5
В первоснежье серебряно взблескивающая Ладога катила воды мирно и домовито, как если бы в них было что-то и от небесного дыхания, легкого и вольного, глубинно чистого. Про него знает всяк в здешних местах поднявшийся, привыкши с малолетства ощущать себя свободным, не подвластным даже воле Богов, хотя и подчиняющимся ей, коль скоро это не было противно его сути. А не то почему бы и по сию пору не дотянулась до этих мест жадная рука злого чужеземца?.. В ту ночь обозначился в высоком небе сияюще белый столб, он недолго простоял меж двух ближних звезд умещаемо, человеческим глазом отмечаемо как единое мгновение, а потом сдвинулся с места, словно бы оттолкнувшись от небесной тверди, и потёк, и потёк, да все против ветра, и на земле борзо разгулявшегося, и вдруг на глазах у словых людей превратился в двух бешено скачущих встречь друг другу коней с укладенной на них златоблещущей сбруей. И сделалось так, что сшиблись кони грудью, и — загрохотало в земных пространствах, и раскололась скала, которую обтекала серебряная Ладога. И в ту щель хлынули яростные потоки студеной воды.
Волхв Богомил жил тогда в истоке северной реки близ Черновольского святилища отшельником, ищущим в душе благости, сравнимой с той, что обретается в светлом Ирии. Ему почудилось, что в какое-то мгновение осиялось в каменных ликах Богов, и пал тот свет на людей и вострепетало у них в сердцах, восшевелилось, чтобы время спустя тихой тревогой упасть на землю. И он сказал:
— Быть великой битве. Верю, в той битве подняться Руси и обрести себя в силе, Богами хранимой, хотя и не отмечено в сиянии, какой из боевых коней одолел: белый ли, вороной ли?.. И тот, и другой исчезли разом, растворились в небесной глубине, не достигнув дна ее.
Словые люди услышали прорицание волхва, и смущение коснулось их, но было оно не то, чтобы легкое, а как бы источенное прежними чувствами, отчего сделалось тоньше льняного волоска, и скоро забылось. Впрочем, кое-кто еще долго держал в памяти явленное в небесных далях. Была среди них и Малуша. Она на прошлой седмице приехала в Ладожье, и не сказать, по своей ли воле, по прихоти ли матушки княгини, у которой долгое время состояла в обслуге, вывезенная из отчего дома по велению батюшки светлого князя Малка. Девица противилась этому: что за нужда идти в ключницы хотя бы и к управительнице росских земель ей, роду знатного, крепкого. Да только осталась ее воля близ матушкиного терема, в сребро-синих ткацких пошивах, украшенных девичьими руками. У батюшки был свой резон. Но про него она и по сию пору не догадывается: знать, глубок узор, рожденный в мыслях светлого князя, хитро сплетенный его словесами. Одно время пыталась Малуша вызнать про истоки батюшкиного повеления у братца своего Добрыни, да впустую: отмолчался братец, сделался суров в лице, холоден даже, как если бы не дорога ему была сестрица. И Малуша отступила, покорство снизошло на нее, а в ярко синих, широко открытых глазах слегка стемняло и чуть отодвинулась в прежние леты сиявшая в них радость, оттого что она, Малуша, явлена миру дивному, и в малости непознанному ею, да что за беда, когда у нее все впереди. На прекрасную девицу обращал внимание и согбенный старец и тянулся к ней потухшим взором и говорил, вдруг ошалев от нечаянно нахлынувшего светлого приятия мира:
— А что?.. Мы еще живем, коль на нашей земле рождается красота, Богами отмеченная!
И поспешал дальше, как бы даже выпрямившись, и глаза у него еще долго блестели. Малуша смотрела вослед ему, пока не скрывался старец за ближним нагорьем, а потом бежала к реке и подолгу просиживала на влажном песке, опустив ноги в теплую плещущую воду и ощущая на сердце сладостный трепет.
