— Едешь, едешь! Отцепись от меня! — Ваня пытался оторвать мою руку.
— Нет! — Я вцепилась в него обеими руками.
— Ну ладно, передохнём.
Я спрыгнула с доски как раз напротив стеклянной двери магазина. Посмотрела в отражение и спрятала спутанный хвост в капюшон. В Парадном квартале было, как всегда, пустовато и ветрено. Зато удобно учиться кататься на скейте — никого не собьешь.
Ваня сел на скамейку у входа в магазин.
— У Насти лучше получается?
— Нет, — мрачно ответил он.
— Нам и на самокатах неплохо.
Ваня раздраженно фыркнул.
Пару недель назад он решил, что мы уже выросли из самокатов и нам пора переходить на скейтборды. На собственные деньги, заработанные на домашках по математике для старших классов, он купил подержанную доску, чтоб тренироваться. Но нам с Настей она не покорялась.
— Можешь кататься на скейте, а мы останемся на самокатах.
Он молчал и раздраженно щелкал кнопкой кармана куртки. Я ждала, когда его отпустит.
— Хочешь мороженого? — предложил он.
— Давай.
Он зашел в магазин.
Я снова посмотрелась в его стеклянные двери, как в зеркало. Девчонка в куртке, джинсах и кроссовках. Капюшон и перчатки с обрезанными пальцами — так меньше руки мерзнут, когда рисуешь. Пальцы — черные от карандашей.
Наверное, мама не позволила бы, чтобы я ходила так, как обычные подростки. Она всегда наряжала меня, не в розовые кружева и бантики, как большинство мам, а в элегантные платья, почти как у взрослых. Похожие на те, что носила сама.
Когда папы не было дома, я включала компьютер в его комнате и пересматривала старые фотографии. На них я выглядела как картинка из глянцевого журнала.
— Ты моя красотка, — говорила мама, застегивая последнюю пуговку, а потом целовала в нос.
В первый год после того, как она пропала, я донашивала старые вещи. Через год папа заметил, что я из них выросла и пора бы, как он выразился, обновить гардероб. С тех пор я обновляла гардероб три раза: джинсы, футболки, куртки, шапки и шарфы отличались только размером. С маминого исчезновения я получала от окружающих слишком много сочувствия. Горы невыносимого понимания. Безликая одежда была как защита. Она делала меня менее заметной. Не выделяла из толпы.
Ваня вышел из магазина, держа в руках пластиковый стаканчик с мороженым.
— Только на одно хватило, — смущенно сказал он, протягивая мне ложку. — Стоит как крыло от боинга.
— Ну да. Это же элитный квартал. И мороженое тут тоже элитное.
Мы ковыряли ложками в стаканчике.
— А ничего так, — сказала я, выскребая розовые остатки с кусочками клубники.
— Еще бы.
Настроение у него улучшилось. Он прочитал состав и поискал, куда выбросить стаканчик. Возвращаясь от урны, бодро спросил:
— Ну что, продолжим?
Я притворилась мертвой. Он наклонился ко мне:
— Ты еще дышишь, поднимайся.
Я поднялась, стараясь не смотреть на свое отражение в двери магазина. Взялась за Ванино плечо и встала на скейт обеими ногами.
— Теперь отталкивайся правой ногой.
Оттолкнулась.
— Я сказал — правой!
На фотографиях в папином компьютере была хорошенькая девочка. Пухлая трехлетка в платье в красно-синюю клетку, кокетливо склонив голову, позирует, сидя на лосе-качалке. Семилетняя девочка с челкой сидит на изогнутой иве, нависающей над прудом, и напряженно улыбается — я ужасно боялась соскользнуть со ствола. Девятилетняя девочка во взрослом платьефутляре, на груди блестит брошь, сидит на кожаном диване, а на подлокотниках — мама и папа. Мама тоже в сдержанном платье-футляре того синего оттенка, который подчеркивал цвет ее глаз. Папа как обычно: в рубашке-поло, джинсах, замшевых ботинках. Хотя мама и его пыталась уговорить одеться понаряднее. Красивая одежда была ее второй одержимостью после науки.
Последний год я часто думала, что мама с папой были совсем не похожи. Мама любила наряжаться и ходить в гости. Папа одевался как придется и проводил свободное время со мной или за компьютерными играми. Мама была увлечена наукой, исследованиями, рассказывала мне на ночь байки про эволюционный отбор, а папу интересовали только языки программирования, команды и функции. И мы с мамой, разумеется. Ну и еще хороший эспрессо и отстрел зомби в компьютерных игрушках. Ему не были нужны вечеринки, костюмы, научные исследования. Маму волновали моя социализация, успеваемость по английскому и возможная дислексия. Папу ничего такого не беспокоило. Он говорил, что я отличный ребенок.
— Ехать на маленькой скорости не получится. Нужно разогнаться и лавировать.
— А если я не хочу лавировать?
— Придется захотеть, — прокряхтел Ваня. Я снова вцепилась в него обеими руками. — Так. Давай еще раз.
Я забралась на скейт, раскинув руки для равновесия. Было очень страшно. Оттолкнулась и медленно поехала. Оттолкнулась еще раз и поехала быстрее.
— Молодец! — кричал Ваня мне в спину. — Теперь усиливай давление, чтобы повернуть!
Я усилила, но не повернула. Усилила еще раз, но только разогналась и поняла, что не контролирую скейт. Меня несло прямо на мам и нянек, болтавших на детской площадке.
— Стой, куда?! — вопил сзади Ваня.
Наконец я нашла правильную точку нажима и повернула, не доезжая до разбегавшихся нянек. Теперь скейт несло прямо в витрину салона красоты.
— Спрыгивай, спрыгивай!
— А-а-а-а!
Спрыгнуть у меня не хватило смелости. Я присела на доске и неловко повалилась вместе с ней прямо у входа в салон. И снова смотрела на свое отражение: потертая мышиная куртка, лохматый хвост свисает из капюшона. Болел локоть.
— Ударилась? Сильно? — Ваня подбежал и тряс меня за руку.
— Знаешь что… — заторможенно сказала я.
— Что?
— Иди ты со своим скейтом. — Я поднялась и, потирая ушибленный локоть, пошла прочь из элитного квартала.
Глава 8,в которой читатель знакомится с приютом и его обитателями
Каждое воскресенье в полдень я садилась в автобус, который вез меня на Обводный. Там, среди промышленных зданий, окнами глядевших на обмелевший канал, втиснулся приют. У меня никак не получалось запомнить его название: что-то о детях, попавших в сложную жизненную ситуацию.
Среди череды постоянно меняющихся воспитанников были двое, которые попадали сюда постоянно: Родик и Улитка. Они постоянно сбегали из дома, и раз в две недели полицейские отлавливали их то на вокзале, то в вестибюле метро и везли в приют.
Кроме меня по воскресеньям приезжали еще двое. Витя занимался с воспитанниками музыкой — играл на расстроенном пианино. Арина делала с приютскими поделки — подоконники зарешеченных окон были уставлены кривоватыми шедеврами. Арине и Вите, в отличие от меня, платили за работу, и им приходилось писать отчеты о влиянии арт-терапии на детей: уходя, я каждый раз видела, как в одной из комнат они строчат, склонившись над столом.
От остановки нужно было пройти с полкилометра. Спрыгнув с автобуса у Балтийского, я посмотрела на экран телефона: до начала занятия оставалось еще сорок минут. Поэтому перешла Обводный по мосту и в одном из лотков у вокзала купила несколько пачек печенья.
По каналу дул холодный ветер с колючим снегом. Сегодня особенно давила серая тяжесть неба, плохое настроение прохожих. Отчетливее были видны их сморщенные рыбьи лица, руки, сжимавшие сумки и рюкзаки, напряженные плечи. У перехода стояла парочка хищнозубых рыбешек. Я посмотрела на их лица и встала подальше.
Желтое здание приюта недавно отремонтировали, но сразу после ремонта в нем поселился запах временного пристанища. Здешние обитатели не очень-то ценили его, и заведующая из-за этого грустила.
Ее я увидела при входе — она рылась в коробках под лестницей, ведущей наверх к спальням и игровым.
— Здравствуйте, Инна Григорьевна, — сказала я спине.
— Привет, Нина, — ответила спина, не оборачиваясь.
— Помочь?
— Да, придержи вот это. — И я перехватила у нее две стоявшие друг на друге тяжелые коробки.
Инна Григорьевна посветила фонариком и прочитала наклейку на нижней:
— Так… так… та-а-ак, все правильно, тетради двенадцать листов. Ставь обратно, — сказала она и помогла мне водрузить коробки на другие. Вместе мы выровняли башню и выбрались из-под лестницы.
— Наконец-то нашлись тетради, они Арине скоро понадобятся, — пояснила заведующая, поправляя прическу.
С виду она не была похожа на человека, который чем-то руководит: всегда растерянно-добродушное выражение лица, нелепые наряды — пестрые юбки, яркие шарфики.
Я поднялась на второй этаж, снимая на ходу куртку и шапку, но, подойдя к игровой, услышала, что предыдущий урок еще не закончен. За дверью бренчало расстроенное пианино и нестройный хор выводил:
— Жил да был черный кот за углом, и кота ненавидел весь дом!
Я сложила одежду на скамейку у двери, присела и вспомнила, что не подготовилась к сегодняшнему занятию. Занятия в обычном смысле проводить было невозможно, дети слишком часто менялись, поэтому я перед встречей накидывала карандашные наброски для раскрасок: раскрывший рот маскарон с гривой льва, перекресток в историческом центре с обшарпанными домами, люди или животные. В голове мгновенно вспыхнула картинка будущей раскраски. Достала альбом и карандаш. На листе появился чуть заостренный овал, одну сторону которого я превратила в хвост. С другой стороны — широко открытая пасть с огромными зубами. Несколькими штрихами — море: пробивающийся на глубину солнечный свет, волнение воды. От мегалодона, пуча глаза что было сил, уплывала утыканная плавниками кистеперая рыбка. На остальных десяти листах я набросала только мегалодона — судя по звукам, занятие с Витей заканчивалось.
— Жил да был синий кот за углом! — Так они проходятся по всем цветам радуги плюс черный и белый.
Еще пара набросков и куплет про фиолетового кота, и Витя объявил перерыв. Подопечные с облегчением, которое чувствовалось даже через дверь, вскочили и рванули в коридор.