Однажды утром, с трудом выйдя из болезненного сна, он увидел как Зоя со своей подушки пристально смотрит на него, напряжённый её взгляд вопрошал, она ждала объяснений.
− Ты что, Зой?! – шутливым вопросом он попытался погасить её напряжение.
− Алёша, - сказала Зоя с дрожью в голосе. – Что-то ты мне не договариваешь. Ночью ты стонал. Кого-то проклинал. Я слышала, ты выкрикивал имя. Имя это – Авров.
Алексей Иванович смутился. Действительно, спал он плохо, мучили его неприятные видения, но страшное это имя он не должен был произносить. Даже во сне! Он попытался увести мысли Зои в далёкое прошлое. Зоя не приняла уклончивых его объяснений.
− О войне, о твоём фронтовом старшине я знаю. Ты рассказывал. Но через сорок лет после войны солдаты уже не кричат. Даже во сне. С тобой что-то случилось, Алёша. Почему ты не говоришь? Скажи что случилось?..
Перед взыскивающим её взглядом, требующим от него правды. Одной только правды, он не устоял – непосильной оказалась та нравственная ноша, которую он пытался протащить на себе.
Он долго молчал, слышал, как от едва сдерживаемого волнения Зоя судорожно, маленькими глоточками проглатывала слюну.
Глухо проговорил:
− Зой, я вернулся в войну! Я чуть не убил человека…
Зоя замерла на подушке, он даже не слышал её дыхания. Не открывая глаз, охватив, сдавив свою грудь руками, он рассказал ей всё.
Зоя несколько дней ходила с опухшими от слёз глазами.
Алексей Иванович уединялся в своей комнате. Среди исписанных, исчёркнутых листочков пытался осознать правоту своего отчаянного поступка.
Прежде он смотрел на Аврова, как на некое нравственное уродство, случайно проникшее в людскую жизнь. Нечто вроде заглубившейся в живое тело занозы: можно выковырнуть, а можно, претерпевая неловкость и боль, подождать, когда организм сам отторгнет чуждое ему тело. Жизнь, как верил Алексей Иванович, умеет сама восстанавливать справедливость.
Но жизнь развернулась вдруг, и не в сторону справедливости. Открыто, цинично вошли во власть авровы. Занозы, оставленные в теле, воспалили весь организм.
Власть обнажает тех, кто входит во власть. Авров среди авровых предстал открытым, циничным разрушителем человечности, что свято было для самого Алексея Ивановича. Тогда-то и решился он на свой отчаянный поступок…
На этом обрывалась у Алексея Ивановича логика болезненных раздумий. Он не мог разгадать того странного, в то же время ясного ощущения обоюдной смерти, когда лишь дымящий костерок разделял его и Аврова. Он мучительно искал объяснений. Думал: «Всё можно объяснить просто. Если бы я выстрелил, этот робот Жорик, стерегущий из темноты каждое моё движение, тут же расстрелял бы меня. Из жизни ушли бы мы оба.
Но ведь я не знал, что Жорик рядом, что кто-то охраняет Аврова?!. Нет, в ощущении обоюдной смерти было что-то иное, сковавшее мою волю к поступку, до конца ещё не осознанное. Не проявил ли себя заложенный в подсознании закон развития самой жизни?.. – Мысль, поначалу показавшаяся дикой, всё настойчивее завладевала воспалённым сознанием Алексея Ивановича. – Если суть развития жизни в единстве противоположностей, - думал он, мучаясь неясностью догадки, - то нет ли такого же диалектического единства во взаимоотношениях Добра и Зла? Исчезни из жизни Зло, отомрёт и Добро, как диалектическая его противоположность? Добру не надо будет отстаивать себя в противостоянии Злу? Стремление к совершенствованию потеряет энергию развития, в духовную жизнь человека войдёт апатия, хаос. В конце-концов, апатия, хаос воцарятся в жизни человечества!.. Двуединая полярность в различных проявлениях жизни – в магнитных полях, электричестве, в микромире атома и макромире Вселенной, в разделении всего живого на женские и мужские особи, в созидательной и разрушительной деятельности самого человека – всё это не подтверждение ли необходимости такой же полярности и в духовной жизни человека?
Может быть, человек должен стремиться не к уничтожению Зла, а направлять свои усилия к умножению Добра, памятуя, что добрые мысли и деяния остаются в ноосфере, уже тем приближая торжество разумной жизни?..» - Мысли прямо-таки полыхали в голове Алексея Ивановича, по ночам мозг его напоминал нечто вроде раскалённой пульсирующей плазмы. Зоя не могла улежать с ним рядом, взрывы биоэнергии опаляли её, она сдвигалась к стене, окутывала голову одеялом, и обессилено, молча, без сна, мучилась вместе с ним.
Как-то утром, поставив перед Алексеем Ивановичем жидкую овсяную кашу и блюдце с квадратиками белых сухарей собственного приготовления – от нервного перенапряжения, как всегда, обострились у Алексея Ивановича желудочные боли, он снова сел на диету, - глядя на осунувшееся его лицо с заострившимся носом. С тоскливым от постоянной боли взглядом близоруких глаз, Зоя заговорила измученно:
− Алёша, я не знаю, что надумал ты в своей комнате и в кошмарных ночах, но хочу сказать вот что, - тебе надо менять свою жизнь. Знаю, знаю, Алёша, ты можешь снова стать солдатом, можешь не жалея себя, расстрелять подлеца. Но разве для этого ты жил?..
