ознала тогда в себе, и сильно испугалась, еще не понимая смысла угнетенности, едва ли не вселенской, так велика и неодолима казалась исходящая от нее сила. Только и она в какой-то момент отступила, вроде бы даже растворилась в пространстве. Это когда к Малуше, чуть горбясь, подошел волхв и положил большую желтую, с синими прожилками, руку на ее голову. Она подумала, что Богомил скажет ей о чем-то добром и ласковом, и она окончательно забудет про свои страхи, но он ничего не сказал, только посмотрел на нее со вниманием и с тем тайным сердечным участием, которое способны почувствовать лишь те, кого еще не коснулась угрюмовато тяжелая коса жизни, а только свет от нее исходящий и благо дарующий хотя бы и на короткое мгновение. И Малуше сделалось легче и даже слабого намека на огорчение не осталось в ней оттого, что волхв не разомкнул уст своих. И теперь уже во все то время, пока она пребывала под ледяными пещерными сводами об руку с отцом, Малуша испытывала лишь радость познавания неведомого, и божественные лики на мокрых стенах пещеры не смущали ее. Она со вниманием разглядывала те лики и дивилась ясному свету, проливающемуся от них, и вспоминала Крышеня — покровителя светлого любечецкого князя, знала, как бы он смотрелся, окажись в пещере волхва, и была довольна: покровитель отца ничем не отличался бы от других Богов, разве что тепла от него исходило бы чуть побольше. В те поры Малуша побывала и на капище и молилась истово и просила у всевеликого Рода милости для любезной отчины, чтоб не смели злые духи терзать слабое тело ее. Тогда же она услышала читанное на старых деревянных дощечках Богомилом, нечто из древних Ильменских Вед: «Долог путь к Истине в любви к отчине пребывающего; короток для предавшего ее; Истина есть пожар, и не сгорит в ней душу имеющий…» Нет, не сразу Малуша поняла и приняла в сердце вещие слова. Многие леты минули, прежде чем они обрели для нее смысл. Но даже и тогда, когда сотворилось так, она редко обращалась к ним, точно бы опасалась, что от частого обращения к ним они потускнеют, ослабнут, облекутся в худые одежды.
Чудно, однако ж, отойдя от сладостных воспоминаний, Малуша вдруг услышала от матушки княгини про Истину, до которой едва ли можно дотянуться в обычной земной жизни, если душа отодвинута от божественной благодати, не умеет обрести надобной крепости и окунаясь в небесное сияние. И сказала она, пытливо всматриваясь в Малушу, приметив в лице у нее отсвет неближний, как бы даже отмеченный нездешней метой:
— Ой ли? Правду ли говоришь мне, нет ли? Ну, гляди, гляди…
Однако ж озаботившее матушку княгиню не имело касательства к ее ключнице, и она скоро запамятовала про Малушу и, облачившись в легкие светлые одежды, вышла из покоев, высока и дивно прекрасна, как если бы едва только распрощалась с девичеством. У Малуши аж дух захватило. Добро бы, это случилось с нею в первый раз, так нет же, нет, во всякую пору девица восторгалась матушкой княгиней и думала, что не будет ей сносу, и нечто схожее с гордостью рождалось в груди. И не беда, что иной раз владычица ее мыслей была несправедлива к ней. Но, может, тут утаивалось что-то другое? К примеру, желание держать девицу в строгости, чтобы знала та меру и реже вспоминала о княжьем происхождении: отмеченное в роду должно еще пройти крещение жизнью и облечься в свои истинные одежды. Ольга и отцу Малуши обещала, беря его дочь в ключницы, что не будет девице обид и унижения в великокняжьем дворце, но, находясь под строгим присмотром, обретет она необходимые для вольной жизни познания, и тогда вернется в отчий дом осиянная изнутри. Может, поэтому в лето оное, про которое и поныне не запамятовала Малуша, взяла матушка княгиня девицу за руку и вошла с нею в притвор церкви святого Илии. И было восхождение к Истине, и свет проливался откуда-то сверху. Божественный свет. И дивно сделалось на сердце у Малуши, сладостно и влекуще к неведомому, дальнему, к чему и в прежние леты тянулась, да только на этом пути незримом, едва дойдя до середины его, что-то обрывалось в душе у Малуши, в пространстве, ей открывшемся, и затемнялася путь и было уж не стронуться с места, точно бы вставала перед нею неодолимая преграда. А вот ныне все поменялось, и отпала от сердца прежняя робость и легшее впереди и благо сулящее зрилось ясно. Сияли иконы, и лик Христов, умиротворенно чистый, притягивал к себе. Стояла Малуша в храме и уж как бы не принадлежала себе, но чему-то отделившемуся от ее душевной сути и поднявшемуся высоко, может, к райским кущам, про которые не однажды слышала от матушки княгини, принявшей во крещении имя святой Елены, однако лишь теперь осознала всю благодать, что исходит от них. «Господи, как хорошо-то! Как сладостно в этом незримом мире!..» — шептала Малуша, припадая губами к стопам Спасителя и понимая про себя, как про малую часть сущего, которой ничего не надо, лишь бы зрить лик Его и ощущать дух Его, ко блаженству зовущий. Малуша и время спустя не могла понять, что тогда с ней происходило. С опаской войдя в храм, она едва ли не в то же мгновение почувствовала перемену в себе, словно бы на нее снизошло божественное вдохновение, зачеркнувшее опаску, вызванную не однажды слышанными ею суждениями: дескать, не быть христианскому Богу на росских землях, ибо у словых племен своя вера, от дедичей, не стронуть ее с места, не поломать. Да отчего же не быть-то, Господи? Иль не к свету тянется всяк на отчей земле рожденный? Когда б не это, что сделалось бы с людьми? Иль сумели бы они вырваться из мрака души своей, не осиянной небесной благодатью?