Но однажды случилось то, что случилось, и она оказалась в великокняжьм дворце. По первости втайне ото всех плакала, не умея понять, чего хотят от нее, но мало-помалу начала привыкать к новому своему положению. И за то она возблагодарила Бога, проявившего к ней милосердие и подарившего смирение и приятие мирских деяний хотя бы и направленных против того, что жило в ней самой тихой, никем не примечаемой жизнью. Она проводила время в дворцовых покоях матушки княгини, редко выходила на подворье, почти ни с кем не общалась, разве что с девицами, приставленными к черной работе. Но и тогда не выплескивала из души своей. И это было удивительно для нее, сызмала привыкшей к тому, что рядом с нею были люди, и радовались вместе с нею, и огорчались, если случалось что-то неладное. Но так сделалось, и она не сказала бы, что это ее угнетало. Понимая себя как малую часть сущего, она приняла произошедшее с нею естественно и подчинилась влекущему ее по тропе жизни. Однажды Малуша лицом к лицу столкнулась с молодым князем и почувствовала на сердце обжегший ее трепет. С тем и отошла от Святослава, враз вспыхнув с головы до ног, и долго не могла обрести прежнего спокойствия. В тот день все валилось у нее из рук, и это заметила матушка княгиня и строго спросила:
— Что с тобой? Эк-кая же ты неловкая!
Малуша виновато потупилась и стояла долго, как если бы запамятовала про свои обязанности. А потом ушла на сени и сидела там, забившись в темный угол, опасаясь, чтобы кто-нибудь нечаянно не разгадал того, что у нее ныне на сердце, а там вдруг сделалось не только пугающе горячо, но еще и сладостно и вместе томяще, и нельзя было ничего поделать с этим, да, честно говоря, и не хотелось. Вот так бы все сидела и прислушивалась к себе, и дивилась, и умилялась, и недоумевала, отчего же она раньше не испытывала такого приятного чувства, влекущего к чему-то… О, если бы еще знать, к чему! А может, к кому-то? «Но нет, нет! Я не хочу этого! Не хочу!» — шептала она слова истые, хотя и противные ее нынешнему естеству. Когда бы Малуша теперь осмелилась сказать про что-то, она сказала бы, но вяло и безотносительно к кому бы то ни было. А меж тем на сердце накапливалась радость, о природе которой она еще не догадывалась, однако ж как могла лелеяла ее, боясь, что та обломается при первом же ветре подобно желтому листу березы. Но этого не случилось, да и не могло случиться. При редких встречах со Святославом, когда он заходил в теремные покои матери, Малуша примечала в его чуть скуластом лице с подковками темно-синих усов откровенно явленную просветленность, коль скоро он смотрел на нее. И тогда на сердце у девицы делалось пуще прежнего сладостно. И, если бы он повелел пойти с ним, она и малости не помедлила бы. Но, к ее досаде, ту осветленность в лице у сына разглядела и матушка княгиня, и ей нетрудно было догадаться, отчего эта перемена последовала, и она стала прогонять Малушу, если Святослав заходил в покои. Но это никак не повлияло на сердечную сущность девицы, а как бы даже подтолкнуло ее к чему-то в ней ли самой, в небесном ли пространстве, куда устремлялась душа, когда ей становилось утесненно в земной жизни. Малуша остро, едва ли не болезненно воспринимала это подталкивание в себе самой, отчего теперь часто покидала покои матушки княгини, и ее можно было увидеть и в малых хороминах, окружавших высокий, из белого камня, Ольгин дворец. Никто не знал, чего она там искала, не знала и она сама. Просто чувство, которое жило в ней, влекло невесть в какие дали, но, коль скоро дали ограничивались великокняжьими теремами, то и стали для нее в близком времени необходимы, и, когда бы вдруг Малуше запретили выходить на подворье, то и захлестнула бы ее тоска лютая. Но то и ладно, что матушка княгиня не додумалась до этого, хотя нередко отчитывала ключницу, если та задерживалась и не сразу являлась на зов. И так продолжалось бы еще долго, да и куда было спешить Малуше, ее устраивало то, что совершалось в душе, и она не хотела бы перемены в себе, если бы однажды Святослав не подошел к ней и не сказал, взяв ее за руки:
— Приходи в полночь на сени.
