы тебя вместе с другими в общую могилу. На том бы и закончилась твоя праведная жизнь. Скажу больше: ещё бы шагов сто в то ночное безлюдье, и ты остался бы там, в беспамятной смоленской земле. Появившиеся солдаты спасли тебя, Полянин. Солдаты вернули тебе командирскую власть надо мной. Но так казалось тогда. Теперь и то, и всё прочее, смотрится по-другому. Не твоя, не моя воля вела нас и к первому, и ко второму исходу. Было нечто свыше.
Провидение не давало одному остаться без другого. Всё тот же закон, Полянин: жизнь возможна лишь в единстве противоположностей. Нераздельная связка: добро – зло, зло – добро, по твоей терминологии. Жизнь лишится энергии развития, если одно оторвать от другого. Не криви губы, командир. Лучше поразмысли на досуге… - Авров окутался папиросным дымом, с минуту выждал, протянул руку, включил настольный вентилятор. Дым завился в синеватую струю, втянулся в бесшумно вращающийся круг, открыв непривычно полное лицо Аврова с белым треугольником усов и снисходительной улыбкой на губах.
− Вот, так, командир, - сказал он, будто поставил размашистую роспись под давно заготовленной бумагой. – Повязаны мы с тобой самой жизнью, и жить нам вместе, хотим того или не хотим. Потому полномочен предложить тебе нужное для общего нашего будущего дело. Но прежде… - тут Авров загадочно улыбнулся. – Прежде хотелось бы покатать тебя по столице. Коечто показать, кое с кем познакомить. Не возражаешь? Время есть?.. Ты, кстати, в какой гостинице остановился? В «Москве»? Ну, это, в общем-то, наша гостиница! Ну, как едем?..
Алексей Иванович молча поднялся.
2
Всё, что последовало за неожиданным предложением Аврова, Алексей Иванович сравнил потом с подводными съёмками небезызвестного француза Кусто: невиданной красоты придонные гроты, джунгли колышущихся водорослей, уродливые, сравнительно с земным совершенством, морды и тела обитателей морских глубин – всё внове, всё удивляло, и вместе с тем нарастало удушье от присутствия в этом обычно недоступном мире под многометровой толще воды.
Едва вышли через высокий подъезд, охраняемый внимательным неулыбчивым военным людом, и Авров предупредительно открыл дверку машины, помогая Алексею Ивановичу пробраться в просторный, почему-то пахнущий духами салон, и Алексей Иванович в непривычности после тесноты своего инвалидного «Запорожца», откинулся на мягкую спинку широкого, как диван, сиденья, машина рванула, понеслась, обгоняя движущийся в несколько рядов уличный поток машин, автобусов, троллейбусов. Так же внезапно встала у огромных освещённых витрин Елисеевского гастронома.
Авров пригласил заглянуть на минутку к другу-приятелю, и Алексей Иванович, неловко вылезая из открытой ему дверцы, тут же заметил на столбе дорожный знак, запрещающий остановку. По провинциальной наивности показал на всегда для него категоричный знак, получил в ответ успокаивающую улыбку.
− Это не для нас! – коротко пояснил Авров.
Магазин как обычно полнился народом. Алексей Иванович, чувствующий себя в толпе довольно шатко, хотел было уже выйти, постоять вне толкучки на улице, но Авров уверенно провёл его сквозь людской поток к не очень-то приметной двери, за которой в ярко освещённом кабинете встретила их глухая тишина. Из-за стола, похожего на письменный, но уставленного коробками и свёртками, поднялся навстречу Аврову человек с тугим, как футбольный мяч, лицом, с редкими уложенными сзади на лоб волосами, подобострастная улыбка осветила его лицо. Авров со свойственной ему и в былые годы артистичностью едва коснулся протянутой руки. Тут же, приобняв Алексея Ивановича, представил человеку как своего фронтового друга.
Человек видно хорошо знал свои обязанности. Не прошло и десяти минут, как все трое очутились в безлюдном зальчике, слепящим золотом и голубизной. За столом, сверкающим водопадом бутылок и яств.
− Ну, свет, Алексей Иванович, выбирай, пробуй, что душенька твоя пожелает, - произнёс Авров, с какой-то даже подчёркнутой будничностью, как будто ошеломляющее изобилие зримое на столе, было для него не более, чем вечерняя булочка к чаю.