Осенью и зимой мы резались в карты за кухонным столом, в ремик, в тысячу, впоследствии - в покер и в кости. Помню длинные таблицы с результатами, записанными меленькими буквочками: большой стрит, фул, каре, покер.
Самым длинным из того, что я до сих пор написал, было прошение о том, чтобы разложить выплату налогов в рассрочку. Но когда вышел от мамы, пообещал сам себе, что сяду и запишу, что она мне рассказывала, в парочке простых слов. И правда, все пошло у меня замечательно.
Хотя нет, помню, было еще кое-что.
Я пишу, и спокойствие стекает на меня, как срочный перевод на пустой счет. Как только перестаю, сердце стучит молотом, в башке чего-то крутится, кишки леденеют. Отец то, отец это, и ужасно влюбленная мама.
Она немного стукнута в отношении меня, страшно подумать, а что творилось, когда она была молодой, а тут в ее жизнь въехал мой громадный папаша в мундире.
Хотелось бы увидеть ее, двадцатилетнюю, как она сидит в пивной над рюмкой, как танцует и поет, но вот с отцом, о чудо, у меня нет никаких проблем. А ведь, по сути, долгое время я вообще не знал, что это такое. Папа, папочка, па, старик – если я и произносил эти слова, то уже как взрослый и имея в виду себя по отношению к Олафу.
Первое, что я помню из детства: мы с мамой стоим на берегу Балтики, она плачет, а я не знаю – почему.
Дальнейшие воспоминания, это уже Витомино, улица Польского Красного Креста: две наших комнаты, вид из окна на Хельскую Косу, колокола костёла, бьющие по воскресеньям на рассвете, и мусорная свалка с сокровищами.
Мама лепила мне вареники, пухлые улыбки из тонкого теста, заполненные горячим мясом, устраивала театр теней, а когда я был уже чуточку постарше, брала с собой в кино на фильмы про Рембо и Гарри Калахане[19].
Проблема выплыла на свет божий, когда я прочитал рассказы про Муми-троллей.
Папа Муми-тролля сидел на веранде, глушил грог, разрешал детворе путешествовать к вулканам, а под самый конец сошел с ума и повел семейство в собственную печаль, на какой-то каменный остров, к неработающему морскому маяку. Так чем же является папа? Предлагает свет, а потом его забирает? Я не мог этого понять, пока, наконец, не вырос перед мамой, занятой отбиванием биточков, и спросил:
- А вот если бы у меня был папа, он бы обижал меня?
Мне казалось, что она сейчас тем молотком прибьет, честное слово.
Но вместо того, она присела и извинилась. Сказала, что скрывала передо мной кое-какие вещи по причине глупости и озабоченности, что частенько ходит в паре. Потом объяснила, что некоторые отцы исчезают, другие, опять же – нет. Мой, как раз, пропал еще до того, как я родился. Я хотел знать, кем он был, как выглядел и, возможно, поплыл ли к черным скалам, на встречу со слепым маяком. Мама тряхнула мною и процедила холодно, как тогда, когда я умолял ее завести собаку:
- Не интересуйся отцом.
После этого разговора она купила детский футбольный мяч, предлагала, чтобы я забивал ей голы в ворота, которые она защищала словно Влодек Жемойтель[20]. Вот забивать шло у нее не так здорово, и даже помню, как стоял на поляне возле радиостанции, два кирпича определяли границы ворот, мама разгонялась, а мяч летел в небо, в деревья, в поле – куда угодно, только не ко мне
Мы возвращались потными, зелеными, что твои тролли, и мама ругалась, что не достирает одежду от травы. А потом одежда заливалась водой со стиральным порошком, а она забывала про нее, всегда забывала, так оно и было.
Она же купила два велосипеда, мне "вигри", а себе "ромет", и мы выезжали в длительные путешествия, иногда даже в Реву[21].
От дедушки мама выцыганила рыбацкое оснащение. Я ловил на хлеб, мама – на муху, и достаточно сказать, что если бы не мужик, который рядом ловил на электричество, то домой мы бы вернулись с пустыми руками.
Весь этот великий мамин труд был потрачен напрасно, когда я пошел в школу, где имелся целый легион отцов. До меня дошло, что отец – это усатое создание в свитере, кожаной куртке, ладно, в крайнем случае, он носит плащ-пыльник и закуривает "кармен"[22] в тот же самый момент, когда дитятко отпускает его руку, чтобы пилить на уроки.
Отцы били рабочими, судостроителями и таксистами. Я же не мог похвалиться никем подобным. У меня и так было забот выше крыше с именем, и следовало думать, как избавиться от неприятностей еще с этой стороны.
Дастин Барский, вот кто это вообще мог быть? Кто так зовется в Витомине?
Дружки иногда спрашивали, а чем занимается мой старик. Все это происходило в те приятные моменты, когда уже вытаскивали мою башку из дыры в сортире.
Я же всегда отвечал одно и то же.
Раньше мой папа плавал на судах, а сейчас пишет воспоминания. Он издаст их и сделается знаменитым.
У папы есть черный цилиндр, тросточка, он пьет изысканные напитки, а не разбодяженное пиво, как ваши ебаные отцы.