А когда вышла Малуша из церкви святого Илии, то и была вроде бы и та, прежняя, и все же не та, другая, как бы очищенная от недавней смури, что иной раз измучивала, и капельки святой воды поблескивали на лице, и золотой крестик, принесенный матушкой княгиней и освященный во храме, согревал ее. Тем не менее она не отказалась от росских Богов, случалось, и они ободряли ее.
Много зим минуло с той поры, когда Малуша приобщилась к новой вере, воистину благо дарующей. Девица обрела в себе что-то чистое, к сладкой умиротворенности склоняемое и уже не чувствовала себя одинокой среди людей, и к своему пребыванию во Дворце стала относиться спокойней, принимая все, отпущенное ей, с тихим покорством. Она и в чувствах сделалась ровней и уж никого не дичилась, даже худшего средь дворцовых слуг, а если вдруг начинало щемить на сердце от злого ли словца, кем-то брошенного по нечаянности, от глаза ли насмешливого и дерзкого, то про это она одна знала. Так все и было до тех пор, пока Малуша не встретилась со Святославом. Тот жил в Ладожье, изредка наведываясь в Вышгород, но подолгу тут не задерживался. Понимающие люди сказывали, что опасается матушка княгиня за жизнь князя. Мало ли что?!.. Рыщут по осельям да градкам Руси агаряне и иудеи, возомнившие себя володетелями земель ее. Нету от них спасения ни малому, ни старому: коль не заберут в полон, то повелят платить виру от дыма. Малуша встретилась с Великим князем, и на сердце накатило что-то волною горячей. То еще удивительно, что и Святослав проникся к ней особенным, иль обманешь девичье сердце, чувством. И она едва ли не в первый день поняла это и сделалось ей сладостно и вместе тревожно, только и успокаивало, что и у Святослава на груди она заметила золотой крестик. Стало быть, и он тоже… тоже… А потом… потом была ночь любви, и Малуша вошла в сияющие врата и ни о чем больше не помышляла, только о возлюбленном, к нему были обращены ее мысли и чувства, и даже неудовольствие матушки княгини не могло поменять в ней.
6
Песах сидел в саду, густо заросшем высокими, обильно зеленеющими деревами, с широкими тенистыми алеями, ходить по которым, вдыхая в себя морской, сладко пахнущий водорослями воздух, разрешалось лишь хаберам да еще тем из воинской знати, кто приметен был делами и заслужил доверие мэлэха. Хмурость наблюдалась в смуглом, по-птичьи остром лице выссокородного мужа. Кресло под ним с высокой, обшитой собольими шкурками, спинкой поскрипывало, когда Песах вдруг вскидывал над головой руки, как бы обращаясь к Всевышнему, и, не получая от него ответа на мучающие вопросы, досадовал. Но нет, не к Господу обращался царь Хазарии. Истина не в Нем, восседающем высоко, но в стремлении человека походить на Него. С юных лет Песах привык доверяться только себе, мысли, рождаемой в нем, смертном, а не уповать на Владыку небесного мира. И это пошло не от него, от племени, к которому принадлежал, прошедшего через муки и унижения и не потерявшего веры в свою избранность. Когда бы исчезла эта неколеблемость, что сталось бы со всеми ими, принявшими закон Яхве? Иль не растворились бы они в огромном людском потоке? Но то и благо, что они не ослабнут в духе, даже пребывая на смертном одре. Ибо что есть дух истинный, как не отражение божественной сути избранного Господом народа? Песах потому и воздевал над головой руки, что хотел бы, впрочем, и сам об этом не догадываясь, отогнать от себя все мешающее раздумьям, хотя бы и небесные видения, что иной раз прозревались им и смущали. Что-то странное отмечалось в них, смута какая-то, точно бы она, эта смута, чужеродная Небу, привнесена была от земли, от его племени, а может, и от него самого, создавшего в дельте Великий реки иудейское царство и стремящегося к тому, чтобы воссияло оно в невиданном доселе блеске и воспринималось бы даже слабейшим из людей как земля обетованная, но вдруг подобно ослу, не совладавшему с хозяйской ношей, споткнувшегося на ровном месте, а потом упавшего на колени. О, как же это неприятно — чувствовать, как вянет на сердце уверенность. А ведь она в прежние леты никогда не покидала его. Он догадывался, отчего это происходит: княгиня Ольга по сей день выказывает непокорство, не желает мириться с тем, что Русь подпала под власть сынов Яхве, хотя внешне, как сказывают доброхоты, мало что меняется в ее лице при встрече со сборщиками дани для каганата, поднявшими шатер в центре стольного града у речки Киянки в Пасынчей Беседе. Говорили доброхоты, что на прошлой седмице приезжала она туда с немалой сторожей и встречалась с иудейской старшиной, и не было в ее словах уважения к ней, облаченной властью. Смеялась дерзко, когда старшина спрашивала, отчего так скудна дань от великокняжьего Двора, иль ослабло полюдье и не прокормишься чрез него?.. Смеялась, отвечала уклончиво: