Споры о том, чем был Советский Союз, не прекращаются в нашей стране с тех самых пор, как к этому имени приросло прошедшее время. Участвуют в них и другие обитатели постсоветского пространства, не говоря уже об активно примазывающихся представителях «прогрессивного человечества».
Диапазон определений чрезвычайно широк, он включает и совершенно несовместимые, от прообраза светлого будущего всего мира до «империи зла». Уже сама широта этого диапазона указывает на то, что о самом явлении мы знаем явно недостаточно.
Есть, конечно, и то, что кажется вполне и даже общеизвестным. Вот пример хрестоматийной формулировки: Советский Союз – итоговый результат происшедших в Российской Империи в 1917 году буржуазной, а затем – пролетарской (социалистической) революций. Так писали и продолжают писать в советских, антисоветских и постсоветских учебниках.
Отличие постсоветских лишь в том, что их авторы теперь спорят, какая из этих революций была на благо России, а какая – во вред. Впрочем, отечественные академические круги утверждают, что близки к компромиссу и даже к консенсусу (вплоть до введения в школьную программу) относительно концепта Великой русской революции. Она-де включает три основных этапа: 1) февраль 1917-го, отречение Николая II; 2) октябрь 1917-го, свержение Временного правительства; 3) Гражданскую войну, окончившуюся созданием СССР. Проводится прямая параллель с Великой Французской революцией. Такая аналогия якобы должна прекратить споры между сторонниками «февраля» и «октября» на предмет того, какой «месяц» был «хорошим», а какой – «плохим». Потому что и «февраль», и «октябрь» составляли единый непрерывный (как и во Франции) революционный процесс.
Непонятно лишь, что кроме надуманной последовательности этапов сближает Российскую революцию с Французской?
II.3.1. Призрак революции: от Великих реформ к революции 1905 года
II.3.1.1. Какой была русская революция
Сама попытка понять русскую революцию через параллели с французской выдаёт в рассуждении подход, который мы называем «научной историей», то есть взгляд на историю как на результат действия неких универсальных и безличных закономерностей. Однако с последовательно исторической точки зрения он не выдерживает критики.
Во-первых, такой взгляд антиисторичен в принципе. Ведь презумпция универсальности «исторических закономерностей» позволяет считать, что как бы ни возникла «революционная ситуация» 1917 года, дальнейший ход событий как бы предрешён. Поэтому предшествующий их ход можно отсечь, ограничившись рассмотрением самих «революционных процессов» как состояния системы в определённый момент времени. Иначе говоря, можно считать, что результат революции – в данном случае советское государство – не является также и результатом всей предшествующей истории России. Именно так смотрят на вещи те, кому кажется, что в 1917 году (или в 1922-м, с окончанием Гражданской войны) вся прежняя история России была «сброшена с парохода современности» и необратимо закончилась. А равным образом и те, кто считает, что нечто похожее произошло снова в 1991 году и мы опять «пишем историю с чистого листа». Можно было бы сказать, что они все – просто идейные последователи большевиков и им отмерится той же мерой, какой они меряют сами. Это было бы, однако, ошибкой, поскольку большевики как раз с историческим контекстом своей деятельности очень даже считались и искусно его использовали, что мы постараемся показать ниже. Да и марксизм не был наукой об обществе, повторяющей методологию естественных наук о природе. Он включал в себя утопические построения об обществе французского происхождения, наследовал классической немецкой философии, политически интерпретировал экономические трудовые теории стоимости из самой развитой экономической страны – Англии.
Во-вторых, непонятно, почему из рассмотрения исключается Первая русская революция 1905 года. Не потому ли, что это нарушило бы надуманную схему этапов революционного процесса, подсмотренную во Франции? А ведь даже советская историография не отказывала 1905 году в историческом значении. Да, Первую русскую революцию рассматривали как отдельный эпизод, поскольку считали её неудачной попыткой то ли буржуазной, то ли пролетарской революции. Но она была удачной! Во всяком случае те, кто её задумал, срежиссировал и разыграл по нотам, были в этом убеждены. Поскольку получили от государя фундаментальные уступки, первую Государственную Думу. А неудачей она казалась только тем, кто хотел подвести её под готовую теоретическую схему «буржуазной» или «пролетарской» революции.
И в-третьих, в Российской Империи никакой «буржуазной» революции произойти не могло за отсутствием буржуазии. Западноевропейская буржуазия, подарившая миру революцию как инструмент политического действия, сформировалась в результате имплантации в феодальное (ксенократическое) государство существовавших до него городов – чужеродного пережитка Римской империи. Подобно фантастическим существам из фильма «Чужой» они выедали это государство изнутри до полного его разрушения. В противоположность этому русские города были плотью от плоти нашего же русского (метрократического[52]) государства. Они возникали и росли вместе с ним[53], живя с ним – и со всем народом – по одним и тем же обычаям и законам. Торгово-промышленный элемент русского общества сформировался на той же крестьянской основе, что и основная часть русского народа. «В России нет замкнутого буржуазного сословия с выработанным самостоятельным воспитанием, общественным положением, с муниципальным и корпоративным духом самодовольного и гордого сословия, имевшего такое влияние у германских и романских народов на развитие культуры в Средние века», – так ещё в середине XIX века писал автор единственного научного исследования российского общества того времени, «тот самый» барон А. фон Гакстгаузен[54].
Напомним, даже самые первые российские промышленники, приобретшие вес в обществе, – Строгановы – были тёмного, но точно не знатного происхождения. Для обозначения их социального статуса был придуман даже специальный термин – именитые люди, чтобы не давать повода относить их к боярам, боярским детям или дворянам. Демидовы, Шустовы (поднявшиеся, подобно Строгановым, на соляных промыслах) и многие другие крупнейшие промышленники России происходили из крестьян. И сама организация промышленного дела в России была тесно связана с крестьянским жизненным укладом. Строгановские и демидовские предприятия создавались при деревнях, крестьяне которых работали на предприятиях вне сезонов полевых работ. Лишь очень постепенно заводской труд становился основным, а деревни перерастали в посады[55].
Такой уклад сохранялся и в XIX веке. Крупнейшая промышленная империя России – Мальцовские заводы – была размазана по десяткам деревень глубокой провинции – в сопредельных уездах Калужской, Орловской и Смоленской губерний. В неё входили стекольные (в том числе знаменитые Гусевский и Дятьковский хрустальные заводы), кирпичные, деревообрабатывающие и машиностроительные предприятия. Чтобы всё это нормально работало, хозяевам мальцовской империи пришлось стать основоположниками промышленного железнодорожного транспорта в России, связав все заводы железными дорогами и создав первое производство узкоколейных паровозов и вагонов. Местные крестьяне трудились на этих предприятиях «без отрыва от земли». Да и сами хозяева успели побывать монастырскими и кабинетскими крестьянами, утратив права состояния ввиду принадлежности к расколу. Понятно, что ходатайствуя при Екатерине II о восстановлении в дворянстве, эту пикантную деталь они замели под ковёр.
На Мальцовских заводах существовал особый стиль отношений хозяев и рабочих, известный как «русский патернализм». Он предусматривал не только создание для работников школ и больниц, но и внимание к графику полевых работ, для участия в которых рабочим предоставлялись продолжительные отпуска. Тот же стиль господствовал на текстильных мануфактурах Иваново-Вознесенска, Коломенском паровозостроительном заводе, разнообразных фабриках Москвы, принадлежавших купцам-старообрядцам. А при фабриках, расположенных в городах, строили вполне благоустроенное жилье для рабочих, получившее в советской историографии уничижительное название «рабочих казарм» просто потому, что это были общежития, так как семьи большей части рабочих оставались в деревнях.
Неразрывная «связка города и деревни» была свойственна не только патриархальным Мальцовским заводам и иже с ними. Казённые Адмиралтейский и Обуховский заводы приостанавливали работы на время посева и уборки хлебов. Особенно это затрагивало кораблестроительные верфи, нуждавшиеся в многочисленных рабочих невысокой квалификации. Именно поэтому для постройки одинаковых броненосцев в Санкт-Петербурге требовалось вдвое больше времени, чем в Гавре.
Так что в России не было не только буржуазии, но и пролетариата. Это не было тайной ни для большевиков, ни для кого бы то ни было из современников, как не является тайной и для сегодняшних историков. Поскольку нашло отражение в многочисленных тогдашних исследованиях по «рабочему вопросу», опиравшихся на вполне надёжную эмпирическую базу.
Итак, в России не могло быть ни «буржуазной», ни «пролетарской» революции за отсутствием соответствующих социальных слоёв.
Однако все деятели, стремившиеся к переменам в российском обществе – от умеренных либералов до крайних революционеров, – вынужденно пользовались понятийным аппаратом социально-политических теорий, созданных на Западе и опирающихся на западный же исторический и эмпирический материал. В результате представления о сословной и классовой структуре общества, характерные для указанных теорий, стали в России общепринятыми и формально накладывались на структуру российского общества. Российское общество сословно? Да. В нём присутствует торгово-промышленное сословие? Присутствует. Значит, это буржуазия. И так далее.
Впрочем, Российская Империя была сложно устроенным, фактически федеративным государством. Включавшим в себя территории с различными составом населения, экономическими укладами, культурными традициями и даже политическим устройством[56]. Соответственно, в «Российской Федеративной империи» были не только исконные великорусские области, Урал и Сибирь с их старообрядческим и крипто-староверческим торгово-промышленным сословием. Были Остзейский и Привислянский края с их вполне по-европейски устроенной буржуазией, немецким практицизмом и польской пронырливостью, Новороссия с немецкими колонистами и бурно растущей горно-металлургической и машиностроительной промышленностью[57]. Но эта подлинная буржуазия как раз участия в революции и не принимала.
Что же случилось на деле?
Революция точно имела место. И действительно, только одна. Эта революция была крестьянской. Для понимания этого следует разобраться с её движущими силами.
II.3.1.2. Потаённый народ
Для понимания специфики российской революции необходимо понимать общественное устройство подавляющего большинства населения Российской Империи, то есть уклад деревенской жизни. В его основе лежал міръ – русская поземельная община. Тот самый міръ, которым «судили и рядили» и «на котором и смерть красна». Русская поземельная община присутствовала при рождении российской государственности и составляла её фундамент. Она до такой степени воспринималась как нечто само собой разумеющееся, что веками оставалась непонятой и как бы невидимой для той части общества, которая формировала эту государственность и отождествляла себя с ней.
Ее изучение или, скорее, ознакомление с ней началось лишь в 40-е годы XIX века, стало наиболее глубоким при подготовке крестьянской реформы Александра II и постепенно сошло на нет к началу XX века под влиянием возобладавшего «модернизаторского» мнения, что община является якобы консервативным пережитком, мешающим общественному прогрессу. В результате её роль в истории России до сих пор остаётся недопонятой и недооценённой.
Поэтому здесь нам придётся дать несколько важных констатаций.
Прежде всего следует помнить, что сельская община – это неотъемлемый атрибут метрократических государств. Она, собственно, является их строительным материалом. Поэтому инструменты её самоорганизации органично вплетены в систему властных отношений. Эти отношения в метрократическом государстве не иерархичны. Поэтому община если и является посредником в отношениях властителей и народа, то лишь в том смысле, что она соединяет их, а не разобщает. В такой общине (назовем её «первичной») возделываемая земля является не просто объединяющим началом, а главным основанием её самоидентификации, её «телом». И в этом качестве она неотчуждаема и неделима.
Ксенократическое государство, сохраняя общину как главным образом экономический институт, вначале обрубает её связь с верховной властью, а затем постепенно демонтирует. И главным орудием демонтажа является разрыв её органической связи с землёй. «Феодализация», собственно, и состоит в том, что распоряжаться землёй начинают верховная власть (по праву завоевателя) и местные владетели (по делегированию от неё, через омаж).
В противоположность этому русское государство и возникло как метрократическое, и воссоздавалось в этом исконном качестве[58].
Поэтому в допетровской России феодализма не было: и крестьянин, и помещик были равно прикреплены к земле, хотя и разными способами. Крестьянин – как член общины, чьим телом она была, а помещик – как временно назначенный (испомҍщенный) получатель части производимых ею благ в воздаяние за осуществляемые им государственные функции. Дворянская реформа Петра I должна была придать логическую цельность и завершённость именно этой модели. Попытка не удалась из-за того, что в стремлении уравнять вотчинное и помещичье землевладение им обоим (указом от 18 марта 1714 года) был придан постоянный (бессрочный) характер. Из этого логически вытекала обязанность дворянской службы во всех нисходящих поколениях, что дворянство столь же логично приравнивало к тяглу. Дарование вольности дворянству нарушило симметрию земельных отношений. Крестьянин стал воспринимать помещика, как «міроҍда», то есть живущего задарма за счёт общины. Этот взгляд сохранился до самого конца старого режима. Как известно, ответом на это был массовый уход крестьян с помещичьих земель. Лишение крестьян их «вольности», то есть закрепощение во всё ужесточавшихся формах, стало экономически неизбежным дополнением к «вольности дворянства». Введение такого «двойного стандарта», идущего вразрез с традиционным крестьянским мировоззрением, стало следующим, после церковного раскола, клином, вбитым властью между собой и народом.
В ходе исследований[59], предшествовавших реформе, был, в частности, выяснен ряд важных черт жизненного уклада русской поземельной общины этого времени.
Важно понимать, что, по крестьянским представлениям, владеть можно лишь тем, что создано собственным трудом. Что касается земли, лесов, вод, то, по народному убеждению, на них вообще не может распространяться право собственности: они не созданы людьми, а значит, не являются продуктами труда. Это отношение к земле унаследовано от первичной общины: «земля – Божья, и ни у кого в собственности находиться не может». В связи с этим несанкционированное использование («потраву») крестьянами помещичьих угодий обычай признает нормальным, какие бы санкции за это ни предусматривались государством.
Крестьянский труд был всегда коллективным – общины в целом, крестьянской семьи или артели – части общины, обособившейся для ведения ремесленного промысла вне периодов сельских работ. Поэтому предоставление крестьянским семьям индивидуальных наделов нужно было именно для того, чтобы семья могла распоряжаться плодами своего труда.
Размер наделов менялся с учётом изменений в составе семьи – по количеству как работников, так и едоков. Состав наделов периодически пересматривался с учётом качества входящих земельных участков таким образом, чтобы ни одна семья не считала себя поставленной в худшие условия работы, чем другие. При этом определённые виды работ выполняются совместно не только на общинных, но и на надельных землях. Всё это указывает, что надел – это не что иное, как инструмент организации коллективного труда, обеспечивающий семьям его сопоставимые условия.
Сообразно этому несение повинностей, уплата податей и другие обязанности, как бы их ни формулировало государство, исполнялись общиной также коллективно, для чего в ней имелись различные формы проявления солидарности. Такими были, в частности, общинные «резервные фонды», которые, насколько можно судить, первоначально предназначались для компенсации последствий неблагоприятных обстоятельств (неурожаи, стихийные бедствия и т. п.). С появлением податей, вносимых деньгами, такие фонды стали формироваться не только в натуральной, но и в денежной форме. Средства этих фондов помимо прямого назначения нередко предоставлялись семьям, артелям или даже отдельным членам общины для организации промыслов, торговых или промышленных предприятий под обязательство использовать часть получаемой прибыли для пополнения фондов или обеспечения каких-либо общинных нужд.
Такое финансирование ошибочно трактовалось обнаружившими его исследователями середины XIX века как «народный кредит». Однако по своей природе оно ближе всего к такой конструкции англосаксонского общего права, как «траст» (trust) – «доверительная собственность». Она состоит в том, что какое-то имущество передаётся (на ограниченный или неограниченный срок) определённому лицу (trustee) для организации, по его собственному усмотрению, какой-то доходной деятельности. При этом определённая часть полученного дохода должна направляться на удовлетворение нужд другого лица или лиц (beneficiaries — «выгодоприобретателей»). В нашем случае, когда выгодоприобретателями становятся все члены общины, уместно назвать это явление «народным трастом». Именно он, как выяснилось, обеспечил возникновение в России торгово-промышленного сословия непосредственно из крестьянской среды.
Для государства, да и вообще для европеизированной части российского общества, обнаружение всего этого стало подлинным открытием. Оказалось, что крестьянский обиход был совершенно обособлен от социальной среды высших классов и разночинного населения, то есть от всего общества, обязанного своим существованием империи. Крестьянство хранило эту обособленность, отгораживаясь от этой части общества во всём, отсутствовало даже такое явление, как подражание представителями низших классов поведению высших[60], присущее всей Западной Европе.
Крестьянство сохраняло в своей среде также глубоко традиционное обычное право, несовместимое с развиваемой в империи правовой системой, основанной на римском праве. Каковое было воспринято как от западноевропейского гражданского права, так и от канонического права официальной церкви, пришедшего вместе с ней из Византии.
В основе крестьянского «народного правосознания» и вырастающего из него обычного права лежала концепция «совести». Европейски мыслящими людьми она часто – ошибочно – трактуется как «справедливость». В основе европейского понимания справедливости лежит требование, чтобы никто не был ущемлён ради получения преимущества другим. Такое понимание формулируется на основе соотнесения индивидуальных потерь и приобретений, поэтому оно универсально, то есть может быть применено к любым людям (безотносительно к сообществу, к которому они принадлежат). В противоположность этому совесть предполагает требование, чтобы никто не мог получить преимущество за счёт ущемления сообщества. Иными словами, «справедливость» оберегает индивида, а «совесть» – міръ.
Наблюдение за практикой крестьянских по составу волостных судов, созданных в результате реформы 1861 года, показало, что подавляющее большинство решений принималось ими не по закону, а в соответствии с народным правосознанием – «по совести». Совесть же, будучи основанием суждения присяжных, послужила и причиной народного доверия их суду.
Как видим, суть дела вполне ясна[61], ясна она была и архитекторам крестьянской реформы 1861 года во главе с великим князем Константином Николаевичем, решительно воспротивившимся намерению некоторых западнически ориентированных реформаторов немедленно приступить к демонтажу общины. В результате община не только сохранилась, но и приобрела определённую легитимность, как институт народного самоуправления и как фискальный объект. В обоих этих качествах её сохранение позволяло упростить административные процедуры, то есть снижало нагрузку на государственный аппарат, но при этом община продолжала оставаться непрозрачной для государства и обособленной от других пластов российского общества, кроме торгово-промышленной среды, бывшей, как мы отмечали выше, надстройкой именно над крестьянством. Это обстоятельство имело, как мы увидим далее, большое значение для исторической судьбы торгово-промышленного сословия в Российской Империи.
Раскол, вбивший первый клин между Русским государством и народом, усугубил «невидимость» общинных отношений. Дискриминация приверженцев старой веры, их притеснение, временами переходящее в гонения, заставило заметную часть старообрядцев устремиться в места, где административный контроль был слабее: на Север, Урал, в Сибирь. Уходили семьями, подчас целыми общинами, к моменту воцарения Елизаветы Петровны дворянство, не будучи в силах этому помешать, жаловалось на обезлюдение целых уездов. Одиночки бежали в казачьи области: в Кубанском и Терском войсках старую веру можно было исповедовать открыто, да и в Донском на это смотрели сквозь пальцы. Но большинство всё же оставалось в родных местах. При этом значительная часть крестьянства фактически придерживалась старой веры, декларируя свою принадлежность к официальной церкви лишь формально и по необходимости[62]. Такое крипто-староверие было повсеместно распространено в губерниях Центральной России, где проживало подавляющее большинство земледельческого населения страны[63]. Сохранение в тайне этого обстоятельства обеспечивалось, с одной стороны, подкупом священнослужителей и чиновников, а с другой – замкнутостью общинного обихода, недопущением в свою среду «чужаков». Поэтому в основу крестьянской стратегии выживания легло мастерство лицемерия и коррупции, в котором оно достигло высокой степени совершенства. Таким образом, весьма значительная часть населения великорусских областей и восточной окраины Российской Империи составила особый, неуловимый, потаённый народ.
II.3.1.3. Анатомия купеческого бунта
Социальная практика старообрядчества состояла в том, чтобы, скрывая свою подлинную внутреннюю жизнь, накапливать ресурсы, позволяющие ослаблять или преодолевать бремя притеснения.
Это выражалось в активной хозяйственной экспансии – как экстенсивной (освоение новых территорий по окраинам империи), так и интенсивной (освоение новых занятий, промыслов, производств, приёмов торговли и торговых путей). Результатом стало возникновение торгово-промышленного сословия (будем для краткости называть его «купечеством»). Солидарность же старообрядчества приводила к тому, что и при смене экономических отношений в его среде продолжал поддерживаться исконный общинный уклад. Поэтому купечество оставалось (до определённого момента) неотъемлемой частью потаённого народа. Оно составило, если воспользоваться ленинским словцом, авангард крестьянства, на деле доказывающий его способность успешно захватывать новые сферы деятельности и жизненные поприща, сохраняя верность прежним обычаям и нравственным регулятивам.
Особое место в исследовании этого вопроса занимает работа профессора А.В. Пыжикова, которая позволяет по-новому взглянуть на эту важнейшую страницу истории[64].
Успешно воспользовавшись в своих целях меритократическим настроем петровского государственного строительства, купечество стало заметным фактором экономического развития России и тем самым привлекло нежелательное для себя внимание властей. Николай I не пожелал мириться с его непрозрачностью и непредсказуемостью. Он усилил дискриминационные меры против старообрядцев и вывел-таки торгово-промышленное сословие из «тени»[65] в имперское правовое пространство. Одновременно произошла фактическая экспроприация значительной части старообрядческих общинных фондов: эти средства были юридически признаны собственностью управлявших ими лиц. Что осложнило отношения между сословиями внутри старообрядческих общин, но не привело к их решительному разрыву. Идя навстречу намерениям властей, купечество мимикрировало, продолжило набирать силы, но сохранило привычный уклад своей жизни. Крестьянство же усилило сопротивление существующим порядкам, заставив власти перенести на него центр своего внимания и приблизив реформу. Тем самым завеса тайны, скрывавшая потаённый народ, приподнялась лишь «с одного края», породив сохранявшееся до начала XX века пристальное внимание к «крестьянскому вопросу», оставив купечество на периферии интересов правительства и большинства политиков.
Между тем его роль в российской экономике и влияние продолжали возрастать, достигнув кульминации в царствование Александра III. Этот государь прославился выбором непревзойдённых министров финансов, а именно они в ту эпоху отвечали за состояние национальной экономики. Н.Х. Бунге, И.А. Вышнеградский, С.Ю. Витте поддерживали убеждённость Александра в необходимости государственного протекционизма для развития национальных производительных сил. Протекционистские таможенные тарифы, разработанные Д.И. Менделеевым, обеспечивали конкурентное преимущество российским производителям промышленной продукции (а это как раз и было купечество Москвы и Центральной России).
Дело в том, что цены на их продукцию номинально были выше, чем на импортную, поскольку эти производители несли заметные социальные обязательства в отношении своих общин (включая принадлежавших к ним работников их предприятий), несмотря на то, что связывавшую их финансовую пуповину перерезал ещё Николай I. Некоторые историки утверждают, что московские купцы после отмены протекционистских тарифов стремились отказаться от уже принятых ими социальных обязательств, выступая против «зубатовщины»[66]. Но это вовсе не так – они сопротивлялись навязываемым им социальным обязательствам европейского образца по отношению ко всем рабочим как таковым. Их они закономерно воспринимали как дополнительные, ведь от обязательств по отношению к собственной общине никто их освободить не мог, а власти с их наличием считаться не собирались.
Неудивительно, что они продемонстрировали полнейшую солидарность с царём и правительством. Содействовали этому и сдвиги в сторону веротерпимости во внутренней политике государства.
Но длительное сохранение протекционистской политики было невозможно[67] – и не только из-за тарифных контрмер европейских стран, импортировавших российское зерно и иные виды сырья. Великорусское купечество, конечно, это «соль земли русской». Но и всяческая «немчура» – это тоже титульные нации империи[68], чьи нужды монарх не вправе игнорировать. Переход Витте к более гибкой тарифной политике был вызван главным образом пониманием необходимости сбалансированного развития всех краёв империи.
Переиздавая свою брошюру о теории Ф. Листа, Витте стремился объяснить публике, что протекционизм оправдан в период начального роста национальной экономики или каких-то её секторов и отраслей, но не может служить для увековечения чьего-либо монопольного положения. В стране, где вся экономика построена на частнопредпринимательской основе, его призыв мог быть услышан. Но купечество увидело в политике правительства угрозу не только и не столько своему личному преуспеянию, сколько вековому укладу жизни, всему потаённому народу, который по-прежнему ощущало за своей спиной. Стоял ли он за ним и в самом деле, стало ясно много позже. Но купечество вступило в борьбу за его выживание, а потому не могло позволить себе отступить. Вскоре стало ясно, что традиционные для него коррупционные методы не действуют, поскольку на этот раз им пришлось преодолевать не обычную инерцию незаинтересованных чиновников, а по существу равносильное сопротивление носителей иных экономических интересов. По той же причине не могли дать эффекта и попытки убеждения – тут надо было бы договариваться, но этим умением купечество не славилось. И оно стало готовиться к сопротивлению: ему нужно было другое устройство государства, которое гарантировало бы защиту купечества и міра и удовлетворение их нужд (как они их понимали).
В существующих условиях купечество стремилось оказать на персону власти (императора) такое давление, при котором государь был бы поставлен перед собственным выбором между утратой власти и восстановлением доверия со стороны народа. И купечество стало действовать так, как привыкло: оставаясь невидимым и дёргая за ниточки. А для этого нужны были такие союзники, кто готов был действовать явно или тайно.
Стратегическим партнёром купечества стал еврейский капитал.
В исторических судьбах старообрядчества и российского еврейства много общего. Только к концу XX века, после появления современных методов лингвистического анализа и особенно расшифровки генома, стало ясно, что области компактного проживания евреев-ашкенази на Востоке бывшей Речи Посполитой – это не конечный пункт стези изгнания, из Испании через Германию (как до сих пор ещё пишут в еврейских энциклопедиях). Большинство проживавших там ашкенази – это просто русские крестьяне, некогда избравшие необычный путь избавления от закабаления польской шляхтой. Гиюр показался им не слишком высокой платой за это. Но оказавшись после разделов Польши в Российской Империи, они стали «пасынками жизни»[69] и познали другие формы притеснения. Черта оседлости и другие поражения в правах, конечно же, были формой дискриминации. И хотя эта дискриминация была не этнической (переход из иудаизма в православие снимал все ограничения), она была мощным мотивом для участия в революции.
В итоге их положение оказалось похожим на староверческое: отличие веры, обособленность от социального окружения, общинная солидарность, государственная дискриминация, торгово-промышленная деятельность как основной путь из угнетённого состояния. Мистические и эсхатологические мотивы, формы молитвенной практики, начётничество, свойственные характерной для них версии иудаизма – хасидизму, также сближают их с практикой староверов-беспоповцев. Неудивительно, что во многих регионах за пределами черты оседлости староверы и евреи шли рука об руку, часто образуя коммерческие партнёрства. Так что и в стремлении радикально изменить условия жизни и покончить с дискриминацией со стороны государства они оказались естественными союзниками.
От роли еврейского капитала в крестьянской революции в России следует отличать революционный национальный вопрос, в том числе роль еврейства без капитала. Ущемлёнными себя чувствовали самые разные инородцы. Чего стоила только одна история латышских стрелков. Массовой кузницей революционных кадров была Грузия. Поляки и финны не могли дождаться падения империи. Большевики смогли снять националистическое напряжение путём юридического оформления фактического федеративного устройства, приняв на себя обязанность формирования национальных государств, связанных на деле не общим государством, а лишь властью коммунистической партии.
II.3.1.4. Всходы либерализма
Главным явным союзником купечества стала либеральная интеллигенция, в рядах которой немало было и выходцев из самого старообрядческого купечества. Освоив западные социально-политические теории, эта интеллигенция восприняла с ними и характерный для буржуазии Западной Европы взгляд на революцию как на способ расширения своего политического влияния, а не приобретения власти. Поэтому за революциями Запада обычно следовал более или менее продолжительный период существенного ослабления государственной власти, завершавшийся приходом к власти наиболее успешного из конкурировавших за неё претендентов. Поэтому вопросы приобретения власти и послереволюционного государственного устройства в этих теориях не находили должного отражения. Центр тяжести революционной борьбы они усматривали в сфере политической: убеждения различных слоёв общества в необходимости (до переворота) и справедливости (после него) революционных перемен.
Активисты «прогрессивного направления» усвоили эту точку зрения теоретически, «по прописям», оставалось приобрести практический опыт. Что и произошло, когда в результате судебной реформы 1864 года был введён суд присяжных. Он быстро занял доминирующее положение в системе судопроизводства. По оценке А.Ф. Кони в 80-е годы XIX века, «суду присяжных в России подсудно втрое больше дел, чем во Франции, и вчетверо больше, чем в Австрии». В суде присяжных успех дела определяется не столько юридической обоснованностью позиции, сколько умением убедить присяжных в своей правоте. Суд присяжных с его культом судебного красноречия стал подлинной школой политических активистов, а в определённых случаях – при рассмотрении дел, имевших общественно-политический резонанс (как дела Бейлиса или Засулич), – непосредственно предоставлял политическую трибуну. В результате любой юноша, стремящийся к политической карьере, первым делом направлял стопы на юридический факультет. Воспитанные на этой почве профессора и присяжные поверенные (адвокаты) активно участвовали в формировании политики купечества, часто публично представляли его интересы, в том числе в качестве гласных (депутатов) органов местного самоуправления.
Семена, посеянные в суде присяжных, дали всходы уже в первой Государственной Думе, где присяжными поверенными было более половины депутатов. А плоды эти всходы принесли в феврале 1917 года – неслучайно эту фазу революции в России часто назвали «революцией присяжных поверенных». Да, убеждать эти люди умели. Вспомним, как депутаты Петросовета носили на руках А.Ф. Керенского. А толку-то? Надо ли удивляться, что созданное ими Временное правительство оказалось столь кратковременным. В строгом соответствии с прописями буржуазных революций (а наша таковой не была) прежнюю власть они разрушили, а судьбу новой власти предоставили решать свободной игре политических сил. Они, правда, пытались эту свободу ограничить: дезавуировали Л.Г. Корнилова, которого сами же и призывали на помощь, ославили В.И. Ленина немецким шпионом. Но простое отрицание не может вести к цели. Не предложив позитивной альтернативы, Временное правительство предопределило как собственную судьбу (ничто), так и судьбу России (большевиков). А отвергнутые ими силы всё равно остались в игре: Ленин возглавил советскую власть, а Корнилов – «белое» движение.
II.3.1.5. Поэт в России – больше, чем поэт
Особо важную роль играли литераторы и артисты. Драматурги, прозаики и поэты – «инженеры человеческих душ» – обрушили на все пласты читающей публики поток первоклассных произведений, живописующих «свинцовые мерзости российской жизни», чтобы засеять её умы семенами несогласия, недовольства, а затем и сопротивления. Сытины, Солдатенковы и Сабашниковы щедро платили Горьким, Чеховым и Куприным, печатали их огромными тиражами и продавали – в лавках, в разнос и по почте. Они же печатали учёные труды – отечественных и иностранных авторов, либералов, позитивистов и марксистов – по социологии и политэкономии, из которых должно было становиться ясно, отчего нам в России не живётся так хорошо, как в «передовых странах», и как это изменить. Всё это – по мизерным ценам, доступным и бедному студенту. А простой, малограмотной публике предназначались комиксы – лубочные истории с картинками, изъясняющие всё то же совсем простыми словами и расходящиеся по городам и весям в коробах офеней.
И конечно, из всех искусств для них важнейшим был театр (пока кинематограф оставался лишь аттракционом). Даже тем, кто помнит театральный апофеоз 60-х годов XX века, трудно представить место театра в общественной жизни того времени. И это не только Станиславский[70] с «На дне» в МХТ, это и сам Мамонтов с «Хованщиной», воспевающей раскол и народный бунт, и Зимин с «Борисом Годуновым» без цензурных купюр: «Нельзя молиться за царя Ирода!» Это и великолепные провинциальные театры, от Ярославля до сибирского Бийска, и бесчисленные любительские театры, театральные студии и кружки, по нескольку в каждом вузе и народном доме, в гимназиях, реальных училищах и бог знает, где ещё. Подобно тому, как до распространения звукозаписи музицировали в каждой семье, так и когда умами владели немногим доступные знаменитые театры, множество людей играли для себя и своих близких. И, пропустив драму через себя, проникались её содержанием.
Вот уж мозги-то всем промыли, куда до них нашему «зомбоящику»!
II.3.1.6. Начало конца. 1905 год
Ополчившись против существующего государства, купечество сразу же обратило внимание на революционные организации. Руками их членов можно было совершать рискованные, но необходимые действия, не рискуя собственным положением и репутацией. Поэтому вскоре на эсеров (социалистов-революционеров) и эсдеков (социал-демократов) излился золотой дождь. На средства, пожертвованные купцами, печаталась литература, оборудовались подпольные типографии, закупалось оружие, даже проводились партийные съезды. Масштабы сотрудничества росли по мере того, как обострялась внутриполитическая обстановка. Или скорее наоборот. Департамент полиции был осведомлён о ряде эпизодов такого сотрудничества, но свидетельств противодействия ему у нас нет. Может быть, в департаменте считали, что купцы так пытаются обеспечить собственные деловые интересы, по аналогии с собственными действиями (вспомним Дегаева и Азефа, работавших на охранку), но, скорее всего, ему просто были непонятны истинные масштабы бедствия. К наступлению XX века все эти эшелоны союзников, антигосударственная интеллигенция и революционеры-террористы были полностью отмобилизованы, а общественное мнение сформировано в нужном направлении.
Тем временем положение крестьян продолжало ухудшаться: неуклонное уменьшение размеров крестьянских наделов с ростом населения вызывало снижение продуктивности хозяйств и общее обнищание крестьян, в первую очередь – Центра России и Поволжья. С началом Русско-японской войны ситуацию осложнила невозможность участия в сельских работах многих молодых мужчин, мобилизованных в армию.
С крестьянской точки зрения присоединение помещичьих земель к общинным и их вовлечение в общий хозяйственный цикл было не просто предпочтительным (по сравнению с предложенным ему правительством переселением), а единственным мыслимым вариантом. К тому же энергия старообрядческой пассионарности, увлёкшей их на окраины России, была полностью исчерпана к середине XIX века. Так что переселяться куда-либо ни семьями, ни тем более «всемъ міромъ» никто не собирался. Тем более что регулярно расходились поветрия слухов о том, что землю вот-вот отдадут, царь-батюшка обо всём-де уже распорядился, но баре с чиновниками саботируют. Когда слухи в очередной раз оказывались ложными, начиналась новая волна бунтов, что и произошло в 1904 году. Повторялась история с отменой крепостного права.
Поэтому основные революционные партии сочли сложившуюся обстановку благоприятной для открытого выступления. Для революционеров война открывала окно возможностей. Именно они видимым образом сыграли главную роль в последующих событиях, известных в отечественной историографии как Первая русская революция. Однако и купечество не удовольствовалось ролью «невидимых кукловодов». Так, ряд видных фабрикантов инициировали забастовки и стимулировали рабочих к активному участию в них, выплачивая им пособия за время простоя. А во время Московского вооружённого восстания они не только раздавали рабочим оружие, но и формировали отряды боевиков, нанимая для этого городских маргиналов (так называемых «босяков») и криминальные элементы[71]. Так что рабочие волнения 1905–1907 годов (в отличие от крестьянских) были постановочным, политтехнологическим явлением, организованным самими владельцами предприятий и поддержанным революционными партиями, также финансируемыми купечеством. Зато резонанс рабочих выступлений происходил в гораздо более идеологически влиятельной интеллигентской, культурной и околокультурной среде.
А главное – все эти труды были вознаграждены. Высочайший манифест от 17 октября 1905 года даровал России конституцию и Государственную Думу. Их появление купечество и главный его союзник – либеральная интеллигенция – восприняли с энтузиазмом, как результат оказанного ими давления на верховную власть и приглашение к строительству нового государства. Они обоснованно считали, что одержали полную победу.
Нельзя сказать, что они знали, каким новое государство должно быть. Но анализ программ[72] тех мгновенно созданных политических партий, где купечество задавало тон, обнаруживает несколько безусловных требований:
• прекращение духовной монополии официальной церкви вплоть до свободы совести и вероисповеданий;
• сохранение общинного землепользования (или землевладения);
• пополнение общинных земель за счёт помещичьих и государственных;
• сохранение общинных институтов самоуправления;
• сохранение патерналистских отношений (то есть продолжения общинного уклада) в промышленности;
• последовательное проведение протекционистской экономической политики в защиту российских производителей[73].
В политическом смысле это требовало крестьянско-купеческой (при подразумеваемой ведущей роли купечества) монополии на управление государством. Верховная власть должна была эту монополию защищать. В сумме это всё означало прекращение «потаённого» состояния народа и восстановление гармонии между ним и верховной властью.
Справедливость такой оценки подтвердили результаты выборов в первую Государственную Думу. В ней было 102 «трудовика» – члены так называемого «Трудового союза», включая 80 депутатов-крестьян. Вместе со 176 депутатами от купеческого «крестьянского авангарда» – Партии народной свободы («кадетов») – они составили твёрдое парламентское большинство: 278 из 448 (62 %). С учётом охотно присоединявшихся по многим вопросам 45 прочих купеческих либералов, 41 эсера и эсдека такое большинство можно было считать подавляющим.
Вскоре при начавшемся обсуждении вариантов аграрной реформы «трудовики» обнародовали чисто крестьянскую программу, предусматривавшую безвозмездную передачу крестьянам всех помещичьих и кабинетских (государственных) сельскохозяйственных земель. Впервые потаённый народ заявил о себе открыто. Но вот «восстановления гармонии» не произошло: широкая думская поддержка крестьянской программы предопределила последовавший роспуск Думы. Разработку и проведение реформы поручили Столыпину. Избирательный закон изменили, чтобы не допустить вновь широкого крестьянского представительства. Купечеству стало ясно, что крестьянская революция в России ещё не победила. Прокрестьянские силы во главе с купеческими либеральными партиями ответили на это «Выборгским воззванием», вновь сосредоточились и стали готовиться к продолжению борьбы. Ленину же осмыслить происходящее ещё только предстояло.
II.3.2. Ленинизм
II.3.2.1. Крестьянская революция по-ленински
И купечество, и революционеры извлекли определённые уроки из Первой революции.
Купечество повторило тактику организации рабочих волнений в 1917 году. Оно также успешно организовало брожения в обывательской среде крупных городов, прежде всего Петрограда, заморозив подвоз продовольствия. Но всё это не дало бы эффекта, не проведи буржуазия прямую кампанию «чёрного PR» против царской семьи и государя лично. Её авторы, накопившие огромный опыт манипулирования общественным мнением, додумались перенести политическое убийство с персоны царя на Григория Распутина, а государя «политически убить» в переносном смысле. И это оказалось сверхэффективно с точки зрения разрушения существующего государства. Но купечество решительно не знало, что ему делать дальше. Индульгенции от ответственности за уже содеянное были выписаны на бланках будущих избирательных бюллетеней: вот соберётся Учредительное собрание – оно и решит.
Эсеры уже во время Первой революции открыто заявили: это – революция крестьянская, что было правдой и обеспечило впоследствии, в 1917 году, возможность сотрудничества части из них с большевиками. Но они не заметили важного обстоятельства: стоило крестьянам заполучить желаемое (землю), как их бунт угасал сам собой. И когда представители власти прибывали раздавать столыпинские галстуки, многие искренне недоумевали: отчего бы это? Свои действия они объясняли не иначе как помощью царю в отборе земель у помещиков. В революции крестьянство преследовало ограниченные цели и не могло быть её стабильным двигателем. Солидарность в этом с крестьянством привела эсеров к разрыву с большевиками, противостоянию им и окончательному краху во время Гражданской войны. Крестьяне в крестьянской революции были движущей силой, но не её субъектом. Поэтому её плоды присваивались и использовались посторонней для них силой.
Движение социал-демократов в России было неоднородным. Марксизм в Россию принёс не Ленин. Не Ленин был и лидером русского марксистского движения – скорее уж им был Г.В. Плеханов. Вся идеология социал-демократического движения – рождённого на Западе и осмысливавшего итоги происшедших там буржуазных революций – была насквозь политической, а не властной. Это идеология борьбы (что предполагает сохранение противника ради продолжения процесса), а не победы. В дальнейшем таких взглядов придерживались меньшевики. Их с ними разделяли даже самые террористические партии – эсеры и анархисты, не говоря уже о кадетах, октябристах и пр. Они не ставили перед собой цели прихода к власти, в их планах было лишь политическое влияние.
Дело было в том, что Маркс считал государство техническим инструментом подавления одних классов другими (а не универсальной формой организации власти и тем самым «социальной материи»), в качестве базовой он рассматривал экономическую действительность, по отношению к которой политические явления вторичны. Власть как самостоятельный феномен (и тем более как базовое общественное отношение) Марксом вообще не рассматривается.
Если бы марксистский подход мог быть напрямую реализован в России, то действие в отношении социума со стороны субъекта, то есть «пролетариата», не должно было быть действием власти. Оно должно было бы проводиться из позиции учёного-экспериментатора, социального инженера, особой «демиургической» (творческой), управляющей историческим процессом позиции. Это действие на языке того времени и называлось обобщённо собственно революционным: «…разрушим до основанья, а затем… построим». Из революционного самоопределения вытекало, что, разрушив старый мир, освобождённый негативный класс (ничего не имеющий и ни над кем не властвующий) не заберёт себе то, чем владели до этого «господа», а будет строить (для чего надо продолжать революцию) принципиально иной мир. Для этого он будет организован не на основе власти, а иным, сознательным образом, где вожди будут не властвовать, а «увлекать за собой» трудящиеся массы. «Увлекать» готов был широкий спектр революционных сил. Но, как мы теперь можем сказать с определённостью, вместо позиции власти или политической позиции большевиками выдвигалась как основная и специфическая, выделяющая их из всего фронта революции позиция социального управления – социотехника. Это и была их основная историческая претензия.
II.3.2.1.1. Вопрос о власти, сверх-власти и социальном управлении
Откуда же взялась установка на взятие власти у русских большевиков?
Ленин понял, что «увлечение за собой» останется утопией, если не будет и власти. Ведь нечто с социумом придётся делать. Так, как делает это инженер.
Фигура Ленина не имеет аналога в истории европейских революций. Его историческая роль не была понята, не понята она и сегодня – и ещё какое-то время понадобится, чтобы поставить сам вопрос об этой роли. Историческим фактом является прижизненная и посмертная народная любовь к Ленину и преклонение перед ним как перед богом. С народным отношением к Ленину никак не может сравниться ни популярность Льва Троцкого, выигравшего Гражданскую войну, ни даже более поздний культ Сталина, включавший в себя и страх. Ленин и был тем человеком, особой личностью, которая и стратегически, и тактически вела и привела большевиков к власти. Они, собственно, по этому критерию и выделились как из социал-демократии, так и из марксистского движения.
Ленин не был марксистом. Он был постмарксистом, тем, кто так или иначе должен был понимать ограниченность марксизма, особенно в отношении России (которую сам Маркс, как и подобает отъявленному русофобу, считал «Азией», целью европейской экспансии, подлежащей оцивилизовыванию). Однако Ленин ясно понял всю ценность марксизма для борьбы как инструмента, как научного знания – лучше, чем сами марксисты.
Ленин отделил то, что в марксизме следует использовать, то есть собственно знание (хотя оно всегда неполно и частично), от общей установки на действие, слом «старого порядка», каким бы он ни был. Он понял, что действие не может быть частичным. Это всегда ставка на будущее, то есть на судьбу. А будущее мало просто помыслить и «спроектировать», нужно этот проект воплотить в жизнь, мобилизовав на это все силы общества. Чтобы эти силы, «народные массы», отдали себя этой задаче, они должны добровольно подчиниться организующей силе создателей проекта, то есть их власти.
К этим выводам Ленин приблизился при анализе опыта Первой русской революции. В своей работе[74] он противопоставляет традиционной социал-демократической тактике меньшевиков, подчиняющей борьбу трудящихся интересам буржуазии, собственную тактику (поддержанную большевиками), предусматривающую перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, приводящую к диктатуре (= политической власти) рабочего класса под руководством собственной политической партии и в союзе с крестьянством.
Завершённую форму позиция Ленина приобрела уже в работах 1917 года, где вопрос о власти занял центральное положение, а возможность её обретения трактовалась как вопрос жизни и смерти.
Уместно задуматься, как оказалось возможным дерзновение Ленина, переступившего через хрестоматийные формулы марксизма. Революционное течение в среде российской интеллигенции, всё более влияющей на высшие классы российского общества, не сводилось ни к либерализму, ни к марксизму или социал-демократии любого толка. Российская интеллигенция с середины XIX века исповедовала нигилизм как общую базу для любой политической ориентации. В этом отношении русский нигилизм был частью и проекцией нигилизма общеевропейского, замешанного на кризисе христианского религиозного сознания. То, что было начато Реформацией и Просвещением при непосредственном участии научной идеологии (натурализма, материализма и позитивизма), вылилось в отрицание всего. Что неудивительно – философия не может, в отличие от религии, ответить на вопрос о бытии, хотя и берётся рассуждать о нём, наука же отвергает сам этот вопрос, занимаясь спорными частностями, разрозненными объектами, которые лишь механически можно сложить в картину мира – суррогат и карикатуру метафизики.
Решение вопроса о власти Лениным является позитивным (брать власть) и инновационным. Поскольку власть должна быть взята не ради неё самой (как это делается традиционно), не на традиционных основаниях (их у большевиков не было никаких), а для изменения общества на основании научного знания о нём. То есть власть употреблялась как экспериментальная техника оперирования материалом. Что подразумевало особую концентрацию самой власти и контроль над ней, её особую устойчивость. Такую власть можно было взять только как сверх-власть, власть для социального управления.
II.3.2.1.2. От нигилизма к революции
К началу XX века европейский нигилизм приобрёл свою теоретическую, философскую рефлексию – учение Ф. Ницше. Ради решения этой задачи Ницше порвал с филологической и логической традицией немецкой классической философии, а также отказался от попыток построить (как Маркс) философию на научных основаниях и с научным приложением. Но после Маркса философия может быть только практической. Произведения Ницше написаны в литературной и даже поэтической форме, что сближает его с русской философской мыслью, разворачивавшейся в литературной форме (Достоевский, Тютчев, Розанов) до него и не строившей философских «систем». Ницше часто самого неоправданно рассматривают как разрушителя, однако он не разрушал, а размышлял над разрушением. «Руины» Европы, её мышления и морали на языке культурно-исторического анализа («морфологии истории») будут после описаны Шпенглером[75].
Вывод Ницше таков: будет разрушено всё, что составляло суть европейской традиции и культуры, включая христианство («Бог умер»), а спасётся только то, что прильнёт к власти, будет ей полезно, само станет властью. Сам Ницше, разумеется, ни к какой власти не стремился. Он был тихим и больным человеком. Но он теоретически вышел за пределы гегелевской диалектики «раба и господина», которую, несмотря на экономизм, научность и социологический подход, не смог преодолеть Маркс. Маркс лишь обосновал бунт рабов. Ницше же поставил проблему освобождения господина. В терминах ницшеанской рефлексии «сверхчеловек» – это господин, которому не нужен раб. Ему и так будут служить. И будет стоять очередь желающих стать его слугой. Сверхчеловек свободен от обычая, культурной нормы, теоретической догмы, а потому якобы способен к их творческому переосмыслению и использованию. Да, это разрушит всё, но великое разрушение станет почвой, питающей восхождение великих систем власти, станет возвращением великого прошлого, времени богов.
Русская интеллигенция читала Ницше. Социал-демократы (Ф. Меринг, Г.В. Плеханов) его читали. Читал ли его Ленин? Печатное и рукописное наследие Ленина несёт следы всего, что он считал важным для движения своей мысли. Ницше тут следов не оставил, так что если и читал, то не счёл важным. Оказал ли Ницше прямое влияние на русскую революцию? Скорее всего, нет. Читавшие – и почитавшие – его интеллигенты были в основном индивидуалистами или эстетами, сторонившимися революции. Другие испытывали себя на «сверхчеловечность», но нашли только два ответа – Раскольникова и Ставрогина. Ставрогины (=Нечаевы), как мы знаем, революции не совершили, хотя и очень хотели. Может быть, русские с их органическим коллективизмом вообще не были готовы к чтению этого автора? Нет, дело не в этом.
У русских был «свой Ницше», практический деятель всемирного тотального разрушения, свой постмарксистский мыслитель, вставший над Марксом, а потому способный использовать его идеи политически, в том числе применительно к непригодной для этого, с точки зрения самого Маркса, стране – России. Ленин понял о власти – о которой у Маркса нет ничего – то главное, что понял Ницше. В отличие от Ницше, видевшего власть «со стороны», Ленин сразу же воплотил её понимание в практическом социальном действии и руководстве боевой революционной организацией. Можно сказать, что именно Ленин был первым подлинным «сверхчеловеком», ставшим творцом истории.
II.3.2.1.3. От сверхчеловека к сверх-власти
Ленину удалось стать «бого-человеком» (как называла сверхчеловека русская религиозная философия, описывающая подымающуюся религию человекобожия; см. работы С. Булгакова) благодаря унаследованному от марксизма осмыслению роли науки как изменяющего мир начала. Наука стала основанием для абсолютной претензии большевиков на власть, поскольку обеспечивала нечто значительно большее, чем власть как таковая, – социальное творчество субъекта, его способность к преобразованию социального «объекта», действию из внешней по отношению к нему позиции, а потому не связанному культурой, моралью и законом. Власть в этом случае признаётся за субъектом исторического творчества «автоматически», всюду, где она ему нужна как средство, как нечто меньшее, чем уже признанная мощь.
Разрешив ничем не ограниченную социальную вивисекцию, рассечение всего живого, как мёртвого, сообщив человеку практически божественное могущество, наука открыла путь Гражданской войне на уничтожение всего, не желающего быть объектом, «как класса»[76], без любого компромисса и перемирия, а также к любым «репрессиям» как социальной норме, рутине и обычаю. «Обычная» политическая государственная власть по отношению к такому могуществу была лишь техническим, надстроечным элементом. Власть, включённая в применение к социуму научного метода, стоит над государством, а само государство становится лишь частью преобразуемого (или создаваемого) ею «объекта». Такая власть принимает форму бога, «демиурга», что даёт нам право называть её сверх-властью. Созданный большевиками субъект такой сверх-власти – «партия нового типа» – рассматривает государство как предмет конструирования и строительства, что ведёт к его превращению в совершенное орудие (см. ниже).
Исходя из сегодняшнего понимания границ применимости научного метода, мы можем уверенно утверждать, что большевики не различали позицию социального управления, творчества нового социального мира и собственно позицию власти, ни в момент революции, ни когда-либо позже. Для них это была одна сила, одна мощь, сверх-власть. Из-за этого позже им пришлось столкнуться с фундаментальной проблемой. Как только социальный объект начинает соответствовать требованиям теории, он должен дальше жить самостоятельно, той жизнью, которая описана соответствующим социальным «естественным законом», безо всяких дополнительных корректировок и вмешательств со стороны его «создателей». В нём самом должна (если должна) образоваться какая-то новая власть, органически присущая новому социальному целому. Творческий акт создания этого целого на том завершается, а создатель может спокойно отдыхать от трудов. Точнее, сосредоточиться только на социальном управлении, удалившись от власти. Но любая теория, как часть научного знания, неполна, противоречива, содержит парадоксы и уязвима для опровержений. Поэтому при строго научном подходе теория должна меняться параллельно и под влиянием изменения самого её объекта. Так что вместо совпадения реальности с теорией приходится довольствоваться постепенным к ней приближением, акт творения не завершается – и бразды правления выпустить из рук невозможно! Однако и в этом случае соотношение между властью-средством и социальным управлением должно меняться в сторону последнего.
По этим причинам большевики оказались заложниками возложенной ими на себя миссии «построения нового мира», были захвачены тем самым социумом, который собирались преобразовывать в роли социального творца, и прикованы к колеснице власти. Это означало, что «вернуть» власть на её законное место, то есть передать государству, обновлённому, но по-прежнему предназначенному для воспроизводства власти, большевики не могли. Так и получилось, что создаваемое ими народное государство было власти лишено (будучи исключительно средством администрирования хозяйством, системами народного жизнеобеспечения), а сами они в качестве персоны власти остались опекунами вновь созданного государства.
Поддерживать вышеописанный цикл взаимно определяющих изменений общества и общественной теории большевики не смогли и вынуждены были заменить теорию догмой, отказавшись тем самым от научных оснований своей деятельности, и удерживать власть, опираясь на светскую религию.
II.3.2.2. Гражданская война, диктатура и террор
Купечество, тщательно уничтожая, как мы писали выше, все основания доверия народа к царской власти, подготовило почву для сознательного отказа от неё действующего государя, а затем и великого князя Михаила Александровича, назначенного его преемником. Но, уничтожив прежнее государство, оно не удовольствовалось этим. Издание пресловутого «Приказа № 1», подорвавшего идеологические и организационные основы вооружённых сил, уничтожило и важнейшее из оснований государственности вообще. До этого армию разлагали, чтобы выбить из-под трона одну из главных опор. Выбили, можно было бы и остановиться. Тем более что большинство генералитета уже одобрило отречение царя, а офицерство, состоявшее к тому времени преимущественно из народно-интеллигентских элементов, с энтузиазмом приветствовало революцию. Но теперь армия уже не могла стать опорой новой власти. Поскольку власти больше не было. Лозунг «разрушения до основания» прочно овладел умами. А когда исчезает власть – начинается насилие. Оно не заставило себя долго ждать.
Старая графиня Игнатьева, провозгласившая, что подлинная революция начнётся, когда по улицам Петрограда «мужики с топориками пойдут», была более чем права. По улицам пошли «мужики с винтовочками». Крестьянин в серой шинели, «человек с ружьём», получив carte blanche от Временного правительства, занялся тем, о чём мечтал веками: захватом помещичьих земель, а заодно и грабежом прочей собственности.
Что могли сделать большевики в этих условиях для приобретения власти, то есть добровольного подчинения большинства народа? В глазах народа Ленин прекратил войну с Германией, вернув домой миллионы вооружённых крестьян («Декрет о мире»), объявил о принципиальном, без выкупов и долговой кабалы, решении земельного вопроса («Декрет о земле»). Он сделал это сам, без каких-либо усложнений и оговорок, без Думы и помещиков, и крестьяне узнали в нём желанного народного царя. Но простого признания (узаконения) того, что de facto уже произошло, было недостаточно. Необходимо было заявить об удовлетворении всех чаяний міра.
Для этого понадобилось:
• провозгласить земли, леса, воды, недра и всю собственность бывших эксплуататорских классов всенародным достоянием;
• учредить народное государство, проводящее народную политику и основанное на народном контроле и народном правосудии;
• доказать на практике, что всё это не пустой звук.
Это доказательство мы теперь называем Гражданской войной.
Нет, вероятно, такой страницы в истории России советского периода, которая была бы более деформирована под влиянием политических пристрастий – как современников событий, так и наших современников. Особенно это касается «террора» и «репрессий», между которыми некоторые историки не видят никакой разницы, а заодно присоединяют к ним и стихийное насилие, постоянно вспыхивавшее в тот период.
Но для действительного понимания событий необходимо чётко различать проявления насилия, вызываемые различными причинами и решающие разные задачи.
II.3.2.2.1. Стихийное насилие
Хаос, расползавшийся по России после февраля 1917 года, проявлялся не только в крестьянских погромах помещичьих усадеб. Вакуумом власти первыми воспользовались преступные элементы. «Старая» организованная преступность активно рекрутировала в свои ряды всех, кто лишился средств к существованию – от безработных с остановившихся заводов до скрывающихся офицеров и «раскулаченных». Не насытившиеся погромами крестьяне, включая дезертиров, сколачивали новые банды и держали в страхе целые города и уезды. Одни грабили из нужды, другие – ради наживы.
Во время Гражданской войны вакуум власти возникал неоднократно и в районах, вообще не контролируемых противоборствующими сторонами, и на тех территориях, формально им подконтрольных, куда просто «не доходили руки».
Очень многие убитые офицеры и «буржуи», крестьяне и городские обыватели пали в основном жертвами как раз стихийного насилия. Среди таких жертв преобладали, конечно, те, у кого было чем поживиться, то есть люди сравнительно зажиточные. К ним надо добавить и тех, в ком простонародье и без того видело врагов, расправиться с которыми раньше мешала прежняя власть. Отсюда неизбежный перекос в числе таких жертв в сторону высших сословий.
И колчаковские следователи, и современные «историки», склонные вслед за ними квалифицировать акты насилия по признаку классовой или сословной принадлежности жертв, рассматривают все это как проявления «красного террора».
Однако начало «красного террора» и само создание ВЧК было направлено именно на обуздание стихийного насилия, в чём со временем и преуспели.
II.3.2.2.2. Экономическое принуждение
Как мы уже отмечали, принуждение и организованное насилие (как его крайняя форма) в любом государстве являются преимущественно способом установления экономических отношений, а также изъятия части произведённого продукта у тех, кто устанавливаемым отношениям не подчинился.
В этом отношении и продразвёрстка с её продотрядами (у «красных»), и продовольственные и фуражные реквизиции (у «белых», «зелёных» и прочих) ничем не отличались друг от друга, кроме уровня организованности. Продразвёрстка должна была обеспечивать перераспределение в масштабах всего населения, а реквизиции обеспечивали лишь нужды вооружённых сил (а чаще – только отдельных частей, дислоцированных на данной территории), игнорируя потребности большей части городского населения. Поэтому по масштабам и регулярности первая неизбежно превосходила вторые. Однако доля населения, получавшая в итоге прожиточный минимум питания, в первом случае была значительно выше. При этом сравнительно более «богатая» часть городского населения в обоих случаях была обречена на самообеспечение, в результате «чёрный рынок» и «мешочничество» равно процветали и на «красных», и на «белых» территориях.
Можно спорить по поводу допустимости и недопустимости тех или иных форм принуждения, но факт состоит в том, что способность «красных» обеспечить выживание населения на контролируемых территориях (а значит, и собственное выживание) оказалась выше.
II.3.2.2.3. Жестокости войны
Известно, что общий уровень жестокости в ходе любой гражданской войны значительно выше, чем при «обычных» войнах. Это связано с тем, что «обычные» войны продолжают иными средствами конкуренцию наций за так или иначе понимаемые «блага», поэтому даже завоевательная война обычно предусматривает выживание и дальнейшее продуктивное использование населения захваченных территорий. Гражданские же войны, безотносительно к их причинам, возникают из-за невозможности дальнейшего сосуществования противоборствующих частей населения. Поэтому «обычная» война, как правило, заканчивается миром, а гражданская может завершиться лишь окончательной победой. Так что за такую победу стороны готовы заплатить любую цену.
К тому же в гражданских войнах большую роль играют личные мотивы участников, включая месть за перенесённые притеснение, насилие или унижение. Поэтому вооружённое противоборство на поле боя часто перерастает в неконтролируемое насилие (см. выше).
Так что рассуждающим об ужасах Гражданской войны в России наряду с чтением Бабеля, А. Толстого и Пастернака полезно уделить внимание и Вальтеру Скотту, Амброзу Бирсу и Маргарет Митчелл, живописавшим ужасы гражданских войн в Англии и САСШ, а также сравнить воспоминания и архивные документы, оставленные участниками всех этих войн.
Особенно поучительно чтение воспоминаний: мы постоянно сталкиваемся с воспоминаниями разных людей об одних и тех же событиях (в тех же местах, в те же дни и часы), дающих совершенно разные, подчас несовместимые их описания. Как тут не вспомнить честертоновского отца Брауна, наглядно показавшего всему читающему миру, как нужно понимать свидетельские показания[77].
II.3.2.2.4. Устранение политических противников
Устранение политических противников – обычное средство политической борьбы. Масштабы его применения прямо зависят от численности противоборствующих сторон и ожесточённости их противостояния. Именно это и называется «репрессиями». Репрессии не сводятся к физическому уничтожению; заключение в тюрьму (лагерь), ссылка и высылка также ведут к нужному результату – прекращению участия в политической жизни.
Если политика какой-то из соперничающих сторон получает продолжение «иными средствами» – путём ведения открытой или тайной вооружённой борьбы, это даёт основание иным затронутым этим сторонам для перехода к такой борьбе. Если затронутая сторона обладает политической властью в государстве, одной из адекватных форм ответной вооружённой борьбы являются репрессии. В частности, на фоне открытого вооружённого противостояния (гражданской войны) задачей репрессий может быть противодействие тайным пособникам противной стороны. В том числе и таким пособникам, чьи попытки вредить не возымели действия, остались незамеченными в своё время и были обнаружены лишь впоследствии.
Полезно рассмотреть эту тему на материале «репрессий против православной церкви», постоянно поднимаемой на щит разнообразными критиками советской власти. Эти репрессии называют «беспрецедентными в истории христианской церкви». Чаще всего можно услышать[78] о якобы 200 тысячах православных священнослужителей, уничтоженных (именно так, не «пострадавших», не «репрессированных») за годы советской власти, а точнее – в довоенный её период, когда это вообще было возможно. При этом мы знаем, что столько священнослужителей вообще не могло быть: в 1917 году их было всего около 66 тысяч, новые рукоположения в 1917–1943 годах были немногочисленны и едва компенсировали убыль штатных священнослужителей[79], притом что штат сокращался ввиду закрытия храмов. Это значит, что суммарная убыль числа священнослужителей по всем причинам не превосходила 20 тысяч человек. И невероятно, что все они были именно «уничтожены» при репрессиях. Так что даже если списать на репрессии половину этого числа, это составит не более 15 % от общего числа. Из них во время Гражданской войны погибло, в том числе от боевых действий, стихийного насилия и при ограблениях, 1270 священнослужителей (одна из немногих достаточно точно известных цифр), то есть менее 2 %. Для сравнения напомним, что во время гражданской войны в Англии было убито, в основном без суда и следствия, более 70 % католических священнослужителей. Так какой из этих случаев считать беспрецедентным?
После Гражданской войны и до 1936 года священнослужители были по закону лишены гражданских прав, что тоже трактуется как репрессии. В Англии после гражданской войны в правах были ограничены все католики (не только священнослужители), многие из этих ограничений безо всяких законных оснований сохранялись до XIX века.
В СССР до войны определённое число священников и архиереев сажали в лагеря. При Бисмарке, в период его противостояния с католической церковью (Kulturkampf), католических священников и епископов сажали в тюрьмы и высылали из страны. В обоих случаях это делалось по политическим мотивам и на основании законов, причём церковь считала эти законы выражением государственного произвола.
Так что вопрос о допустимости тех или иных методов проведения репрессий находится в юридической плоскости, сообразно устройству существующего государства. Попытки дать на него ответ на политической или моральной основе (чаще всего маскирующей политические цели) означают солидарность с одной из противоборствующих сторон, а значит не могут служить основанием для исторического анализа.
«Моральная революция необходима, потому что процветает безнравственность. Реакционные газеты сеют обман, поэтому заставим их замолчать. Растёт коррупция, поэтому пора взяться за богачей… Францию со всех сторон опутали предатели, эти ядовитые насекомые, распространяющие бесстыдство, фальшь, подлость. Из-за них рассыпалась в прах мечта о государстве и обществе, основанных на общей системе ценностей, о законах, позволяющих сохранить достоинство и братство и опирающихся… на потребность творить добро. Моральная революция нужна нам сегодня, когда есть шанс выйти из кризиса беспамятства, преодолеть проклятие пренебрежения опытом прошлого… Нам необходимо Очищение, то есть обретение способности служить делу Революции, осознание собственных ошибок, в частности пагубности терпимости к “снисходительным”»[80].
Как всё это безумно знакомо! Подставляйте «пролетарскую мораль» или «общечеловеческие ценности», по своему вкусу, и получайте текст из 1937 или из 1997 года.
Нельзя пройти мимо такой формы репрессий, как высылка нежелательных элементов за пределы России. Самый муссируемый сюжет об этом – «философский пароход». Вот что нам предлагают думать об этой акции: «Высылаемым разрешалось взять с собой лишь по двое кальсон, две пары носков, пиджак, брюки, пальто, шляпу и две пары обуви на человека; все деньги и остальное имущество высылаемых подвергались конфискации» (взято из «Википедии»). Однако непосредственный участник, известный эмигрантский писатель М. Осоргин, пишет совсем иное:
«Самый допрос был образцом канцелярской простоты и логики. Собственно допрашивать нас было не о чем – ни в чём мы не обвинялись.
– Вы как хотите уехать? Добровольно и на свой счёт?
– Я вообще никак не хочу. – Он изумился.
– Ну как же это не хотеть за границу!
…Одним словом, – ехать, так ехать, раз требуется немедленно сделать это добровольно. В общем, с нами поступили относительно вежливо, могло быть хуже.
…Но легко сказать – ехать. А виза? А паспорт? А транспорт? А иностранная валюта?
Это тянулось больше месяца. Всесильное ГПУ оказалось бессильным помочь нашему “добровольному” выезду за пределы Родины. Германия отказала в вынужденных визах, но обещала немедленно предоставить их по нашей личной просьбе. И вот нам, высылаемым, было предложено сорганизовать деловую группу с председателем, канцелярией, делегатами. Собирались, заседали, обсуждали, действовали. С предупредительностью (иначе – как вышлешь?) был предоставлен автомобиль нашему представителю, по его заявлению выдавали бумаги и документы, меняли в банке рубли на иностранную валюту, заготовляли красные паспорта для высылаемых и сопровождающих их родных. Среди нас были люди со старыми связями в деловом мире, только они могли добиться отдельного вагона в Петербург, причём ГПУ просило прихватить его наблюдателя, для которого не оказалось проездного билета; наблюдателя устроили в соседнем вагоне. В Петербурге сняли отель, кое-как успели заарендовать все классные места на уходящем в Штетин немецком пароходе»[81].
Среди высланных постоянно указывают людей, эмигрировавших по собственной инициативе (как профессор Б.П. Бабкин) или плывших на том же пароходе в командировку (как профессор Ф.Ю. Левинсон-Лессинг) и благополучно вернувшихся, чтобы мирно и в почёте скончаться в СССР.
Так что эта тема, действительно болезненная, по-прежнему ждёт своих исследователей, а не эксплуататоров, использующих её в пропагандистских целях.
II.3.2.2.5. Устрашение политических противников
То же относится и к тому насилию, которое только и заслуживает называться «террором» – направленному на устрашение политических противников и предотвращение враждебных действий с их стороны.
Казалось бы, опыт революционного террора в России доказал его неэффективность. Никого он не устрашил, ни к какому прогрессу не подтолкнул. До революции Ленин неоднократно заявлял, что этот путь никуда не ведёт. Даже на Таммерфорсской конференции 1905 года, когда большевики совсем уже готовы были присоединиться к эсерам и усилить накал террора, он этого не допустил.
Означали ли настойчивые призывы Ленина к террору после 1917 года, что он изменил свою точку зрения? Конечно, нет. Поскольку он предлагал совершенно иной террор, как по назначению, так и по организации. Напомним: он требовал использовать как главный его механизм взятие заложников под конкретные требования. То есть он, во-первых, предлагал несогласным конкретную модель отношений, во многом напоминающую «божественную педагогику» Ветхого Завета. Мойша (Моисей) сказал фараону: «Let my people go! А не то хуже будет!» Фараон, как известно, не согласился, и наступили казни египетские. И пророк Элияху (Илия) поступил похоже в своём противостоянии со жрецами Ваала (3 Цар. 18.20–40), только потом глотки им перерезал самолично. Так и здесь всё ясно и прозрачно: «Не любите нас – и не надо. Сдайте столько-то пудов зерна и спите спокойно. А нет – хуже будет»[82]. Никаких экивоков, всё и дураку понятно. Во-вторых, он предлагал несогласным коллективную ответственность. Народу такой подход понятен, крестьянство испокон века такую ответственность несло, что такое «круговая порука» прекрасно знало. Вот и станьте с народом на одну доску, учитесь жить «по совести». Вы – образованные люди, Писание знать должны, а не нравятся вам ветхозаветные порядки, вы Рим предпочитаете – тогда вспомните про децимацию.
Интеллигенты, в том числе среди самих большевиков, немного повозмущались, но народ такое «народное правосудие» сразу принял и одобрил. Лучшего доказательства, что большевики – это серьёзно, большинству и не понадобилось. А тем, кто продолжил не соглашаться с оружием в руках, в качестве доказательства был предъявлен «товарищ маузер».
Так что «красный террор», вообще-то, никого не устрашил, да и был рассчитан не на это, а на предупреждение о том, что с новым порядком вещей нужно считаться. А вот современные разглагольствования о нём, со свойственными им гомерическими преувеличениями, сами явно имеют террористическую направленность, то есть должны запугать людей подразумеваемыми (хотя и невозможными) последствиями якобы возможного (хотя и невероятного) восстановления советской власти. Преувеличения на то и направлены, чтобы гипотетическую угрозу могли распространить на себя все люди, а не потенциальные противники таких перемен. Заведомо малочисленные, поскольку народ в своей массе советскую власть оплакивает.
Да, население страны в результате революции раскололось. Одни большевиков возненавидели, другие им поверили и доверились. И пока шла Гражданская война, первых становилось всё меньше, а вторых – всё больше.
Показательна в этом отношении судьба русского офицерства. По этому поводу тоже сломано немало копий: одни на основании серьёзных подсчётов доказывают, что большинство офицеров шло к «белым», другие с не менее серьёзными выкладками – что к «красным». Выкладки эти, однако, мало чего стоят: офицеров (бывших, так как императорская армия была распущена и прежняя присяга утратила силу) мобилизовали и «красные», и «белые». Одни из мобилизованных соглашались служить, другие перебегали к противнику, третьи – по знакомству – укладывались в больницу или уклонялись иными способами. Иные перебегали неоднократно, по самым разным мотивам, послужные списки составлялись со слов и беспощадно редактировались. Так что объективную картину из архивных формуляров не сложить.
Понимая, что большинство офицеров-фронтовиков – выходцы из народа[83], которым, может быть, и в самом деле было по пути с «красными», кое-кто, защищая «белую» ориентацию офицерства, берет в расчёт только офицеров Генерального штаба, как армейскую «элиту», или казачьих офицеров, как наиболее «верноподданных». Эти приёмы тоже не срабатывают, потому что Академия Генштаба до войны была единственным способом вырваться из гарнизонной рутины и сделать карьеру как раз для офицеров незнатного происхождения, а казачья верхушка сторонилась «белых» как раз из-за того, что они свергли царя.
Что противопоставить белогвардейской исторической пропаганде? Можно выбрать другой пример – он даёт более ясную картину. Флотские офицеры были самой образованной частью русского офицерства, почти все – потомственными дворянами, не разбавленными скороспелыми «офицерами военного времени». После февраля они оказались «козлами отпущения», на которых выплеснулось всё недовольство нижних чинов. Корабли Балтийского флота после революции остались практически без команд и на приколе. Корабли Черноморского флота, кроме уничтоженных в Новороссийске по приказу Ленина, ушли в Крым и там переходили от одних интервентов к другим, пока не оказались у Врангеля. С кем, по логике сторонников «белой» ориентации, должны были пойти флотские офицеры? По их логике – к «белым». Ан нет, 80 % из них осознанно примкнули к «красным», перетаскивали на Азовское и Чёрное моря балтийские миноносцы, строили импровизированные «канонерки» из буксиров и землеотвозных шаланд. А Врангель, эвакуируясь из Крыма, треть кораблей увёл на буксире, потому что ими некому было командовать. Почему, спросите вы? Ответ сформулировал незаслуженно забытый писатель-маринист С. Колбасьев, досрочно выпущенный из Морского корпуса в 1917 году и направленный служить в Архангельск, где тон уже задавали англичане. Нашим опротивело, что «на русских кораблях, под занзибарским флагом, на английские деньги играют французский гимн»[84], русские морские офицеры пошли к большевикам, «потому что они – самые налаженные»!
Этот ответ, по нашему мнению, довольно точно отражает основания сознательного выбора, сделанного тогда большинством российского «образованного класса». Успешное строительство Красной Армии делало её все более привлекательной для офицерства, особенно для тех, кто уже побывал в «белой» с её всепроникающими интригами, несогласованностью командования и отсутствием всяких карьерных перспектив[85]. Постепенное восстановление промышленности (на первых порах – военной), налаживание массового, пусть и элементарного, образования не могли не встретить отклика у интеллигенции. Но убедительнее всего стали победы на фронтах и подавление преступности.
Так что в целом Гражданская война стала кузницей народного доверия советской власти.
II.3.2.2.6. Внешние силы революции
Много пишут о «внешних вдохновителях русской революции»: японцах (и англичанах) во время Первой русской революции, немцах (и англичанах) в 1917 году. Не следует, однако, думать, что революционные партии были марионетками японского или германского Генштаба, американских банкиров и т. п. Преследуя собственные цели, они охотно шли на сотрудничество с любыми политическими силами, пока оно было обоюдовыгодным. Но собственные цели революционеров всё равно были на первом месте.
Установка на взятие власти большевиками не только не входила в планы германского генерального штаба, но и вообще не была им предусмотрена. Немцы использовали российскую социал-демократию, густо замешанную по национальному составу на польском, еврейском, кавказском и других инородческих элементах, которые должны были ненавидеть (и ещё как ненавидели) царские порядки в целом и правящую династию в особенности, для разрушения российского государства в условиях войны. Революция должна была, по немецкому замыслу, развалить Россию изнутри, но ни в коем случае не вести к созданию новой русской целостности.
По аналогичным причинам англичане поддерживали «буржуазные» партии: они понимали разрушительный характер их деятельности, а сильная Россия в числе победителей в Великой войне им была не нужна.
Логично, что международная интервенция встала на сторону «белых» именно потому и для того, что в случае их победы Россия неминуемо должна была развалиться на десяток-полтора стран поменьше. «Белые» не только не имели своей целью власть (они и не понимали, что это такое), но и вообще не строили сколько-нибудь внятных политических, партийных планов. Только и именно «красные» взялись решать насущные вопросы суверенного существования политической нации «здесь и сейчас». И, разумеется, решили их по-своему.
Исход Гражданской войны был предрешён именно тем обстоятельством, что большевики поставили целью взятие власти, взяли власть и собирались её удерживать неограниченно долго. «Белые», предав государя и самодержавие, выдвинули лозунг так называемой «исторической России» (что он значил – возвращение к эволюции? Но ведь революция уже произошла, и устроили её именно они), перекладывая на будущее Учредительное собрание все ключевые вопросы существования России. Но настоящей исторической Россией уже стали большевики.
