Вслед за первым следует второй кадр: оба завтракают, сидя лицом друг к другу, а на столе – нечто похожее на высоченную стопку блинов, уложенных на тарелку.
Далее – две сцены напряженной игры в пинг-понг, в результате которой побежденный Фолкнер без сил падает под стол. Над ним невозмутимо стоит победительница Мета.
Затем машина с округлыми формами и запасным колесом на багажнике проезжает мимо стоящего наискосок указателя с надписью “Бульвар Сансет”. Через маленькое заднее окошко с мягкими углами видна деталь, на расшифровку которой стоит потратить время: два кружка – это они и есть, голова Меты опирается на голову Билла. Автомобильная прогулка.
В следующем кадре оба бегут по пляжу, на заднем плане виднеются едва обозначенные фигурки, одни изображают отдыхающих под зонтиками, другие – спортсменов, застывших в прыжке, перед ними сетка, они играют в волейбол.
Затем Мета и Билл загорают, лежа на животе и взявшись за руки, на широком полотенце, над ними – солнце, скользящее вниз по небу.
В следующем кадре Мета красит губы, виден ее профиль крупным планом, мы смотрим на нее глазами Билла, чье местонахождение в этот момент несложно определить. Губы располагаются в центре изображения, рисуя их, Фолкнер прижимает карандаш к бумаге, чтобы сделать их почернее; эти губы – всего лишь пятно, но оно передает их темный блеск: Фолкнер жал на карандаш с такой силой, что кончик едва не отломился, зато в пятне обретают жизнь губы Меты, которые он страстно мечтает снова поцеловать.
В следующем эпизоде оба лежат на общем полотенце, глядя в закатное небо, солнце уже наполовину опустилось за морской горизонт.
Далее они сидят с друзьями за квадратным столиком в баре, все четверо пьют пиво из кружек.
В последнем кадре никого нет, это единственная зарисовка, в которой отсутствуют люди. На ней изображена одежда Меты и Билла, развешанная на стульях, – носки, рубашки, нижнее белье, на двери комнаты, похожей на гостиничный номер, висит табличка Do not disturb, внизу надпись Good Night.
Комикс озаглавлен парой строк: Sunday night. Since you have just waked up, this won’t be good night, but good morning. And here’s the morning paper all ready for you[5]. О взаимоотношениях Меты и Фолкнера мне известно лишь из писем, но, судя по тексту, он писал это письмо, пока Мета спала, в той же спальне или, возможно, в соседней комнате, словом, где-то поблизости, а он принялся рисовать, как только она закрыла глаза, и один в наступившей тишине создал первое, что поразит воображение Меты, как только она проснется. Since you have just waked up this won’t be good night, but good morning. Ему хотелось подтолкнуть ее к первой мысли, первому воспоминанию, которое озарит ее разум по пробуждении, опередив первое мочеиспускание, желание глотнуть воды, чтобы прочистить горло, кофе, который взбодрит. And here’s the morning paper… Неясно, является ли это хроникой событий, происходивших накануне, поскольку газеты – субъективное отражение событий, происшедших за последние 24 часа на определенной территории (город, страна, мир), или, наоборот, эмоциональным прогнозом того, что может произойти на следующий день, то есть чего хотел бы Билл, когда Мета проснется. По некоторым признакам я догадываюсь, что все это пережито, передо мной хроника тихого воскресенья, и поскольку письмо озаглавлено Sunday night, вряд ли оно представляет собой фантазии автора о следующем буднем дне, к тому же понедельнике. Это графическая хроника идеального дня, я смотрю на нее, и на ум приходит песня Лу Рида Oh, it’s such a perfect day, I’m glad I spent it with you[6]… Это такой же обычный, спокойный день, наполненный немудреными и доступными удовольствиями, подобными тем, которые описывает Лу Рид в своей песне о том, что единственное занятие в этот perfect day – пить сангрию на свежем воздухе, кормить животных в зверинце Центрального парка, а затем вернуться домой.
Билл стучится в дверь Меты с ракеткой для пинг-понга в руке, будит ее, они вместе завтракают, играют в пинг-понг, ему нравится, что его обыгрывает женщина более ловкая, чем он сам, затем они едут по бульвару Сансет, идут на пляж, лежат на песке до заката, выпивают немного пива, возвращаются домой (или в мотель) и развешивают одежду на стульях. Ни одно из этих событий не назовешь особенным, и все же этот день идеален, он заслуживает отдельного репортажа, целых двух газетных страниц, посвященных исключительно описанию событий идеального дня. Они не осматривают Тадж-Махал, не едят в ресторане с тремя мишленовскими звездами, им не устраивают частную ночную экскурсию по музею, они не балуются экстази, трахаясь в “Стандарте”, не слушают вживую “Роллинг Стоунз”, не пьют “Круг” тридцатилетний выдержки, обжираясь икрой прямо из банки, не надевают смокинги для визита во дворец разорившегося итальянского принца, где их встречают с факелами, – не происходит абсолютно ничего такого, чего не может позволить себе любой обыватель в любой день в любом месте, и все же достаточно взглянуть на письмо, чтобы понять, что это действительно идеальный день. Just a perfect day.