Она вспыхнула, будто камышовая тростинка, на которую упал светящийся сколок черной молнии, сказать что-то хотела, да не посмела, сделалась вялая и слабая, и с места не сразу стронулась, стояла и смотрела вослед удаляющемуся князю. А ночью, о!.. Что-то ликующее, а вместе смущающее, влекущее к чему-то новому и светлому, подобно солнышку посреди разодранных лучами туч, растолкало в существе ее. И уж нельзя было сказать: она ли пребывает в прежней оболочке, или уже не она, а другая, лишь внешне сходная с нею. Сказывал умудренный небесным знанием длиннобородый Богомил, что нередко меняется в существе нашем, иной раз и себя не узнаешь и станешь мучиться случившейся переменой, пока не обратится душа к вечно синему небу и не отыщет там успокоения. «Иль и со мной случилось то же?..» — думала Малуша и все искала в себе, все искала. Но то и хорошо, что она не старалась расстаться с чувством, которое ныне сделалось едва ли не главным в ней, она только хотела бы, чтобы оно подчинялось ей и не застило других чувств, но не умела ничего поменять в себе. Эта неумелость от сути ее сокровенной. Малуша и прежде-то не сразу могла откинуть всколыхнувшее в ней и стать такой, какой ее желали бы видеть другие, отчего нередко ей приходилось слышать о себе суждения холодные, в унижение ее сердечной сути: вот, дескать, горделива девица, все бы поступала по-своему. Ах, если бы так! Может, тогда она и не подчинилась бы воле отца и не оказалась бы в Вышгороде. Но да что уж теперь! Малуша не сказала бы, спала она в ту ночь, нет ли, скорее, лишь окунулась в дрему, сладостно горькую, и, подчинившись ей, уже не искала ничего другого, точно взволновавшее чувство было божественного происхождения. «А почему бы и нет?.. — в иные моменты спрашивала она у себя и сама же отвечала: — Да, конечно, так и есть, и ничему другому тут не пристало иметь место».
Утром Малуша выглядела вялой, невыспавшейся, и матушка княгиня заметила и была недовольна:
— Никак всю ночь просидела на сенях? С кем же?.. — И смотрела строго. Но странно, прежде робевшая перед матушкой княгиней, ныне Малуша не испытывала робости и спокойно глядела на нее дивными очами, в которых наблюдалось небесное сияние, и, если бы теперь она пожелала что-то скрыть от чужих глаз, не смогла бы, словно бы ощутила в себе божественные силы, помогающие ее сердечной сути оставаться неизменной и не будучи до конца свободной в своих деяниях. Ну, а что стало этому причиной? Иль случилось что-то необыкновенное, подтолкнувшее Малушу к чему-то в себе самой? Да нет, она не сказала бы так, как не сказала бы, что и вовсе ничего не случилось. Он был рядом, князь мечты ее, и говорил с нею, и неземной ласковостью веяло от его речей, хотя он говорил о чем-то смутном. Но да что из того? Главное, он был рядом, и она смотрела него, хотя и со смущением, но без трепета, словно бы понимала себя в пространстве, как нечто способное подвигаться к Истине, про которую знала с малых лет, что нету ей завершения в земной жизни. Отец Малуши, малый князь Руси, но великий духом, не однажды водил ее вместе с братом Добрыней в дальнее святище, где в дремучих лесах, сокрывшись от чужого глаза, в глубокой пещере жил истый в святом веровании Богомил. И было малой дщери по первости страшно. От хладных стен выступая, а может, и проламывая их: иль не во власти Мокоши — матери подводить ко благу ищущих Истины и в небесных деяниях? — смотрели на нее светлоликие Боги. И был неподвижен взгляд их и тягостен, как если бы они что-то знали и про нее, и не отыскивалось в грядущих летах малой дщери ничего, что стронуло бы их с хладного стояния в каменных стенах пещеры. По сию пору не запамятовала Малуша ту угнетенность духа, которую ос