Впрочем, серьёзность намерений большевиков далеко не сразу была понята, так что попытки введения «внешнего управления» продолжались и после революции.
В этой связи нельзя не упомянуть о самой далеко зашедшей из попыток организовать внешнее управление Россией изнутри ВКП(б). Ключевой фигурой при этом был председатель ВЦИК Я.М. Свердлов. Есть серьёзные основания считать его проводником влияния американского банкира Якова Шиффа[86]. Последний в течение нескольких десятилетий вёл «личную войну» с Россией и декларировал своё стремление добиться свержения дома Романовых. Видимым мотивом для этого служило желание положить конец дискриминации евреев в Российской Империи. Впрочем, то обстоятельство, что Шиффу удалось надолго воспрепятствовать доступу России к мировым финансовым рынкам, организовать финансирование Японии в Русско-японскую войну и т. п., заставляет считать, что налицо были и иные политические мотивы, разделявшиеся им с другими влиятельными деятелями САСШ того времени. Обычно считают, что его орудием был Л.Д. Троцкий, однако недавние исследования[87] показывают, что за ним стоял именно Свердлов. Сконцентрировав в своих руках значительное административное и неформальное влияние в партии и ВЦИК, Свердлов готовил почву для того, чтобы занять место Ленина после его ранения. Используя при этом Троцкого, Свердлов фактически спровоцировал обострение антагонизма между Сталиным и Троцким, приведшее в конце концов к падению последнего. Свердлову принадлежит концепция федеративного устройства России с широкой автономией субъектов федерации и правом их на самоопределение. Можно считать, что он тем самым подготовил возможность распада страны, реализованную в 1991 году. Но тогда его усилия ещё не принесли вдохновителям желательного результата.
II.3.2.3. Народное государство как продукт применения научного знания. Модернизация народа как программа развития государства Ленина – Сталина
Всё, что мы сказали выше о выходе Ленина и вместе с ним – большевиков за пределы современных им марксистских воззрений, даёт основания некоторым критикам эмигрантского, белогвардейского толка и их домашним эпигонам утверждать, что марксизм вообще был для большевиков лишь декорацией, формальным прикрытием их истинных взглядов и намерений. «Фиговым листком» большевизма считает марксизм и такой далёкий от политико-идеологической полемики современный русский мыслитель, философ русской истории Д.Е. Галковский[88], последователь В.В. Розанова. И совершенно напрасно.
Марксизм существенным образом обеспечивал большевистскую «волю к власти». Он выступил как идеальное (мыслительное) основание власти нового типа – научное знание об обществе и историческом процессе, которое вовсе не является заблуждением. С точки зрения знания марксизм утверждал, что политически конкурентоспособной станет именно социальная система без частной собственности,что и было сделано (концепции ликвидации государства и семьи «в работу» не пошли). На этой основе и было впервые построено народное государство.
Но главным ресурсом марксизма в русской революции и большевистском правлении был методологический принцип введения в политическую практику «научного субъекта» – того самого, который существует постольку, поскольку мыслит. Ведь кроме него – с научной точки зрения – не существует более ничего. Всё остальное – всего лишь «то, что есть», бренные вещи, кажимость, иллюзия, но никак не Бытие. Любую вещь наука стремится разобрать, раскурочить, как ребёнок игрушку, и тем самым превратить в нечто иное: «А на самом деле там атомы» etc. Постулат Декарта (Cogito ergo sum) определяет тот «метафизический остаток», который имеется в науке как специфическом способе мышления и работы со знаниями, а значит, и основу научной идеологии. Субъект научного мышления, построивший идеальный объект «народ», не нуждается в мандате представительства, чтобы действовать от его, народа, имени. Да и нет у народа никакого другого имени, кроме данного ему этим субъектом. Народ ведь сам себя не знает. «Воля народа» выводится субъектом научного мышления из объективного знания, а вовсе не из того, что народ «хочет» или «говорит». Непониманием этого объясняется драма народников последней трети XIX века: они пошли «в народ», чтобы «познакомиться с ним», «просветить» его, «рассказать» ему то, что ему, народу, нужно. Но народом они поняты не были и вернулись ни с чем. Представительствовал от лица народа и общался с ним в русском государстве всегда только государь – напрямую, без посредников. Прильнуть к народу российской интеллигенции не удалось. Поэтому государь превратился для неё во врага.
В России народом были крестьяне, а не мастеровые. Выше мы уже писали, какое место труд занимал в мировоззрении крестьянства. Труд был самим существом его жизни, трудиться было – как дышать. Так что народ есть воплощённый труд, трудящиеся. Построив идеальный объект «труд» (что и сделал Маркс), можно построить и объективное знание о народе.
Крестьянство было в точном смысле слова самодеятельным. Никто не приказывал крестьянину, когда ему сеять, когда жать, никто не организовывал его работу (за исключением вмешательства помещиков, связанного с барщиной). Всему он учился в семье. Община («міръ») страховала его от жизненных рисков, да и помещик зачастую ей в этом помогал (и был обязан). Но личной свободы крестьянин не имел до отмены крепостного положения. Сама же эта отмена освободила его лишь для того, чтобы подвергнуть превратностям незнакомого ему экономического (денежного) хозяйства. Землю надо было выкупать. Барин больше не покровительствовал крестьянину, не помогал в критической ситуации. Крестьянин окончательно стал «сам по себе».
Так труд приобрел всю полноту власти над трудящимися. Ведь их состояние производно только от труда, они захвачены трудом, труд составляет их сущность. Власть труда над трудящимися и есть их естественное, добровольное состояние, возвращение им их сущности, снятие отчуждения (ключевое марксистское понятие). При условии, что своим трудом будут управлять они сами. Что труд не искажён ничьим вмешательством. Что труд свободен. То есть, с точки зрения науки, объективирован, освобождён от всего, что искажает его природу. «Свободный труд» есть отношение человека к природе, не искажённое отношением к другому человеку, то есть борьбой. Коллективные отношения в процессе свободного труда суть нечто противоположное борьбе, это – солидарность. Борьбу с внешним теперь уже (после освобождения) миром, использующим (=эксплуатирующим) труд, берёт на себя власть труда, для этого нужно, чтобы она обособилась, обрела собственное лицо (в чём политически и состоит освобождение труда). Этим лицом стала партия, особая организация, способная осуществлять власть труда в чистом виде и встать над любыми другими социальными организациями. Трудящиеся же получают возможность вместе работать на общий результат, не отвлекаясь на распределение продукта, которое осуществляется властью труда на основе знания того, кто, сколько и как трудился. В крестьянской общине власть труда осуществлялась без всякой партии. Но это делалось локально. Глобальная реализация того же принципа оказалась возможной только с помощью партийной политической монополии.
Но, как мы знаем, отношения власти-подчинения не операциональны, а экзистенциальны. Поэтому для того, чтобы технически узнавать и распределять в масштабах континента, а не деревни, власти необходим специальный механизм – народное государство. В соответствии с марксистской моделью социума государство рассматривается как «базис», основной или даже единственный экономический организм (организация), основная функция которого – жизнеобеспечение народа, его трудоустройство (в такой схеме хозяйствования – это одно и то же). Коммунистическая же партия (= «партия трудящихся»), олицетворяющая и осуществляющая власть труда (не представительство!) и концентрирующая в себе все политические процессы, становится «надстройкой», но при этом – и политической монополией. Таково устройство народовластия, созданное в СССР.
Так складывается красный проект: «советское государство + коммунистическая власть», сокращённо «советская власть». Государство в этой схеме является не продолжением власти, обеспечивающим её применение к народу, а продолжением народа, как область применения власти труда. Благодаря этому государство отождествляется с народом, государственным человеком становится каждый. Труд же становится государственной службой. Такого не было в государстве Петра Великого на всём протяжении его существования; там крестьяне, мещане, купцы оставались вне государственной организации, хотя и под её воздействием. Они в государстве не участвовали.
Народ в советском государстве буквально стал материалом, из которого заново отстраивалось русское государство после его разрушения в ходе революции. Резко увеличившее объём государство втянуло русский народ без остатка. Пытавшиеся уклониться в основном эмигрировали. Те из них, кто остался, подлежали «исправлению». Советское государство обучило, воспитало и перевоспитало народную массу. Поставило её к станку. Отправило на фронт и превратило в народ-победитель. Вооружило её достижениями русской и мировой культуры. Сделало людей народа учёными и военными, учителями и врачами, чиновниками и политиками. Благодаря последнему состав участников политической монополии также стал массовым, что превратило политику до известной степени в народную. Это выразилось прежде всего в существовавшей до конца 20-х годов практике общепартийных дискуссий по ключевым вопросам текущей политики. Эти дискуссии указывали также на сохранение научного подхода к политической практике партии, то есть на готовность корректировать её политический курс на основе анализа последствий принимаемых решений. Их прекращение отмечает момент, когда в марксизме-ленинизме догма победила дух науки, превратив это учение в светскую религию (см. II.3.2.6).
Другим проявлением «народной политики» стало использование людьми политических приёмов в повседневной «бытовой» конкуренции друг с другом: при движении на «социальных лифтах», при распределении благ. Это выразилось в том, что резко расширился круг человеческих поступков, заслуживавших не объяснения простыми житейскими мотивами, а политической квалификации.
В сочетании с другим явлением – народным контролем, о котором речь пойдёт ниже, это породило также массовые доносы друг на друга в органы безопасности, благо уровень всеобщей грамотности был достигнут сравнительно быстро. С доносами кто-то должен был разбираться, как-то оценивать их обоснованность, решать, нужно ли что-то делать (и если да – что именно). Иными словами, государство нуждается в правосудии, и раз уж государство – народное, то правосудие тоже должно быть народным.
Напомним, народ (то есть крестьянство) веками жил по правилам, решительно отличавшимся от романо-германского официального права империи. И получив право судить (в волостных судах) самостоятельно, по этим своим собственным правилам и судил. А в государственном правосудии симпатией народа пользовался суд присяжных, так как присяжные выносили своё суждение тоже на основании внутреннего убеждения, «по совести». Поэтому советская власть придала всем судебным и квазисудебным органам (которых поначалу было много) коллегиальный характер. Но не стала сразу же создавать какую-либо писаную единую правовую систему для их деятельности, предоставив им самостоятельно решать, какими соображениями руководствоваться – «совестью», целесообразностью или «понятиями» (то есть неписаными правилами, обычаем). И обоснованно назвала все это «революционным правосознанием».
Его замещение законами и формализованным правом происходило постепенно, по мере изменения самого образа жизни народа, освоения всё большим числом людей логики своих новых ролей в народном государстве. Следы этой зависимости принимаемого решения (выносимого приговора) от контекста рассуживаемой ситуации, а не от нормы права сохранялись ещё долго. Вот два ярких примера.
Лев Троцкий в интервью иностранному корреспонденту так выразился о пассажирах «философского парохода»: «Мы этих людей выслали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно». Десятилетием позже, когда были созданы пресловутые «шарашки», они обосновывались диаметрально противоположной, но столь же «неправовой» мыслью: «Мы этих людей посадили потому, что расстрелять их повод был, но терпеть было необходимо». Сходными были и основания для использования ГУЛАГа не как «места изоляции от общества», а как резервуара трудовых ресурсов, мобилизуемых (то есть перемещаемых) по мере необходимости.
Иными словами, любое судебное решение воспринималось в первую очередь как организационно-техническое мероприятие, ведущее к достижению определённой цели. А значит, в качестве ещё одного инструмента строительства народного государства.
Переработка народа государством, превращение труда в государственное дело стало модернизацией народа – в отличие от модернизации элиты (знати) Петром I, которую продолжало основанное им государство до самого конца своего существования. В человеческой истории такое мероприятие проводилось впервые. Процесс модернизации народа стал основным механизмом развития народного государства, программой его строительства, содержанием подлинной советской идеологии. Получившееся государство стало народным – организацией, состоящей из народа и работающей с целью его жизнеобеспечения (включая безопасность). Гитлеровскую Германию победили советский русский народ и советское русское народное государство – вопреки ожиданиям нацистских идеологов, что русские встретят Гитлера как освободителя. Немцы всерьёз считали, что русские «рабы» обрадуются смене «господина» на более великого, цивилизованного, достойного. Однако русские никогда рабами не были – даже в своём крепостном состоянии, о чём говорит размах крестьянской партизанской активности при наполеоновском нашествии, к которому европейский гений Бонапарта оказался совершенно не готов. Европейцы всегда считали «русским рабством» верность народа государю и Отечеству, готовность послужить, государственные и военные качества русской личности. Теперь называют теми же словами верность народа собственному народному государству. Что ж, пусть заблуждаются и дальше.
Модернизация народа была, возможно, самым важным мероприятием по подготовке к продолжению войны с Германией. Всё остальное – рывок в науке, технике, промышленности (неразвитые народы развитых не побеждают) – было бы невозможно без модернизированного населения. Вести «войну моторов» могут только люди, помимо их мотивации, технически грамотные в своей массе. Вопреки ходячему мнению коммунизм добавил русским не героизма, которого было хоть отбавляй и в Первую мировую (чего стоит одна «атака мертвецов» под Осовцом, когда русские шли на немцев в штыки без противогазов через облака хлора), а системной организации, организационного мышления. Совершенно иначе по сравнению с Первой мировой работал тыл – не сидели на военных подрядах паразиты-коммерсанты, которые от военных сверхприбылей финансировали революцию. Русские сражались теперь и за своё государство, которое они – вопреки власовской пропаганде (представленной и философом-эмигрантом Ф. Степуном, и ныне здравствующим писателем Д. Быковым) – не отделяли от своей страны, Родины, никак не противопоставляя её Отечеству.
Советское государство было построено усилиями всего народа и под руководством коммунистической властной монополии как политически амбивалентное. Неотъемлемое от народа, оно обеспечивало его связь с властью, но воспроизводить власть и ставить цели само не могло. Политика была исключительной прерогативой партии. Таким это государство впоследствии осталось и после самоликвидации КПСС. Сначала, при Б. Ельцине, его пытался захватить контур внешнего политического управления, но оно упорно сопротивлялось такому использованию, чем сформировало предпосылки для восстановления суверенитета. Повторилась история 1612 года, только без народного ополчения. В дальнейшем народное государство было адаптировано к рыночным экономическим механизмам при сохранении командных позиций государства в экономике, политически эмансипировано В. Путиным, освоило процедуры воспроизводства власти в собственном контуре.
II.3.2.4. Народное достояние и народное хозяйство
В конечном счёте советское народное государство строилось как централизованное управление народным достоянием, в состав которого не только вошли земли, леса и воды, и без того воспринимавшиеся народом в этом качестве, но и поступила вся национализированная[89] и обобществлённая частная собственность.
Но промышленные активы нельзя раздать рабочим в пользование, как землю единоличникам. Их невозможно и постоянно перераспределять в зависимости от изменения в составе семей рабочих, как в общине перераспределяют землю. Поэтому советский хозяйственный механизм распределял только совокупный общественный продукт. Часть его распределялась через общественные фонды потребления: сначала между территориями или отраслями, но в конечном итоге доводилась до конкретных предприятий. К предприятиям был привязан «социальный пакет», включающий социальное обеспечение, организацию досуга, распределение дефицитных благ, в том числе жилья, зачастую – здравоохранение и образование. Тут потребление должно было дойти до отдельного человека, сохранив свой коллективный характер. Делать это понятным и приемлемым для всех способом, «по совести», стали трудовые коллективы, во многом унаследовавшие общественную роль и ряд характерных черт дореволюционной общины. Что опиралось на глубокую традицию – ведь именно так стремилось организовать жизнь своих рабочих старообрядческое купечество. Трудовые коллективы стали также питательной средой для внедрения советской трудовой морали (см. ниже). Сформировавшийся в этой среде социокультурный паттерн – советский образ жизни – стал настолько органичным, что пережил крушение советской власти, во многом сохраняясь и поныне. Именно он заслужил презрительную кличку «совок» со стороны маргинальных групп, для которых западная пропаганда индивидуалистического потребления как смысла жизни стала иконой.
Для управления промышленностью и вышеописанным «комплексом жизнеобеспечения», связанным с ней, была постепенно создана централизованная администрация. Впоследствии она приняла «в своё ведение» и обобществлённое сельское хозяйство, когда оно было перестроено на этот уже советский индустриальный манер.
Следует сказать несколько слов о юридической природе понятия «народное достояние».
Первым инструментом государственного управления народным достоянием стали государственные тресты.
В русских учебниках и энциклопедиях при разъяснении смысла слова «трест» упор делается обычно на то, что это «монополистические объединения». Но и в этом случае нужно помнить, что трест (англ. trust – доверительная собственность) – это организация, управляющая разными предприятиями, принадлежащими разным собственникам, но как единым целым, по общему плану, таким способом, как если бы они все были её собственностью. Это и называют доверительной собственностью: собственники передают тресту свои активы, а сами остаются «бенефициариями» (выгодоприобретателями), то есть получают свою долю дохода от общей хозяйственной деятельности.
Первые такие тресты были созданы в России ещё во время мировой войны как способ управления германскими, австрийскими и т. п. предприятиями, подвергнутыми секвестру, как собственность противника в войне. При секвестре (в отличие от национализации) имущество не изымается у собственников, они лишь ограничиваются (обычно временно) в правах распоряжаться этой собственностью. Если, в частности, речь идёт о предприятии, то управляют им в период действия секвестра специально назначенные государством лица.
Тресты были сохранены советской властью как способ управлять имуществом уже политических противников («эксплуататорских классов»), обращённым в народное достояние или общенародную собственность. Оба эти термина взяты нами из разных по времени советских конституций. То есть в качестве титульного собственника тут рассматривается весь народ, являющийся, однако, лишь выгодоприобретателем, получателем благ, созданных в результате использования этой собственности по назначению. А управление всем этим, как единым целым и по общему плану, становится одной из основных функций народного государства.
Следует признать, что понять этот способ организации советского хозяйства в рамках института собственности невозможно. А институт собственности лежит в основе романо-германской правовой системы, исторически принятой Российской Империей и унаследованной от неё РСФСР, СССР и Российской Федерацией. «Народный траст» так и остался непонятым самими советским хозяйственниками и учёными. Соответственно, это помешало созданию адекватной теории советского народного хозяйства («политэкономии социализма»).
Централизованный характер управления хозяйством стал в позднем СССР предметом разносторонней критики. Наиболее распространённым стало утверждение, что государственное плановое хозяйство экономически-де менее эффективно, чем частное и конкурентное. Однако по первоначальному замыслу такая централизация была направлена именно на повышение его экономической эффективности за счёт использования как раз преимуществ монополии. В том числе устранения неизбежной в конкурентных условиях избыточности производимой товарной массы (перепроизводства). А это означает, в частности, наиболее экономное использование имеющихся ресурсов. Что в условиях разрушенного войной и революцией хозяйства было совсем неглупо.
Впрочем, эти соображения стали учитываться много позже. Первые шаги большевиков ознаменовались провалом попытки обойтись без денег при «военном коммунизме» и тактическим отступлением к рыночной саморегуляции при НЭПе. Это показало отсутствие у них работоспособной экономической концепции. В чём не было ничего удивительного.
Экономическая мысль Маркса была направлена на лучшее понимание функционирования капиталистической экономики. Она не задавалась вопросом, каким станет хозяйство, когда изъяны капитализма будут устранены. Да она и не могла бы ответить на этот вопрос за отсутствием соответствующей практики. Тем более не задавались этим вопросом экономисты немарксистского толка. При таких обстоятельствах восстановление рыночной организации хозяйства с последующим – поэтапным, путём проб и ошибок – поиском подходящих решений казалось единственно возможным образом действий.
В какой сфере следовало искать эти «подходящие решения»? Ещё накануне мировой войны обозначились две противоборствующие концепции развития хозяйства – «технократическая» и «бюрократическая». Вопрос был в том, чья предпринимательская воля будет направлять развитие производственных структур: инженера, стремящегося добиться наиболее рационального применения всех факторов производства, или менеджера, добивающегося наибольшего финансового эффекта. Каждая из позиций имеет свои преимущества, и выбор между ними далеко не очевиден. Это не было «соревнованием между плановой и рыночной экономикой», но поначалу казалось, что плановой экономике технократический подход[90] ближе.
Он и был на первых порах использован для планирования в РСФСР/СССР. Мало кто, кроме узких специалистов, знает, что план ГОЭЛРО содержал детальную проработку требований ко всем отраслям российского национального хозяйства: сколько и какой продукции они должны произвести, причём не только непосредственно для выполнения программы электрификации, но и друг для друга, чтобы обеспечить собственную способность всё это произвести. Это могло быть сделано только на основе сведения межотраслевого баланса, теорию которого создал русский учёный В.К. Дмитриев ещё в конце XIX века. И это было выражением технократического, инженерного подхода к организации хозяйства. Возможно, именно поэтому к составлению плана ГОЭЛРО, в его ленинской версии, были привлечены только инженеры, но не экономисты.
Попытки положить в основу планирования экономические подходы также предпринимались. Но без обращения к межотраслевому балансу они оказывались слабо согласованными для взаимосвязанных производств. Такие задания порождали хаос, потери и производили впечатление не управления, а как раз анархии, хотя сводить баланс тогда уже умели[91]. Не случайно многие советские экономисты – пионеры планового подхода были осуждены за вредительство, тем более что почти все они были выходцами из меньшевистской среды[92]. Впрочем, политическую критику большевистского руководства вызывали и вполне здравые, но тоже последовательно «экономические» подходы к планированию, развивавшиеся в стенах КЕПС[93] и Конъюнктурного института Наркомфина. Особенно это касается основателя последнего Н.Д. Кондратьева, выявившего несбалансированность плана первой пятилетки и предсказавшего вызванный ею продуктовый дефицит. Глубокий знаток сельского хозяйства, он был ославлен, а затем и осуждён как «глашатай кулацкой партии» за то, что предлагал считаться со сложившимся укладом крестьянского хозяйства и учитывать при планировании «естественные» циклы мирового хозяйства.
Менее понятно, почему при создании методологии планирования не была использована созданная А. Богдановым (Малиновским) тектология («всеобщая организационная наука»), являвшаяся последовательным воплощением именно инженерного, «технократического» подхода и предвосхитившая многие концепции возникшей через полвека кибернетики. Некоторые исследователи считают[94], что это произошло из-за претензий этой теории на универсализм. Она была воспринята современниками как «философствование» и попала под каток критики Ленина, не забывшего своих прежних разногласий с её автором. Но, возможно, причина была в том, что эта теория объясняла, как могут существовать саморегулирующиеся системы, действующие самостоятельно и не нуждающиеся в непосредственном контроле и управлении. А вышеупомянутые «экономические» подходы к планированию были подвергнуты критике как раз за то, что они рассматривали хозяйство как экономику, то есть именно такую самостоятельно функционирующую систему, которую следует регулировать, а не командовать ею.
Большевики же успели убедиться на примере аграрного сектора, что экономика, предоставленная самой себе, власти не подчиняется, отказывается добровольно обеспечивать требуемый уровень производства, сопротивляется. Раз сопротивляется, значит контрреволюционна. Значит, саморегулирование – питательная среда контрреволюции и должно быть изгнано, а всё хозяйство страны должно быть перестроено так, чтобы делать «что велено». И в пределе не только хозяйство. «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача» (Мичурин). «Течёт вода Кубань-реки куда велят большевики» (знаменитый лозунг). Сверх-власти должно подчиниться всё.
Занятие такой позиции возымело далеко идущие последствия в виде «сталинского плана преобразования природы», запрещённых наук (генетики и кибернетики), провала всех попыток внедрения хозрасчёта (см. II.3.4.3) и т. д.
В результате первые эпизоды успешного применения планового подхода имели, как и план ГОЭЛРО, характер скорее государственных программ. Программное начало преобладало над балансовым и при составлении планов довоенных пятилеток – в этом проявилась общая установка на подготовку страны к неизбежной грядущей войне (см. II.3.3.3). Именно в этом отношении плановая система в целом смогла продемонстрировать все преимущества сверхкрупной экономической монополии, прежде всего в мирохозяйственном аспекте, эффективно воспользовавшись плодами Великой депрессии в США и выиграв в экономической конкуренции с Германией.
Да, большие нарекания вызывало состояние сельского хозяйства, производство продуктов питания, лёгкая промышленность, производство товаров народного потребления в целом. Может быть, частный предприниматель лучше, разумнее распорядился бы на многих локальных участках. Но все частные предприниматели, вместе взятые, не могли бы обеспечить требуемую согласованность действий. О чём и сказал В.И. Сталин в 1933 году:
«Предметов широкого потребления действительно произведено меньше, чем нужно, и это создаёт известные затруднения. Но тогда надо знать и надо отдать себе отчёт, к чему привела бы нас подобная политика отодвигания на задний план задач индустриализации. Конечно, мы могли бы из полутора миллиардов рублей валюты, истраченных за этот период на оборудование нашей тяжёлой промышленности, отложить половину на импорт хлопка, кожи, шерсти, каучука и т. д. У нас было бы тогда больше ситца, обуви, одежды. Но у нас не было бы тогда ни тракторной, ни автомобильной промышленности, не было бы сколько-нибудь серьёзной чёрной металлургии, не было бы металла для производства машин, – и мы были бы безоружны перед лицом вооружённого новой техникой капиталистического окружения.
Мы лишили бы себя тогда возможности снабжать сельское хозяйство тракторами и сельхозмашинами, – стало быть, мы сидели бы без хлеба…
Мы не имели бы тогда всех тех современных средств обороны, без которых невозможна государственная независимость страны, без которых страна превращается в объект военных операций внешних врагов»[95].
Нельзя обойти вниманием и ещё одно важное следствие превращения хозяйственного управления в важнейшую функцию государства. После революции формирование организационной структуры государственного управления шло по двум разнонаправленным путям. Органы, аналогичные по функциям органам, ранее существовавшим при империи и Временном правительстве, часто приходилось воссоздавать заново на новой кадровой базе ввиду отказа прежних чиновников сотрудничать с советской властью. Органы управления хозяйственными структурами – от дирекций отдельных предприятий до трестов – большей частью продолжали действовать не только при прежнем персонале, но нередко и при участии бывших владельцев. Это особенно заметно при изучении архивной документации: в первом случае мы почти всегда видим разрыв в её ведении, во втором – её непрерывность вплоть до сохранения формуляров и нумерации. Это верно даже в отношении таких экзотических случаев, как Викжель/Викжедор – центральный орган профсоюза железнодорожников, фактически управлявший всем железнодорожным транспортом во время революции (до создания НКПС в 1918 году).
Необходимость постоянно работать вместе с «бывшими» при крайнем дефиците квалифицированных специалистов и в условиях, когда и случайная ошибка, и намеренный саботаж могли иметь тяжёлые последствия, породила явление, которое мы называем «народным контролем». Речь идёт о выявлении и критике чьих бы то ни было упущений в работе, объявленных не только правом, но и обязанностью всех работников.
Часто критика была публичной (на профсоюзных и партийных собраниях) или прямо в лицо на рабочем месте, но нередко выливалась и в доносы. Последнее может выглядеть разрывом с вековой крестьянской мудростью, выраженной максимой «доносчику – первый кнут». Но в действительности донос был зримым доказательством народности советского государства, отсутствия сословного, кастового разрыва между управляющими и управляемыми. Сообщали не чужим, а своим. И поэтому народный контроль был с готовностью принят народом, то есть теми, кто сам себя к нему причислял, не претендуя на какое бы то ни было особое положение или превосходство. Так что нас не должны по-интеллигентски удивлять самообличительные и покаянные эпизоды приснопамятных политических процессов 30-х годов: народ и партия не могут ошибаться. Если они тебя осуждают, значит ты не прав!
II.3.2.5. Народное государство: культура и образование
Красный террор исключил из русского социума (уничтожив или отправив в эмиграцию) определённую часть тех, кто составлял становой хребет его прежней сословной структуры. Государство Петра Великого было принципиально сословным. Но суть этого принципа за время его существования радикально изменилась. Меритократический дух, господствовавший при его начале, делал сословия динамичными. Служить не возбранялось никому, а заслуги приносили дворянство не только «именитым людям», но и простолюдинам. Но, приобретя дворянство, служить они были обязаны, и не сами только, а «со всем нисходящим мужским потомством»[96]. Долг приобретали они, а не преимущества. А уже исполнение долга вознаграждалось по достоинству.
То есть социальные функции и связанные с ними занятия были закреплены за сословиями, но не давали сословиям монополии на них. Дарование «вольности дворянству» перевернуло петровскую сословную систему с ног на голову. Оно не отказывало выходцам из низших слоёв общества в праве служить – отсюда всё возраставшее число «разночинцев». Оно лишь ограничивало их право передать по наследству плоды своих заслуг. В этом смысле показательно непрерывное повышение классных чинов, дававших право на личное и потомственное дворянство. Что и означает, что «плоды заслуг» ценились уже не в координатах чести и достоинства, а в координатах благ и преимуществ. В результате то, что при Петре I понималось народом и ценилось, при Николае II стало им презираемо. Потомки творцов величия России дожились «до мышей».
Русское купечество не смогло и, как мы уже писали, не захотело стать сословием, пришедшим к власти, и слиться с аристократией, как буржуазия Англии и Франции. Так что и дворянство, и купечество были обречены и сметены крестьянской революцией с исторической сцены.
Народное государство Ленина-Сталина (последний и оформил его как преемника Российской Империи) отвергло любую – формальную или фактическую[97] – сословную структуру. В отличие от западноевропейской буржуазной демократии, чьи институты представительства блокируют влияние народной массы на общественные процессы, народное государство делало эту массу реальным их участником.
Отмечая это принципиальное различие, некоторые историки готовы утверждать, что послереволюционная (а значит, и современная) Россия не имеет ничего общего с Российской Империей. По существу, это проекция ещё эмигрантской, белогвардейской идеологии. Если следовать её логике, то выходит, что ушедшие сословия, от которых остался на сегодняшний день только «хруст французской булки», были единственными носителями как русской государственности, так и русской культуры. Утверждается, что без них и то и другое исчезает, поскольку якобы политически пассивное (это не так) и малограмотное (что верно) население ничего из этого не усвоило и в сегодняшний день не принесло.
А вот это уже неверно. Populus Romanus (который sPqR[98]), создавший Римскую империю, давно канул в Лету. Латынь же и римское право существуют и используются во всём мире. Культура существует в самостоятельном пространстве трансляции, параллельном миру социальных ситуаций. Так что уничтожить её не так-то просто. Китайские товарищи потому и прибегли к «культурной революции», что социальная революция не смогла выкорчевать корни китайской культуры, прежде всего конфуцианства, главной китайской государственной морали. Но советская Россия не пошла по пути КНР. Перевоспитывать русскую интеллигенцию никто не стал. От неё требовалась только политическая лояльность. А социальная революция ничего с русской культурой сделать не могла в силу сущности самой культуры. Напротив, эта культура стала достоянием народа, что дало толчок её собственному развитию.
Неверно и то, что якобы все носители культуры (в широком смысле этого слова) погибли или покинули страну. Все мы понимаем, что в определённый период нашей советской истории скрывать своё происхождение из «бывших эксплуататорских классов» было необходимо. Среди скрывших[99] своё подлинное происхождение за обтекаемой советской формулой «из служащих» мы найдём и почитаемого писателя Д. Гранина, и Маленкова – соратника Сталина, и директора Эрмитажа Пиотровского, и генсека Андропова. Кое-кого из наших предков тоже. Большой личный опыт говорит нам: очень многие представители высших сословий присоединились и к строительству народного государства, и (в несколько меньшей степени) к участию в политической монополии. Воссоздание российского государства как народного, а не сословного стало общим делом бывших крестьян, поднимавшихся по лестницам карьеры и образования, и представителей бывших элит, их по этим лестницам ведших.
Крестьян было значительно больше, но не потому, что от элиты осталась только часть, а в принципе. К началу XX века всех читателей великой русской литературы в статусе «лиц с высшим образованием» насчитывалось всего несколько сот тысяч. Новый контекст освоения культуры отличался от старого не столько потерей части старой элиты, сколько культурным и социальным восхождением масс – десятков миллионов людей, ранее вообще не существовавших для культуры и государственного управления в качестве носителей. За народом признавалась только одна такая роль: считалось (прежде всего в среде интеллигенции), что «народ-богоносец» якобы хранит православную веру и мораль.
Как раз это история России подвергла серьёзному сомнению. К православию официальной церкви народ, склоняющийся к староверию, был в лучшем случае равнодушен. Именно поэтому «воинствующий атеизм» советской власти не встретил массового сопротивления населения – его воспринимали как справедливую кару имперской церкви за её никонианство. Образцом морали народ тоже не являлся – это показали и вакханалия стихийного насилия в начальный период революции, и та относительная лёгкость, с которой позже народ принял массовое участие в репрессиях. Для вовлечения граждан в государственную деятельность пришлось создавать советскую трудовую мораль (о динамике её развития и деградации см. ниже).
Мы знаем[100], что культура существует благодаря специальным институтам её воспроизводства: образованию и воспитанию. Доступ народа к ранее не существовавшим для него пластам культуры – то есть воспитание в духе цивилизации – это доступ к систематическому образованию. А это уже не первую тысячу лет означает прежде всего овладение главным инструментом воспроизводства культуры – письменностью.
Мы уже упоминали о том, что в Российской Империи основная масса народа была безграмотна. По переписи населения 1897 года грамотным был всего 21,1 % населения, со значительными диспропорциями между высшими и низшими сословиями, городскими и сельскими жителями, мужчинами и женщинами, а также между различными территориями. Детальные данные многократно опубликованы и были проанализированы ещё до революции, так что обсуждать их здесь нет смысла. Отметим только, что выводы из этого были сделаны уже тогда: принятые меры по развитию образования привели к довольно быстрому росту грамотности. Вполне репрезентативные данные об этом по империи в целом отсутствуют, но об этом росте можно судить по тому, насколько увеличилось число грамотных среди призываемых в армию новобранцев. В 1913 году оно составило 67 % от их общего числа, против 42,3 % в 1897-м, то есть выросло более чем в 1,5 раза. Хотя эти цифры касаются лишь мужского населения младших возрастов, но они ясно говорят о том, что в предшествующие годы уже 2/3 детей в стране получали какое-то образование. Впрочем, это действительно были в основном мальчики; девочек, даже при наличии материальных возможностей, отдавали учиться много реже. Однако подавляющее большинство населения старше 50 лет оставалось неграмотным.
Советская власть сделала ликвидацию неграмотности важнейшей задачей социального развития уже в 1919 году, создав параллельно школам (и часто при них) курсы ликвидации неграмотности для взрослых (ликбез). В итоге, согласно переписи населения 1939 года, процент неграмотных, сохранявшихся за счёт старших возрастов, опустился в СССР ниже 10 %. При этом большинство остальных диспропорций, упомянутых выше, были устранены.
Но на этом фоне советской власти пришлось столкнуться с другой важной проблемой, решение которой имело далеко идущие последствия.
Население Российской Империи было одним из самых молодых среди цивилизованных стран: по переписи 1897 года дети в возрасте до 15 лет составляли более половины всего населения. Россия последней из этих стран перешла к так называемой вестернизированной модели воспроизводства населения на основе малодетной семьи, которая стала возможной благодаря снижению детской смертности. Такой семье важно вырастить и воспитать каждого ребенка, который ценен для семьи как залог продолжения рода с самого рождения.
В условиях же высокой детской смертности[101] отдельный ребенок для семьи становился ценностью лишь по прошествии раннего периода высокого риска смерти – обычно к 10–12 годам, когда шансы дожить до детородного и социально активного возраста становились достаточно велики. Каждому, кто знает своих предков хотя бы до второй половины XIX века, известно, что тогда в семьях в среднем рождалось по 5–8 детей (часто и больше, независимо от сословного и имущественного положения), из которых продолжали род не более половины. И по отношению к детям, не достигшим сознательного возраста, господствовало отношение «Бог дал – Бог взял». Современному человеку невдомёк, что сравнить ребёнка с ангелочком значит не умилиться его прелести, а констатировать, что он не жилец[102]. Существовала и практика если не убийства явно нежизнеспособных детей[103], то предоставления их своей судьбе, оставления без ухода в безлюдном месте[104]. Убыль населения компенсировалась высокой рождаемостью. Церковь и государство поддерживали этот режим, осуждая прерывание беременности. Но в отношении сирот и детей, оставшихся без попечения родителей по иным причинам (незаконнорожденных, подкидышей и т. п.), Церковь последовательно стремилась сохранять их жизни.
Сиропитание (греч. ὀρφανοτροφή) считалось в христианском мире – и в этом его важнейшее отличие от других цивилизаций – одной из высоко ценимых добродетелей. Но формы её реализации в разных частях христианского мира были различны. В Византии, с момента приобретения христианством государственного статуса, сиропитание стало одной из обязанностей государства. Титул орфанотрофа носили многие высшие должностные лица империи, епископы, патриархи, а впоследствии – как почетное именование – и некоторые императоры.
Но в Западной Европе оно оставалось делом частной благотворительности, поддерживаемой Церковью (что отчасти объясняется её плачевным материальным положением в раннем Средневековье, см. V.5.2)[105]. Лишь в эпоху Просвещения и под влиянием масонской идеологии призрение сирот стало находить поддержку государства.
На Руси крестьянская община несла основное бремя призрения сирот, появлявшихся в её составе. Она обеспечивала их пропитанием, сохраняла для них семейное имущество и земельный надел. Знать заботилась о сиротах из своей родни, если считала это нужным (что было далеко не всегда, соблазн поживиться выморочными вотчинами был велик).