Сколько идеальных дней прожил я в течение жизни? Сколько из них я могу описать от завтрака до отхода ко сну в виде пронумерованных рисунков, как в этом письме?
Разумеется, мне тоже перепадали отличные дни, в которых было много всего замечательного: дружеская беседа за ужином, купание в волнах на закате, но надо признать, что все эти дни не были идеальны целиком, там были отдельные эпизоды, случавшиеся в течение дня, но помимо них имелись и другие моменты, начисто стершиеся из воспоминаний; письмо же требует вспомнить, сколько в моей жизни было именно незабываемых дней, оставшихся в памяти полностью – от пробуждения до засыпания.
Этот вопрос я задаю себе не впервые, у Хандке есть небольшое эссе об удачном, полностью состоявшемся дне, я уже о нем упоминал. Я купил книгу, когда он получил Нобелевскую премию, раньше я Хандке не читал, и это была самая маленькая его книга, и все же я опасался, что не осилю ее целиком и она перекочует в книжную стопку, растущую на моем ночном столике и угрожающую обрушиться на меня и погрести под собой, а проглотил за один день. В эссе он рассуждает о кайросе, благоприятном моменте, единице времени, за которую древние греки должны были осуществить задуманное. На смену грекам, рассказывает Хандке, пришли христиане и расширили единицу времени, в течение которой человек должен стремиться к достижению успеха, однако новая мера стала полной противоположностью мгновению: идеальная единица времени была не чем иным, как вечностью: христианин стремился к самореализации после смерти, за пределами мира сего. С приходом Просвещения мера идеального времени свелась к человеческой жизни, только это должна была быть хорошая жизнь, рациональная, кантовская, благополучная, с истинными ценностями, добрыми привычками, достойными целями и благими средствами.
Согласно Хандке, в наше время человек стремится к одному-единственному хорошему дню среди множества бесполезных и забытых. Мне понравилась теория Хандке, я готов ей следовать. Всю неделю – или даже месяц, сезон, год – я думаю о том, как бы провести хотя бы один идеальный день или идеальное время в конце дня. В течение года я трачу много времени, воображения и денег на то, чтобы выкроить пятнадцать или двадцать отличных дней, пусть и не идеальных, зато захватывающих, насыщенных и многообещающих.
Когда я про это думаю, мне приходят в голову опера в Палермо месяц назад, лыжные выходные в Австрии, поездка в знаменитый стейк-хаус в Стране Басков. Все это дорогостоящие, продуманные, неординарные развлечения. Но они не достигли совершенства рисунков, изображающих один прожитый день, как в письме Билла. Опера в Палермо была превосходна, но ужин перед ней – хуже некуда, мы с Паулой почти не разговаривали, голова ее была забита делами фонда, в котором она работает, поскольку возникла какая-то проблема, и решить ее предстояло на месте, в итоге мы сошлись на том, что поданная паста была недостаточно горяча, к тому же суховата, в нее покрошили трюфель, перебивший все остальные ароматы, к тому же стоило все это слишком дорого. Ужин не был идеален, потому что не соответствовал нашим ожиданиям. На экваторе дня нас постигло глубокое разочарование, но музыка в величественном зале громадного театра все изменила. Мы вышли опьяненные красотой, потрясенные увиденным и услышанным, пошли выпить и перекусить, мне хотелось напиться, сойти с ума, наговорить глупостей, а больше хотелось, чтобы Паула тоже напилась и наговорила глупостей, но она сказала, что в итоге объелась и чувствует себя неважно, буррата застряла у нее в желудке как клубок шерсти, она потребовала бокал вина, но сделала всего пару глотков, покосилась на телефон, вздохнула, я попросил его выключить, и она послушалась, затем заказала газированную воду, мы прошлись вдоль моря, а в отеле она сразу уснула, поцеловав меня на прощанье, как дети, когда я укладываю их спать. Я вышел на террасу и в одиночестве откупорил бутылку шампанского, слушая, как ветерок колышет пальмовые листья, временами до меня доносился аромат цветущих лимонов из неразличимого в темноте сада, я смотрел на отражение луны в воде и убеждал себя в том, что все прекрасно, что наконец-то исполнилась моя нелепая и постыдная сицилийская фантазия, я оказался в немой сцене из фильма Висконти, или нет, я персонаж Лампедузы, вернувшийся из оперы и в одиночестве созерцающий вечернюю бухту Палермо с террасы дворца над морем; но вот бутылка наполовину опустела, я перестал ощущать запах моря и лимонного дерева, и, как ни раздувал ноздри, до меня доносилась лишь вонь гостиничного освежителя воздуха, и вдруг я понял, что на террасе сижу не я, а выдуманный персонаж, причем не герой романа и даже не актер, играющий его роль в фильме, а чувак с плаката туристического агентства. Я турист, который требует, чтобы ему выкатили то, за что он заплатил, и внезапно обнаруживает: купить можно одно – мизансцену, однако он не становится ее частью, он здесь чужой, вокруг не разыгрывается пьеса и вообще ничего не происходит, или, что еще страшнее, я в своей пьесе, а Паула в своей – нет ни поражений, ни побед, звучат лишь два монолога.