Пусть жадные людишки делят между собой должности и гонорары, колбасные буфеты и славу победителей. Всё это не надолго, Алёша. Попомни, что говорю тебе. Бог, по-твоему Жизнь, всех их накажет. Кто подличал, злобствовал, предавал, кто жил неправедно, вырывал кусок из рук другого, - все, все поплатятся! Жизнь не может не обернуться для них несчастьем!
У тебя есть творчество. У тебя есть я, готовая разделить с тобой и одиночество и бедность. Ты допишешь свою книгу. Пусть там, в своём художественном мире, но ты исполнишь свою мечту – поможешь людям прозреть Человека в человеке. Книгу твою ждут. Я не всегда тебе говорю, но меня встречают на улицах, спрашивают, когда ты закончишь главную свою книгу. Работать будем для них, Алёша. Для тех, кто ждёт…
Алексей Иванович слушал Зою, потрясённый её способностью мыслить его мыслями. Стоны ночных раздумий как будто считывались чуткой её душой с воспалённого его мозга, мысль к мысли, и теперь она, когда-то деревенская девчонка-простушка, умудрённая прожитой с ним жизнью, говорила то, что он сам не решался произнести.
Ладонью поглаживая, притишая боль в желудке, он молча, страдающим и любящим взглядом смотрел на решительное лицо жены.
− Как хорошо, что ты есть у меня… - только и прошептал Алексей Иванович, тут же прикусывая губы от скручивающей его боли.
Глаза Зои блеснули слезами.
− Ну, за что тебе такие муки?!. Ну, чем тебе помочь? Знаешь, Алёша, что нашла я у Горького? Это должно хоть чуточку нас утешить… - Она порылась в своих книжечках, тетрадочках, листочках, которые всегда лежали ворохом на подоконнике, под рукой, нашла нужный листочек. – Вот, послушай:
«Маленькие, нудные людишки
Ходят по земле моей Отчизны.
Ходят и – уныло ищут место,
Где бы можно спрятаться от жизни.
Все хотят дешёвенького счастья,
Святости, удобства, тишины,
Ходят и – всё жалуются, стонут,
Серенькие трусы и лгуны…
Маленькие, краденые мысли,
Модные, красивые словечки.
Ползают тихонько с краю жизни
Тусклые, как тени, человечки…»
− Вот, Алёша, всё это было вокруг Горького. Тогда. Почти век прошёл! А людишки эти не только остались. Они влезли во власть. И стараются жизнь сделать нечеловеческой. А мы будем жить, как жили, Алёша. Только не так, как пришло тебе в голову от отчаянья. Ты понимаешь меня?..
2
Жизнь Алексея Ивановича Полянина изменила свой ход после неожиданного письма Васёнки. Будто не зная о злосчастьях, постигших дорогого ей Алёшу, со свойственной ей мягкостью и настойчивостью, она звала его угнездиться хоть половинкой своей жизни в Семигорье. Приглядела уже и свободный спокойный дом на малом хуторе, почти на самом берегу издавна любимой им, Алёшей, Нёмды, в котором пока можно по-хозяйски жить, а полюбится – и выкупить, чтобы закорениться не где-нибудь, а опять же в своём родове. Звала приехать, глянуть, - всего-то две сотни километров от городского бестолочья! Если всё хорошо сложится, как верит она, Алёша и осилится силой родной землицы!..
Алексей Иванович, хотя и понимал, что это Зойченька через Васёну дует в его паруса, всё же был благодарен целительному зову милой свояченицы.
… Четыре ещё жилых дома хуторка с трёх сторон окружали леса, четвёртая сторона маняще распахнута была в заречные дали, и близкая Нёмда в весеннюю водополь подступала вплотную к двум, едва ли не столетним липам, росшим у самого дома. В эту буйную пору из окон можно было видеть вздутую, несущуюся мутным потоком саму реку и неоглядные разливы вод, сверкающие на солнце слепящей рябью. Над разливами тянули косяки гогочущих гусей, сновали быстрые утиные стайки, с дальних незатопленных бугров доносилось по утрам булькающее бормотание тетеревов. В сумраке вечерних зорь, через раскрытые окна, слышалось шварканье селезней, кряканье, всполошно шлёпанье крыл брачных утиных игрищ.
Когда-то всё это бодряще входило в жизнь Алексея Ивановича. Теперь же редко, в какие-то особо тоскливые дни, брался он за ружьё. Да и угнездившись в шалашике, на разливах, отстранялся от былой охотничьей страсти, не разрушал тишину вечереющих разливов выстрелами.
Всё больше смотрел, вглядывался в озабоченную весенней суетой жизнь вод, земли, близкого леса, вникал в жизнь всего, что летало, плескалось, пело, свистало, бормотало, оглашало с небес трубными звуками землю. Мысли от как бы заново приоткрывающихся таинств природы, будто сами собой сливались с раздумьями о человеческой жизни.
Зоя ревностно следила за душевным состоянием Алексея Ивановича, ещё не оправившегося от свалившихся на него бед. Предугадывая перемены к лучшему, заботилась, чтобы наверху, где была маленькая, отдельная от всего дома комнатка, каждая мелочь располагала его к работе.
Прежде другого повесила над столом трогательный плакатик, составленный из вырезанных газетных заголовков: «В несчастьях не уныть!» На стенах закрепила небольшие репродукции «Сикстинской Мадонны», трогательной деревенской «Весны» Пластова, яснополянский портрет Толстого с пронзительно мыслящим взглядом, журнальную фотографию молодого улыбающегося Хемингуэя, - то, что близко было уму и сердцу Алексея Ивановича. Раскладывая по столу листочки его рукописей, она верила, что под взглядами великих творцов Духа и Красоты Алёша, наконецто, завершит мучительное сотворение своего художественного мира.