Русское государство в период его формирования и начального укрепления влияло на процессы воспроизводства населения избирательно, регулируя уровень жизни отдельных его групп сообразно текущим политическим нуждам. А также старалось предотвратить массовые бедствия или смягчить их последствия, например, выдавая зерно из резервов в неурожайные годы.
Петр I попытался создать в России систему призрения детей, оставшихся без родительского попечения. Но она не пережила своего создателя, и лишь Екатерине II удалось создать подобную систему на основе синтеза византийской традиции, русского обычая и идей Просвещения. Созданные по инициативе её доверенного секретаря и соратника И.И. Бецкого[106]Императорские воспитательные дома были призваны не только воспитывать сирот, незаконнорождённых детей и подкидышей всякого сословия, но и помогать им появиться на свет, для чего при них были созданы родильные отделения для женщин, не собиравшихся сохранять ребёнка при себе. По замыслу Бецкого воспитательные дома должны были формировать в России «третье сословие»: по указу императрицы все их воспитанники становились лично свободными, а полученное воспитание обеспечивало им вполне благоприятные условия для «жизненного старта», как мы бы теперь сказали. Созданные первоначально в Москве и Санкт-Петербурге, они впоследствии влились во всероссийскую систему Учреждений императрицы Марии Федоровны[107]. Замысел Бецкого был во многом утопическим, поэтому осуществить его смогли только большевики, рождённые, чтоб сказку сделать былью. И, как это обычно бывает, сбывшаяся сказка оказалась весьма далёкой от своего прообраза, но об этом ниже.
Принцип комплектования приютов в Российской Империи был явочным, в них попадали дети, переданные кем-то: матерями-отказницами, обывателями и церковнослужителями, обнаружившими подкидышей, полицейскими чинами и служащими МПС, выявившими безнадзорных сирот, городскими староверческими обществами[108], родственниками и т. п. Крестьянские сироты в орбиту деятельности этих приютов практически не попадали (кроме тех, кто странствовал вместе с родителями или родственниками, а потом их потерял). Вне неё оставались также дети и подростки, инкорпорированные криминалитетом (кроме попавших в облавы или оставшихся не при делах после разгрома своих шаек полицией или конкурентами). Таким образом, в приютах оказывались те дети, которых действительно некому было опекать или хотя бы кормить.
В 1911 году в приютах Российской Империи содержались 14 439 воспитанников, а в 1917-м – 29 650[109]. Учитывая, что большая часть этого прироста была следствием мировой войны, можно уверенно считать, что на 1913 год их число не превышало 20 тысяч, что составляло 0,03 % – крайне малую часть детей соответствующей возрастной когорты населения[110].
Это означает, что воспроизводство народа в Российской Империи как в биологическом, так и в культурном отношении протекало «стихийно», вне контроля государства, поскольку никакие особенности воспитания столь незначительной группы на него повлиять не могли.
Для последующих сравнений нужно оценить и масштабы криминализованного контингента. К сожалению, в нашем распоряжении нет вполне сопоставимой статистики, поэтому ограничимся косвенными оценками. За период 1898–1907 годов за уголовные преступления были осуждены 12,5 тысячи детей и подростков в возрасте 10–17 лет. По оценкам криминалистов того времени, детская преступность удваивалась за 10 лет. Поэтому число осужденных в 1913 году детей и подростков можно оценить в 3700. Поскольку с 10 лет тогда наступала уголовная ответственность, а фактически вовлечение в криминальную среду наступало раньше (с 7–8 лет), число выявленных правонарушителей можно приблизительно оценить в 5 тысяч. Так как выявленные правонарушения – это надводная часть айсберга, общее число детей и подростков в криминальной среде на 1913 год можно оценить в 50 тысяч. Этих детей больше, чем приютских, по все равно это 0,08 % и даже меньше с учетом неравенства когорт (7÷17 вместо 0÷15). К тому же мы знаем из тех же криминологических работ, что определённая часть детей-правонарушителей происходила из приютов или имела семьи, но для наших целей этим обстоятельством можно пренебречь. Их наличие – серьёзный симптом состояния общественной морали, но не социальная угроза.
Зная это, мы можем обратиться к первым годам советской власти. К концу Гражданской войны страна была наводнена толпами (или лучше сказать – полчищами) беспризорных детей и подростков, потерявших своих близких на полях сражений и в хаосе беспредела и оказавшихся самыми нищими в обнищавшей стране. Большая их часть была криминализована, образуя подростковые шайки или примыкая к группировкам взрослых преступников. К 1921 году их было 6 миллионов[111] – это 11 % той же возрастной когорты 0÷15 лет. Это в 140 раз превосходило масштабы детской преступности и в 370 раз – ёмкость всех приютов царской России перед мировой войной!
Огромное количество подрастающих людей выпало из организованной социальной жизни и из циклов культурного воспроизводства. Кем станут они? Так и пополнят ряды организованной преступности? Нужно помнить, что перед войной численность когорты 0÷15 превосходила численность трудоспособного населения и составляла почти половину населения страны. После Гражданской войны ситуация оставалась похожей, хотя удельный вес когорты 0÷15 снизился с 48,1 % до 37,8 %[112]. Но все равно почти 5 % асоциального взрослого населения стали бы для страны катастрофой.
Поэтому партия решительно взяла курс на социальную реабилитацию всей этой массы детей. Хотя и поручила работу, сообразно фактическому положению вещей, органу, созданному для борьбы с преступностью, – ВЧК. Постановлением президиума ВЦИК от 27 января 1921 года была организована Комиссия по улучшению жизни детей – для помощи в отношении продовольствия, жилищ, топлива и т. д. учреждениям, которым вверяется забота о детях (в первую очередь беспризорных) в целях обеспечения детей всем необходимым, охраны их жизни и здоровья. Так впервые воспитание детей стало государственным приоритетом.
Решать эту задачу традиционными методами – создав 18 тысяч приютов дореволюционного образца – было немыслимо. Требовались новаторские решения, которые и были найдены в результате многочисленных экспериментов.
Прежде всего следовало отделить беспризорников от разлагающей их криминальной среды. Помимо традиционных приёмов вроде развёрстки их по трудовым коллективам и крестьянским дворам[113], определённую их часть приходилось вывозить в другие места (за пределы зон влияния банд, из которых они изымались) и концентрировать в специально созданных колониях (поселениях).
Но решение главной задачи – социальной реабилитации беспризорников – с этого только и начиналось. Оно состояло в постепенном вытеснении стихийно складывающихся соперничающих группировок[114] прозрачной системой публичного самоуправления с трансформацией колоний в коммуны. Смысл этого в том, чтобы в системе детских мотиваций в необходимой мере заместить конкуренцию солидарностью, сотрудничеством, которые лежат в основе общественной жизни. Комплекс разработанных для этого педагогических и социотехнических приемов известен как система Макаренко.
В результате этих мер численность беспризорников к концу 1920-х снизилась в 40 раз. Параллельно создавались стационарные воспитательные учреждения (детские дома), перехватывавшие новые генерации сирот, не позволяя им влиться в число беспризорников. К середине 1930-х детская беспризорность перестала быть массовым явлением.
Однако выработанные в процессе борьбы с беспризорностью педагогические приёмы нашли более широкое применение.
В полном соответствии с научным подходом большевиков к преобразованию общества за революцией последовали 15 лет активных поисков модели общего образования на основе изучения мирового опыта, осмысления собственного опыта, накопленного в ходе ликвидации неграмотности, педагогических экспериментов и серьёзных оригинальных исследований. В этот период испытанию практикой подверглись практически все известные педагогические доктрины.
В сфере построения учебного процесса и содержания обучения эксперименты достаточно быстро прекратились, подтвердив достоинства германской образовательной модели, принятой в дореволюционной России. Очистив её от рудиментов социального неравенства и отделив её от церкви (что в Германии сделал ещё Бисмарк), советское общество получило лучшую общедоступную школу в мире. Иначе обстояло дело в сфере воспитания.
История методов воспитания свидетельствует, что приюты всегда были главным местом для педагогических экспериментов. Тут не было риска внезапного появления разгневанных родителей и опекунов, заявляющих, что воспитатель что-то делает «не так». А попечители приютов – такие же интеллигентные люди, как и сами экспериментаторы – охотно внемлют разумным аргументам. Да и проверяют они больше кормёжку, чтобы убедиться, что персонал не слишком много своровал (все отчеты Императорского человеколюбивого общества в основном про это). Все Песталоцци и Ушинские совершили свои лучшие открытия именно в приютах, тогда как из «регулярных» школ их быстро изгоняли.
Но открытые ими педагогические приёмы ввиду их действенности достаточно быстро овладевали сначала другими интернатами, а затем и остальными школами. Из приюта в массовую школу – таков магистральный путь развития педагогической теории и практики.
Проблема устранения стихийных группировок существует в любых детских сообществах – учебных, соседских, досуговых и т. п. Это одна из важнейших проблем воспитания.
В дореволюционной школе она решалась за счёт надзора за поведением детей[115] и дисциплинарных мер – до телесных наказаний включительно. В советской массовой школе это было невозможно. Всеобщее образование потребовало больше педагогов, чем их было в стране.
Поэтому система Макаренко быстро нашла применение в общеобразовательных школах, профессиональных училищах, оздоровительных лагерях, учреждениях внешкольного дополнительного образования и самодеятельного творчества. Согласно закону педагогики «из приюта – в школу».
Советскую школу сейчас критикуют за «обобществление воспитания». Но это было абсолютно необходимо из-за недостаточной воспитанности родителей учеников во многих семьях (а скорее в их большинстве). Только так можно было добиться, чтобы следующие поколения превосходили предыдущие по культурному уровню. Поиски выхода породили крупнейшую педагогическую инновацию XX века: внедрение в школу уже существовавшей к тому времени детской общественной организации[116]. Создававшаяся первоначально как чисто политическая, она быстро трансформировалась в организационно-педагогическую – в организационную инфраструктуру ученического самоуправления, воспитательной работы и внеклассной активности учащихся[117]. Она великолепно укладывалась в принципы системы Макаренко и быстро стала важным её инструментом. А за внешкольными учреждениями прочно закрепилось название домов пионеров.
Нужно отдавать себе отчёт в том, что это – порождённая конкретными историческими обстоятельствами солидаристская педагогика. Именно поэтому она смогла вернуть человеческий облик и человеческое достоинство миллионам людей, а затем стала главным инструментом модернизации народа. И в конечном счёте наделила советский народ теми гражданскими качествами, которые вскоре помогли ему преодолеть тяжелейшие испытания. А вот способна ли воспитать гражданина столь популярная ныне индивидуалистическая педагогика в стиле Дистервега[118], мы очень сомневаемся.
Быстро умолкли призывы «сбросить Пушкина (читай – всю прежнюю русскую культуру) с парохода современности». Да, состав корпуса произведений литературы и искусства, обеспечивающего воспроизводство культуры школой, подвергся некоторой модификации по сравнению с дореволюционным временем. Но беспрецедентные масштабы книгоиздания в послереволюционные годы, выраставшие как грибы общедоступные библиотеки – всё это позволило не потерять ничего. А ведь литература – ядро русской культуры, её ум и сердце.
Если бы не культурная программа советской власти, то великие достижения и русской, и мировой литературы, музыки, живописи так и остались бы предметом интереса узкого круга избранных. А. Блок, например, до самой смерти оставался поэтом для поэтов – как и многие другие авторы Серебряного века. Да и знакомство с творчеством Пушкина, Гоголя, Достоевского могло бы остаться узкоэлитарным. Хотя могло и не остаться: утверждённая государем в 1912 году реформа народного образования обещала стопроцентную грамотность к 1930 году, а мечта о том, что «простой народ… Белинского и Гоголя с базара понесёт», никогда не покидала образованного класса России. Впрочем, реформа обещала достичь этого за 15 лет без войны. А большевикам хватило семи в условиях войны.
И конечно, не были бы созданы – начиная с самых первых послереволюционных лет – великолепные произведения литературы и искусства, воспринимаемые сегодня как неотъемлемая часть мирового культурного наследия.
Дело, однако, не только в литературе и искусстве. Народная масса получила широкий доступ к культуре профессиональной деятельности, включая государственное управление. Можно сказать, что развитие русского социума, восхождение народа к народовластию пошло не по греческому пути, где основным умением культурного человека была способность к политике, убеждению других, а по римскому – через способность самостоятельно принять решение и осуществить собственное действие. Этот вектор совпал с имперским направлением всей русской истории. Греческая цивилизация не пошла дальше междоусобицы полисов и закончила надеждой и идеей, вручённой Аристотелем Александру Македонскому: создать ойкумену, единое пространство для существования человека. А римская – увенчалась созданием империи, наложившей свой отпечаток на всю дальнейшую историю человечества.
Критики советского строя налегают на то, что два знатока Пушкина – дореволюционный приват-доцент и лучащийся здоровьем спортсмен-комсомолец – это два совсем разных знатока. Ну да! Но, думается, этот парень, радующийся жизни, был бы дороже и ближе Пушкину, чем профессор-декадент, нечувствительный к реальности и истории собственной страны.
II.3.2.6. От социальной науки к светской вере. Государственная трудовая мораль
Выше мы уже писали о фундаментальных причинах кризиса научного подхода большевиков к преобразованию общества. Партия достаточно долго кризису сопротивлялась. Видимым выражением сопротивления были внутрипартийные дискуссии по важнейшим вопросам политики и идеологии, проходившие в 1920–1927 годы.
В советской и постсоветской исторической литературе их обычно трактуют как проявления внутрипартийной борьбы. Это отчасти верно, поскольку различные точки зрения на обсуждавшиеся вопросы принадлежали лидерам и группам, таким образом желавшим увеличить своё влияние в партии. Но в основе их, безусловно, лежало стремление к лучшему пониманию происходивших в обществе процессов. Однако в период болезни и особенно после смерти Ленина на содержание дискуссий всё большее влияние стала оказывать конкуренция за место лидера партии. В связи с этим среди аргументов в споре стали преобладать не имеющие отношения к содержанию апелляции к авторитету и широте поддержки того или иного деятеля. Отрыв дискуссий от научных оснований стал очевиден к XV съезду РКП(б) (1927), после чего дискуссии были прекращены. Отныне «правильность» ответов на те или иные вопросы стала окончательно решаться голосованием, то есть не столько их научной и практической обоснованностью, сколько их доступностью для понимания голосующих делегатов съезда.
Важно понимать, что за годы, прошедшие после революции, партия из замкнутой группы интеллектуалов, вполне сведущих в марксистской теории, превратилась в массовую организацию, в которой большинство составили практики, «сознательные борцы», то есть выходцы из рабоче-крестьянской среды, проявившие себя на фронтах Гражданской войны и в ходе создания и укрепления советской власти. Для них научные аргументы значили значительно меньше, чем доказательства практической целесообразности тех или иных действий известного им масштаба.
В этих обстоятельствах важно было скрыть отказ от научного подхода, чтобы не вбивать клин между «старыми» и «новыми» партийцами. Но в любом случае на смену ему должен был прийти непререкаемый авторитет принятого большинством мнения. Его нельзя было уже подвергать сомнению или требовать его пересмотра, «ревизии» – отсюда пошло употребление слова «ревизионизм» как самого страшного коммунистического ругательства. «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!» – это стало декларацией нового порядка, при котором тезисы учения, ранее бывшие рабочими гипотезами науки об обществе, становились догмами, основополагающими утверждениями новой «коммунистической веры», светской религии. Этот порядок сложился не сразу, но в итоге место науки и идеологии в основаниях коммунистической власти заняла вера в «светлое коммунистическое будущее», которой должен был присягнуть каждый не только коммунист, но и беспартийный гражданин. Достижение единомыслия граждан стало политическим идеалом власти, поэтому ей понадобился контроль над публичным (и приватным желательно тоже) обращением мыслей, чтобы исключить любую возможность доступа народа к каким бы то ни было альтернативным воззрениям. Попробовали также ввести, по аналогии с христианством, что-то вроде института покаяния («самокритику»), но он успеха не имел[119] из-за попытки придать ему обязательный, а не добровольный характер.
Было бы, однако, неверно считать, что перерождение идеологии в светскую религию началось в 1927 году. Этот рубеж – веха такого поворота во внутренней жизни партии. В отношениях же партии и народа всё началось много раньше. Дело в том, что власть должна быть понята подвластными. В русской истории уже были массовые отказы от повиновения, вызванные потерей понимания (это прежде всего Раскол). Но и введение крепостного права основано на непонимании государями народа. Научные представления об историческом будущем могли обосновывать структуру власти внутри политической монополии и для неё самой, хотя мы только что показали, что и с этим они переставали справляться. Но в значительно меньшей степени (или даже вообще ни в какой) они могли обеспечить повиновение крестьянской массы, поскольку были ей недоступны и непонятны. В противоположность идеологии народного государства, реализованной в полном объёме. Коммунизм же всё более становился тем, чем он и был изначально. Утопией. Но утопия, сделанная основанием сверхвласти, политической монополии, становится светской верой без Бога.
Ценность идеологии (то есть прикладного социального знания) для политики в том, что она даёт массе людей способность самостоятельно и сознательно действовать в ситуации риска и неопределённости. Политические силы, в том числе носители власти, давая идеологию массам, могут опереться на эту самодеятельность при решении своих задач. Но те, кто не способен (по любым причинам) это знание усвоить, остаются беспомощными (для себя) и бесполезными (для власти).
Если часть рабочих усваивала «азы марксизма» в кружках, дающих хотя бы иллюзию понимания, то крестьяне воспринимали всё через призму вековых представлений, на язык которых научные истины не могли быть переложены. Да и были в массе своей просто неграмотны. Крестьянская самодеятельность была укоренена в обычае; там же, где обычай неприменим, обращались к вере. При этом Священное Писание им было недоступно, и истины Христовой веры они воспринимали через практические наставления грамотеев-начётчиков. Вот и теперь, когда всё вокруг стремительно теряло связь с обычаем, они нуждались в практическом наставлении применительно к конкретным переживаемым житейским ситуациям. Чтобы такое наставление было воспринято, нужно было завоевать признание крестьянской массы.
Основания для этого были, похоже, серьёзными. Доверившись Ленину и вслед за ним большевикам, они не могли заподозрить, что новая власть будет действовать так прямолинейно, не ограничивая себя правом и тем более сугубо крестьянской совестью. Красную Армию, городское население, работающее на заводах и фабриках, обеспечивающих армию, нужно было кормить. Сделать это можно было за счёт диспаритета цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию, а когда он перестал работать, то за счёт прямых изъятий. Крестьянство готово было разочароваться в большевиках и отказать им в повиновении. У. Буллит[120] свидетельствует, что Ленин в разговоре с ним как представителем президента САСШ был готов согласиться на сокращение России до пределов Московского царства в обмен на мир с международной интервенцией и создание на остальной территории империи региональных «демократий» – настолько «красный царь» был не уверен в народной поддержке новой власти. Буллит был «левым» и сочувствовал большевикам, так что у нас нет оснований сомневаться в этом свидетельстве.
Восстановить народное доверие можно было только используя народную нравственность. Государственная народная мораль была реализована коммунистами в масштабе всего общества и применена к народу его же именем в качестве закона. Поскольку, как мы писали выше, «зачистка» прежнего официозного православия прошла сравнительно безболезненно (народной войны «за православную веру» не случилось), народная нравственность проложила дорогу светской религии, занявшей освободившееся место. В итоге советский народ принял собственное народовластие безоговорочно, как то, о чём мечтал.
Но и народная вера, давно ушедшая в раскол, массовая и вместе с тем потаённая, никуда не делась. Она сохранила своё «катакомбное» состояние, а с ним и место в сердцах множества русских людей и коммунистов. На фронтах Гражданской войны, Халхин-Гола, «зимней» и Отечественной войн мало было бойцов и командиров, не носивших нательный крест или ладанку, подчас рядом с партбилетом. И не добавлявших про себя к кличу «За Родину, за Сталина!» слова «и за веру Христову». Личное исповедание Сталина остаётся тайной. Наркомвоенмор Климент Ворошилов спас от разрушения храм Святого Климента в Замоскворечье. Но в атеизме младших поколений партийной верхушки уже не было сомнений. Такого радикального безбожия, применённого к власти и социальной организации, история до них не знала, хотя современный западный истеблишмент их и в этом уже превзошёл. Трудно не увидеть за радикальным безбожием их ревность к Богу, притязание занять его место. В нём выражалась демиургическая, а не властная позиция политического коммунизма.
Свою борьбу за народное доверие советская власть начала с того, что поддержала народное представление об отказе от института собственности. Она даже распространила этот отказ на хозяйство в целом, придав ему религиозное значение в рамках светской и безбожной коммунистической веры. Что не помешало большевикам лишить крестьянское хозяйство органически присущей ему самодеятельности. Хотя именно она и наполняла смыслом труд как ядро крестьянской нравственности, как источник совести. «Советизм», новый способ организации жизни, созданный для поддержания общественного хозяйства, вырвал крестьянскую трудовую нравственность из её привычной сферы применения, абстрагировал её и превратил из нравственности в мораль. Он распространил её на промышленность, где ранее она была неуместна, так как промышленный труд не самодеятелен, а организован административно. А затем вернул её в деревню уже в новой промышленной редакции и сделал обоснованием превращения аграрного сектора в индустриальный – в колхозы и совхозы. Но труд, не будучи самодеятельным, уже не мог быть источником и основанием нравственности. Так труд превратился в абстрактную, навязываемую извне моральную норму.
Советская трудовая мораль, абстрактная норма, извлечённая из исторической народной жизни (но и оторванная от неё), разрушенной в ходе преобразования общества, была применена к наёмному, эксплуатируемому труду, описанному и понятому Марксом как результат «отчуждения». С резко возросшей, по сравнению с царской Россией, нормой эксплуатации. Моральный долг трудящегося состоял в том, чтобы отдать все свои силы по приказу коммунистической партии и по найму у советского государства безо всякой иллюзии договора (который и так, по Марксу, есть фикция в трудовых отношениях) на благо всего народа, прежде всего его будущих поколений. Ради построения коммунизма, ибо именно так понималось это будущее благо.
Нельзя не заметить, что такой «наём» следовало бы назвать «мобилизацией». И действительно, в условиях, когда необходимость мобилизации очевидна, советская мораль обеспечивала должный уровень трудовой мотивации. Впрочем, её для этого и создавали. Не выдержала она испытания спокойным, мирным временем, когда нужда в мобилизации отпала или по меньшей мере перестала быть очевидной для всех.
Нужно отметить ещё один важный результат введения советской трудовой морали. Если для крестьянина «народ», «міръ» был его конкретной общиной и дан был ему непосредственно, то советскому человеку его собственный советский народ был дан первоначально лишь теоретически. Чувственно-конкретную форму, реальность он обрёл много позже на основе переживания исторического опыта мобилизации и сплочения в ходе Великой Отечественной войны, великих строек, освоения целины и даже ГУЛАГа. Советская трудовая мораль освятила включение в единообразные трудовые отношения всего населения, сделала политически тождественными опору власти на трудовые элементы и на народ в целом. Тем не менее государственная трудовая мораль несла в себе две проблемы: связь с коммунистической утопией и абстрактность, несамодеятельность труда (из которой вырастала формальная равноценность труда всех трудящихся, «уравниловка»). Эти проблемы привели государственную трудовую мораль к кризису и распаду.
II.3.3. Сталинизм. Победа над Германией и немецким народом
II.3.3.1. От интернационала к империи
Сталин ликвидировал Троцкого в 1940 году. Почему это было важно для Сталина? Глуповатая «бытовая» точка зрения, навязываемая антисталинской пропагандой, проста и незамысловата: опасался конкурента, мстил, получал удовольствие от убийства. Между тем Троцкий писал две статьи в день, которые становились известны всему миру (по крайней мере той его части, где «увлекались» социал-демократией и коммунизмом). А ими «увлекались» везде. Если Сталин олицетворял «римский» культурный вектор в русском коммунизме – сделай всё сам(это и есть ленинское наследие – большевики должны взять власть, а поскольку они суть никто, то сделать это можно только взяв сверх-власть), то Троцкий[121] сфокусировал в себе «греческую» позицию: нужно убедить других. А последнее при современных ему средствах коммуникации и массовой информации можно было делать, находясь далеко от места действия.
Троцкий убеждал продолжать революцию. Он утверждал, что достичь коммунистического общества в одной пусть и очень большой стране стратегически невозможно. Приняв решение работать с одной страной, Сталин мог лишь продолжать её историю. А это история империи. Троцкий остался вождём, тогда как Сталин стал императором. В отличие от Наполеона, ему для этого не пришлось никого завоёвывать. Место было вакантно. Взявшись за власть (а значит и за строительство государства, пусть и находящегося в подчинённом положении), Сталин предопределил русский, исторический путь своей деятельности.
Сталин был ленинистом, он твёрдо следовал завету Ленина: взять, держать и укреплять власть. Коммунизм у него из цели превратился в метод, в средство удержания власти, из расплывчатого ориентира в неопределённом будущем — в процесс изменения людей в настоящем. Пределы этого изменения были достигнуты с окончанием Великой Отечественной войны – Сталин продолжил дело Петра Великого, модернизировав уже не элиту, а всё население страны, которое испытало куда бо́льшие перегрузки, чем элита двумя столетиями ранее. Гитлера победил реальный русский коммунист, русский человек, поднявшийся до отождествления себя с народным государством, которое он строит, и ставший личностью, а значит, действующий в истории.
Из-за такого переосмысления коммунизма Троцкий считал Сталина отступником от идеалов революции и обличал его в этом. Коммунизм, по Троцкому, должен двигать революцию. Коммунизм для революционера должен быть идеалом. Его нельзя строить.
Троцкому нужен был хаос – он был идейным противником и оппонентом Ленина. Пусть и эта страна сгорит в пламени всеобщего отрицания, и все остальные. Троцкий действительно собирался разрушить весь мир. До основания (какое оно, интересно?). А затем… Вот тогда и посмотрим, чья вера сильнее. И какая. В этом выражался подлинный космополитизм Троцкого.
Революционер троцкистского толка, стремящийся к мировой революции и только через неё и после неё к коммунизму, призывал бы немецкий пролетариат перейти на «общую сторону» борьбы с капиталом. Родину он защищал бы постольку поскольку – как стартовый плацдарм «мирового пожара». Но немецкий пролетарий уже послал русского пролетария куда подальше ещё в Первую мировую. А польский, финский, английский и французский сделали то же сразу после революции.
Третий (Коммунистический) интернационал, сокращенно Коминтерн, был создан в 1919 году по инициативе Ленина именно для восстановления «пролетарской солидарности». Он объединял коммунистические и рабочие партии разных стран, видевшие образцы для подражания в партии большевиков и её революционной тактике. Тогда перспектива мировой пролетарской революции ещё представлялась реалистичной, именно в этом была первоначально главная цель Коминтерна. Партии, входившие в Коминтерн, должны были поддерживать все вновь образующиеся социалистические республики. После завершения Гражданской войны в России и поражения революционных выступлений в странах Европы (Венгрии, Германии, Болгарии) стало ясно, что единственный объект такой поддержки – это СССР. Начиная с пятого конгресса (1924) деятельность Коминтерна стала постепенно фокусироваться на продвижении интересов СССР. Что встретило сопротивление со стороны Троцкого и его сторонников. Хотя они пользовались влиянием в ряде коммунистических партий, преодолеть указанную «сталинистскую» тенденцию им долго не удавалось. Поэтому в 1930 году они взяли курс на раскол Коминтерна, создав «Международную левую оппозицию». Пропаганда Троцкого о Сталине как изменнике делу революции нашла путь к сердцам европейских «революционных масс». Раскол Коминтерна обесценивал его в качестве инструмента внешней политики СССР. Преодолеть раскол путём репрессий против деятелей оппозиции не удалось. Поэтому Сталин дистанцировался от Коминтерна, свернул работу с ним и при первом удобном случае[122] распустил.
Тут проявились масштабы и природа опасности, которую представлял Троцкий. Он был опасен не как конкурент. О, если бы он только претендовал на власть! Тогда всё было бы значительно проще. Он был бы своим. Но власть Троцкому была не нужна. Ему нужно было влияние. И влияние это было деструктивным, оно ослабляло имперское ядро сталинской политики, нацеливалось на разрушение патриотического содержания сталинизма.
Покончить с Троцким и троцкизмом до нападения Германии на СССР было очень правильно. Предусмотрительно. Та часть репрессий, которая (в отличие от борьбы с иностранной агентурой, саботажем и вредительством) имела собственно политическую направленность, в основном и была борьбой с троцкизмом. Ни в коем случае нельзя преуменьшать значение реальной опасности троцкистских настроений и организационных усилий. Троцкистское движение даже после войны продолжало разрушать коммунистический авторитет СССР – победителя нацизма. Маоизм европейских левых (переориентация их на Мао Цзэ-дуна) в условиях конфликта Китая с СССР был во многом делом рук троцкистов. Так что, конечно, никакой паранойей Сталин не страдал. Попробуйте вести деятельность с подобными рисками – и увидите, как дорога́ возможность любого предупредительного действия.
II.3.3.2. С кем и с чем мы воевали
Немецкое влияние на Россию можно отсчитывать с Немецкой слободы и Анны Монс, которых посещал юный Пётр, будущий император. Можно – с возвращения его потомков на русский трон через Курляндию. А можно – с присоединения самой Курляндии, а также Лифляндии и Эстляндии, вследствие чего остзейские немцы стали русскими. С прихода на русский трон Гольштейн-Готторпов. Немецкое влияние было многоканальным.
Русские учились в немецких университетах:
В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал:
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привёз учёности плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри чёрные до плеч[123].
Ломоносов веком ранее учился в Германии у Вольфа (которого Пётр I звал в Россию). Именно германская правовая система стала образцом для подражания и источником рецепции правовых норм и понятий для государства, основанного Петром Великим. По превосходному немецкому образцу в России создавали среднее и высшее образование. Русская философская мысль начинала с освоения Гегеля и Канта, а не с Платона и Аристотеля, так что русское восприятие немецкого марксистского синтеза английских идей (социал-демократии и политэкономии) с гегельянством было вполне подготовлено.
Основной торговый оборот России перед мировой войной шёл именно с Германией. Возрастающее отрицательное сальдо его баланса вносило существенный вклад в ухудшение общего внешнеторгового баланса России. Это, в частности, вынудило Николая II снизить таможенные тарифы для немецких товаров, ранее защищавшие от них внутренний рынок, из-за введения немцами встречных заградительных пошлин на ввоз русской пшеницы. Именно это побудило русское купечество отбросить верноподданнические настроения и взять курс на свержение самодержавия (см. II.3.1.3).
И наконец, встаёт в полный рост вопрос о войне с Германией. До сих пор существует точка зрения, что будь Николай II «умнее», прояви он «волю» противостоять проискам английской дипломатии и агентуры, воевать с Германией он бы не стал. Возможно. А Германия с нами?
Немецкие земли конца XVIII – начала XIX века представляли собой сухопутный «архипелаг» королевств, княжеств, герцогств, мелких курфюршеств и карликовых квазигосударств. Весь этот конгломерат из трёх с половиной сотен разномастных оргструктур объединялся рамками Священной Римской империи германской нации (СРИГН[124]). Она была основана в 962 году германским королём Оттоном I как преемница империй Древнего Рима и франков Карла Великого. 31 октября 1517 года Мартин Лютер прибил к вратам храма в Виттенберге свои тезисы против папства и католицизма. Реформация и последовавшая Тридцатилетняя война лишили СРИГН центральной власти (власть императоров стала номинальной) и раскололи её на протестантский север и католический юг. Их лидерами стали, соответственно, такие сильные, но недоразвившиеся локальные государства, как Пруссия и Австрия.
Наполеон перекроил германское пространство по своему усмотрению и de facto уничтожил СРИГН. В ходе последующих войн из более чем 200 государственных образований, существовавших на территории СРИГН, сохранилось лишь 40, сильно изменивших свои территорию и статус. Окончательным устройством германских дел занялись на Венском конгрессе победители Наполеона, среди которых Пруссия и Австрия, конечно, присутствовали, но доминировала Россия.
Всё это стало для немцев великим национальным унижением. Вызрело широкое понимание неизбежности германского объединения «собственными силами», Пруссия и Австрия возглавили этот процесс, конкурируя друг с другом.
В отличие от католической Австрии, действовавшей традиционными, чисто политическими методами, Пруссия дала германскому объединению основание, глубоко укоренённое в немецкой мысли. Путь к нему начался с интеллектуального изобретения средневекового мыслителя Экхарта Хохгайма, прозванного Мейстером Экхартом (1260–1328). В поисках рационального понимания главных тайн христианского учения – триипостасности Бога и двуприродности Христа – он ввёл понятие «Божественной природы» или «Божественности» (Gottheit). Она должна была пониматься как безличное универсальное начало, выражениями которого являются личностно окрашенные ипостаси Бога и природа Христа. Из чего вытекали, в частности, такие следствия:
«23. Бог един всяческим образом и во всех отношениях, так что в Нём нельзя узреть никакой множественности, ни мыслимой, ни действительной…»
«24. Богу чуждо всякое различие, как в природе, так и в Лицах…»
«13. Всё, что свойственно Божественной природе, также свойственно праведному и божественному человеку…»[125]
Это учение было отвергнуто церковью и по итогам инквизиционного процесса осуждено папой Иоанном XXII. Однако впоследствии оно если и не было всецело воспринято немецкой Реформацией, то на взгляды Лютера оказало серьёзное влияние. Позже именно оно в философии Гегеля стало источником концепции «Абсолютного духа» (самим явлением которого в истории Гегель покончил с Богом), а затем развилось до атеизма и человекобожия.
Проникновенная гегелевская «Жизнь Иисуса» с большой любовью к герою всем своим содержанием передаёт основную мысль: Иисус Христос – одухотворённый человек. Фауст Гёте стал универсальным героем германского духа. Его стремление к бесконечному Шпенглер с естественным немецким чувством превосходства приписал европейской культуре в целом под именем «фаустовского начала». Новалис и Гёльдерлин измыслили романтическую немецкую душу (на уровне мещанского воспитания превратившуюся в немецкую сентиментальность, доходящую до невыносимой пошлости или жестокости – смотря по обстоятельствам). Немецкая музыка от Баха до Брамса как никакая другая намечала переход от веры в Бога к духовности – безбожному устремлению к идеальному.
Гегель же объяснил вполне ясно, что наличная прусская государственность есть не более и не менее, чем воплощение Абсолютного духа. В практическом приложении это означало, что именно немцы достигли вершины возможного человеческого развития. Немецкая культура указывала на абсолютное цивилизационное превосходство немцев. Оставалось лишь политически реализовать его.
В 1864 году победоносная война Германии и Австрии против Дании за Шлезвиг и Гольштейн позволила Отто фон Бисмарку сделать Пруссию доминирующей силой в Германии. В 1866-м Германский союз, созданный 8 июня 1815 года на Венском конгрессе победителей Наполеона, прекратил своё существование с победой Пруссии (и Италии) уже над Австрией в Семинедельной войне. Так Пруссия стала единственным лидером объединения германского пространства. Окончательно решил «австрийский вопрос» Гитлер (сам австриец) путём аншлюса (поглощения) Австрии Третьим рейхом 12–13 марта 1938 года. Чудовищный разгром Франции во Франко-прусской войне 1870–1871 годов (спровоцированной Бисмарком, но начатой Наполеоном III) поставил точку в вопросе о том, кто главный не только в Германии, но и в континентальной Европе. Не считая России, о роли которой речь пойдёт чуть ниже.
Окончательно сложилась идеология германского превосходства. Немецкий народ с его высшей культурой и мощным вооружённым государством заслуживает большого имперского пространства. В этом Германия должна опираться на небо. Не в смысле авиации, хотя и в этом смысле тоже. Англичанам досталось море, русским – земля. У Германии же есть только небо – небо её мыслителей, её ума, её культуры. Таков немецкий подход к борьбе, немецкий способ самоопределения и мышления. Это и её способ добиться превосходства на деле. Поэтому уже в 80-е годы XIX века Германия превзошла Англию в статусе ведущей технической страны мира[126]. Ведь создать империю необходимо военной силой, а возможно – лишь с использованием всех возможностей немецкой науки и техники. И вот уже не только немецкие пушки, но даже немецкие дредноуты стали лучшими в мире. На это раньше всегда претендовали англичане, но Ютландское сражение Великой войны потом доказало это на практике. Прусский учитель создал немецкого солдата и выиграл для Пруссии – и Германии – её войны.
С Россией всё было непросто: её Остзейский край (Курляндия, Лифляндия и Эстляндия) многими в Германии считался частью естественного жизненного пространства немецкой нации. Это превращало Россию в ближайший следующий объект её имперских притязаний. Поэтому Россия не могла не столкнуться с немецкой гегемонией. Настолько не могла, что вступила в противоестественный союз с Англией и Францией. Никакие родственные связи с Гогенцоллернами или выгоды от экономического сотрудничества с немцами не могли перевесить того факта, что за полвека в Европе из германского студня выродился чудовищный монстр, приравнявший органные трубы к пушечным стволам.
Да и остзейские «немцы» больше не принадлежали Германии и немецкому народу. Они давно стали русскими, что и доказали с началом войны воинским искусством и мужеством, проявленным на фронте, и даже сменой фамилий, что было актом самоидентификации[127], а не проявлением страха перед возможными преследованиями.
Весь ход событий на русско-немецком фронте, начиная с Брусиловского прорыва (май-сентябрь 1916 года) и до января 1917-го, показывает, что Германия (Большая Пруссия) была обречена на военное поражение от России. Снарядный голод, сдерживавший русскую армию в начале войны, был преодолён. Предотвратить неизбежное могла только русская революция, и немецкий Генеральный штаб сделал всё, чтобы ей помочь, располагая разветвлённой агентурной сетью в России (мы ничего подобного в Германии не имели). О силе русского оружия говорит тот факт, что и после отречения царя (потери Главнокомандующего) при полной неразберихе в столице, распропагандированной армии фронт не рухнул за несколько дней или недель (на что рассчитывали немцы). В конечном счёте революция подкосила – и очень быстро – и саму Германию, приведя её не только к поражению от союзников России, но и к национальному позору либеральной Веймарской республики.
Монстр восстал из мёртвых после всего-то 15 лет небытия. Разумеется, ему помогли. Англосаксы прежде всего. Дело было только за тем, чтобы направить его в нужную сторону – против русских. Для этого Гитлеру отдали Чехословакию, сразу удвоившую базу военной промышленности Третьего рейха. Разумеется, предварительно гарантировав Чехословакии безопасность, чтобы она не дёргалась и немцы имели преимущество внезапности. Британская политика умиротворения Гитлера заключалась в умиротворении его относительно Британии. Но когда СССР, последним из европейских стран, всё-таки заключил с Германией договор о ненападении («пакт Молотова – Риббентропа»), оказалось, что война немцев с русскими откладывается по крайней мере тактически. Тогда, после двадцатилетнего антракта, сменившееся в Лондоне правительство (Черчилль: «А я ведь говорил!») открыло второе отделение мировой войны в Европе, объявив её Германии. Это вовсе не означало начала решительных боевых действий. Гитлер милостиво и дальновидно позволил англичанам эвакуироваться из Дюнкерка, сконцентрировавшись на подчинении Франции и других континентальных стран. Это было именно подчинение, а не завоевание. Особенно полезные страны были сохранены в нейтральном статусе – Швейцария (деньги, переговоры), Швеция (сталь), Испания (международный трафик). Однако даже коварный Черчилль понимал: немецкий монстр должен быть уничтожен. Либо до его победы над русскими, либо после. Поскольку Европа признала цивилизационное превосходство немцев, она стала нацистской.
«Немецко-фашистские захватчики» – термин советского политического лексикона. Немцы себя фашистами не считали и не называли. В качестве самоназвания термин «фашизм» использовался в Италии. В немецкой идеологии фашизму соответствует немецкий (прусский[128]) социализм, понимаемый как абсолютная солидарность нации (включающей и народ, и элиту) по формуле «все за всех», которая достижима (и это уже Гитлер) только при условии расового очищения, прежде всего при устранения еврейского элемента. Такой социализм – это национал-социализм (сокращённо – нацизм), основа программы NSDAP (Национал-социалистической немецкой рабочей партии). Все немцы должны быть объединены в рамках одного государства. Немцам нужно жизненное пространство. Эти цели должны быть достигнуты военным путём. Германия должна восстановить свою мощь. Капитализм и коммунизм равно неприемлемы. Нацизм понравился немцам, и они проголосовали за него. А потом поддержали абсолютизацию власти Гитлера и его партии. И дело не только в унижении прежнего поражения и вызванных им экономических бедствиях. Гитлеровская программа преемственно и без каких-либо противоречий продолжает программу Бисмарка. А та в свою очередь вырастала из германского стремления политически реализовать культурное превосходство.
Новым во всей преемственной линии претензий Германии на гегемонию в европейской части континента было применение расовой теории. Очень любопытно, что немцы не смогли без неё обойтись, хотя американцам никакая теория не была нужна для того, чтобы практически истреблять «краснокожих» индейцев и заковывать в кандалы рабства «чернокожих» негров. Японцам не нужна была расовая теория, чтобы истребить за тот же военный период больше «жёлтых» (как и сами японцы) китайцев и корейцев, чем смогли ликвидировать немцы из числа всех народов, до которых удалось дотянуться. Имела место только расовая практика. Причём не менее, а более жестокая, чем немецкая. Азиатская. Реализованная народом, в принципе не знавшим христианства. В этом и была загвоздка: расовое чувство немцев (выросших в христианской цивилизации) пришлось специально культивировать в чисто политических и военных целях. А без теории – задействования ума – у немцев это никак не выходило.
Интерпретация немецкого превосходства в расовых терминах, сконцентрированная на евреях (и цыганах) – это технический приём, который сегодня мы называем политтехнологией. Она необходима, чтобы добиться политической цели быстро, путём известного введения в заблуждение. Блиц-кригу предшествовал блиц-кампф – быстрая борьба. Что можно сделать быстро, чтобы добиться необходимых электоральных результатов? Изолировать и перебить евреев. Забрать их имущество. Отработать на них технологию уничтожения больших масс людей в принципе. Немецкий народ должен был научиться быть расово беспощадным. Вот чего ему не хватает.
Именно расовая теория, представленная как «личная борьба вождя» (Mein Kampf), привела Гитлера к власти – это был его личный политтехнологический трюк. Но как политическая сила нацистская партия продолжала традицию Оттона I, Мартина Лютера и Отто фон Бисмарка, кайзеровскую (имперскую) традицию. Третий рейх – не метафора, а действительная идеология немецкого государства и народа. Она являлась выражением воли, исходящей из немецкой культуры и истории. Расовая теория же была лишь вульгарно-материалистической формой, в которую был облечён возвышенный немецкий культурный идеализм. Данью эпохе и политической ситуации.
Даже без всякого фашизма и нацизма немецкая военно-политическая машина должна была перемолоть и уничтожить Россию, перебить и поработить миллионы русских. Избранная для этого стратегия блицкрига отрабатывалась на старых проверенных европейских соседях, битых уже в войнах предыдущего века. Которые принимали немецкую власть (сдавались), поскольку считали немцев культурными и цивилизованными. Точнее, тоже культурными и тоже цивилизованными, то есть как они сами. А объявленная во всеуслышание расовая теория внушала, что им-то ничего не грозит, удар направлен против носителей другой культуры и другой цивилизации, а точнее – их отсутствия. В этом суть блицкрига как стратегии.
Мы тоже считали немцев развитой нацией, но для нас это не было основанием принимать их власть над собой. Мы-то понимали (может быть, ощущали безотчетно), что тоже представляем другую культуру и другую цивилизацию. Поэтому к русским, в отличие от европейцев, расовая теория как политтехнология оказалась неприменима.
В СССР вторглись миллионы немцев. Это не какая-то особая общественная страта, профессиональная или политическая организация (последняя лишь руководила вторжением). Это был немецкий народ, это была Германия, собранная из германского рассеяния всего-то за полвека (с 1815-го по 1866 год). Прошедшая опыт революции (внутреннего саморазрушения) и поражения от внешних врагов (после всех удач второй половины XIX века), но поднявшаяся вновь. Фашизм/нацизм был лишь одним из инструментов этого подъёма, своего рода допингом. Немцы решили сравняться с англосаксами (американцами в САСШ и британцами в Индии) в расовой практике. Но, создав для этого расовую теорию, они выдали себя с головой, объявив всем, чем именно они будут заниматься. А ускоренная реализация теории дала нежелательную для «имиджа» нации чрезмерную концентрацию «негативных эффектов» – массовых убийств, зверств, геноцида, концлагерей и проч. Всего того, что англосаксы делали в бо́льших масштабах, но гораздо медленнее, дольше, не привлекая особого внимания.
Вот с кем и с чем мы воевали. Политкорректность, навязанная коммунистическим интернационализмом (который обанкротился ещё в Первую мировую – немецкий пролетарий ещё как воевал с «русским пролетарием», а точнее – с крестьянином), не позволяла зафиксировать точно и недвусмысленно, кто именно наш враг. Ведь народ в религии человекобожия и есть бог. А значит, он этически неподсуден. Немецкий народ, давший миру Шиллера и Мюллера[129], не может быть плохим. И на Нюрнбергском трибунале не было культурной и цивилизационной возможности судить немцев. Судили фашистов и нацистов. В результате основная масса преступников ушла от суда и наказания. Все, кто был фашистами и нацистами, с великой радостью в одночасье перестали ими быть, растворившись в неподсудном немецком народе. Но суду истории он подсуден. Историческая вина перед русским народом лежит именно на немецком народе. На объединённой этим народом Германии. И на Европе, признавшей и принявшей власть немцев и пришедшей к нам вместе с ними. И пока эта вина не искуплена. Никакие репарации и труд военнопленных содеянного не компенсируют. Русские не только не стали наказывать немецкий народ (а вот англосаксы стали: немцев – бомбардировкой Дрездена, японцев – Хиросимы и Нагасаки), русские немцев простили. Как христиане. Как православные. Но если появится хоть малейший намёк на то, что повторение случившегося возможно, мы по праву победителей вольны сделать с ними всё, что посчитаем нужным. Vae victis[130]! Только этой решимостью мы можем воздать долг памяти своим павшим. И срока давности он не имеет.
Неизбежная сосредоточенность на фашистско-нацистской оболочке, форме, политтехнологии немецкого феномена уводит нас от его содержания и не позволяет понять подлинную роль немцев в нашей истории XX столетия – от революции до Победы, от победы до падения КПСС и СССР. Но кончилось всё в традициях русской стратегической обороны: немецкий вопрос решали – и решили – и царская Российская Империя, и коммунистический Советский Союз. Одним и тем же методом. Преемственно. Так же был решён и японский вопрос, на что понадобилось на десять лет больше. Мы отказались от завоевания о. Хоккайдо – там слишком много местного населения, в отличие от Курил. Но освобождение Калининградской области (Восточной Пруссии) от немцев наглядно показывает японцам, что в принципе это не проблема. Нам ещё только предстоит разобраться в глубинном историческом смысле нашей Победы, создать полноценную историческую память, знание, а не только запись впечатлений и переживаний участников и очевидцев. Выстроить идеологию Победы. Поэтому Победа занимает всё большее место в фокусе сознания современников (и вовсе не потому, что у СССР «нет другого наследия» или «путинизму больше не на что опереться»). Не знающий своего врага политически бессилен и обречён.
Война с Гитлером была войной с немцами, немецким государством. Поэтому разделение нацизма и Германии в годы войны и подготовки к ней глубоко аисторично.
Фашизм разного толка в межвоенный период существовал повсеместно в западном мире, не исключая Великобританию и США. Но только в Германии он показал всю свою силу и опасность, всю притягательность для немцев, поскольку выбор Германией нацизма/фашизма как способа самореализации немецкого народа был результатом и выражением немецкого духа (со всеми его великими поэзией, философией, музыкой, наукой и промышленностью), доведённого до социально-политической реализации. Немецкого духа как абсолютного!
Но русская власть и народное государство оказались сильнее и мудрее самого сильного и умного европейского государства. Русский ум оказался сильнее немецкого благодаря своему этическому содержанию. Русские всё-таки не перешли той черты нигилизма, которую пересекли немцы, когда можно всё. То, что не было доделано нами в Первую мировую, было сделано в Великую Отечественную.
II.3.3.3. Предпосылки победы. Индустриализация. Обретение союзников. Советский народ
Когда Сталин в своём докладе об итогах Первой пятилетки (см. II.3.2.4) подчеркивал, что цель нашей индустриализации – не оказаться безоружными «перед лицом вооружённого новой техникой капиталистического окружения», не стать объектом «военных операций внешних врагов», он отнюдь ещё не подразумевал Германию под этими «врагами» и «капиталистическим окружением».
Напротив, до определённого момента Германию рассматривали как своего рода «товарища по несчастью» – страну, пострадавшую от мировой войны и ограниченную в своих возможностях происками внешних врагов. Не были осуждены ни пораженческая позиция большевиков в мировой войне, ни Брестский мир. Германия первой из стран Запада установила дипломатические отношения с РСФСР/СССР, обе страны совместно преодолевали международную политическую изоляцию. В 1926–1933 годы происходило активное военно-техническое сотрудничество СССР и Германии, направленное на преодоление запрета Германии (по Версальскому мирному договору) иметь военную авиацию и подводный флот.
Главными врагами тогда были Великобритания, Франция и Польша. Что было исторически преемственно. Традиционно. Великобритания стала главным антагонистом СССР в мире, активно действуя против него явно и тайно. Во Франции царило широкое недовольство отказом РСФСР/СССР от обязательств по займам российского правительства, размещённым в стране перед мировой войной. Она также активно помогала Польше. Польша же переживала эйфорию от обретённой независимости и победы (как они это трактовали) в войне 1920–1921 годов над Россией – «традиционным врагом и угнетателем». Под влиянием Ю. Пилсудского происходила милитаризация страны, формировались великодержавные притязания на распространение Польши «od morza do morza»[131].
К 1929 году большинство ключевых горных, металлургических и машиностроительных предприятий страны возобновили свою работу, достигнув и в ряде случаев превзойдя уровень производства 1913-го. Однако дальнейшему ходу индустриализации препятствовал прежде всего низкий технический уровень производства, обусловленный износом и устареванием оборудования. Большие трудности сопровождали строительство новых предприятий, предусмотренных планом ГОЭЛРО. Было очевидно, что без широкого импорта оборудования, а также некоторых стратегических материалов ситуацию изменить не удастся.
Существовал также значительный дефицит инженерно-технических кадров, для ликвидации которого прилагались большие усилия. К 1925 году возобновили работу все существовавшие в стране технические и сельскохозяйственные вузы. Технические вузы сохранили воспринятую Россией ещё в первой половине XIX века немецкую образовательную модель Гумбольдта/Шлейермахера и обеспечивали уровень подготовки, не уступавший аналогичным учебным заведениям Европы (в США тогда таких вузов не было вовсе)[132].
Следует подчеркнуть, что убыль их профессорско-преподавательского состава за время Гражданской войны и разрухи была вопреки бытующим мифам минимальной. Советская власть признавала важность сохранения этого контингента и не только обеспечивала профессоров пайками, но и в первую очередь привлекала их для решения постоянно возникавших практических задач, требовавших высокой квалификации. Справедливости ради следует сказать, что как раз среди научно-технической интеллигенции многие и до революции разделяли «левые» убеждения, происходя из среды революционного студенчества или солидаризируясь с ним.
Но дело было не просто в том, чтобы восстановить систему высшего образования. Мы уже писали, что рывок в науке, технике, промышленности был бы невозможен без модернизированного населения. Поэтому систему высшего образования необходимо было сделать средством модернизации народа. Её надо было такой спроектировать впервые.
Для обеспечения «входного потока» вузов ещё в 1919 году были созданы так называемые рабочие факультеты («рабфаки») – образовательные учреждения, за 3–4 года готовившие к поступлению в вузы рабоче-крестьянскую молодёжь, не имевшую не только стандартного среднего, но и почти совсем никакого образования. Рабфаки создавались преимущественно при средних школах и вузах, то есть там, где имелся необходимый педагогический состав. Краткие сроки подготовки достигались как за счёт высокой интенсивности обучения (8 часов классных занятий и более), так и за счёт отказа от большинства непрофильных общеобразовательных дисциплин. В 1925 году была также создана Всесоюзная промышленная академия («Промакадемия») – вуз, специально ориентированный на выпускников рабфаков, учебный процесс в котором был адаптирован на специфику этого контингента. Он предназначался не просто для подготовки инженерных кадров. Он по образцу военных академий должен был готовить технически сведущих организаторов промышленности, будущих руководителей предприятий, трестов, главков.
Выпускники рабфаков составили 40 % суммарного приёма всех вузов в 1925 году. В дальнейшем по мере укрепления советской школы этот процент постепенно снижался, и в середине 30-х рабфаки были закрыты.
В наше время циркулирует несколько мифов, связанных со становлением советского высшего образования.
Первый – отсутствие возможности получить высшее образование для выходцев из «бывших эксплуататорских классов». Он основывается главным образом на свидетельствах ряда известных личностей и касается тех, кто по разным причинам не мог или не хотел такое происхождение скрывать. В то же время анализ биографических интервью (проведённых при участии одного из авторов) нескольких сот известных учёных, инженеров и организаторов промышленности, окончивших советские вузы с 1923-го по 1940 год[133], показывает, что неподобающее социальное происхождение имели 2/3 опрошенных. Скрыть его не составляло труда, так как дореволюционные метрические выписки, в которых фиксировалась сословная принадлежность родителей, часто утрачивались в период революции, Гражданской войны и разрухи. При их восстановлении «неудобную» запись легко опускали. Никаких других подтверждающих документов обычно не требовалось.
Второй – низкая квалификация выпускников советских вузов – целиком и полностью является вымыслом. Об этом свидетельствует не только многочисленность выдающихся учёных, инженеров и организаторов промышленности, окончивших эти вузы. Об этом говорит и превосходный технический уровень созданных ими машин, приборов, систем вооружения и т. п. Но не в меньшей степени об этом говорят сами современники.
В 20-е годы – период особенно острого кадрового голода – в страну активно приглашались инженеры из-за рубежа. Нам не удалось обнаружить каких-либо официальных данных об их численности, в том числе потому, что большая их часть нанималась на период реализации какой-либо программы или стройки. Учитывая эту «ротацию», можно на основе суммирования известных данных по отдельным отраслям и объектам считать, что за период с 1925-го (до того иностранные специалисты работали преимущественно на иностранных же концессиях) по 1936 год (когда практика их приглашения существенно сократилась) в СССР проработало не менее 12 тысяч иностранных инженеров. Причём преимущественно из Германии и США. После 1929 года, с началом Великой депрессии, стали преобладать американские инженеры. Это связано не только с наступившей в США массовой безработицей, но и с важным событием, о котором речь пойдет несколько ниже.
Пока же попытаемся оценить сравнительную квалификацию советских и американских инженеров. Многочисленные документы (от личных воспоминаний до материалов судебных процессов по делам «о вредительстве») уверенно свидетельствуют о постоянных и массовых разногласиях между советскими и американскими специалистами. Они концентрировались вокруг двух важнейших тем: сроков выполнения работ и применения нестандартных, «не апробированных» технических решений. И конечно, сопровождались взаимными обвинениями в некомпетентности и непрофессионализме. Обычно это толкуется в пользу иностранцев, ведь они «рабфаков не кончали».
Для понимания истинной подоплёки нужно знать некоторые факты.
Советские инженеры после рабфака проходили в техническом вузе полный курс обучения, дающий серьёзную теоретическую подготовку и воспитывающий дисциплинированное мышление. Это позволяло им одинаково свободно оперировать с любым содержанием, освоенным наукой. В соответствии с требованиями вышеупомянутой немецкой модели считалось, что инженер, независимо от избранной им специализации, должен быть способен решать технические задачи в любой области техники, будь то строительство, металлургия или электротехника, включая и такие области техники, которых ещё не существовало в период его обучения. При этом он должен был уметь придумать, спроектировать и при необходимости построить любое техническое устройство. Изобретательство (теперь говорят – «инновативность») считалось неотъемлемым признаком инженерной профессии.
В противоположность этому в США до мировой войны было всего два технических вуза (MIT и Caltech), последний из них находился ещё на этапе становления. Подавляющее большинство инженеров в США были самоучками, освоившими профессию на собственном опыте или в качестве «подмастерья» старшего коллеги. Существовали технические общества («саморегулируемые организации» – как мы бы теперь сказали), подтверждавшие квалификацию таких инженеров-практиков. При такой «подготовке» технический кругозор этих инженеров ограничивался знакомыми им из опыта техническими решениями. Их способность творчески отступить от рутинной, обкатанной схемы, а тем более создать новую, была крайне ограниченной. Неудивительно, что они поражались количеству изобретений и рацпредложений, поступавших от советских коллег.
Можно сказать, что между русскими и американскими инженерами существовал устойчивый когнитивный диссонанс, временами доходивший до полного взаимного непонимания. Это, впрочем, наблюдалось до и во время мировой войны: хорошо известны очаги подобных конфликтов, возникавшие, например, при постройке крейсера «Варяг» на верфи Крампа в Филадельфии или же при попытке запустить производство российской «трёхлинейки» на заводах Ремингтона.
Трактовкой этого явления, якобы свидетельствующего о низкой квалификации именно русских инженеров, мы обязаны пресловутому Э. Саттону, автору нашумевшей пропагандистской книги[134], которая должна была ослабить шок, вызванный на Западе в 60-е годы обнаружившимся техническим превосходством СССР.
Упорное сопротивление американских специалистов новшествам имело ещё одну причину: они понимали, что в случае неуспеха их могут обвинить в саботаже. Однако парадоксальным образом именно их сопротивление так порой и было истолковано.
Иную подоплёку мы обнаруживаем в случае споров о сроках выполнения намеченных работ. Американские инженеры привыкли работать по чётким графикам, основывающимся на нормативах затрат труда и времени. Иначе работать в условиях, когда труд работников оплачивается в соответствии с этими нормативами, невозможно. Поэтому освоиться с непостижимой гибкостью производственных графиков, перевыполнением норм, соцсоревнованием они не могли. Советский же инженер, бывший в первую очередь советским гражданином, знал, что перед лицом нависших угроз «промедление смерти подобно», и был готов на всё, чтобы сроки, елико возможно, сократить (что американцы иронически называли “90-day wonder”). Это было ярким проявлением качеств советского человека и его неразрывности с народным государством.
Похожей была и природа разногласий в отношении технической документации: ради сокращения сроков советский персонал был готов при возможности работать по недостаточно детальному, даже эскизному проекту, а при большой нужде – вообще без такового. Выработанная способность советского инженера так работать оказалась бесценной во время Великой Отечественной войны: при запуске «с колёс» эвакуированных заводов, при создании и постановке на конвейер новых моделей вооружения и т. п. Правда, привычка к этому сохранилась и потом, в мирное время, что оказалось уже не так полезно.
Но вряд ли индустриализацию удалось бы успешно осуществить одной лишь ценой чрезвычайных усилий. Некоторые объекты, предусмотренные планом ГОЭЛРО, оставались недостроенными, хотя намеченные сроки истекли. Стало ясно, что даже на основе широкого импорта оборудования и материалов задача индустриализации не может быть решена.
СССР, все ещё испытывавший крайний дефицит инженерно-технических кадров, не мог спроектировать нужные ему заводы самостоятельно – просто не успевал. Германская инженерная среда, в то время самая передовая в мире, славилась своей обстоятельностью, и советские темпы были для неё непосильны. Англия и Франция были враждебными государствами. Оставались США, к тому времени уже впавшие в Великую депрессию. Здесь советский спрос быстро родил предложение.
Найденный выход имел эпохальное значение. Речь идёт о возникновении инжиниринга в его современном значении. Напомним, что в Великобритании, странах Британского Содружества и США «engineering company» – это просто подрядная строительная организация, как это было и в XIX веке. Появление нового качества было связано с деятельностью тех из них, которые брались возводить объекты «под ключ» и имели для этого собственные проектные бюро. Скачок состоял в распространении сферы их деятельности с гражданского строительства на строительство промышленных предприятий.
Это произошло в США, но под влиянием советской индустриализации. Сигнал о возникновении в СССР такой потребности был доведён до деловых кругов США через «Амторг»[135]. Первой ласточкой, прилетевшей из-за океана в 1930 году, стала инжиниринговая компания Albert Kahn, Inc. Инициатива была вознаграждена: компания стала главным консультантом советского правительства по промышленному строительству и получила заказов на 2 млрд долларов. Но, невзирая на отсутствие дипломатических отношений, за ней потянулись и другие инжиниринговые компании, в основном более узкого профиля (так как оригинальными подходами Кана пока никто, кроме него, не владел).
Компания Кана впервые применила «блочную» технологию проектирования, при которой новое предприятие создавалось путём компоновки технологических блоков, основанных на известных технических решениях или прототипах, использованных на действующих предприятиях. В некоторых случаях предприятие даже строилось в США, а затем демонтировалось и вновь возводилось в СССР. Так, например, был построен Сталинградский тракторный завод. По ходу дела решались и нешаблонные задачи. Например, переход к метрическим мерам вместо принятых в США дюймовых не являлся, как может показаться, чисто формальной процедурой: подчас требовалась серьёзная модификация и конструкции изделий, и технологических процессов, вплоть до изменения рецептур сталей. Известен также ряд случаев[136], когда в проекты заводов для СССР закладывались более прогрессивные технические решения, не востребованные в США из-за депрессии.
В результате был накоплен ценный опыт комбинирования традиционных и новых технических решений в рамках отлаженной процедуры проектирования, которую можно назвать индустриальной не только по назначению, но и по способу организации. Инжиниринговые компании оказались способными поставить проектирование предприятий «на поток».
Такой подход оказался настолько продуктивным, что впоследствии стал широко применяться во всем мире. Но первым его тиражировал Советский Союз. По образцу компании Кана была создана советская модель отраслевого проектного института, а первыми руководителями и ведущими сотрудниками возникших вскоре разнообразных ГипроНИИ стали две тысячи советских инженеров, поработавших у Кана и освоивших его прогрессивную технологию проектирования предприятий.
Развившаяся на этой основе советская технология комплексного проектирования и строительства промышленных предприятий оказалась настолько эффективной, что услуги советских проектных организаций оставались широко востребованы в мире до 70-х годов: по их проектам строились заводы не только в Восточной Европе и Китае, но и в Австрии, Франции, Индии.
Следует отметить, что, несмотря на отсутствие дипломатических отношений, уже администрация президента США Г. Гувера способствовала развитию экономических связей с СССР. При нём же для этого появились дополнительные стимулы.
В октябре 1929 года в США разразилась Великая депрессия – лопнул финансовый пузырь денежной эмиссии, в которую вошли и эмитируемые частным порядком акции и ценные бумаги деловых обществ. Биржа рухнула, похоронив состояния и людей, многие из которых прыгали из окон знаменитых американских небоскрёбов. Развитие американского капитала завершилось. Внутренние ресурсы страны были использованы до конца.
Гувер с возникшей ситуацией не справился и уступил свой пост решительному Ф. Рузвельту. В октябре 1933 года в один день принимаются два закона: об изъятии у населения под страхом уголовного наказания металлических денег и о внесении поправки в «Закон о торговле с врагом», которым всё население страны в отношении торговых сделок приравнивается к врагу и тем самым вводится режим внутренней оккупации. Эта поправка обязала всех принимать в оплату долговые расписки – ноты Федеральной резервной системы. В злосчастном 1932/33 сельскохозяйственном году в США произошёл собственный американский голодомор, жертвами которого стали более семи миллионов человек. Цифра надёжно определяется, если реформировать очевидно подделанную демографическую статистику за всё следующее десятилетие, где скачкообразную убыль населения «размазали» по внезапно рухнувшим вдвое темпам прироста, которые потом столь же внезапно и сразу «восстановились».
С учётом этих обстоятельств понятной будет подноготная аналитических рассуждений того человека, который собственно и организовал наше партнёрство-союзничество со США в 1936–1938 годах. Благодаря этому человеку американцы вошли в ситуацию Второй мировой войны стратегически подготовленными.
Джозеф Эдвард Дэвис (Joseph Edward Davies; 29 ноября 1876, Уотертаун, Висконсин – 9 мая 1958, Вашингтон) – американский государственный деятель и дипломат. Был видным членом администрации президента В. Вильсона, близким другом Ф. Рузвельта.
В августе 1936 года Дэвис был назначен первым послом США в СССР. Отправляясь в Москву, он, видимо, разделял с большинством американцев расхожие предрассудки относительно России и был несказанно удивлен, столкнувшись с цивилизацией:
«(19 января 1937 г.) Москва оказалась для меня полной неожиданностью. Разумеется – это красивый старый город, деятельность которого видишь на улицах, количество зданий, которые повсюду строятся, а также удобная одежда, вполне обычная для местных жителей, меня очень удивили.
Москва очень похожа на другие европейские города со своими светофорами, большими троллейбусами[137] на улицах, трамваями, автомобилями, грузовиками и т. п. Толпы повсюду. Город наполняется людьми из деревни, которые приезжают сюда работать на автомобильных заводах. За короткое время население выросло с 1,8 до 4 млн человек, поэтому жилища крайне переполнены, однако на улице нельзя обнаружить каких-либо признаков нужды. Все выглядят прекрасно»[138].
Мы думаем, что это заставило Дэвиса отбросить предвзятость и в остальном, что обнаружил он в СССР.
Вот подборка его высказываний по вопросам, имеющим прямое отношение к нашей теме.
«(12 марта 1937 г.) Я получил разрешение властей на посещение основных промышленных районов… С группой американских журналистов я посетил 5 городов, где осмотрел крупнейшие предприятия: тракторный завод (12 тыс. работающих), завод электродвигателей (38 тыс. рабочих), Днепрогэс, алюминиевый завод (3 тыс. рабочих), который считается крупнейшим в мире, Запорожсталь (35 тыс. рабочих), больницу (18 врачей и 120 медсестёр), ясли и детские сады, завод Ростсельмаш (16 тыс. работающих).
В советской практике планирования больше всех поражает смелость в принятии решений и упорство в их осуществлении. Пять лет назад в районе Запорожья была голая степь, а сегодня можно видеть огромные заводы и город с населением 125 тыс. человек, с современными кирпичными жилыми домами, широкими улицами и площадями. Все сооружения возводились руками неквалифицированных рабочих, которые по вечерам занимались в технических школах, чтобы по окончании строительства занять места у станков. Здания и оборудование в большинстве своём самые современные. К их проектированию привлекались на конкурсной основе лучшие фирмы, преимущественно из США, но также из Германии, Франции и Англии[139]. Большинство рабочих не старше 30 лет. Обращает на себя внимание многочисленность женщин – около 25 %. Средний возраст руководителей – порядка 35 лет. Средняя зарплата составляет от 200 до 250 руб. (10–12 долл. по курсу чёрного рынка). В заводской столовой можно хорошо пообедать за 2 рубля (10 центов). Квартплата не превышает 15 % от заработка. Стахановцы получают до 2000 руб., столько же зарабатывает и директор…
Имеются сомнения относительно способности промышленности длительное время поддерживать нужды фронта в случае большой европейской войны, однако, по моему мнению, эти способности могут оказаться значительно выше, чем ожидается.
В целом новые промышленные районы производят потрясающее впечатление: русским удалось сделать за 7 лет столько же, сколько Америке за 40 – начиная с 80-х годов прошлого века.
(6 июня 1938 г.) В 1935 г. Советский Союз произвёл примерно треть мирового урожая пшеницы, или в 2,5 раза больше, чем в США. В том же году здесь выращена половина мирового урожая овса и 80 % ржи. В 1926–1930 гг. среднее количество скота составляло 65 млн голов по сравнению с 59 млн в США. В результате “забастовки” крестьян в годы коллективизации это число уменьшилось до 49 млн в 1935, что, тем не менее, вдвое больше, чем в Германии. Количество тракторов достигло 483 тыс. штук, а комбайнов – 153 тыс. В 1936 г. до 91 % земель обрабатывалось механическим способом. Советский Союз располагает 75 % мировых запасов леса…
В 1936 г. Советский Союз вышел на первое место в мире по производству комбайнов и сбору сахарной свёклы, на второе место – по общему объёму производства, на третье – по выплавке стали и производству суперфосфатов и на четвёртое – по добыче угля. Количество почтовых отделений выросло с 1928 г. в 18 раз.
Золото Советского Союза (15 марта 1937 г.)
Сведения, которыми я располагаю, дают основание сделать следующие выводы:
добыча золота в Южной Африке достигает 350 т. в год;
Советский Союз производит примерно 175 т.;
Соединённые Штаты – 100 т.;
Канада – 100 т.
Мне показали кладовые Госбанка, где собраны различные драгоценности. Меня, в частности, поразили самородки весом от 40 до 50 фунтов (16–20 кг). Судя по внешнему виду они состоят почти целиком из чистого золота».
«ОБОРОННЫЙ БЮДЖЕТ (2 февраля 1937 г.) Парламент Франции одобрил расходы на оборонные нужды в размере 700 млн. долл. в течение ближайших трёх лет.
Для сравнения: Советский Союз намерен потратить на оборону только за один 1938 г. в 10 раз больше (в золотом исчислении), чем французы за 3 года.
(9 марта 1937 г.) Балтийский блок – Эстония, Латвия и Литва – находится в отчаянном положении. Эти искусственные государства, созданные Лигой Нации из частей Российской империи, будут, вероятно, уничтожены в случае войны.
ПРОЦЕСС ПЯТАКОВА И РАДЕКА (17 февраля 1937 г.) Подсудимые выглядят физически здоровыми и вполне нормальными… Учитывая, что природа людей одинакова повсюду, и опираясь на собственный адвокатский опыт, можно сделать вывод, что обвиняемые говорят правду, признавая свою вину в совершении тяжких преступлений.
(18 февраля 1937 г.) Беседа с литовским послом: он считает, что все разговоры о пытках и наркотических препаратах, якобы применяемых в отношении к подсудимым, лишены всяких оснований. Он высокого мнения о советском руководстве во многих отношениях.
Беседа с послом, проведшим в России 6 лет. Его мнение: заговор существовал и подсудимые виновны».
Тогда Дэвис воспринимал подобные процессы только как эпизоды политической борьбы в СССР, но после нападения Германии на СССР у него возникли и другие ассоциации.
«ПЯТАЯ КОЛОННА В РОССИИ (Лето 1941 г.) Сегодня мы знаем, благодаря усилиям ФБР, что гитлеровские агенты действовали повсюду, даже в Соединённых Штатах и Южной Америке. Немецкое вступление в Прагу сопровождалось активной поддержкой военных организаций Гелена[140]. То же самое происходило в Норвегии (Квислинг), Словакии (Тисо), Бельгии (де Грелль)… Однако ничего подобного в России мы не видим. “Где же русские пособники Гитлера?” – спрашивают меня часто. “Их расстреляли”, – отвечаю я.
Только сейчас начинаешь сознавать, насколько дальновидно поступило советское правительство в годы чисток. Тогда меня шокировала та бесцеремонность и даже грубость, с какой советские власти закрывали по всей стране консульства Италии и Германии, невзирая ни на какие дипломатические осложнения. Трудно было поверить в официальные объяснения, что сотрудники миссий участвовали в подрывной деятельности. Мы в то время много спорили в своём кругу о борьбе за власть в кремлёвском руководстве, но как показала жизнь, мы сидели “не в той лодке”».
Миллионер, адвокат, личный представитель президента США Ф. Рузвельта был послан в СССР, чтобы разобраться, можно ли иметь с русскими дело. То есть заключать с ними выгодные американцам сделки. А то, что доктрина Монро себя изжила и США придётся выйти за пределы своей добровольной изоляции, было ясно. Нужен был новый источник дохода и ресурсов. Капиталистический способ производства в замкнутом пространстве себя исчерпал. Предстоящая война выглядела многообещающе.
Можно пытаться сделать из Дэвиса «сталиниста», почему бы и нет? Так поступают демагоги и у нас, и в США, чтобы обесценить его точные, глубокие, правильные оценки. Да что там, ведь и Рузвельта политические оппоненты обвиняли в «коммунизме» за известные черты его экономической политики.
Но ведь ни Рузвельт, ни Дэвис вовсе не были коммунистами. В отличие от своего предшественника У. Буллита, Дэвис не был даже «левым» в западном понимании. Значит, и Сталин – не коммунист? Это Дэвис и сообщает Рузвельту. Он понял, что в России (СССР) взят курс на русскую империю, а коммунизм – только способ осуществления власти. Русские платёжеспособны. У них есть золото. Они суверенны и деятельны – ликвидировали не только немецкую резидентуру, но и «пятую колонну» (в прошлую войну это не удалось). Они устойчивы – внутренний враг (троцкизм, стремление продолжать революцию) подавлен. Политические репрессии? Ну да. То же самое и мы бы сделали, дорогой Франклин. Не только на месте русских, но и у себя. Да разве мы уже не сделали нечто подобное? Русские способны и готовы воевать, пусть ещё и не всё необходимое ими сделано, но это лишь вопрос непродолжительного времени. Вероятнее всего, они победят.
Оценки Дэвиса получили одобрение, что способствовало успешному завершению им переговоров о торговом соглашении между СССР и США. За этим последовал решительный позитивный поворот в отношениях между странами.
Кое-кто удивляется, как это Рузвельту – потом, на излёте войны – удавалось удерживать в рамках, а порой и ставить на место такого искушённого политика, как Черчилль. Мы думаем, что ответ лежит на поверхности: Рузвельт во внутренней политике придерживался мнения, что хорошая игра – это честная игра. Может быть, при помощи таких людей, как Дэвис, ему удалось понять единственную важную вещь: это бывает верно и во внешней политике. Во всяком случае в глазах Сталина и русских. Которые всегда так считали и почувствовали в Рузвельте[141]партнёра – в подлинном, а не нынешнем метафорическом смысле. Быть может, это был последний момент, когда обе наши страны, обе власти и оба народа были настолько близки к взаимопониманию. Куда уж постичь это Черчиллю, для которого политика всегда была построением планов внутри планов внутри планов…
Как бы то ни было, результат состоявшегося выбора курса оказался судьбоносным и для российской индустриализации, и для исхода будущей войны. С привлечением иностранных подрядчиков и на основе западных технологий были построены в первую очередь стратегически важные предприятия чёрной и цветной металлургии, тяжёлого и транспортного машиностроения, электротехники, станкостроения и химической промышленности.
Упоминавшийся Э. Саттон и его сегодняшние эпигоны на Западе, да что греха таить, и в России утверждают, что результаты индустриализации СССР на 100 % сводятся к приобретению западных технологий и достигнуты усилиями иностранных компаний. Сказанное выше вполне доказывает, что это не так.
Но это не так и строго фактически. Многие предприятия были спроектированы и построены СССР самостоятельно. В основном это были предприятия, необходимые для которых иностранные технологии оказывались недоступными из-за их военного значения (например, предприятия оптики и точной механики). В дореволюционной России было единственное такое предприятие (будущее ЛОМО), спешно созданное в Санкт-Петербурге в самый канун мировой войны для производства прицелов, дальномеров, биноклей и другой продукции военного назначения. Тогда изделия производились по лицензиям известной английской фирмы «Барр и Струд». После революции доступ к этим технологиям прервался, поэтому усилия советских инженеров были сосредоточены на изучении наиболее важных изделий и поиске способов воспроизвести их необходимые свойства опытным путём. Преимущества русской инженерной школы позволили удержать это производство на мировом уровне за счёт разработки оригинальных рецептур оптического стекла и технологий его обработки. Для этого ещё в 1919 году был создан Государственный оптический институт. До начала войны были построены два новых оптико-механических завода.
Были и отрасли, где российская наука и техника уже занимали лидирующее положение. В первую очередь радиотехника. В этой области большие успехи были достигнуты ещё до революции. Безотносительно к вопросу о приоритете в создании радиосвязи вообще – в лабораториях Морского ведомства России были созданы лучшие в мире образцы радиотехнического оборудования. К началу мировой войны удалось приступить к оснащению ими вновь строящихся кораблей, а полная замена импортной техники не состоялась лишь из-за недостаточных масштабов производства. Россия была единственной из воюющих стран, где была создана эффективная система радиотехнической разведки. Она с высокой достоверностью отслеживала перемещения соединений германского флота, было организовано информирование об этом Британского адмиралтейства. На основании этих данных был, к примеру, спланирован перехват Грэнд Флитом Флота открытого моря[142], приведший к Ютландскому сражению.
Известно, какое значение Ленин придавал радиовещанию как способу распространения коммунистических идей. Ясно, что для широкого их распространения и дальней связи (что было важно в масштабах России) требовалась высокая мощность передатчиков. Для их создания по инициативе В.Д. Бонч-Бруевича в 1918 году была создана Нижегородская радиолаборатория, в стенах которой были разработаны оригинальные образцы радиоламп и технологии их производства.
В 1922 году заработала радиостанция имени Коминтерна с разработанными в Нижнем передатчиками. Она была тогда одной из самых мощных в мире.
А в 1923-м ведущие немецкие специалисты отметили достигнутый Нижегородской лабораторией явный прогресс по изготовлению мощных электронных ламп по сравнению со США, Англией и Францией (про себя они стыдливо промолчали). Вскоре было создано массовое производство радиоламп и других компонентов радиотехнической аппаратуры.
В 1925 году в СССР были созданы первые промышленные образцы магнетрона[143] – мощного генератора микроволн, ставшего в дальнейшем сердцем радиолокаторов. К началу 1934-го СССР опережал США и Англию в создании радиолокационной техники.
Были и другие отрасли промышленности, создававшиеся СССР самостоятельно по иным причинам.
Низкий уровень товарного производства зерна требовал перехода к промышленным способам ведения сельского хозяйства. Для этого следовало наладить производство необходимой техники. Производство многих вполне современных её образцов было унаследовано ещё от царской России. С производством тракторов вопрос вполне решался путём постройки заводов по западным образцам.
Сложнее обстояло дело с зерноуборочными комбайнами, без которых промышленное зерновое хозяйство было немыслимо. Конструкция комбайна тесно связана с органическими факторами хозяйства: климатом, почвами, сортами возделываемых культур. Большинство производителей комбайнов ориентируются на конкретные комбинации этих факторов, преобладающие в регионах, где ведут хозяйство их потребители. Главные производители зерна за пределами России ведут хозяйство в существенно более благоприятных условиях и на основе совершенно других сортов, для России непригодных. Поэтому выбор моделей комбайнов для России требовал специальных исследований.
Для этого в 1927 году одновременно с закладкой завода, получившего потом название «Ростсельмаш», были закуплены образцы комбайнов главных мировых марок: John Deere, International Harvester, Holt, Case, Gleaner, Massey-Ferguson. Они подвергались испытаниям на специально подобранных делянках, характерных для зернопроизводящих регионов России. На этом основании были выбраны наиболее подходящие модели. Они затем были разобраны, изучены с технической точки зрения, адаптированы к технологии их будущего производства. На этой основе были разработаны промышленные образцы, которые следует считать оригинальными, так как в них комбинировались технические решения, взятые от разных прототипов. Первый из них сошёл с конвейера «Ростсельмаша» в 1929 году. Этот завод, спроектированный и построенный без обращения к иностранным образцам, производил большое впечатление на иностранных посетителей, включая Дж. Дэвиса.
Нельзя говорить об индустриализации без обращения к теме коллективизации. Сейчас чаще упоминают её негативные аспекты, «перегибы». Общепризнанно, что коллективизация была призвана обеспечить сверхэксплуатацию сельского труда для резкого повышения товарного производства. Но нельзя отрицать и того, что коллективизация по своему замыслу должна была опереться на традиционное, общинное сознание крестьянства. Настраивая «обчество», міръ против индивидуалистического элемента, «кулака», коллективизация продолжала инерцию крестьянского протеста против Столыпинской реформы и должна была «выкорчевать» её результаты.
Нельзя сказать, что окончательно состоявшийся выбор был очевиден. Ему предшествовали длительные дискуссии. Все их участники, в принципе, были согласны, что подъём товарного производства необходим и что путь к этому лежит через кооперацию крестьянства. Последний вывод опирался, в частности, на беспрецедентные масштабы кооперативного движения в старой России. Перед мировой войной в России было 33 тысячи кооперативов. За время войны Россия заняла первое место в мире по числу сельских кооперативов (около 50 тысяч) и их членов. В этот период заметно выросло число кооперативов, создававшихся для совместной покупки и использования сельскохозяйственных машин, что исследователи связывают с желанием компенсировать убыль числа работников из-за призыва в армию.
После НЭПа наиболее авторитетные экономисты-аграрии – А.В. Чаянов[144] и Н.Д. Кондратьев[145] – отстаивали «естественный» путь к обобществлению сельского хозяйства через поощрение добровольной кооперации. При этом именно Чаянов в своё время доказал, что единоличное трудовое хозяйство имеет предел своей производительности. А Кондратьев продемонстрировал, что «естественный» ход экономических процессов прерывается в периоды войн[146]. Так что они понимали, что предложенный ими путь потребует значительного времени, а война может положить ему конец.
В противоположность этому Сталин оказался достойным преемником Столыпина, сказавшего:
«Главная наша задача – укрепить низы. В них вся сила страны. Их более 100 миллионов! Будут здоровые и крепкие корни у государства, поверьте, и слова русского правительства совсем иначе зазвучат перед Европой и перед целым миром. Дайте Государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России».
Эти слова были обращены не к политикам, а к народу[147], от которого он ожидал солидарности с властью, а не противостояния ей. И Сталин приложил все силы, чтобы выкроить для России эти 20 лет, почти преуспев в этом (1921–1941), и пакт Молотова – Риббентропа служил этой цели.
Столыпину нужно было время, чтобы ему позволили поднять Россию. Сталину, знавшему, что времени нет, нужен был не постепенный рост производительности самостоятельных крестьянских хозяйств в ходе «ползучей» кооперации, а стремительный переход к индустриальному сельскому хозяйству.
«Защитники крестьянства» этого призыва не услышали. Поэтому переход к коллективизации был предрешён, и на конференции аграрников-марксистов (20–29 декабря 1929 года) Сталин обрушился на «антинаучные теории “советских” экономистов типа Чаянова», хотя мог бы повторить другие слова Столыпина: «Бывают роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества»[148].
Эти слова вообще заслуживают быть эпиграфом и лозунгом всего того, что мы называем сталинской модернизацией.
Была ли сталинская модернизация догоняющей? Она решала проблему отставания. Но не только за счёт переноса образцов продуктов, технологий и знаний. Применялись новые методы проектирования. А главное, ставилась цель подъёма мощи всего народа. Эта цель была заведомо опережающей. В этом сталинская модернизация стала достойным продолжением петровской модернизации. Догоняющий не мог бы победить в войне объединённые силы лидера всей Западной Европы. Индустриализация позволила советской промышленности стать вровень с наиболее развитыми экономиками тогдашнего мира в военном отношении. Советский народ поднялся на цивилизационную высоту, недоступную агрессору.
Сталинская модернизация создала в СССР наивысшую возможную концентрацию всех экономических сил – всеобъемлющую монополию. Только благодаря ей стало возможно, в частности, многократное превышение уровня производства таких сложных видов вооружения, как танки и самолёты, и над противником (Германией с подчинённой ей Европой), и над союзниками. Что обеспечило СССР решительную победу в войне. Эта монополия стала и главным конкурентным преимуществом в послевоенном соревновании СССР с Западом. Она позволила восстановить разрушенное хозяйство страны без «экономической помощи» США. В итоге эта помощь стала способом подчинения Европы (и Японии) интересам США, а мы сохранили свой суверенитет. Эта монополия позволила нам победить в гонке вооружений и тем принудить Запад к заключению ряда соглашений об их ограничении. Из-за неё Западу пришлось воздвигнуть «железный занавес», защищавший его не столько от политических и военных угроз, сколько от экономической экспансии СССР.
За этим сталинским способом модернизации стояли научные представления марксизма-ленинизма. Согласно его теории на высшей и последней стадии своего развития капитализм характеризуется высочайшим уровнем монополизации производства и эксплуатации труда. Такова теория экономики капитализма. Теории экономики социализма не было, но Сталин реализовал сверх-монопольный подход к производству и сверх-эксплуатацию труда, организованную сверх-властью партии. Эти три сверх-сущности были реализованы в том числе через механизм репрессий, который должен был заменить экономическую конкуренцию, отсутствующую в такой хозяйственной системе, в качестве метода стимулирования. Этот сталинский способ организации экономики троцкисты (Тони Клифф) называли «государственным капитализмом», а не «социализмом» и обвиняли Сталина в предательстве марксизма, несмотря на то, что кроме сверх-монопольного способа организации производства и сверх-эксплуатации труда был реализован чуждый капитализму принцип общественного (общенародного) распределения прибавочной стоимости вместо частно-капиталистического её присвоения. В какой-то момент в СССР такую систему стали называть социально-производственной. Теории для неё марксизм не создал – и не мог создать. Именно поэтому Сталин требовал от советской науки создания «политэкономии социализма», утверждая, что «без такой теории нам смерть». Однако официальная советская гуманитарно-экономическая мысль была уже скована догматикой вульгарного марксизма и решить поставленную задачу не могла.
Модернизация народа не просто сплотила его, обеспечила его солидарность с партией и государством, позволила выстоять в трудовых и боевых испытаниях. Она придала ему принципиально новое качество, которое позже назвали «новым типом исторической общности людей – многонациональным советским народом». И это не образчик «советской демагогии», а совершенно точная квалификация социального явления, действительно небывалого в истории.
Народ – это сообщество людей, политически оформившее свою целостность и самобытность путём создания государства. Уникальность пути, приведшего к образованию советского народа, в том, что составляющие его этнические группы («национальности») сохранили свою индивидуальность (культуру, обычаи, образ жизни) при единстве исторического самоопределения. Это стало возможным благодаря нескольким обстоятельствам.
1. Имперское пространство осваивалось русским народом путём диффузии, без порабощения коренных народов. Приносимые им элементы государственности образовывали общую рамку для совместной жизни (или, лучше сказать, общежительства) представителей различных этнических групп при самой различной – в зависимости от местных обстоятельств – степени их обособленности. Она могла варьироваться от раздельных поселений и анклавов компактного проживания до неразделимо смешанных поселений. В таких условиях, как мы знаем, всегда происходит интенсивный обмен культурными моделями и унификация образа жизни. При этом составляющие образа жизни, взятые у каждого этноса, смешиваются в различных пропорциях. Это процесс образования цивилизации, который уже к началу XIX века привёл к формированию особой русской цивилизации на всём пространстве тогдашней империи. Название «русская» вполне обоснованно, поскольку именно русские, их культура и государственность были объединяющим началом всей территории. Поэтому корпус общих культурных моделей во всех локальных культурах был преимущественно русским по происхождению.
2. Безусловно, этот процесс шёл неравномерно в пространстве и времени – в зависимости от продолжительности общежительства и тесноты общения. Это было неизбежно, так как общение русских с другими народностями протекало спокойно, в темпе обыденной жизни, без какого бы то ни было «культуртрегерства», столь свойственного западноевропейским народам и замешанного на их уверенности в собственном превосходстве. Такое общежительство основано на взаимном внимании и уважении и не имеет ничего общего с пресловутой «мультикультуральностью», основанной на толерантности (терпимости) – во всём её диапазоне, от стыдливой политкорректности до нежелания даже замечать «чужаков». Преимущества общежительства особенно заметны на примере православного миссионерства, которое нигде не было тотальным и насильственным, что позволило одним народам свободно принять Христову веру, а многим другим – сохранить свою исконную веру (от ислама и буддизма до шаманских и анимистических верований).
3. Советская модернизация народа — от всеобщего образования до вовлечения всех народностей бывшей империи в строительство народного государства (см. II.3.2.5) – ориентировала всех людей на достижение единой цели и приобщила их к решению крупных общезначимых задач. Советские социальные лифты были открыты для всех. Те народности, которые оказались не готовыми к пользованию ими, искусно втягивались в них: достаточно вспомнить многолетнюю плодотворную работу ленинградского Института народов Севера, давшего стране тысячи культурных и деятельных людей из тех народов, которые ещё недавно пасли оленей или ловили моржей. Всё это включило новые цели, задачи и средства их решения (в виде соответствующих знаний и опыта) в состав русской цивилизации. А перемешивание больших людских масс, происходившее в дни мира и войны, многократно ускорило цивилизационный процесс.
В результате целостность и самобытность советского народа продолжала формироваться на уровне цивилизации, а не на уровне культуры отдельного народа, как это происходит при становлении национального государства. По существу, русский народ, создав совместно с другими народами империи русскую цивилизацию, и сам расширился до её границ, стал многонациональным советским народом, как бы ни иронизировал над этим условный тов. Киссинджер из популярного анекдота. А понятие «русский» стало обобщающим именем всех охваченных его цивилизацией национальностей безо всякого умаления их индивидуальности и достоинства.
Это исторически беспрецедентное качество советского народа стало важнейшим фактором живучести русского народного государства. Именно поэтому оно было и остаётся главной мишенью тех, кто стремится к разрушению нашего государства. Сложность переживаемого нами в XXI веке положения заключается в том, что произошёл разрыв сомасштабности народа, государства и цивилизации. Исторически их границы всегда совпадали, потому что росли они вместе. Границы же современной России, её цивилизации (русского мира) и её народа драматическим образом разошлись. Тем важнее сегодня всеми силами сохранять достигнутое советским русским народом историческое качество.
II.3.3.4. Цена Победы и её высота
Горит и кружится планета.
Над нашей Родиною дым.
И значит, нам нужна одна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим.
Булат Окуджава написал эти строки в 1970 году. День Победы, отмечаемый 9 мая, стал нерабочим днём только спустя двадцать лет после самой Победы (начиная с 1965 года). Когда выросло первое поколение, самой войны не знавшее – даже в детском опыте. Когда боль потерь начала отступать перед новой жизнью, перед счастьем мира. За ценой мы действительно не постояли – и в эту точку сегодня бьют все идеологические противники существования русского государства, России, русского народа как таковых. Но первыми заявили о недопустимости для нас цены нашей Победы сами немцы.
Вот рассуждения ефрейтора 28-й Силезской лёгкой пехотной дивизии вермахта (Schlesische leichte Infanterie-Division) Вальтера Кринга, которые он изложил своему дяде в личном письме:
«Дядя Конрад, я знаю, что мы с тобой не очень хорошо расстались перед тем, как меня отправили на фронт. До этого наше общение порой происходило сложно, ты был не во всём со мной согласен и не всегда меня понимал.
Только сейчас до меня стало доходить как ты во многом был прав… Мне больше некому написать, некому высказать мысли, которые не дают мне здесь покоя.
Я здесь уже III год, а иногда кажется, что всю жизнь. Почти ничего не помню из прошлой жизни, из того, что было до войны. За три года я потерял здесь двух братьев. Вчера от матери получил известие о том, что не стало Юрги… Его машина попала под обстрел русских лесных бандитов на просёлочной дороге.
Может и мне в этом году суждено пасть от рук очередного красного фанатика? А что на каждый год по одному брату, только в России может произойти такая злая шутка судьбы.
Дядя, эту войну очень сложно выиграть, она идёт без правил и чести. Как можно победить тех, кто никогда не поймёт, что он её проиграл[149]. Советы потерпели поражение ещё в 1941-м, но так этого не поняли и не признали. Почему русские не умеют воевать честно? За что они цепляются?
Любой ценой они поворачивают вспять уже проигранные сражения, не считаясь с потерями, как дикие звери вгрызаются в свои деревни, в которых нет ничего кроме глины и соломы, да старых печных труб.
Неужели Юрги рос в любви, ходил в церковный хор, закончил в школу, чтобы его грузовик обстреляли неграмотные и подлые бандиты, которые ходят в тряпье и стреляют из ржавых винтовок?
Мы с Юрги и Маркусом объехали до войны половину Европы, нам улыбались красивейшие девушки Корсики, а солнце обжигало наши плечи, когда мы гуляли по греческим Афинам, осматривая памятники древности.
Эта русская чернь не видела ничего в своей жалкой жизни, им всё едино, что лес, что болото, кроме ненависти и умения убивать они ничего не впитали за годы своего существования.
Маркуса не стало в августе 1941-го где-то под Новгородом, теперь нет и Юрги.
Может, и я наступлю на мину красных или мне выстрелит в спину какой-нибудь русский в очередном кошмарном городе, каким для Рейха стал Сталинград?
Разве мы могли знать, когда читали в школе про орды гуннов Атиллы, что мы столкнёмся с ними наяву?
Почему нас сюда привели? За что нам это всё, дядя?»
Итак: красные фанатики, неграмотные и подлые бандиты в тряпье, русская чернь, орды гуннов. Это мы с вами. В народной немецкой оценке. Не штурмбанфюрер СС пишет, а ефрейтор вермахта. Не о великих целях нацизма, а своей жизни. Чтобы считаться «культурными и цивилизованными», мы должны были немедленно (блицкриг!) сдаться. Как французы, норвежцы, датчане, чехи… Не оспаривать немецкое превосходство. Или хотя бы сбежать, как англичане, скажем, за Урал. В Сибирь. Освободить жизненное пространство (многие на Западе до сих пор считают, что у русских непропорционально много ресурсов, которых они недостойны). Принять власть немецкого гения над собой. Признать его. А он уж там решит, что с нами делать. Что, в печь? Ну в печь, так в печь… Дверцу только прикройте. Дует.
В этой точке сходятся мысль и чувство. Этика, эстетика и знание. Поэзия и философия. Восстанавливается античный идеал целостного человека. Вспыхивает личность. Осуществляется самоопределение. Происходит история. Когда Зенона (автора известного парадокса движения об Ахиллесе, который никогда не догонит черепаху) взяли в плен, он откусил себе язык (философ – это речь), чтобы его и не пробовали допрашивать. Мы такие, какие мы есть. По крайней мере, такова наша тысячелетняя история. Которую «не исправишь» месячным блицкригом. А вот наоборот очень и даже «очень и очень». Поэтому попытки умалить, унизить и осквернить русскую Победу не только лживы и аморальны, они ещё и отвратительны.
Русофобия, эксплуатирующая антисоветизм и антикоммунизм, навязывает нам понимание русского XX века как катастрофы, причём фатальной и окончательной, которой нельзя было избежать и выжить после которой невозможно. Вот только должны ли мы были «всего этого» избегать? И почему «выжить»? Жить. Существовать. Продолжаться. Быть. Развиваться. Это не катастрофа, а собственно история. Которая всегда была, есть и будет ценой существования. Смерть – неотъемлемая часть жизни, придающая ей смысл и ценность. Цену. Жизнью платят за другую жизнь. Это и есть любовь. Бедный Конрад, куда же его занесло… Русские круто обошлись в XX веке с самими собой. Это наше суверенное дело. Немцы жестоко обошлись с другими. Как же они могли победить русских, выиграть у них? Это ведь не игра – для нас. Русские разбирались со своими целями в истории – друг с другом. Имел место русский спор. Всегда традиционно сопровождавшийся дракой.
Немцам всё было ясно. Их величие было им очевидно. Немецкое человекобожие обожествило наличного немца. Русское человекобожие обожествило будущее человечество (о котором философствовал и В.С. Соловьёв, а не только К. Маркс), но никак не русских. Не самих себя. Напротив, русские – по русской же мысли – должны были этому будущему человечеству служить. И жертвовать собой. «Цивилизаторы» требуют судить русский народ за насилие над собой – чего не знает ни одна базовая правовая система мира. Немцы за их насилие над другими, не немцами, суда над собой ещё не понесли – Нюрнберг наказал лишь верхушку немецкого руководства. Пока пусть покупают у нас газ.
Катастрофа – это крушение национальной мечты, целей и идеалов. Никакой русской катастрофы нет и не было – русские добились того, чего хотели. Заплатив за это. Теперь мы получили шанс узнать, что же это было, чего же мы в действительности хотели. И чего добились. Русские увеличили размерность своего исторического опыта. Они побывали в будущем своей волей, не испытывая страха перед ним, тогда как другие народы увлекаемы в это будущее естественным ходом исторического процесса, и это приводит их в ужас. Они глубоко несчастны – и этого не вылечить никаким потреблением, хотя и его скоро не будет.
Подлинную катастрофу переживает как раз немецкий народ, хотя и не вполне осознаёт её, пытаясь забыться под наркозом «европейских ценностей» (проституция – достойная профессия, детей будут рожать мужчины, Коран написал Мартин Лютер – такая была Реформация и т. д.). Рухнула вся немецкая стратегия, от СРИГН до Бисмарка, провалилась в пропасть немецкого позора вся немецкая культура. Немец сегодня не читает Шиллера (если вообще читает), слушает не Брамса, а Леди Гагу, смотрит видеоряд, в котором немецкой осталась только реклама, даже играет не в Schlagball[150], а в японские и русские стрелялки. «Немецкость» пива и автопрома немецкой катастрофы никак не компенсируют.
Победа принесла нам «прибыли и убытки», «баланс» которых в принципе несводим, ведь война никогда не была для нас коммерческим предприятием. В противном случае мы бы начинали войны сами. Как вся «цивилизованная» Европа – испанцы, французы, австрийцы, венецианцы, генуэзцы… Как островитяне-англичане. Как американцы. Мы потеряли много людей. Это резко уменьшило возможности нашего хозяйства, внутреннего рынка. Такие потери невозможно компенсировать быстро, в отличие от освоения технологий или изобретения новых товаров, захвата чужих рынков. Снова, как и после Гражданской войны, была разрушена инфраструктура, целые города стёрты с лица земли. Поэтому во многом угас энтузиазм больших строек 30-х, вернуть который удалось лишь в 60–70-е, но теперь уже с государственно-капиталистическим оттенком – ехали на «севера», на БАМ не только «за туманом и за запахом тайги», как пелось в идеологически выверенной популярной песне, но и за «длинным рублём». Война подтолкнула и завершила процесс индустриализации и перенесла промышленный потенциал на Урал и в Сибирь. Сталинские военные программы развития науки и техники интенсивно развивались и после войны. Мы оказались перед лицом ответственности за контроль над половиной Европы, за реальное воздействие на весь мир. И получили нового, следующего после монголов, литовцев, поляков, шведов, турок, французов, англичан, японцев и немцев врага. Северо-Американские Соединённые Штаты (САСШ).
Победа стала своего рода финалом русской «илиады». Она завершила тысячелетний процесс формирования русского человека. Именно от этого рубежа начнёт развиваться полностью самодостаточный русский ум – из всеобъемлющей рефлексии и понимания Победы. Поэтому врагу так важно заставить нас самих извратить нашу Победу и забыть её. Через Победу, благодаря ей и после неё русский стал реально соразмерен миру, планете Земля. Русское стало мощным цивилизационным аттрактором. Оно способно превратить в себя, сделать своим самый разнообразный материал. Чтобы отличить себя от других, русскому необязательно уже смотреться в зеркало еврейства (чего-то принципиально отличного), как это делала русская философия конца XIX – начала XX века. Мы заглянули в XIX веке в немецкое зеркало и увидели в нём смутный призрак своих немецких мечтаний. Отшатнулись от него. Смотрели в XX веке в отражение американское. Кое-что нас там соблазняло. Но всё это в прошлом. Реальное формирующее воздействие на нас Великой Отечественной войны втянуло в себя всё, что в принципе могло быть создано коммунистической монополией. В том числе и советское народное государство. Победа собирает в себе всю нашу историческую преемственность и снимает все вопросы о нашей идентичности. Русский – наследник Победы.
Политическая монополия стала легальным политическим руководством, и в брежневской Конституции этот факт был закреплён в статье № 6: КПСС – руководящая и направляющая сила советского общества. Советское народное государство и русский народ слились в единое целое – это единство и было названо «новой исторической общностью людей, советским народом». Советское государство с войной справилось и доказало тем самым свою историческую дееспособность и силу. Между советским государством и коммунистической сверх-властью не мелькнуло и тени раскола или какого-либо недоверия. Это был гигантский потенциал политического развития. В сущности, после восстановления разрушенного войной хозяйства именно в силу указанных причин следовало бы поставить вопрос о действительных отношениях и связях между властью партии и советским государством/советским народом. О будущем этих отношений и связей.
У КПСС, массовой организации с опытом реального управления огромной страной в самых тяжёлых условиях, появилась реальная возможность (этим она отличается и от ВКП(б) – боевого авангарда рабочего класса и организатора побед, и от РСДРП(б) – немногочисленной секты теоретиков и боевиков-террористов) постепенно оставить властную позицию, начать процесс передачи власти советскому народному государству и его эмансипацию, оставив за собой позицию собственно социальной инженерии и управления, снизить накал коммунистического вероучения, абстрагировать и эстетизировать его (тем самым отстранив и сделав доступным для рефлексии), перевести в режим свободы вероисповедания наряду с традиционными конфессиями. Именно эту возможность давала Победа.
Ничего этого «вовремя» не случилось. Сегодняшняя КПРФ может позволить себе лишь последнее – совмещение утопии коммунизма с православием (или другой конфессией). Но к власти это не имеет никакого отношения. КПСС в конце концов сама добровольно оставила власть, но не путём смены позиции, а в ходе горбачёвской автоэвтаназии.
Границы власти русской коммунистической политической монополии простёрлись далеко за пределы СССР. Она поглотила и те государства, в создании и трансформации которых не участвовала до войны. Подчинила себе страны, не входившие (кроме Польши и Прибалтики) даже в Российскую Империю. «Братские компартии» стали приводным ремнём русской политической сверх-власти, в которой сами не участвовали. Считать их субъектами строительства соответствующих народных государств Европы нельзя – это был русский, а не их собственный проект. Вместо того чтобы интегрировать СССР в унитарное государство, восстановив Российскую Империю в советском народном варианте, КПСС продолжала эксплуатировать временную схему сборки имперских земель после распада империи в 1918 году за счёт гегемонии русской коммунистической церкви, строила не одно, а 15 государств по единой русской схеме. И распространяла тот же принцип на Восточную Европу, Азию, Африку, Латинскую Америку.
Этим СССР отличался от империи – имперским осталось лишь ядро, окраина была «приторочена» к РСФСР не столько государственными, сколько политическими связями. Ядро выступало донором по отношению к окраине, а СССР в целом – по отношению к странам Восточной Европы, странам третьего мира, «выбравшим социалистический путь развития». Империи так не поступают. Испанская и Британская грабили внешний мир и собственные колонии. Русская империя развивалась за счёт самой себя, осваивая собственную территорию. Но только собственную. СССР поддался соблазну экспорта коммунизма, вернувшись к троцкистской ориентации на «мировую революцию». Экстенсивная ориентация победила интенсивную. Ледоруб Рамона Меркадера нам не помог.
Австрия в 1955 году была деоккупирована на очень гибких условиях – нейтралитет и «мягкий», суверенный социализм без подчинения КПСС. Венгрия подобным образом «решить свой вопрос» в 1956-м уже не смогла. Точка невозврата была пройдена в 1968-м в Чехословакии, которая не хотела подчиняться русской сверх-власти и желала строить своё чехословацкое буржуазное, а не русское народное государство. Русская коммунистическая сверх-власть пресекла эти поползновения, подражая действительной имперской политике. Имперский же опыт нам подсказывает: какие там чехи и словаки, когда и Польша нам не нужна.
Но решая совершенно другую задачу, СССР во внешней политике продемонстрировал фактический отказ от имперского подхода. Начался обратный отсчёт времени существования русской коммунистической монополии. Мало кто слышал тиканье этих часов. СССР поднялся на высоту, которой не достигала царская Россия, – мирового лидерства в области техники, социальной и культурной модели, общепланетарного влияния. Это предъявило к нашей стране требования развития своей системы, которые мы не осознали и не выполнили.
Но наша Победа остаётся недостижимым для других народов рубежом исторического прорыва в будущее, финальной реализацией «Красного проекта» и достижимойдлянас высотой, которую нам предстоит взять снова:
Огромны ночные удары
В чугунную дверь горизонта…
Набатные строки поэта,
Гудящие болью и бронзой,
Взойдут над развалиной века,
Прожектором брызнут в глаза.
Мы кое-что знаем об этом.
Мы помним хрустальные слёзы.
Огромное чёрное веко
На нас опускала гроза.
О, мы записали в скрижали
Кровавую клинопись горя.
И русское слово «Победа!»
Летело небесным лучом.
И на облака-дирижабли,
Идущие в верхнем дозоре,
Полтавская ненависть шведа
Европой лилась горячо.
Запомним их лица и маски.
Урчание жертвенной стали.
Высокие древние позы
Носителей мёртвых культур.
Тевтонские строгие каски
Ночными сосудами стали.
И шлются могильные розы
В Россию, в рождественский тур.
Туристы с глазами маньяков
Да с носовыми платками
Всё ищут наследие предков,
Восточный утраченный рай.
И снится им взорванный Краков,
И то, как они молотками
Суставы дробят и объедки
Бросают пленённым в сарай.
Как сладко дымят синагоги…
А вермахт, рождённый рейхсвером,
Штампует народных героев
И дарит стране кинозвёзд.
Рейхсфюрер смакует миноги.
Поклонников учит манерам,
Закончивши кушать второе.
Как тут удержаться от грёз?
Но им приготовлены печи
Их собственной фирменной кладки.
И взыщется око за око.
А может – и сто к одному.
Гремят полоумные речи.
Вшиваются яды в подкладку.
Лишь ангел скорбит одинокий,
Не нужный уже никому.
Я слышу удары снарядов —
Как сущее рвётся и вечность,
Пусть даже уюты гостиниц
Теперь бережёт МЧС.
Когорты упорных отрядов
Идут и идут в бесконечность,
И каждый – смертельный гостинец
Вручает умельцам СС.
II.3.3.5. Новый враг
По итогам Второй мировой войны у русского государства и народа сменился главный враг. Вместо Германии им стали САСШ (теперь США). Президент Рузвельт, по-видимому, был ради этого убит, иначе смена курса была бы невозможна. Как такое могло произойти между союзниками? Наивный вопрос: в истории и геополитике так и случается чаще всего. Противостояние «двух систем»: капитализма и социализма – так идеологии XX века интерпретировали соперничество СССР и США. Сегодня иллюзия экономических систем рассеялась – нет больше ни социализма, ни капитализма, есть системы социума, живущие за свой счёт (своих людей и природных ресурсов), и есть живущие за чужой счёт. Причём этот «чужой счёт» приобрёл буквальное зримое выражение в виде астрономического невозвращаемого долга.
СССР, не втягивавший, а отдававший ресурсы, жёстко конкурировал и к 70-м годам стал убедительно выигрывать в экономическом соревновании с США благодаря высочайшей монополизации собственной экономики, советскому «государственному капитализму» (по троцкистскому определению). Распределение было при этом общественным, и создавать (оплачивать) частные богатства было не нужно. Социализмом наш строй назывался благодаря не экономической, а политической сущности – сверх-власти (власти, стоящей над государством), абстрактной сущности труда, доведённой Марксом до метафизики (английские трудовые теории позитивистски трактовали труд только как меру стоимости) и воплощённой в воле партии.
Строй США и Западной Европы можно назвать капитализмом благодаря сверх-власти капиталистов (капитала). Однако нужно помнить, что капитал – это механизм извлечения прибыли из преимуществ обладания научным знанием, технологией. В тот момент, когда прибыль получается исключительно за счёт денежного обращения, за счёт манипулирования долгом (а современные деньги, доллар США – вопреки Марксу – вовсе не товарный эквивалент обмена, их сущность принципиально отрицательна, они фиксируют обращающийся долг, незакрытую сделку), собственно капитал – изобретение Нового времени – исчезает. Возвращается древняя олигархия с новыми возможностями эмиссии. И это уже не капитализм. Противостояние «систем капитализма и социализма» было лишь внешней формой более глубокого цивилизационного противостояния, как это понимали уже в 60-е такие американские идеологи, как Квигли. Снятие этой формы лишь обострило противостояние, что временно было замаскировано слабостью русского государства в 90-е годы, пока оно присваивало и осваивало функцию власти, оставленную ушедшей в прошлое коммунистической партией. Тогда как в США в этот период власть оставалась стабильной и беспроблемной по сравнению с Россией. Россия временно попала под внешнее управление США, что создало иллюзию, что русские наконец-то сдались. На деле в питательной среде «любви ко всему американскому» начал формироваться настоящий народный антиамериканизм, свойственный арабскому и латиноамериканскому миру.
Эмансипированное (= суверенизированное) Путиным постсоветское народное государство, восстановившее полноту властной функции (а именно это государство и стало продуктом советской фазы истории русской государственности), вовсе не отказалось от своих глобальных и континентальных интересов. Напротив, оно стало защищать их эффективнее, чем СССР. Сирийская операция стала реваншем за советские неудачи в Афганистане. Но сначала мы были союзниками.
Вообще-то ещё Екатерина II Великая критическим образом помогла молодой североамериканской демократии в борьбе за независимость от британской короны. И Александр II столь же решительно помог янки в гражданской войне. Но кто же помнит столь давние услуги!
Союзничество США и СССР складывалось перед самым началом Второй мировой войны на глубоко прагматической основе.
Вновь обратимся к Дж. Дэвису, который в 1940 году стал специальным помощником государственного секретаря, а в 1941-м возглавил созданный при президенте комитет по координации деятельности всех организаций, занимающихся вопросами помощи союзникам во время войны. После нападения нацистской Германии на СССР Дэвис заявил, что «мир будет удивлён размерами сопротивления, которое окажет Россия». Он стал одним из организаторов и почётным председателем Национального совета американо-советской дружбы. В одной из речей Дэвис сказал: «Среди всех Объединённых Наций не будет народа, более верного, более стойкого в деле поддержания и защиты постоянного мира в свободном свете, чем советский народ». Джозеф Дэвис настоятельно требовал открытия второго фронта в Европе. Потом он входил в состав делегации США на Потсдамской конференции 1945 года.
Джозеф Дэвис повсеместно защищал Сталина и его политику. В интервью он описывал американцам Сталина как строгого, справедливого руководителя, который печётся исключительно о благе государства и народа. Дэвис, присутствовавший на трёх показательных политических процессах, сказал: «Совершенно ясно, что все эти процессы, чистки и ликвидации, которые в своё время казались такими суровыми и так шокировали весь мир, были частью решительного и энергичного усилия сталинского правительства предохранить себя не только от переворота изнутри, но и от нападения извне… Чистка навела порядок в стране и освободила её от измены».
В своей книге «Миссия в Москве» (1942) он активно защищает сталинизм. По этой книге в 1943 году был снят одноимённый фильм. Во время войны этот фильм показывали в СССР. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 мая 1945 года Джозеф Дэвис, единственный западный дипломат в истории СССР, был награждён орденом Ленина с формулировкой «За успешную деятельность, способствующую укреплению дружественных советско-американских отношений и содействовавшую росту взаимного понимания и доверия между народами обеих стран».
Вот ещё некоторые его высказывания.
«(7 июля 1941 г.)
Мой друг Линдберг[151] сильно удивил меня, заявив, что он предпочитает нацизм коммунизму. Вообще делать такой выбор – дело отчаянное, однако между двумя этими предметами разница слишком велика. И Германия и Россия – тоталитарные государства. Оба они реалистичны. Оба они применяют строгие и безжалостные методы.
Однако существует одно существенное отличие, которое можно показать следующим образом. Если бы Маркс, Ленин или Сталин были верующими христианами, и если попытаться поместить коммунистический эксперимент, проделанный в России, в рамки догматов католической или протестантской церкви, то полученный результат был бы объявлен величайшим достижением христианства за всю историю человечества в его стремлении к человеколюбию и воплощению христианских заповедей в жизнь общества[152]. Дело в том, что христианскую религию можно совместить с коммунистическими принципами, не совершая большого насилия над его экономическими и политическими целями, главным из которых является “братство всех людей”. Проведя аналогичный тест в отношении нацизма, мы обнаружим невозможность совмещения двух идеологий. Принцип христианской идеологии невозможно наложить на нацистскую философию, не разрушив политической основы государства. Фашистская философия создаёт государство, которое фактически базируется на отрицании альтруистических принципов христианства. Для нацистов любовь, благотворительность, справедливость и христианские ценности всего лишь проявления слабости и упадка, если они противоречат потребностям государства».
«ИЗ ДОКЛАДНОЙ ЗАПИСКИ ГАРРИ ГОПКИНСУ (12 июля 1941 г.) Я считаю, что помимо Президента Соединённых Штатов, ни одно другое правительство в мире не видело более ясно угрозу миру со стороны Гитлера, и необходимость организации коллективной безопасности и союза, чем правительство Советского Союза. Оно было готово воевать за Чехословакию. Оно отменило свой пакт о ненападении с Польшей ещё до Мюнхена, чтобы освободить проход для своих войск через Польшу и прийти на помощь Чехословакии, если это понадобится для выполнения своих международных обязательств. Даже после Мюнхена и вплоть до весны 1939 г. советское правительство было готово присоединиться к Англии и Франции в случае нападения Германии на Польшу или Румынию. Однако оно требовало созыва международной конференции миролюбивых стран для определения объективных и реальных возможностей каждого из государств, чтобы дать понять Гитлеру о своей готовности к коллективному сопротивлению. Оно заявляло, что это единственный способ остановить покушение Гитлера на европейский мир. Предложение было отвергнуто Чемберленом под предлогом возражений со стороны Польши и Румынии о включении России в систему европейской безопасности, после чего Британия организовала эти кошмарные двусторонние соглашения.
В течение всей весны 1939 г. Советы, опасаясь оказаться в роли “руки, загребающей жар для других” и остаться один на один против Гитлера, пытались достичь какого-то соглашения о единых действиях и координации военных планов, чтобы остановить агрессора. Даже в конце августа 1939 г. в Москву были приглашены для этого делегации Франции и Великобритании. Англичане тогда отказались дать такие же гарантии России в случае нападения на Прибалтику, какие Россия обязалась дать Франции и Англии в случае нападения на Бельгию и Голландию. Русские убедились, что никакого эффективного прямого и практического соглашения не может быть достигнуто с Францией и Британией. Их толкнули на заключение пакта о ненападении с Гитлером.
Советский Союз с самого начала делал всё возможное для оказания помощи Китаю. За все годы своего членства в Лиге Наций советское правительство энергично и смело возглавляло борьбу за права малых стран, таких как Эфиопия и Испания.
Ни одно правительство не видело ситуации более ясно, не разоблачало настолько открыто действия Гитлера и не высказывалось о необходимости коллективных действий для предотвращения агрессии. Таковы факты, вне зависимости от побуждений, будь то идеологические причины или стремление обеспечить безопасность собственному народу».
«(3 октября 1941 г.)
Слушал по коротковолновому радиоприёмнику выступление Гитлера. Весьма примечательное признание: немцы допустили серьёзную ошибку, недооценив силу Красной Армии и степень её боеготовности. Очевидно, фюрер пытался объяснить своему народу, почему Красная Армия продолжает сражаться, тогда как он уже каждую неделю с начала войны объявлял на весь свет, что одержана окончательная победа. Это был совсем другой Гитлер, чем тот, которого мне приходилось слышать по радио на протяжении нескольких лет. Впервые этот человек, обладающий параноидальной самоуверенностью, признался в совершении ошибки. Однако главной ошибкой было решение о вторжении в Россию. С приближением зимы на стороне советского Верховного командования будет воевать “Генерал Мороз” и “Генерал Истощение”[153].
(27 октября 1941 г.)
Билл Батт, член специальной президентской комиссии, недавно вернувшийся из Москвы, считает следующее: “Русские воюют отважно и умело, они знают, как пользоваться материалами и оборудованием, которые мы им обещали. Пока они борются, война будет оставаться вдали от наших берегов. Вот почему я считаю, что мы должны поставлять им технику, поставлять сейчас, поставлять им всяческие средства и необходимые услуги, несмотря ни на какие жертвы. В этом состоят здравый смысл и далеко идущие практические меры в интересах Соединённых Штатов Америки”».
Дэвис был уверен: русские будут победителями. Они уничтожат немцев, а с ними и пол-Европы, к Гитлеру примкнувшей (подчинившейся, но это ведь то же самое). Надо быть с победителем. Мы далеко. Мы заработаем на помощи и русским, и Европе и пожнём плоды русской победы. И припишем её себе. Нам это нужно. Тебе, Франклин, это нужно.
По-нашему, так очень неплохо для «сталиниста».
Почему всё это важно?
США с самого начала нашего партнёрства-союзничества никогда не исходили из идеи борьбы с коммунизмом. Так же как из неё не исходил и Гитлер. И те и другие имели дело с русским имперским государством, которое ещё и стало народным, тем резко усилив свою стратегическую устойчивость и эффективность. Фразеология антикоммунизма выступала только в качестве политтехнологической демагогии. Её создатели исходили из того, что коммунизм – это тираническая власть. Что верно абстрактно. Но эта тирания (диктатура) использовала все преимущества тирании как средства разрешения кризисов и действий ad hoc и притом ограничивалась исключительно политической сферой применения своей власти, то есть при постановке целей. Борцы с нами считали, что населению такая власть не может нравиться, что оно должно всячески (вплоть до национального предательства) стремиться от неё избавиться. Освободиться. Что оказалось совершенно неверным. И во время войны, и после неё. При всём ропоте против ВКП(б) и недовольстве КПСС (вплоть до её самоустранения) так вопрос никогда не стоял. Антикоммунистическая пропаганда не смогла вбить клин между коммунистической сверх-властью и народом, поскольку народное государство из народа и состояло – целиком и полностью. И это народу нравилось. «Нерушимый блок коммунистов и беспартийных» реально существовал. И прекратил своё существование не за счёт разрыва связи, а счёт саморазрушения одного элемента – сверх-власти.
США по итогам войны подмяли под себя всю Японию. Мы вернули половину Сахалина, забрали Курилы – в компенсацию за поражение в Русско-японской войне – и даже Порт-Артур (на время). Оккупация Хоккайдо нам ничего бы не дала, хотя была возможна: сил не было ни на оккупацию, ни на зачистку, которая не имеет смысла без заселения. Да и в Европе пользу нам принесло только то, что стало территорией России – лучший кусок той самой Пруссии, который мы смогли заселить в ходе много десятилетних усилий – как и Крым (проблема стояла с царского времени).
Европу США заставили работать на себя – через кредиты плана Маршалла. Своими «обновлёнными» деньгами, которые уже сделали гигантский шаг в сторону освобождения от обеспечения. Американская надежда на немецкую науку и технику, импортированные из гитлеровской Германии, – ядерную бомбу и ракеты как средство гегемонии и подчинения русских вплоть до быстрой войны с нами (блицкриг, опять блицкриг – как быстро всё забывается!) – эта надежда не оправдалась. Сталинская наука и техника оказались не хуже – в плане бомбы, а по ракетной (космической) части – лучше, чем у Вернера фон Брауна. Дело приняло затяжной оборот. Мы воевали друг с другом в Корее, Вьетнаме, Анголе, Афганистане и много где ещё. С общим счётом в нашу пользу. Нашей проблемой стал распад сверх-власти, ставшей не нужной народному государству и народу. Утратившей адекватное социальное знание, а затем и светскую веру. После смерти Сталина его имперский курс дрогнул и вновь свернул на троцкистскую дорожку «мировой революции», внешняя политика потеряла чёткость чисто имперских императивов, перестав видеть в коммунизме исключительно средство, восприняв его также как ложную цель. Мы принялись строить народные государства (а без этого предложение коммунистической сверх-власти не имеет смысла) не для себя, а для других. А этого далеко не все народы хотели. А если и хотели, то сами. Самыми преданными нам (и преданными потом нами) стали те народы, которые своими собственными силами и своим оружием определяли свою судьбу, – Куба и Вьетнам. КНР и Северная Корея шли к народным государствам своим уникальным путём.
Этой слабости нашей позиции не мог не заметить главный оппонент – США. И антикоммунистическая пропаганда резко усилилась. Она была не целью, а средством. Однако сама по себе она не могла дать конкурентных преимуществ перед образцом советского русского народовластия. Она лишь ослабляла политическую монополию КПСС внутри страны и вне её. Пришлось заменять как-то работавшую сословную, цензовую представительную демократию управляемой массовой. Светской верой в демократию. Иначе конкуренция с СССР не имела шансов на успех. С этого начинается закат американского лидерства в цивилизации Запада.
II.3.4. Попытка возрождения ленинизма и отказ от социального управления
II.3.4.1. Послевоенный прогрессизм и хрущёвский коммунистический проект
Советский народ и советское государство окрепли в горниле Великой Отечественной войны и поднялись на историческую высоту Победы. С этой высоты открывался взгляд на всё тысячелетнее прошлое русского народа и пятисотлетнее – русского государства.
При всех потерях и несчастьях совершённый подвиг после 30 лет внешних и внутренних боёв наконец-то вывел русскую цивилизацию в пространство мирного существования – значительно более длительного, чем те 20 лет, что просил и не получил у истории Столыпин. Сталин предвидел минимум 50 лет мира и оказался прав. Мир не означал, что можно сложить оружие и успокоиться. Как раз наоборот, он требовал больших вкладов в военное дело и внешнюю политику. Но это был мир – забытое уже, по-настоящему счастливое состояние. Восстановление народного хозяйства во многом успел завершить ещё Сталин. Оно получило от войны финальный рывок индустриализации, сталинское наследие военной науки и техники.
Новый – советский – русский человек был окончательно сформирован Победой. Точнее, был сформирован до того предела, до которого оказалась тогда готова дойти коммунистическая власть. Что формировало советского человека? Борьба с немцем на своей территории – повторение монгольского ига в страшно ускоренном темпе, когда один год идёт за пятьдесят. Строительство народного государства, организация труда. Советский правопорядок. Интернационализм. Русская культура. Всё, в принципе, было уже сделано.
Перед советским народным государством встал вопрос о дальнейшем хозяйственном развитии, а перед партией – о механизме и способе воспроизводства своей специфической политической власти. Оно – в логике предшествовавшего хода истории и с точки зрения части руководителей партии – должно было осуществляться независимо от построенного народного государства.
Но были и другие точки зрения. Следующим формирующим этапом могло стать освоение народным государством механизмов воспроизводства и нормирования политической власти, методов и средств постановки целей, необходимых для этого представлений и квалификаций. Последнее означало бы трансформацию компартии в одну из инфраструктур государства. Ещё одной альтернативой мог стать уход партии в сферу социального управления, отличающего себя от власти, отдаваемой народному государству.
После смерти Сталина в руководстве партии были сторонники всех этих направлений развития. «Государственников» – сторонников огосударствления партии – возглавляли две почти равносильные фигуры – Н.С. Хрущев и Г.М. Маленков, прямо утверждавшие, что вождь партии должен не только фактически, но и официально быть главой государства. Среди «консерваторов», предпочитавших, чтобы всё и впредь шло как идёт, явного лидера не было (позже на эту роль выдвинулся Л.И. Брежнев). «Социотехническую» линию развития представлял со своими сравнительно немногочисленными сторонниками Л.П. Берия, что неудивительно, учитывая его богатейший опыт и виртуозность в закулисном дирижировании. Именно поэтому первые две группы, преобладавшие в Президиуме ЦК КПСС, считали его опаснейшим противником и поспешили сразу же от него избавиться.
После недолгого перетягивания каната верх взяли «государственники», чему немало способствовали напористость и бесспорные лидерские качества Хрущёва.
Хрущёв пришёл к власти спустя два года после смерти Сталина под общим лозунгом возвращения к ленинизму. Но было ли возможно такое возвращение? Собственно ленинизм был принципом создания коммунистической сверх-власти и всё. Сталин развивал структуру сверх-власти. Сталинская политика заключалась в воссоздании русской империи вместо «продолжения революции». И при этом сталинская политика была подлинно коммунистической, поскольку воссоздание империи должен был осуществить – и осуществил – новый человек, сформированный в процессе самой этой работы[154]. Коммунизм как программа, а не утопия означает формирование нового человека. Практический коммунизм есть историческое изменение человека.
Пока это изменение осуществляется, программа живёт, работает. Как только формирование нового человека закончится – закончится и «красный проект». После смерти Сталина программа коммунизма закончится, если дальнейшее изменение человека не будет осуществляться.
Значит, следовало продолжить движение к коммунизму – в этом и состоял проект, предложенный Хрущёвым. Он не мог просто опереться на прошлую практику как на идеологическую основу. И ленинизм, в собственном смысле слова, для этого тоже не подходил. Поэтому была предпринята серьёзная попытка создать теорию перехода от социализма к коммунизму. Разумеется, в первую очередь за счёт переосмысления творческого наследия марксизма[155], но оно заставило советских философов задуматься над его преемственностью в отношении других течений мысли[156]. Появились десятки серьёзных исследований как по истории философии, так и по актуальной проблематике, многие из которых сохраняют свою ценность и поныне (например, труды В.Ф. Асмуса, А.Ф. Лосева, Э.В. Ильенкова). В этом же ряду следует назвать и тех, чьи работы, написанные тогда, были впоследствии подвергнуты официозной критике или не увидели света[157]: Г.П. Щедровицкого, М.К. Петрова, А.А. Зиновьева, В.С. Библера, М.К. Мамардашвили и многих других, которых мы теперь называем постмарксистами. Вернулись из небытия труды советских философов, память о которых пала жертвой партийных дискуссий 20-х годов.
Одновременно формировался запрос на социологию – знание о реальном устройстве советского общества, не сводящееся к натягиванию на его глобус престарелой совы «исторического материализма». Но для создания работоспособной теории необходимо эмпирическое знание. Путь науки ведёт от общих теоретических предпосылок и гипотез к методологии, к основанным на ней конкретным исследованиям, а затем к развитию теории с учётом их результатов. И этот путь проделали именно тогда начавшие свою карьеру патриархи отечественной социологии – Б.А. Грушин[158] и Ю.А. Левада, возобновив в Советском Союзе (впервые с 1920-х годов) прикладные социальные исследования. Не для «обслуживания политической злобы дня», а именно для создания полноценной теории советского общества.
Ключевой вопрос о направлении дальнейшего исторического изменения человека вызвал особое внимание к проблеме отчуждения и его преодоления[159] (у Маркса, Гегеля и их предшественников). Её решение – в марксистском ключе – виделось советским философам в так называемом всестороннем развитии личности, то есть развитии, с одной стороны, её творческих способностей и, с другой стороны, её общественной самодеятельности.
Последнее для нас особенно важно, так как было положено в основу концепции прямого непосредственного народного правления как главного конституирующего принципа коммунистического общества (см. III.5.4), формируемого как раз путём развития всех форм общественной самодеятельности. Это соответствовало марксистской традиции, но, в её доленинской версии, такой процесс должен был сопровождаться отмиранием государства.
Однако коммунизм Хрущёвым заявлялся как конкретное социальное состояние советского общества через двадцать лет (время появления одного нового поколения). В мировую революцию Хрущёв точно не верил (как и никто из советского руководства) и в «мирное сосуществование» тоже (ни до «кубинского кризиса», ни после). Хотя честно старался его обеспечить по мере возможности. Коммунистический Советский Союз (ССКР, как писали братья Стругацкие) в этот период продолжит существовать параллельно капиталистическим[160]государствам. Так что судьба советского государства была в глазах Хрущёва предрешена: государству быть! Так он и записал в своём проекте конституции: Советское социалистическое общенародное государство. Какова в таком случае должна быть судьба КПСС?
КПСС – «партия всего народа», то есть институт народовластия – должна слиться со всенародным государством, а её сверх-власть стать властью государственной. Более чем логично и вполне практично. Можно было бы сделать иначе (см. ниже), но из теории вытекало именно это.
Из неё же вытекал ещё один конституирующий признак коммунизма: каждому – по потребностям. Вопреки позднейшим измышлениям никто из тогдашних теоретиков (идеологов) и в мыслях не имел, что «по потребностям» значит «по моему хотению». До знакомства с реалиями послевоенного капитализма – общества потребления, нормальный (то есть советский) человек и вообразить не мог, что у него могут вдруг появиться потребности, о которых он вчера и не подозревал. Конечно, если он сменил место жительства, род занятий, завёл семью и т. п., то потребности изменятся. При коммунизме для их удовлетворения у него было бы всё: оборудование для любимой работы (при коммунизме другой не будет) – какое угодно; книги – любые, по первому требованию; уютное, тёплое, комфортабельное жильё в Антарктике (если ему туда надо) – пожалуйста; оптимальный транспорт, если нужно куда-то ехать (общественный, личный – это условности, лишь бы всегда был доступен); удобная и красивая одежда, памперсы для новорождённого – всё, что на самом деле нужно. А по-настоящему новые потребности у человека возникают, когда он сам внутренне изменяется. И такие потребности в основном к его внутреннему миру и относятся – это потребности в новом знании, переживании прекрасного, смысле жизни.
Тут же вот: ты ничего не менял и сам не изменился, а потребности появились…
Да, Хрущёв познакомил советского человека с реалиями общества потребления. Но не для того, чтобы тот ими соблазнился. А для того, чтобы воодушевился: у них, чтобы иметь все эти блага, нужно горбатиться в поте лица на нелюбимой работе, жертвовать многим ради немногого, самого нужного. А у нас при коммунизме все эти блага будут доступны всем. Дело за малым – построить коммунизм. Хрущёву нужен был наглядный стимул для строителей коммунизма[161].
«Догоним и перегоним Америку!» – этот лозунг (и вся его американская эскапада) ровно так и был мотивирован. Что мы это сможем – не лыком шиты, – Хрущёв знал из жизни. И вскоре все в этом убедились: первый спутник, первая ракета на Луну, первый человек в космосе… Пока создавали атомное оружие, мы Америку догоняли, а тут – перегнали[162] и оставили её в остолбенении. Это что, Королёв сам всё организовал? Придумал – да. Но сделал это частью коммунистического проекта, поставив на службу замыслу все ресурсы народного государства, Хрущёв лично, своей волей. Вопреки всем, кто считал, что есть вещи более нужные.
Как обеспечил и строительство массового жилья для удовлетворения пока не новых, а застарелых, но так и не удовлетворённых потребностей народа. Чему тут же принялись подражать в большинстве «развитых стран»[163].
И делалось это совсем не для того, чтобы поразить весь мир, а для простого советского человека, которому нужны были зримые приметы будущего, чтобы поверить в коммунистический проект в целом и – добровольно – принять участие в его осуществлении.
Хрущёв дал России/СССР новый проект будущего. Так что его можно с полным правом считать последним из великих советских вождей – «красных императоров». Именно этот его статус был впоследствии удостоен ярлыка «волюнтаризма», в параллель «культу личности» его предшественника.
В создании целостного образа будущего большую роль сыграла советская фантастика, для которой эпоха Хрущёва стала временем расцвета. Представлялось очевидным, что именно наука и техника станут основой того рога изобилия, что освободит время трудящихся (раз не мешают частные капиталисты-посредники) для свободного личностного роста, творчества, подлинно человеческого существования (в точности по Марксу). Космос приблизился – и физическое небо, казалось, должно успешно и полностью вытеснить вымышленное небо христианской веры. А чем должен был бы заниматься освобождённый человек? Мирным подвигом. Освоением других планет. Всё той же наукой и техникой. Или искусством. Братья Стругацкие исследовали эту сторону коммунистического проекта, начав с восторженного прогрессизма, точно соответствовавшего духу времени.
Была ли это утопия, как теперь утверждают многие? Мы полагаем, что проект был осуществим.
Во-первых, он изначально создавался, как мы бы теперь сказали, по нормам проектной деятельности. Была проведена большая предварительная работа по систематизации и теоретическому освоению наличного знания, заполнению пробелов с проведением необходимых исследований (см. выше).
Во-вторых, была выработана логичная и обоснованная схема[164] действий, ведущих к его реализации. Для каждого из них формулировались цели и ожидаемые результаты, разрабатывались методы выполнения. Конечно, это не был какой-то один всеобъемлющий документ – каждый, кто участвовал в подготовке сколь-нибудь сложных проектов, это понимает. Во всяком случае у профессионалов сомнений в реальности проекта не было.
В-третьих, советский народ того времени, уже совершавший, казалось бы, невозможное, вряд ли уклонился от участия в нём, а это уже половина успеха.
Кроме того, следует учитывать, что по-настоящему сложные проекты, даже технические и уж тем более социальные, развиваются в ходе их реализации. Постоянно вносятся изменения и уточнения, меняются предлагаемые решения. А ведь коммунистический проект Хрущёва делал лишь первые шаги, когда был подстрелен на взлёте. Так что результаты выполнения проекта могли бы отличаться от его первоначальной версии не меньше, чем Як-36 отличался от «Турболёта»[165].
Но увидеть это нам было не суждено.
Почему не состоялся коммунистический проект Хрущёва?
Партия представляла собой сверхобщество, то есть общество в очищенном виде, занятое только властью и больше ничем. Перспектива утраты сверх-власти и связанного с нею надгосударственного и неприкосновенного статуса вряд ли могла вдохновить многих в партии. Становиться государством это общество не хотело. Лидер этой сверхобщественной структуры вынужден был выполнять также функцию русского государя, поскольку он едва ли не единственный осуществлял публичную связь партии с народом и народным государством, зависел от них. Все партийные руководители рангом ниже подчинялись вышестоящим партийным руководителям и руководили нижестоящими. Ни Брежнев, ни его продолжатели, в отличие от Ленина, Сталина и Хрущёва, вождями уже не были. Их зависимость от коммунистического сверхобщества компартии компенсировала зависимость от советского народа. Черненко, Андропов и Горбачёв (последний на 100 %) мыслили себя исключительно внутри организма власти и никак не соотносили себя с народным государством. Оно – выжило. Они – нет.
Поэтому от Хрущёва не только избавились, но и попытались вообще вычеркнуть его из советской истории. Это, как всегда, оказалось невозможным, так что пришлось идти проторённым путём создания искажённого образа. Причём не устрашающего, как в случаях Нерона, Ивана Грозного или Сталина, а пародийно сниженного, карикатурного. Стучать штиблетой по трибуне ООН, насаждать кукурузу в Сибири, сносить бульдозером выставку художников-авангардистов – кто способен на такое? Самодур, мужлан, некомпетентный к тому же. При том что мы знаем: штиблеты Хрущёву жали, он отдал их помощнику и к моменту выступления остался босиком – нечем было стучать; кукурузу он предлагал выращивать на Украине и в других достаточно тёплых местах; выставку же разогнали при Брежневе в 1974-м, а Хрущёв с художниками дискутировал в 1962-м на словах (правда, со всей большевистской прямотой, включая лексику). И, разумеется, на Хрущёва же и возложили ответственность за то, что коммунизм остался непостроенным.
Тактика очернения дала свои плоды: образ настолько усвоен массовым сознанием, что символом эпохи оно сделало не Хрущёва, а Гагарина. Хотя тот был всего лишь оружием сверхмассового поражения в руках Хрущёва: «боеголовкой, поразившей весь мир».
Так что замысел вычеркнуть Хрущёва из истории почти удался.
Но все же от Хрущёва советскому народу остались провозвестие идеального будущего и память об эпохе больших надежд и беспрецедентной для советского времени свободы мысли. Её-то советская интеллигенция и рискнула присвоить себе, наклеив ярлык «Оттепели»[166]. Ведь тогда она, казалось, обрела свою несбыточную мечту: что «можно будет всё, и за это ничего не будет»[167]. Соблазн свободы, не обременённой ответственностью.
Об истинном же значении сделанного Хрущёвым никто всерьёз не задумался. Даже авторов, несмотря на их симпатию к нему, к этому подтолкнуло лишь изучение деталей его конституционного проекта и обстоятельств его подготовки.
Изгнание Хрущёва означало отказ от реализации предложенного им проекта. Вместе с ним была отвергнута и концепция прямого непосредственного народного правления, особенно после событий в Чехословакии, воспринятых новым советским руководством как попытка осуществить его на практике. Но из песни (программы партии) слова не выкинешь, так что перспектива «построения коммунизма» осталась в силе.
И партия решила использовать прогрессистский энтузиазм для создания и поддержания прокоммунистического настроения народа. Речь пошла в конечном счёте о том, что советское государство, опираясь на успехи науки и техники (уже при Брежневе партийные идеологи говорили о «необходимости ускорения научно-технического прогресса»), сможет обеспечить населению (трудящимся, но трудятся все, поскольку обязаны) достойный уровень жизни. То есть удовлетворить наличного человека, дав ему в придачу мечту, но не создавая ничего реально нового.
Это был уже не практический коммунизм Сталина и не проектируемый коммунизм Хрущёва, а псевдокоммунизм, употребляемый в функции утопии как средства власти и организации социальной динамики. А ведь мечта у каждого своя.
В сухом твёрдом остатке сохранилось лишь смутное представление о «коммунизме» как о будущем времени, когда «у всех всё будет», но меняться никому больше не придётся. Поколение тех, кто мог бы осваивать властную функцию в структуре народного государства, но был освобождён новой линией партии от этой коммунистической работы над собой, выросло инфантильным, иждивенческим и с завистью смотрело на Запад, «где всё у всех уже есть и так». Переориентация на потребности наличного человека (материальные) с совершенно иных потребностей человека развивающегося (духовных) в условиях государственно-капиталистической организации хозяйства восстановила все известные ранее противоречия частнокапиталистической экономики, где труду «всегда недоплачивают». Как только человек перестаёт расти, он начинает оценивать свою зарплату и жизнь как недостойные. Так партия стала разрушать основания собственной мощи (о последствиях этого см. ниже).
Социологический посыл Зиновьева, что коммунизм-де уже есть, надо только его понять, принят не был. В изгнании теоретическая рефлексия привела Зиновьева к концепции сверхчеловеческого (ницшеанской по своей сути), а форму мышления он сменил со строго логической на литературную – вслед за теми же Ницше, Достоевским, Розановым. Предложение Г. Щедровицкого развивать теоретическую социологию (то есть теорию рефлексивных, социотехнических систем, включающих в себя исследователя и социотехника) было определённым шагом по преодолению марксистских представлений. Но также и путём в позицию социального управления, управления коллективным мышлением через развитие его содержания (в противовес западным технологиям манипулирования поведением, «промывания мозгов»). Партия отвергла и его, подтвердив тем самым, что в научном знании об обществе она не нуждается. Ввиду этого деятельность только что созданного Института конкретных социальных исследований АН СССР была подвергнута резкой критике и свелась в дальнейшем к обслуживанию сиюминутных политических нужд. Так партия лишила себя возможности понять, над кем и над чем она властвует, да и властвует ли вообще.
Между тем и одного лишь социологического знания для анализа ситуации того времени мало. Необходим гуманитарный аспект. Человек не выводится из суммы общественных отношений, это самостоятельный элемент системы «государство – общество – человек».
Провозглашённое революцией равенство, социологически понимаемое как ликвидация сословий (Франция) или классов (Россия), гуманитарно означает совсем другое. Люди не равны, потому что одни становятся личностями, а другие – нет. Роль личности в истории заключается прежде всего в том, что именно в истории личности и существуют (проявляются), они-то на историю и влияют. Как ни выравнивай социальные условия, а люди всегда их равенство нарушают, причём «в обе стороны»: одни вырываются в пространство личной свободы (действия) вопреки крайне неблагоприятным обстоятельствам, другие с «высокого старта» идут только вниз и кончают жизнь на социальном дне. Реальное равенство означало бы, что личностями станут все. Как это вообще возможно?
Ортега-и-Гассет обозначал проблему соотношения социального и человеческого следующим образом: социальные сдвиги в социуме идут в направлении, когда не-личностная масса всё больше будет подавлять личностный потенциал человечества. Масса – это антиравенство, то, что противостоит личностям не как не-равенство, а как ситуация, где некому быть равными или неравными, поскольку никого нет.
Русское коммунистическое решение проблемы равенства состояло в том, что индивид, в одиночку не способный стать личностью, становится ею в составе организованного коллектива. Для этого индивид должен с коллективом отождествиться, передать ему свою идентичность, а точнее – принять на себя идентичность коллективной личности. Коллективы-личности образуют структуру народного государства, обеспечивающего их равенство, их голос не нуждается в представительстве, достаточно прислать делегата, отождествлённого с коллективом индивида, который не говорит от имени коллектива – это сам коллектив говорит через делегата. Коллективы-личности, в отличие от партийных кланов, структурированы не вертикально, а горизонтально. Руководитель коллектива – такой же его член, как и все остальные. И даже не он может оказаться делегатом. Его роль только техническая, организационная, но не властная. Бунт советской интеллигенции против описанного гуманитарного порядка заключался в том, что личностный статус должен был, по её убеждению, автоматически следовать из индивидуальной обособленности. Этот путь никогда не закрыт, но индивид должен выдержать борьбу. Сам. Автоматически это произойти не может.
Собственно диссидентство заключается в требовании предоставить право на индивидуальный вариант личности. Однако права нужны только индивиду, а личность создаёт себя вопреки и правам, и их отсутствию. Диссиденты порядком подзабыли, каковы масштабы давления на индивида, предоставленного самому себе, со стороны общества, государства, истории. Абсолютное большинство интеллигенции не хотело знать, что лишь единицы прорвутся в личностный план и станут элитой, а остальные, утратив коллективный личностный статус, не добьются ничего и станут, соответственно, «никем», то есть, по точному выражению Гегеля, «навозом истории».
Провозглашённая после отставки Хрущёва концепция псевдокоммунизма вытесняла прекращённую коммунистическую программу изменения человека и замещала её обществом потребления, уже создававшимся на Западе опережающими темпами. То есть закладывала отставание. Мы, таким образом, переходили на западную траекторию истории.
II.3.4.2. Десталинизация и ослабление сверх-власти
Формирование нового человека при Сталине происходило, что называется, в боевых условиях: форсированная подготовка к неизбежной войне, нечеловеческое напряжение самой войны и тяготы послевоенного восстановления страны требовали жёстких и подчас жестоких методов организации жизни, они и воспитали этого нового человека. Однако «50 лет мира» все-таки были отвоёваны.
В этих условиях партии и народу предстояло решать совсем другие задачи. И реализация коммунистического проекта требовала приоритетного воспитания уже не столько стойкости и непреклонности, сколько других качеств личности советского человека – его творческих способностей и общественной самодеятельности (см. выше). Хрущёву и его сторонникам было ясно, что для этого сталинские методы непригодны, требовалось совершенно иное сочетание принуждения и побуждения людей к действию.
Однако методы эти успели стать привычными, даже как бы само собой разумеющимися не только для руководителей партии, но и для многих низовых руководителей и простых граждан, не говоря уже о тех, кто практиковал эти методы по долгу службы. Следовало со всей определённостью поставить точку, причём сделать это публично, объяснив необходимость этого всем, кого это касается.
Для этого, однако, не нашли ничего лучшего, чем разоблачение «культа личности» Сталина. В разоблачении приняли участие все те, кто до этого организовывал репрессии, включая самого Хрущёва. Имелся вполне разумный рабочий процесс – пересмотр необоснованных приговоров и реабилитация несправедливо осуждённых. Выплачивалась небольшая компенсация.
Это вело к перекладыванию виновной роли с многочисленных организаторов репрессий на одну символическую фигуру — Сталина. Которого персонально могло интересовать лишь устранение узкого круга его собственных политических конкурентов и оппонентов (в отличие от самодержцев, лидер политической монополии обязан был быть политиком), но который, как и подобает государю, отвечал за всё перед народом. При этом маскировалась и вина массы простых людей, участвовавших в репрессиях в порядке реализации «народной политики» (личной конкуренции за места в народном государстве) и «народного контроля» (искреннего стремления помочь в выявлении ошибок и недостатков, нередко воображаемых).
В результате интеллигенция получила повод для выдвижения себя на роль «народной совести», хотя реальная народная совесть прекрасно знала о собственной роли народа в процессе репрессий, а роль Сталина в создании народного государства, восстановлении хозяйства и Победе приуменьшить в народных глазах было невозможно. Сталин был народным государем – в этом и заключался его «культ». Выступая против Сталина, интеллигенция выступала тем самым и против народа в извращённо-этической манере. Именно гуманитарная структура коллективных (организованных) личностей стала в позднем СССР предметом насмешек интеллигенции и получила презрительное прозвище не только на русском языке – «совки», но и на латыни — homo soveticus. Впоследствии, когда эта гуманитарная структура была частично разрушена, «выпавшие» из неё индивиды вновь вернулись в «массу» и оказались беспомощны перед произволом «элит». Но они так и не поняли, что с ними случилось. Им «страну подменили».
По В.Н. Земскову[168], реальный масштаб репрессий был следующим:
«В начале 1989 года по решению Президиума Академии наук СССР была создана комиссия Отделения истории АН СССР во главе с членом-корреспондентом Академии наук Ю.А. Поляковым по определению потерь населения. Будучи в составе этой комиссии, мы в числе первых историков получили доступ к ранее не выдававшейся исследователям статистической отчётности ОГПУ-НКВД-МВД-МГБ, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР, находившейся на специальном хранении в Центральном государственном архиве Октябрьской революции (ЦГАОР СССР), переименованном ныне в Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ).
Комиссия Отделения истории действовала в конце 80-х – начале 90-х годов, и уже тогда нами была опубликована серия статей по статистике репрессий, заключённых, спецпоселенцев, перемещённых лиц и т. д. В дальнейшем и до настоящего времени мы продолжали эту работу.
Ещё в начале 1954 года в МВД СССР была составлена справка на имя Н.С. Хрущёва о числе осуждённых за контрреволюционные преступления, то есть по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР и по соответствующим статьям УК других союзных республик, за период 1921–1953 годов. (Документ подписали три человека – Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко, министр внутренних дел СССР С.Н. Круглов и министр юстиции СССР К.П. Горшенин.)
В документе говорилось, что, по имеющимся в МВД СССР данным, за период с 1921 года по настоящее время, то есть до начала 1954 года, за контрреволюционные преступления было осуждено Коллегией ОГПУ, тройками НКВД, Особым совещанием, Военной коллегией, судами и военными трибуналами 3 777 380 чел., в том числе к высшей мере наказания – 642 980 (см.: Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 9401. Оп. 2.Д. 450).
В конце 1953 года в МВД СССР была подготовлена ещё одна справка. В ней на основе статистической отчетности 1-го спецотдела МВД СССР называлось число осуждённых за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления за период с 1 января 1921 года по 1 июля 1953 года – 4 060 306 человек (5 января 1954 г. на имя Г.М. Маленкова и Н.С. Хрущёва было послано письмо за подписью С.Н. Круглова с содержанием этой информации).
Эта цифра слагалась из 3 777 380 осуждённых за контрреволюционные преступления и 282 926 – за другие особо опасные государственные преступления. Последние были осуждены не по 58-й, а по другим приравненным к ней статьям; прежде всего по пп. 2 и 3 ст. 59 (особо опасный бандитизм) и ст. 193-24 (военный шпионаж). К примеру, часть басмачей была осуждена не по 58-й, а по 59-й статье.
Число осуждённых за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления в 1921–1953 годы
В период с июня 1947 года по январь 1950 года в СССР была отменена смертная казнь. Этим объясняется отсутствие смертных приговоров в 1948–1949 годах. Под прочими мерами наказания имелись в виду зачёт времени нахождения под стражей, принудительное лечение и высылка за границу.
Следует иметь в виду, что понятия “арестованные” и “осуждённые” не являются тождественными. В общую численность осуждённых не входят те арестованные, которые в ходе предварительного следствия, то есть до осуждения, умерли, бежали или были освобождены.
Вплоть до конца 1980-х годов в СССР эта информация являлась государственной тайной. Впервые подлинная статистика осуждённых за контрреволюционные преступления (3 777 380 за 1921–1953 гг.) была опубликована в сентябре 1989 года в статье В.Ф. Некрасова в “Комсомольской правде”. Затем более подробно эта информация излагалась в статьях А.Н. Дугина (газета “На боевом посту”, декабрь 1989 г.), В.Н. Земскова и Д.Н. Нохотович (“Аргументы и факты”, февраль 1990 г.), в других публикациях В.Н. Земскова и А.Н. Дугина. Число осуждённых за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления (4 060 306 за 1921–1953 гг.) впервые было обнародовано в 1990 году в одной из статей члена Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлева в газете “Известия”. Более подробно эту статистику (I спецотдела МВД), с динамикой по годам, опубликовал в 1992 году В.П. Попов в журнале “Отечественные архивы”.
Мы специально привлекаем внимание к этим публикациям, потому что именно в них содержится подлинная статистика политических репрессий. В конце 1980-х – начале 1990-х годов они являлись, образно говоря, каплей в море по сравнению с многочисленными публикациями иного рода, в которых назывались недостоверные цифры, как правило, многократно преувеличенные».
В воображении интеллигенции, поощряемой политикой борьбы с «культом личности» (само имя Сталина постепенно выпало из этой формулы, чтобы не продолжать «культ» пусть и в негативном ключе), и благодаря секретности число погибших выросло до миллионов (договаривались и до десятков миллионов, сколько и война не унесла), а пострадавшим объявлялось всё население страны. О таком западная пропаганда и мечтать не могла.
«Народная политика» оказалась делом рискованным и кровавым – собственно, как и любая политика. Но подавляющая масса населения СССР (по данным того же В.Н. Земскова) – 97,5 % – не подверглась политическим репрессиям ни в какой форме. Открытие доступа к историческим архивам позволило принять участие в этих исследованиях и иностранцам.
Американец Роберт Терстон на основе своей работы в советских архивах выпустил в США научную монографию «Жизнь и террор в сталинской России. 1934–1941»[169]. Эта книга пока не переведена на русский язык. Основные выводы автора таковы:
система сталинского террора в том виде, в каком она описывалась предшествующими поколениями западных исследователей, никогда НЕ существовала;
влияние террора на советское общество в сталинские годы не было значительным; массового страха перед репрессиями в 1930-е годы в Советском Союзе не было;
репрессии имели ограниченный характер и не коснулись большинства советского народа;
советское общество скорее поддерживало сталинский режим, чем боялось его;
большинству людей сталинская система обеспечила возможность продвижения вверх и участия в общественной жизни.
Антисталинская кампания, проведённая партией против самой себя, не могла не уменьшить народного доверия к партии. Она действительно ослабила партийную сверх-власть, сделав то, чего не могли добиться Гитлер, США и русская белая эмиграция. С этого саморазрушительного акта начался путь русской компартии к самоликвидации. Это был первый акт подготовки политического самоубийства КПСС. По иронии исторической судьбы окончательная самоликвидация произошла именно тогда, когда и должен был наступить «коммунизм». Ирония – это истина в гротескном оформлении: отказ от реальной исторической перспективы только к такому итогу и мог привести. Сверх-власть была ослаблена не только внутри страны, но и вовне – было потеряно доверие суверенной Коммунистической партии Китая, что открыло дорогу к советско-китайскому конфликту, которым не преминули воспользоваться США. КПСС утратила авторитет в среде европейских левых, переориентировавшихся на Мао Цзэ-дуна.
Борьба с культом личности означала и борьбу с личностями. При Сталине личностью не только можно, но и необходимо было быть. Другие были просто не нужны. Подвиг был «обычным» форматом личностного существования. Запрет на личностный способ существования, жизни стал запретом на продолжение развития советского человека, государственного человека в направлении власти.
II.3.4.3. Каждому по потребностям или по труду?
Как мы уже писали, родовой дефект советской трудовой морали – её отрыв от самодеятельного начала. Из-за этого труд лишается собственной внутренней мотивации и должен стимулироваться извне. Советская мораль лучше всего проявляет себя при наличии угроз, трудностей, испытаний (всё это обеспечивает внешнюю мотивацию), но прекращает своё действие в нормальных, стабильных условиях жизни.
Попытка внедрить в трудовую мораль конкурентное начало – организовать «социалистическое соревнование» – тоже оказалась действенной лишь в условиях мобилизации (всего лишь формой последней).
Попытка превратить законом труд в обязанность, а уклонение от него – в уголовное преступление («тунеядство») себя не оправдала, как и любое использование негативных стимулов в отсутствие позитивных. Повседневный, рутинный, демотивированный труд становился всё менее производительным. В результате на предприятиях работников оказывалось значительно больше, чем этого требовала бы экономически рациональная организация производства. Снизить общее число рабочих мест было невозможно также потому, что всех трудоспособных граждан следовало трудоустроить, включить в коллектив по политическим причинам (см. выше). А также именно предприятия были обременены социальными обязательствами, «общественные фонды потребления» реализовались через трудовые коллективы.
Крупномасштабные трудовые кампании (освоение целины, «великие стройки коммунизма») давали ограниченный и временный эффект в мотивации труда. Как ни парадоксально, положительную роль играла необходимость поддерживать мобилизационную готовность важнейших отраслей народного хозяйства в условиях постоянной военной угрозы («холодной войны»). Но оборотной стороной этого оказывалось перепроизводство[170] продукции этих отраслей, что сводило на нет монопольный эффект советского хозяйства.
Могла ли вообще советская хозяйственная система работать без самодеятельности?
Стремление к прибыли – вовсе не основание самодеятельности, а лишь её финансовое измерение и форма в системе, где преобладают капиталистические отношения. Самодеятельность движет социалистическое хозяйство так же и в той же мере, как и капиталистическое. Изгнанная с поверхности самодеятельность ушла вглубь, существовала в превращённых формах, реализуясь за счёт добровольной сверхэксплуатации работников, смелости руководителей, «бравших на себя ответственность», «рационализаторских предложений». И даже за счёт «неучтённой продукции» или подпольных производств. На уровне народного хозяйства в целом она выражалась в госплановском «бюрократическом рынке» с конкуренцией отраслей и ведомств за ресурсы, а предприятий – за заказы. А в научно-технической сфере и ВПК она господствовала.
Недостаток моральных стимулов к труду партия оказалась вынуждена компенсировать идеей потребления, заимствованной на Западе. Начиная с Хрущёва, а при Брежневе – уже в полной мере потребление (то есть «достойная оплата труда» вкупе с «широким ассортиментом товаров народного потребления») вытеснило в качестве мотива экономического поведения граждан трудовую мораль как таковую. Эта мораль стала лишь формальной оболочкой для идеологии потребления. Не соответствуя последней по содержанию, она ветшала и в конечном счёте рвалась. Удовлетворить «растущие потребности» с помощью социалистического перераспределения невозможно в принципе. Оно годится лишь для преодоления бедности, для предоставления дотации (которая немедленно порождает иждивенчество, как только выходит за масштабы неотложной социальной помощи). Лишённое личного конкретного самодеятельного трудового обоснования, социалистическое перераспределение превращается в чистую дотацию – необоснованную, а значит несправедливую, и в конечном счёте в потери для хозяйства в целом, для всех.
Государство, лишённое политической сферы, было превращено в крупнейшую корпорацию, хозяйственную монополию, успешно конкурировавшую на внешних рынках, способную развить передовую программу вооружений, первой выйти в космос, создать гражданскую авиацию мирового уровня, обеспечить производство практически всей номенклатуры промышленных товаров.
В то же время эта хозяйственная монополия была обязана обеспечивать жизнедеятельность советского народа. И вот с этим – с традиционным производством продовольствия, одежды, жилья, бытовой техники – она справлялась плохо, и это при уже заимствованной западной морали потребления, сменившей трудовую.
Общее понимание этого у руководства партии и страны присутствовало. Поэтому в конце 60-х годов была предпринята попытка достаточно радикальной экономической реформы (часто называемой «Косыгинской»). Эта реформа предусматривала введение хозрасчёта на предприятиях (с возможностью образования прибыли) и в трудовых коллективах (со сдельно-премиальной оплатой труда). Реализация этих подходов создавала чисто экономические, лишь косвенно связанные с личным потреблением стимулы к труду и к рациональной организации деятельности предприятий. По сути это была попытка соединить квазирыночный микроэкономический механизм с плановым макроэкономическим механизмом советского хозяйства. Для того чтобы это стало возможно, должен был возникнуть «зазор» между плановыми заданиями и фактическим хозяйственным результатом деятельности предприятий (это называлось «расширением самостоятельности предприятий»).
Сейчас мы понимаем, что в этом не было ничего невозможного: плановые задания могли бы, например, стать «гибкими», задающими не набор жёстких обязательных показателей, а «контрольные цифры» и пределы допустимых отклонений от них. Беда состояла в том, что существовавшая тогда советская экономическая наука не владела адекватными теоретическими представлениями и категориальным аппаратом. В 1970 году в присутствии одного из нас академик Н.Н. Моисеев сказал А.Н. Косыгину: «Дайте мне реальную политэкономию социализма, и я обеспечу вас методами плановых расчётов». Напомним, что Сталин требовал того же примерно за 20 лет до этого разговора. Но к тому времени светская коммунистическая вера уже окончательно заменила науку, поэтому поиск новых подходов к описанию советского экономического порядка наталкивался на доктринальные ограничения. Например, работы подобного направления, выполнявшиеся в ЦЭМИ[171], вызвали суровую критику журнала «Коммунист» (то есть ЦК КПСС).
Неудивительно, что к началу 70-х эта реформа была свёрнута и восстановлено требование неукоснительного следования плановым заданиям. Крупным следствием этого было решительное изменение кадровой политики партии в промышленности. До этого, со времён Г.К. Орджоникидзе, кандидаты для назначения директорами заводов подбирались из старшего инженерного персонала (главных инженеров, главных технологов). Они же и были основными сторонниками реформы, обещавшей подарить хозяйственным руководителям собственное пространство если не экономической свободы, то хозяйственной самодеятельности. Теперь директорами заводов стали назначать, как правило, их заместителей по производству, то есть по существу – диспетчеров. Поскольку прекращение реформы означало окончательное низведения предприятий к статусу «цехов» единого мегапредприятия – USSR, Inc. Сейчас принято говорить, что косыгинская реформа пала жертвой «консерваторов» в партийном руководстве. Это не совсем верно: в отсутствие адекватной теории реформа была попыткой с негодными средствами и не могла дать заметных результатов. А «консерваторов» (или, вернее, «догматиков») следует винить в том, что такая теория не возникла.
В таких условиях «наиболее полное и своевременное удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советских людей», записанное в качестве одной из главных программных целей деятельности КПСС, стало одновременно приговором самой КПСС. Постоянно растущие потребности никогда не могут быть удовлетворены в должной мере, а сама постановка такой цели указывает на недостаточное их удовлетворение. Достигнутый морально-хозяйственный кризис получил в советском народе унизительную кличку – «уравниловка». «Неудовлетворённые потребности» стали одним из наиболее весомых оснований для перестройки и её же кризиса. Они же – базовое основание всех «цветных революций» XXI века и протестов «креативного класса» и «недовольных горожан». Так бездумная имплантация внутрь нашей власти и нашего государства идеологем потребления, созданных Западом для конкуренции с нами, сформировала идеологически оформленную постоянную базу протеста и недовольства. Нам ещё придётся идеологически обосновывать, что ни власть, ни государство не могут иметь своей целью удовлетворение и обслуживание потребностей населения.
II.3.4.4. Неимперские черты СССР и экспорт коммунизма
Троцкизм жив и сегодня. Как идеология чистой политики он развился до парадигмы американских неоконсерваторов (читай: могильщиков настоящих, традиционных консерваторов, чья потеря влияния привела к перекосу всей политической системы США в сторону демократов, а далее к явлению Д. Трампа в качестве президента). Неоконы вышли из теоретической школы Лео Штрауса, эмигрировавшего в США подальше от немцев. Практическим драйвером его либеральных построений является неотроцкизм: чтобы добраться до мировой революции, нужно сначала добиться тотального капитализма во всём мире, поскольку только на восстании мирового пролетариата против мирового же капитала мировая революция становится неизбежной. То есть нужно готовить предпосылки. И чем жёстче и несправедливее будут вести себя США в мире, тем ближе цель. А подбить на это элиты США, использовать их – как и страну в целом – совершенно реально. Это всего лишь дело техники. Политики. Убеждения. Знай и американские консерваторы, и демократы, чем дело кончится (будь они как Сталин), удавили бы не то что неоконов, а и самого Лео Штрауса. Сразу как он приехал. Культура политического и коммерческого убийства в США – едва ли не стержень политической культуры вообще. Но не знали. Не предвидели.
Сталин чётко понимал итоги войны для СССР как:
1) территориальные приобретения;
2) оккупацию с возможными эффектами контроля и выгоды;
3) приобретение глобальной зоны влияния.
Об этом и велись переговоры с США и Великобританией. Два других победителя – Франция и Югославия – никак не определяли этого раздела (и передела) мира.
В этой фазе послевоенного мирового политического процесса сталинские решения выглядят вполне по-имперски: отдайте нам наше. А чужое нам не нужно. Японию (вместе с Хоккайдо) можете забирать. И так далее. Сталинские территориальные приобретения в составе страны и сегодня – в отличие от ленинской Украины и других «республик» с дарованным им правом на «национальное самоопределение» (то есть право на государство) при условии принятия русского коммунизма в качестве сверх-власти. Национальные элиты построили за счёт русского коммунизма свои национальные государства и отвалили из-под империи. Эмансипировались в большей (Казахстан, Белоруссия, Азербайджан) или меньшей (Украина, Прибалтика, Грузия) степени. Конечно, глядя из сегодняшнего дня, может показаться, что Польше стоило бы отдать Галичину, греко-католическую униатскую провинцию вместо куска Германии, который нам бы пригодился не менее чем Калининградская область. Но ленинский проект СССР – федерация вместо унитарного государства, скрепляемая коммунистической сверх-властью, империей не был. Ленин основал только сверх-власть, считал её центром всего и не знал её реальных возможностей. Собственно империю начал восстанавливать Сталин, обнаружив границы коммунистического всевластия и озаботившись государством. Но с неимперской структурой СССР приходилось считаться и Сталину. И сама структура СССР в значительной степени программировала нашу послевоенную внешнюю политику.
Сталин решительно не принял реального суверенитета Югославии и особенно остро реагировал на него, потому что такой статус обоснованно вырастал из статуса Югославии как одного из пяти победителей во Второй мировой войне, причём не только титульного, как Франция, но и реального. Югославия русскую сверх-власть отвергла, хотя от идеологии коммунизма не отказывалась. Но это было не по-ленински. Москва должна командовать. Использовать сверх-власть на всей оккупированной территории по типу стягивания имперской окраины СССР (национальных республик) к имперскому ядру (РСФСР) было очень заманчиво. Югославия оккупирована не была. После смерти Сталина Хрущёв, провозгласив возвращение от сталинизма к неким «изначальным («ленинским») революционным ценностям», подхватил и троцкистскую болезнь. Он уклонился от имперского реставрационного курса и начал превращать «социалистические страны» Европы в облегчённую версию союзных республик. Зачем? Самоопределение стало расплывчатым, неоднозначным. С одной стороны, чтобы укрепить рубежи обороны (и это «имперский след» во внешней политике, но чисто имперское военное решение было бы другим). С другой стороны, расширение пространства сверх-власти представлялось её укреплением и развитием. Но тогда она должна была отказаться от монополии исключительно русского коммунизма. Однако все интернациональные структуры претендовали только на политику, но не на власть. И, в-третьих, казалось возможным «ускорить» исторический процесс (ведь был же он «ускорен» в России) и тем самым вернуться к стратегии мировой революции.
Последнее превратило СССР в донора за пределами собственной территории, в отличие от империй любого типа. За счёт русского коммунизма, его усилий (а значит и русского народного государства, его ресурсов) строились не только национальные государства русской имперской окраины, но и Восточной Европы, Латинской Америки, Азии и Африки. СССР стал экспортёром коммунизма, что немедленно было поднято на щит западной антикоммунистической пропагандой, хотя боролся Запад не с коммунизмом, а с русской империей по геополитическим и историческим мотивам. Партийный переворот, сменивший Хрущёва Брежневым, имел большое значение для развития народного государства, но не восстановил ясности русской имперской политики хотя бы на уровне сталинского подхода.
II.3.4.5. Так называемый «застой»
Хрущёв Сталина не смещал и не побеждал. Он поднялся на вершину социальной пирамиды лишь заметное время спустя после смерти вождя партии и государя империи. Объявил предшествующее правление преступным. Тем самым расфокусировал власть политической монополии, которая перестала быть полной автократией. Место персоны власти благодаря Хрущёву заняла группа власти, опираясь на которую Хрущёв и занял должность Сталина, но не его место. Хотя и его затем постарался отвоевать. Но Хрущёв уже оказался в зависимости от группы власти, что было платой за устранение конкурентов чужими руками, и недооценил эту зависимость. Однако уже появилась внутренняя политика, борьба за власть. В группе Хрущёву как лидеру группы следовало бы считаться с другими её членами. Делиться с ними властью. Учитывать складывающиеся альянсы и группировки. Маневрировать. Интриговать. Отчитываться. Но главное – понимать и учитывать, что в такой системе отношений власть реально распределена между членами группы, в то время как публичная ответственность лежит только на лидере. Лидер – «козёл отпущения». Отставка Хрущёва обнажила эту новую ситуацию в партии. Последующие генеральные секретари уже воспринимали её как норму. Чтобы роль ширмы было легче исполнять (вообще чтобы исполнять именно её), группа прославляет лидера (тут нет ничего общего с возданием почестей Сталину и поклонением Ленину), создаёт лидеру образ, «играет короля». Это уже не сталинский культ, а хорошо известный нам и ставший уже привычным PR. С приходом Горбачёва эта составляющая превратилась в 100 % обязанностей Генерального секретаря. Он не должен был делать больше ничего.
По этому критерию Горбачёв и был выбран. Завербовать такого человека по-современному как дилетанта (то есть когда он сам не знает, что завербован) не составляло большого труда для такого прожжённого политика, как Маргарет Тэтчер. Психологический «интерфейс» для управления Михаилом Сергеевичем построила его супруга Раиса Максимовна. Оставалось только перехватить управление.
Хрущёв наивно полагал, что, воспользуется группой, потом он её расформирует, поставит каждого участника на его место, будет править единолично. Именно это его политическое поведение группа власти впоследствии публично заклеймила как волюнтаризм. Но дело не только в том, что Хрущёв не был соразмерен Сталину личностно (в противном случае он пришёл бы к власти совсем иначе). Хрущёв ликвидировал саму сталинскую технологию власти. По сравнению с Юлием Цезарем и соперниками Сталина (который политически верно всегда считал их врагами) Хрущёву невероятно повезло. Он просто ушёл на заслуженный отдых и умер от старости на достойном государственном обеспечении. А сменил его Леонид Ильич Брежнев, который рассматривал группу власти как трудовой коллектив, от своего коллектива не отрывался — и именно этим был дорог сердцу советского человека и членов Политбюро ЦК КПСС. Брежнев полностью принял положение участника групповой личности, а точнее – её лица.
Внутренняя политика стабилизировались, члены группы поделили между собой «епархии» и старались не вмешиваться в дела друг друга. Если возникали конфликты – лидер Леонид Ильич разводил драчунов по углам до возникновения серьёзного кризиса. Этим он выполнял теневую, но зато подлинно политическую функцию собственно лидера. К концу своего правления по состоянию здоровья генсек делать это перестал, остался лишь один «мундир» (PR). Сферы влияния других участников были полностью разделены, а конфликты усилились и стали критичны для устройства власти в целом. Она потеряла характеристики «единой воли». Коммунистический тоталитаризм закончился. Единый субъект воли – стремления к идеальному и бесконечному – исчез. Власть раздробилась, удалилась в тень, стала невидима и поэтому перестала быть властью. Она превратилась во влияние. Ответственностью, подобной ответственности хотя бы лидера, не говоря уже о вожде и государе, действия членов группы власти уже не были обусловлены. Да и делать им особенно ничего не было нужно, кроме принятия (всего-то) стратегических решений. Отсутствие таковых проявляется не сразу, нижележащие уровни властной машины некоторое время могут работать по инерции, на заданных установках. Но начинаются ошибки, неудачи, провалы. Провальной (политически) стала афганская кампания, хотя её военное значение как защиты рубежа трудно переоценить.
Между тем раздел властной монополии (превращение её в политическую олигополию) проецировался и на народное государство, на управление системами народного жизнеобеспечения. План перестал быть сталинским планом – военным приказом достичь заданных показателей, достижимость которых могла быть проблематичной, но обоснование её оставалось делом командования. Ведомства шли от предприятий, а потом выносили наверх согласованную оценку своих возможностей. Этот консенсус «доводил до ума» Госплан, разрешая несогласованности и устраняя шероховатости. При этом ведомства фактически торговались при арбитраже Госплана за распределение ресурсов между собой. У них появились собственные интересы, что в сталинский период было немыслимо.
Вот этот процесс политической деградации коммунистической сверх-власти, утраты ею функции постановки целей (а стратегия и есть долговременная целевая программа деятельности) и получил название «застоя». Советский государственный капитализм в экономике (народный траст) утратил свою проектную фокусировку.
При этом всё равно были реализованы новые общестрановые проекты. Строительство БАМа, добыча газа и нефти на Севере с транспортировкой и продажей их в Западной Европе, хозяйственная кооперация в рамках СЭВ, освоение казахстанской целины, развитие энергетической инфраструктуры, ядерная программа, космическая (ракетная) программа, самолётостроение мирового уровня и объёма, развитие туристического кластера в Крыму и Сочи и многое другое. Последнее демонстрирует высокую хозяйственную эффективность созданного народом под партийным руководством советского народного государства. Идея необходимости его постепенной эмансипации витала в воздухе. Но вождя и государя, способного провести её в жизнь, уже не было. Может быть, нужно было, чтобы на каком-то этапе эти роли разделились и ими стали два разных человека? Ведь и Римом правили два консула. Однако не было создано и соответствующей теории социального управления, которая позволила бы КПСС оформить собственную специфическую роль при эмансипации народного государства.
Группа власти была не способна ставить и тем более решать подобные задачи. Каждый её член охранял свою зону влияния, вполне отдавая себе отчёт в том, что это гораздо безопаснее и выгоднее, чем участвовать в монолите сверх-власти. При всех словах о «бессмертном Ленине» правление Брежнева стало существенно антиленинским.
Ведь суть ленинизма состояла (мы писали об этом выше) в последовательно научном подходе к общественно-политической практике. Ленин, Сталин и Хрущёв, не колеблясь, меняли установки («курс партии») сообразно изменениям обстоятельств. А ныне трансформация их учения в светскую религию стала свершившимся фактом. Правильность тех или иных утверждений основоположников стала предметом веры.
В результате надгосударственная власть потеряла способность не только управлять изменениями, но и просто видеть их! При этом она вынужденно и неосознанно (её «сознание» исчезло вместе с централизующей власть фигурой вождя-государя) сохраняла предшествующие – восходящие к самым разным периодам истории партии – политические установки. А соблюсти их, в отрыве от изначального контекста, можно было лишь формально, то есть категорически. Вот несколько важных примеров.
Три проблемы жизнеобеспечения населения – обеспечение индивидуальным жильём, достаточным ассортиментом продовольствия и товаров народного потребления – советское народное государство не то чтобы не смогло решить. Оно не стало их решать, так как политическая монополия продолжала считать допустимым и «нормальным» уровень потребления, существовавший перед войной и восстановленный вскоре после неё. А тогда люди обходились гораздо меньшим, чем народное государство уже смогло дать к концу 60-х годов.
Югославский суверенный социализм мог бы послужить «экспериментальной площадкой» и отправной точкой для пошаговых хозяйственно-экономических реформ и развития народного государства, но сталинское «югославское вето» 50-х считалось всё ещё действующим, ведь в отсутствие вождя кто бы решился его снять.
Партия категорически не допускала в советское народное хозяйство мелкие частнокапиталистические элементы, поскольку Ленин в далеком 1920 году предупреждал об угрозе партии и советской власти, которую несёт «мелкобуржуазная стихия». Тогда «мелкобуржуазной» называлась инерция крестьянского уклада жизни, который теперь был уже благополучно демонтирован во исполнение этой самой установки.
Другим проявлением того же явления стало ужесточение контроля над обращением мыслей в обществе в целях искоренения любых взглядов, хоть в чём-то отступающих от партийных догм. Это выразилось не только в усилении цензуры (в литературе и искусстве) или в регламентации тематики исследований (в общественных и гуманитарных науках).
Весьма показательна происшедшая к концу 60-х смена курса в отношении научной фантастики. При Сталине и Хрущёве фантастику любили: она могла создать привлекательный образ коммунистического будущего, великих свершений советского народа, поощряла научно-техническое и социальное творчество масс. При Брежневе фантастика стала вызывать подозрения как один из потенциальных источников инакомыслия. Как ни парадоксально, наибольшее недоверие вызывало творчество как раз тех авторов, кто прочно стоял на коммунистических позициях (И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие), так как уловить, в чём именно они «ревизуют» партийную догму, было затруднительно. Проще было просто их не печатать. Позже – в начале 80-х – стало казаться, что контроля за писателями недостаточно, попытались «пасти» уже и читателей, используя для этого неформальные читательские объединения, которые в нашей литературоцентричной стране действовали едва ли не при каждой библиотеке.
В том же ряду стоят не только сравнительно безобидный запрет карате (поскольку-де его наставники «растлевают души советской молодёжи», внедряя в них «не нашу» этику), но и сокрушительный разгром советского академического востоковедения в конце 70-х. Он был вызван похожими мотивами и коснулся главным образом русской буддологической школы, более 100 лет лидировавшей в мировой науке. Он триумфально увенчался «делом Б. Дандарона», увольнениями, эмиграцией и посадками большинства ведущих учёных. Последствия затронули индологию, синологию и тибетологию, которые в СССР по сути перестали существовать.
Между тем процессы распада сверх-властиизнутри её самойимели несопоставимо более мощный и угрожающий характер, а главное – былиреальными, а не воображаемыми.
Расфокусировка коммунистической сверх-власти в СССР привела в международных отношениях к тому, что Китай:
• спасённый русскими от японцев благодаря стремительному разгрому Квантунской армии в Маньчжурии;
• в силу размеров и долгой истории и сам неизбежно становившийся суверенным (а мы суверенитета даже и Югославии не приняли и не простили);
• готовый принять русское коммунистическое руководство только при сохранении русским коммунизмом установки на победу коммунизма во всём мире (или хотя бы в Европе и США), —
отказался следовать за партией, утратившей вождя. Китай революцию не экспортировал – он углублял её у себя, тем самым формируя коммунистическую империю (в русском случае коммунизм сочетался с имперским подходом только как средство, но не цель). Русская революция истребила определённую (не слишком большую) часть носителей русской культуры, тех, кто не смог или не захотел укладываться в предложенные новым социумом рамки, но вовсе не саму культуру. Китай (Мао) осознал культуру как препятствие для социальной революции. Мао понял, что социальное и культурное развёртываются в разных пространствах, но культурное определяющим образом влияет на социальное. Внутреннее продолжение социальной революции требовало действительного уничтожения китайской культуры и конфуцианства как её государствообразующей основы. Молодёжь должна была отказаться от налагаемого воспитанием отпечатка этой культуры. В России ничего подобного китайской «культурной революции» не было и не могло быть. Советское государство и партия подняли русскую культуру на щит и заставили русский народ её осваивать. Тип культурного народного русского человека вышел иным, нежели элитарный дореволюционный тип – полуграмотным с точки зрения аристократа, но гораздо более дееспособным в применении культурных норм и образцов.
Разрыв «интернационального единства» с Китаем стратегически привёл к тому, что США, исчерпавшие доход от кредитов плана Маршалла по восстановлению Западной Европы, ещё до восстановления дипломатических отношений с Китаем приняли решение инвестировать в эксплуатацию китайского труда и природной среды. Китайский государственный капитализм бестрепетно допустил эти инвестиции и без малейших сомнений продал своих трудящихся (как и свою природную среду) на сторону. Впрочем, это не беспрецедентно: старый Китай продавал трудящихся на вывоз (кули построили все американские железные дороги). Коммунистический же Китай продал их «на корню», создав особые экономические зоны.
Но ещё раньше КПК развернула мощное кооперативное движение на селе. Сельское население – в отличие от Красной России – никак не могло быть стремительно перемещено в города. Его также невозможно было столь же быстро обучить и цивилизовать. Продукция кооперативов была чудовищна по качеству, но дешева и отдана прежде всего на внутреннее потребление. США наивно полагали, что в сложившейся «Кимерике» китайская часть будет задней частью кентавра – хвостом, а не головой. И не сможет, и не осмелится вести свой политический курс. Однако расстрел студентов в знаковом как для нас, так и для Китая 1989 году на площади Тяньаньмэнь ясно показал, что американцы стратегически просчитались.
Ясно, что нам подобные американские инвестиции не могли достаться по определению. Верно и обратное: то, что нам не было предложено ничего вообще, кроме гонки вооружений, означало, что США относились к нам исключительно как к опасному, сильному врагу и конкуренту в силу самого нашего существования. Китайцы притворились, что всегда будут оставаться слабыми и зависимыми. Коммунизм Китая (несопоставимо более жестокий и властный, чем русский) никогда не рассматривался США как повод для борьбы. Борьбой с коммунизмом США прикрывались исключительно для подготовки войны с нами.
Югославский путь хозяйственной реформы был нам политически недоступен, а китайский чужд.
Политический распад сверх-власти, переход от власти, как публичного действия и отношения, к декорации, за которой осуществляется теневое безответственное влияние, разделённое на обособленные зоны, а каждое решение принимается путём сговора, сопровождались утратой светской веры в коммунизм самой церковью коммунизма – коммунистической партией. По всей видимости, эти процессы взаимно усиливаются, выступая по отношению друг к другу в качестве механизмов. Но при этом они имеют собственные движущие силы.
После отставки Хрущева коммунизм как процесс формирования нового человека закончился (см. выше). Как идеальный ориентир в исторической бесконечности, как утопия он тоже не выжил. Догматически остановленная в своем развитии устарела марксистско-ленинская идеология, знание о социуме и возможных технологиях его трансформации. Сама практически построенная и реально исторически существовавшая структура социума «политическая монополия – народное государство» не стала предметом изучения. Не повезло и русскому социализму. Он не был оформлен как частичная самостоятельность, самоуправление народного государства в хозяйственно-экономической сфере при сохранении политической власти КПСС («власти труда»). То есть не состоялся. В отличие от Китая и Югославии, где социализм был реален. Утверждение Гитлера времён «25 пунктов» программы НСДАП о том, что русские «украли социализм» и не собираются его строить, было не лишено смысла. В немецко-фашистском понимании социализм был предоставлением равной защиты рабочим и малому бизнесу, а сам этот пункт не содержал в себе расовых коннотаций. Стратегией назревшего реформирования отношений между КПСС и советской властью могло быть оформление и развитие социализма в таком же смысле. Но идеологически проработать такой ход не получилось, поскольку сложившийся политэкономический порядок уже считался (необоснованно) реальным социализмом, а сам термин «социалистическая» нормативно присутствовал в титуле всех государств СССР.
Надеть «несоциалистический социализм», идеологически противоречивую конструкцию, не удалось на страны Восточной Европы (а Польша и Чехословакия вполне удовлетворились бы реальным социализмом, самоуправляемым народным государством с подконтрольным частным сектором – им пример Югославии был гораздо ближе, чем нам), что же говорить об Афганистане? О странах Африки? Транслировался только принцип сверх-власти, причём нашей, а не их собственной. Именно этого напряжения не выдержала система социалистического лагеря, а после него – Советского Союза. Военные расходы можно было реформировать, сократив оккупационные контингенты. Прекращение гонки вооружений нужно было США не меньше, а больше, чем нам. Мы задавили их экономику в конкурентной борьбе. Но вот что мы упустили: власть, а тем более сверх-власть не приносят на штыках.
Англоязычное по терминологии и англосаксонское по культуре различение power и soft-power растёт из полного отсутствия терминологического и частичного отсутствия понятийного различения силы и власти. У американцев и британцев с этим действительно путаница, различие и связь доступны только узкому кругу посвящённых в политику и государственное управление. С учётом этого можно сказать, что soft-power – это и есть, собственно, власть, технология организации добровольного подчинения, и тут дело не в PR и/или подкупе. Последнее – только гарнир к основному блюду. Механизм распада СССР был запущен в Чехословакии, поскольку мы не ответили на принципиальный вопрос – что это:
• территория нашей империи;
• зона нашей сверх-власти над другим государством;
• зона нашего влияния?
Для первого варианта танки в Праге за одни сутки – это нормальная, единственно возможная реакция. Как и в случае дудаевского мятежа в Чечне.
Если это зона сверх-власти, то почему нет единой компартии всего Варшавского договора и социалистического лагеря? Почему компартии созданы по государственному, страновому, национальному принципу? В этом варианте танки непонятны. По крайней мере когда они действуют против «братской компартии», и это известно абсолютно всем.
Если же это наша зона влияния, то танки неуместны – силой не влияют.
Со смертью Брежнева начинается стремительный распад КПСС. Декоративно он оформляется как «перестройка». Название декорации превратилось в неологизм, вошедший в языки мира через прямую транслитерацию наравне с «самоваром» и «спутником». Никакая хвалёная американская «советология», методологически мало отличавшаяся от гитлеровской «расовой теории» по степени почти сознательного самоообмана, ничего подобного не предусматривала.
Вслед за несколькими «скоротечными» генсеками «дежурным по стране» назначается М. Горбачёв, специалист по организации приёмов и застолий, свой парень, которого можно и нужно сыграть втёмную. Кстати, период нахождения «у руля» Андропова, перед этим главы КГБ, победившего-таки МВД, ясно показывает, что никакой великой роли русских «спецслужб» в управлении страной, которую приписывала им американская мысль, не было и близко. Американцы стали жертвой неконтролируемой проекции – приписали нам своё собственное социокультурное мироустройство.
В партии стали оформляться две теневым образом противостоящие друг другу группы – те, кто хотел партию сохранить, но не знал, как это сделать, кроме как повторяя заученные и ставшие пустыми формулы веры и идеологии, и те, кто партию решил ликвидировать и стать бенефициарами ликвидации, приватизировав имущество народного траста, управляемого народным государством (см. II.3.2.4). Если бы их противостояние носило открытый, публичный, политический характер, вполне возможно было бы формирование третьей силы из числа тех членов самой партии, которые бы сделали ставку на сохранение партии через изменение самой партии, смену её позиции с властной на социоинженерную. Понимание структуры и сущности такой позиции было уже сформировано русской советской философской, научной, методологической мыслью и не было невозможным. Однако обе группы публичности решительно не хотели – и в этом был их процедурный консенсус. Основная задача Горбачёва состояла как раз в том, чтобы отвлечь внимание от реального конфликта внутри политической монополии, подменить в появившейся общественной дискуссии реальную проблему реформирования партии выдуманной проблемой реформирования хозяйства,а также государства как его организационной оболочки.
Действительно, сколько благоглупостей было написано и обсуждено о «хозрасчёте» – «отраслевом» и «региональном» (последнее было воспринято окраинными республиками как сигнал к подготовке деклараций о независимости и «параду суверенитетов»). О «чувстве хозяина» (которое потом было интерпретировано как «понимание того, кто твой хозяин»). О «невозможности» демократии без частной собственности (хотя частная собственность обслуживает решение экономических, а не политических задач и прекрасно функционирует при диктатуре и автократии). И так далее и тому подобное.
Горбачёв свою задачу ликвидатора выполнил. КПСС скончалась – под глубоким общим наркозом. Вместе с ней ушёл в прошлое и СССР – союз народных государств, единственной реальной скрепой которого и была КПСС. Никакие хозяйственно-экономические связи (какими бы глубокими они ни были) между разными государствами не могут образовать из них единое государство. Эту задачу всегда решала, решает и будет решать в истории только власть. Перед «освобождёнными» государствами встала проблема не плановой и программной, а шоковой эмансипации. Все они – кроме России, имперского ядра СССР – эмансипировались лишь частично, выбрав для себя в качестве замены русского коммунизма внешнюю зависимость и став самоуправлениями, в основном под сверх-властью США. Некоторые пытались комбинировать зависимость от США с зависимостью от России, Китая, Германии в разных пропорциях. Такая политика получила неустоявшееся жаргонное наименование «многовекторной». История показала, что страны, практиковавшие «многовекторность», извлекли из неё для своих хозяйств/государств гораздо больший экономический эффект, нежели те, кто предпочёл гегемонию США. Но «многовекторность» также не даёт устойчивости государственного существования, поскольку не является историческим самоопределением.
В России (РСФСР – РФ) проблему политической эмансипации инфантильного народного государства решал и решил Владимир Путин. Доставшееся ему политически и властно некомпетентное советское народное государство он достроил до полноценной русской народной империи и стал классическим, традиционным русским государем.
В наследие от первых трёх фаз русского государства (государств Ивана III Великого, Петра I Великого и государства Ленина-Сталина) Владимир Путин получил следующие исторически выработанные и преемственно реализующиеся принципы русской государственности:
1. Ясное практическое понимание сущности власти как добровольности подчинения, взаимного доверия и ответственности властвующих и подвластных, ведущих и ведомых.
Прямые отношения государя с народом.
2. Реальное восприятие православия как основы широкого, открытого народного единства (с неограниченной ёмкостью населения) при семейном отношении к другим традиционным конфессиям.
3. Взаимоподдержка этнических групп, далеко выходящая за пределы терпимости или мультикультурализма. У нас все – свои.
4. Отсутствие какого-либо конфликта христиан и мусульман – особенно важно при количестве и роли последних.
5. Самостоятельная защита своей веры и образа жизни, неподчинение другим народам и государствам.
6. Традиционный отказ от обычаев политического предательства в пользу тотального политического единства (ещё по монгольскому уроку), обновлённый победой над Германией и немецким народом.
7. Стратегическая оборона большого континентального пространства. Только его и можно оборонять.
8. Воинская готовность народа и государя, принципиальный отказ от наёмничества. Обязательность успешной военной конкуренции.
9. Служилое назначение «полезных» элит, отказ от распределения власти между государем и элитами.
10. Отсутствие целей завоевания и ограбления мира, существование за свой собственный счёт.
11. Расширение культурного слоя общества за счёт сознательного усвоения культурных достижений, активных межкультурных контактов и модернизации воспитания.
12. Отказ от колониального подхода к собственной территории, стремление к освоению территории.
13. Государство – центр и стержень русской культуры и цивилизации, основная гарантия русской личной свободы (в обмен на служение), защита от давления общества на человека.
14. Равномасштабность русского государства и русской цивилизации.
15. Народный характер государства, стремящегося к эффективному народовластию вместо передачи власти элитам, поддержание всем народом компетенции государственного управления системами народного жизнеобеспечения. Лишних людей у нас нет.