Будь у него хотя бы чуть-чуть поменьше воли, на второй, может быть на третьей услаждающей гренке, он, наверное бы, сдался. Но даже в расслабленности чувств, в которой он пребывал, разум его, как бы со стороны за всем наблюдающий, тревожился и кричал только ему слышным криком, предупреждал о непрочности того, что сейчас казалось счастливым согласием.
«Нет, от того, что знаешь, не отступишься», - думал Алексей Иванович, низко нагнувшись над столом и сжимая ладонями горячий подстаканник с только что заново налитым чаем. Он как будто согревал себя в предчувствии подступающего нервного озноба. Он уже знал, что сейчас вот снова рванётся из цепкости убаюкивающего уюта, раздирая себе душу, страдая своей и не своей болью, упрямо будет продираться к Зойкиному сознанию с иступлённым желанием выбраться с ней вместе к другому, необходимому им будущему.
− Зой! – Алексей Иванович с такой силой сжал металлические сплетения подстаканника, что почувствовал, как промялся и скрипнул металл по стакану. – Зой, если наша с тобой жизнь и дальше пойдёт так, как бог на душу положит, не будет у нас добра. Мы не сможем жить вместе… - Он заставил себя выговорить эти жестокие слова. Он видел, как лицо Зойки только что солнечно светившееся радостным чувством ожидания, враз померкло, словно накрыло его беспросветностью туч. Она склонилась к столу, пальцы её нащупали чайную ложечку: молча, бессмысленно она двигала ложечку по столу, к себе, от себя, снова к себе.
Алексей Иванович едва удерживал себя, чтобы не протянуть руки, повинным прикосновением снять с Зойки им причинённую боль. Но знал он, что уступка минутному чувству не принесёт облегчения. Сейчас он был как тот военфельдшер Полянин в своём первом бою, когда вот так же, в заледенелых чувствах, отрезал в захваченном немецком блиндаже раздробленную стопу от ноги молоденького солдатика, ступившего на мину, - отрезал, чтобы спасти человека.
− Зой, - сказал он, сдерживая дрожь напряжённого голоса, - пожалуйста, пойми всем известную, и всё-таки истину: чтобы всю жизнь быть вместе, нас должны связать не только житейские интересы. Мы отупеем, завоем от тоски по другой, по человеческой жизни, если будем только сидеть обнявшись, ласкать и миловать друг друга!
Даже безоглядно влюблённые, укрывшись от людей, очень скоро становятся одинокими и несчастными, если нет у них ничего кроме. Зой, пойми мою работу: всё, что есть в людях, всё, что вокруг и далеко от нас, - всё во мне, всё с болью или радостью проходит через мой ум, через моё сердце. Я не могу по-другому. Не могу не видеть, не думать, не знать. Что сделано мной до сих пор, лишь крохи того, что должно сделать. Если я откажусь от того, что не могу не делать, я просто перестану жить. Для меня работа – сама жизнь. И если в этой работе мы не будем вместе, понимаешь вместе?..
Зойка, замедленным движением подняла со стола ложечку, осторожно, без стука, будто оберегая хрупкость чашки, положила на блюдце, подняла полные недоумения глаза, с такой же пугающей медлительностью, спросила:
− Мы разве не вместе, Алёша?.. Алексей Иванович в досаде придавил кулаком лоб.
− Мы вместе, как муж и жена! – почти крикнул он. – Пойми, Зой, я не могу остановиться. Могу идти только дальше, вперёд. Ну, поднимись, чтобы идти рядом! Чтобы оба мы жили и радовались, не только обнимая друг друга…
− Что такое ты говоришь! – в обиде проговорила Зойка, голос, губы её дрожали. – Как я могу тебе помочь?! Ты столько учился, столько знаешь. А я – простая деревенская девчонка. Маленький человечек, который может только любить... Нет, Алёша, ты просто не любишь меня. Не любишь и придумываешь, чтобы не жить со мной…
В застылости рук, плеч, она склонила голову, слёзы какое-то время копились на выпуклостях её покрасневших щёк, струйкой пролились в стоявшую перед ней чашку. Молча плакала она, жалкая, беззащитная перед подступившим горем. То, что она услышала, было как ещё один обвал горы на крохотную злосчастную её жизнь. Сквозь стоявшие в глазах слёзы смотрела она на своего Алёшу, обретённого и снова уходящего от неё, и была как неживая. Она не понимала, чего хотел, что требовал от неё Алёша. Вместе со смятённым, замирающим сердцем отчаянно билась в ней одна только убивающая её мысль: Алёша не хочет её, он хочет, чтобы она оставила его.
− Хорошо, Алёша. Я уеду… - как заведённая, повторяла она занемевшими губами. – Я уеду. Только не сейчас. Дай мне немножечко, хоть немножечко прийти в себя…
Алексей Иванович был в не меньшем отчаянии. Рывком поднялся с места, тяжело переставляя плохо пристёгнутые протезы, шагал в малом пространстве кухни от плиты до стола. Ему хотелось кричать от бессилия, от того, что необходимый, близкий ему человек не понимал, не хотел понять его. Напрягаясь телом, он ходил взад-вперёд в тягостном молчании. Вся обычная для него логика рассуждений сбилась, мысли неуловимо прыгали, он не находил нужных слов, способных убедить, успокоить Зойку.
В очередном повороте каким-то иным взглядом увидел он в прижавшейся к столу, скорбной, рыдающей Зое, ту, до отчаянности самоотверженную, любящую его семигорскую девчонку и остановился: он вдруг понял, что никакой, самой убедительнейшей логикой слов он не внушит, не сможет внушить Зойке своё понимание жизни. Чувственная женская Зойкина душа ждала от него не рассудительных, пусть даже самыхсамых правдивых и правильных в своей сути слов. Душа её ждала от него, от мужа, мужчины, другого: ждала ласки и защиты от жизненных горестей и бед.
И как-то сразу сумбур возбуждённых мыслей и эмоций спал. Он подошёл, охватил, крепко прижал к себе Зойкину голову и так стоял молча. Слёзы полились обильнее, он ощущал их укоряющую жгучесть на своей руке, и всё так же молча стоял, бережно как ребятёночка, баюкая беззащитную милую ему Зойку. Потом нагнулся, поцеловал в мокрую щёку, платком отёр подурневшее от слёз её лицо. Ещё раз поцеловал в красную пуговку носа, сел за стол, напротив. Зойка смотрела на него сквозь остановившиеся в глазах слёзы. Алексей Иванович положил на стол тяжёлые свои руки, как будто собирался снова подняться, но не встал, только выпрямился на стуле, сказал, как о деле решённом и совершенно ясном для них обоих:
− Значит, так, Зойченька. Начнём с малого. Запишешься в вечернюю школу. С этого начнём. Всё остальное постепенно приложится. Ну, договорились, ивушка моя плакучая?..
Зойка ладошкой отирала лицо, спрашивала измученно:
− И это всё, что ты хочешь, Алёша? Это то, что тебе надо? Зачем же ты так страшно говорил! Если это надо тебе, Алёша, я попробую. Я попробую, Алёша.
Зойка всё ещё всхлипывала, но в движениях её угадывалось облегчение, она чувствовала: на этот раз с бедой они разминулись.
2
Училась Зойка истово.
Уж такая она была: если являлось у неё желание переплыть реку, она не раздумывая бросалась в текучий холод, и плыла, плыла, пока не выходила на другой берег усталая, мокрая, и радостная.
В восьмой класс вечерней школы записалась она втайне от Алёши, первое время, лукавя, не говорила даже, куда отлучается по вечерам. Удивлять она любила и задумала: уж если Алёша так хочет, она вот так, незаметно, закончит школу, и в один из самых обыкновенных дней скромненько положит на стол свидетельство о своём образовании.
Тайны, конечно, не получилось. Можно было раз, два сказать, что вот, Алёшенька, мне нужно навестить подругу, но исчезать каждый вечер на тричетыре час, тут уж без объяснений, даже при самых доверительных отношениях, не обойдёшься. Да и сумку, разбухшую от тетрадей и учебников не спрячешь. Довольна Зойка была уж тем, что Алёша, всё узнав, посмотрел на неё благодарным, показалось ей, даже восхищённым взглядом.
Бегать в школу легко в девичестве, когда дома кто-то всё делает за тебя, и ты, отсидев в школе положенное, летишь, как вольная птичка, хоть в луга, хоть к Волге, на её простор и песчаные косы. А тут на твоих плечах и дневные и ночные заботы: магазины, обеды, стирка-уборка, да ещё не уходящая потребность в ласке! И всё-таки, Зойка училась.
Где-то около полуночи Алексей Иванович, как было у них заведено, ложился с книгой или газетами в постель, он всегда читал перед сном.
Зойка, зная, что он ждёт её, умащивалась рядом, призывала его ласку, утишала мужскую его ревность к постоянному вечернему её отсутствию. Потом, побуждаемая уже почувствованным азартом преодоления, тихонечко высвобождалась из-под одеяла, на цыпочках уходила на кухню, плотно прикрывала за собой дверь, и там ещё два-три безмолвных ночных часа считывала с листочков книг нужное к очередным занятиям. Стараясь не нарушать установленный усилиями Алексея Ивановича порядок семейной жизни, она успевала в первую половину дня, пока он работал за столом, обегать магазины, купить необходимые продукты, приготовить обед, что-то на ужин, проводить в детский садик маленького Алёшку, болезненно привыкающего к новому месту в незнакомом доме, засадить его после класса за уроки, исчезнуть самой на три часа вечерних занятий в школе с тем, чтобы вернувшись, быстренько уладить оставленные на вечер домашние дела, выслушать возвратившегося с работы или очередных заседаний Алексея Ивановича, и уединиться опять в кухне с тайной радостью от сознания того, что хотя и по чуточке, но начинает она улавливать и понимать собранный в книжках необыкновенный мир мыслей и чувств.
Внешне семейная их жизнь не изменилась. Пожалуй, только меньше времени и сил оставалось у Зойки на то, чтобы поддерживать, как того хотелось Алёше, порядок в доме. Алексею Ивановичу приходилось чаще браться за пылесос, доделывать на кухне разные Зойкины недоделки, заходить порой по пути в магазины за покупками, и Зойка, понимая, что ей не разорваться между всеми нужными делами, скрепя сердце, молча принимала помощь. Случалось, правда, у Алексея Ивановича не ладилось с протезами, до крови натирал он свои перенатруженные культи, и всё-таки, пересиливая себя, морщась от боли, делал нужное по дому.
Подобные самоистязания не проходили мимо внимания Зойки. Виня во всём себя, она порой беззвучно плакала в своём уголке на кухне, и когда Алексей Иванович находил её в таком состоянии и старался утешить, она поднимала припухшее от горестных слёз лицо, смотрела долгим страдающим взглядом, говорила срывающимся жалобным голосом: