— И да помнят все, кто пришел ко мне и к моему племени в услужение: щедрость моя и благосклонность к тем, кто верен слову, бесконечна. Отступивших же от него ждет суровое наказание.
Смотрел каган с высоты смотровой башни на то, что вершилось на площади, и слезы бессилия текли из его глаз. И да станет Господь свидетелем его сердечных мук и покарает тех, кто сделался причиною их!
Песах усмехнулся, вспомнив, сколь удручен был каган Хазарии, утративший власть не только над пришлыми иудеями, а и над собственными племенами. Нет, внешне тут вроде бы ничего не изменилось, при надобности, а она чаще выпадала на дни празднеств и гуляний, ближние к кагану люди, а среди них теперь преобладали люди одной с Песахом веры, выводили Досточтимого на главную площадь Итиля или на какое-то другое украсное место и оказывали старцу знаки внимания. Но и только-то… Стоило празднеству завершиться, кагана, порой и вовсе запамятовав о приличии, заталкивали в царский возок и увозили в Башню, где он и пребывал большую часть времени под строгим надзором.
Песах знал, что при желании мог бы и вовсе отказаться от услуг кагана, но понимал, как, впрочем, и хаберы, пришедшие из Ромейского царства и из тех земель, что подпали под власть арабского Халифа, и сумевшие оттеснить от кагана вождей местных племен, используя где злато, а где и кривую саблю сынов Пророка, что не надо этого делать. Не вчера сказано: «Не царствуйте, но управляйте…» Воистину так! Все же не в одно лето совершилось угодное иудейскому племени. Много крови пролилось, прежде чем хазары смирились с новоявленными хозяевами и сделались покорны и слабейшему из них. Но поверсталось-таки, как хотелось Песаху, и ныне он и все, кто держал его руку, с тайной надеждой думали, что Хазария станет прообразом царства обетованного, мысль о коем сопровождала и худшее писание фарисеев. А почему бы и нет? Необходимо еще одно усилие, и тогда… О, Иегова, сколь велик дух в твоем народе, даже и рассеянном по миру! А может, от него, от этого рассеяния, и сила его? Ибо однажды униженный, воспрянув, трижды унизит врага своего. Не в небесах Истина, но в устремлении к ним, хотя бы и сминающем все на своем пути, но в жажде земной власти. Иль не сказано древним пророком: «Ищите себя средь подобных себе, и да возвыситесь!..»
Песах в сущности мало знал ту землю, где проживал ныне, и не хотел знать более того, что позволяло ему чувствовать себя Господином. И, когда однажды хранитель иудейской веры рабе Хашмоной сказал, что ему нужно стать ближе к людям, признавшим его власть, он лишь усмехнулся, а потом заговорил о необходимости быть суровым в обращении с подданными: они покорились не духу Моисееву, но силе. Впрочем, и со своими соплеменниками Песах обращался холодно, а если замечал в ком-то пускай и малое недовольство, не задумываясь, предавал строптивца суду старейшин.
Да, Песах не знал ту землю, на которой проживал ныне, зато хорошо знал, для чего пришел сюда и почему так стремительно совершилось возвышение его племени и его самого, наипервейшего среди равных. Конечно же, потому, что всякое гонение, унижение человеческой сущности, в конце концов, рождает нечто могущественное, дерзкое, и это, однажды войдя в душу, укрепится там и будет ждать лишь момента, чтобы выхлестнуться из нее и залить все окрест гневом, хотя бы и неправедным. Ну и что? Иль возвышение одних не влечет за собой унижения других? Вот почему, когда Песаху говорили, что в стране Парас жестоким гонениям подвергаются прошедшие обрезание плоти, он отвечал, как истинный хабер, что это неплохо: потерпевшие от нечестивцев еще более возлюбят Моисеевы Заповеди и станут настойчивей в деяньях, ибо Бог в лице избранного им народа создал равных себе по духу, потому и назначение иудея на земле — поиск совершенства, а коль кто-то встанет на его пути, то и быть ему растоптану боевыми конями.
— Нам неоткуда ждать помощи, — говорил Песах. — Она в нас самих, в наших помыслах, тайных и явных, в стремлении к совершенству.
Песах поднялся из-за стола, на котором были раскиданы желтые, с изогнутыми углами, чуть потемневшие от долгожития листы пергамента с письменами и прошел к круглому, тускло поблескивающему окну. Стоял, глядя в него с напряженным вниманием, и не потому, что хотелось разглядеть что-то в обычном потоке дневной жизни, протекающей по ту сторону, вовсе нет, напряжение не от физических нагрузок, от все еще зорких глаз Песаха едва ли что-либо ускользнуло бы, если бы он пожелал что-то увидеть, напряжение, остро ощущаемое ныне им, скорее, от душевного неурядья. Вдруг сделалось неуютно в собственных покоях, стеснило сердце нечто упругое и сильное, подобное черной комковитой туче, вон она, за окном, мгновение назад была плотная и тугая, а вот теперь растрепалась, растеклась по синему полотну. И, видать, часть ее проникла сквозь стекло в дворцовые покои и подействовала на Песаха, почему отдалились приятные мысли о высоком назначении сынов Израиля. Другое нечаянно, противно теперешнему душевному состоянию его, выстроилось перед ним и подтолкнуло к краю. Он так и подумал, что к краю… Странно, мысль о смерти в последние, приятные для него леты не приходила в голову. Несмотря на почтенный возраст, он как бы запамятовал про нее, но, оказывается, не так, и что-то, остужающее на сердце, жило в его сознании хотя бы и оттесненно от сущего в нем, обращенного к земной жизни и в ней черпающего все новые и новые силы. Но вот выяснилось, что он, премудрый, всевластный над ближним и дальним миром, иной раз он и так про себя думал и не находил в этом ничего противного своему естеству, ошибался. Получается, что и он подвержен страстям, да не тем, что подводят к высшему порогу, а ближним, слабым и ничтожным, точно бы он не Господин, а раб. Так случилось, когда он подумал о росских племенах, многие из которых вроде бы покорились ему после того, как неразумный Хельга был умерщвлен в царском узилище, расположенном в подвалах его Дворца. Песах тогда прошел со своим войском едва ли не всю Русь, сея смерть и унижение, и вернулся в Итиль с великой добычей, а чуть погодя близ Киева на приднепровском угорье, обильно заросшем могучими вековечными дубами, воздвиг крепость Самватас в унижение Игорю, принявшему власть из рук светлых князей и старейшин: чтобы помнил, не он ныне хозяин на Руси, но чужеземец, знатный своим происхождением и опирающийся на воинскую умелость сынов Пророка, вручивших ему свои гибкие, отлитые из отменной стали кривые сабли и жизни свои. Все ж и этого Песаху показалось мало, и он повелел из Игорева полюдья изымать две третьих в казну Итиля. А когда услышал про недовольство подпавших под его власть росских племен, то повелел брать с них еще и дань мечами, хотя и знал про гордый нрав россов. Но, может, потому, что знал, и поступил так?.. А чуть погодя с удовлетворением воспринял весть о гибели Игоря. Надеялся, что после смерти своего князя Русь, мнившаяся ему могучей полноводной рекой, иссякнет в своем верхнем течении и распадется на множество малых ручейков, и тогда ничто не помешает ему сделаться истинным ее властелином. Он подумал так, как если бы уже теперь не воздвиг к югу от Киева на мертвой горе, где не росли и хилые кусты ивняка и где трава была изжелта-серая, а местами темная и хладная, точно бы неживая, мощную, с бойницами в толстых стенах, крепость. Тут несли сторожевую службу воины древнего Хорезма. Их было тысяч пять, и они верили своему атабеку, поставленному им, и пошли бы за ним хоть на край света не только из уважения к своему вождю, хотя Песах знал из донесений доглядчиков — иудеев, что наблюдалось и это, а из страха быть предану унизительной казни и не попасть в благословенную обитель Аллаха. После смерти Игоря Песах посчитал, принимая во внимание малолетство его сына, что уже никто не помешает ему править на свой лад. «Что Ольга? — говаривал он, приняв сан экзарха иудейской общины Хазарии. — Она не посмеет перечить моему слову». Посмела! И на требование сборщиков дани, ныне проживающих на Пасынчей горе в желтотканном шатре, не всегда обращала внимание, отгородившись высокими стенами Вышгорода и отослав сына в далекое Ладожье, куда воинам иудейского царя не было хода. Понимал Песах, что-то тут неладно, а и проявить свою власть в полной мере уже не осмеливался: широка Русь, своевольна, не терпит над собой ничьей узды хотя бы и наисильнейшего, вот и медлил, и терзался, и не находил себе места… И это было унизительно для него, всемогущего, обладающего высшим знанием истинного назначения Земли и Неба и сделавшегося мостом меж ними, ибо что есть его Вера, как не луч света, проникший в сердце?
3
Старейшины полагали, что не время еще подыматься на агарянина, силен и крепок тот, весь в железе. Да и не один он, ад подпали под его власть пайнилы и буртасы, черные булгары и другие племена. А что как разом все навалятся? Иль устоят вятичи, не стопчет их дъявольская сила? Но князь Удал не послушал старейшин, побил сторожу чужеземца, взял сребро и злато и пушистую рухлядь и сказал, мрачнея в лице, светловолосый и широкоскулый, в глухих раменях взросший:
— Иль не наше все это, не потом россов полито? Доколь платить дань окаянному? Не пора ли затачивать мечи и идти на Итиль?
И ответили удалые и дерзкие в ратном деле, детские да пасынки, поднявшиеся в суровых лесах, вбрасывая тяжелые мечи в посеребренные ножны:
— Пора, княже!.. Больно глядеть на разор росской земли. Мытари иудейские шныряют по городам да осельям, житья от них нету ни малому, ни старому, берут что ни попадя, коль не сыщется у хозяев двух гривен. Жалобятся смерды и ремесленных приворотий умельцы, что если и дальше так продолжится, то оскудеет Русь, и люд ее бёгом умчит в изверги.
И сказал Удал:
— Прямая дорога нам к Святославу в Ладожье. С ним и помыслим, как быть дальше?
На том и порешили, и чуть только рассвело, сели в лодьи и оттолкнулись от берега. Плыли долго, налегая на весла, раздвигая встречь несущиеся искряно-белые волны, взламывая их небесную сущность, которая от Сварога, ясная и чистая, ко благу склоняющая и остудившего сердечные порывы.