Папа все время сидит дома, всегда находит для меня время и рассказывает различные фантастические истории. Он не кричит на меня, разрешает ходить, куда я только пожелаю, а еще он убивал чудовищ, обводил вокруг пальца глупых ментов, так что я с ним могу отомсить каждому, что только посмеет меня обидеть.
О хорошей обувке
В кухню заглядывает Клара и спрашивает, что я здесь вытворяю в такое-то время. Что, всю ночь вот так сижу? Еще не завершил историю Елены?
- На работе будешь без сознания, - предупреждает меня она.
Я понимаю, что она имеет в виду. Боится, что я принимаю наркотики.
Большинство поваров сидит на наркоте, но только не я, я даже не выпиваю.
Я ей обещал. Свое слово я всегда держу. Но ведь следует как-то объясниться в этой странной ситуации, что сижу вот так, дымлю сигарету за сигаретой, лопаю селедку и постоянно чего-то печатаю, хотя и обещал, что это ненадолго.
- Я пытаюсь прийти в согласие сам с собой, - еще пытаюсь ей чего-то туманно объяснить.
Клара глядит на меня так, как может глядеть лишь тот, кто знает тебя до последнего, понимает и любит, несмотря на свое знание и понимание.
- Приятного пути, сокровище мое, - слышу я.- Только возьми-ка хорошую обувку.
О письмах
С этим своим писательством я несколько разошелся с истиной.
Ну да, в профтехучилище по языку я получал вечные тройки, за исключением одной пятерки. Тетка по польскому прочитала мое сочинение, затащила меня к директору, и уже вдвоем они начали меня выпытывать, у кого я списал. Я разъярился так, как только может подросток, разозленный несправедливостью мира и фальшивым обвинением и пересказал собственный текст, прибавив к нему по объему столько же нового. У тетки, в конце концов, челюсть на сиськи свалилась, но пятерку я получил.
Тогда я писал про "Пана Тадеуша", о том, чего они там жрали: про копченые окороки, про бульоны из курицы, про миндальные желе и фигурно нарезанные языки. Вот честное слово, если бы писатели в Польше обратились бы к жратве, проблемы с чтением совершенно бы пропали.
Но еще мы с Кларой писали друг другу, когда были молодыми, о чем вспоминаю как раз в этот момент, посреди ночи, когда Гдыня повисла в абсолютной тишине, а я сижу себе, на удивление пустой, словно бы кто-то чужой и красивый неожиданно обцеловал меня всего; бычкую в баночку от селедки, потому что мне не хочется поворачиваться к окну, где ожидает пепельница, а я удлиняю этот момент, добавляю слова к той чуши, я не хочу, чтобы ночь заканчивалась, и даже не думаю про сон.
После института Клара выехала в Штаты, потому что в Польше работы для социологов не было. Место в корпорации она нашла спустя какое-то время. Мы-то планировали совместный выезд, но Клара визу получила, а я – нет, так что она поехала сама. Там убирала дома богатых американцев, я же зацепился в пиццерии в Руме[23], так что мы тосковали друг о друге словно попугайчики с разбитыми сердечками.
Звонить было дорого, и Клара начала писать. Первое письмо было длинным, в нем рассказывалось о том, как ей живется с бандой снимающих одну квартиру девиц в полуподвале какого-то чертова кондоминиума в Яцкове, польском квартале Чикаго; о бирже труда под польским костелом, о супах из банки и цыплятах величиной с теленка, немного о том, как она себя там чувствует, что испытывает и так далее. Я удивился, потому что обо всем уже знал или мог догадаться; но эти простые вещи, те чувства, названные изложенные на бумаге, обрели такую силу, что я ебу. После этого письма я чуть ли не растаял. Я его выучил чуть ли не наизусть, как те блюда из "Пана Тадеуша", мне тут же захотелось получить следующее, но вся проблема заключалась в том, что вначале нужно было отослать свое письмо.
Я просто жестоко изволновался. Сам я в себя не заглядываю, потому что там мало чего имеется, поэтому написание чего-то о чувствах шло мне слабо. Люблю, скучаю, трахнул бы тебя – все это звучит, скорее всего, глупо, в особенности, если после написания оно должно перелететь океан. Так что я кратко изложил, что делаю изо дня в день, и вышло, что делается у меня мало чего, только леплю пиццу и езжу на городской электричке. Так зачем ей морочить этим голову.
Наконец я решил не писать о том, что есть, но о том, что будет, и какая случится у нас жизнь. Как обойдут нас стороной пьянство и измены, как мы поселимся вместе, сделаем себе ребенка, которым займусь я, потому что, раз у меня не было отца, то сам буду самым лучшим отцом в мире, ну и, что обязательно откроем ресторан.
Мне удалось, очередное письмо пришло. А сегодня у нас имеется все, о чем я тогда мечтал: ресторан, Олаф, дом.
Только сейчас, когда я это пишу, до меня доходит, почему я выдвинул эту бредовую идею. Ведь у меня не было ни гроша за душой, из того, что Клара зарабатывала своей уборкой, не хватило бы и на квадратный метр ресторана. Раньше я и не думал о детях – просто перепугался, что Клару потеряю, полугодовая виза закончится, и Клара останется в Америке, будет убирать чужие дома настолько долго, что, наконец, купит себе свой. Ибо, а что в той Польше двадцатилетней давности ее ожидало? Только я. И она размышляла об этом, я же чувствовал это между ее словами.