и смотрит, как нахохленная птица;
отпетой и заядлой вертихвостке
в покое не сидится и не спится.
Не рос я ни Сократом, ни Спинозой,
а рос я – огорчением родителей.
и сделался докучливой занозой
в заду у моралистом и блюстителей.
Стал я слишком поздно понимать,
как бы пригодилось мне умение
жаловаться, плакать и стонать,
радуя общественное мнение.
Живя в душном равновесии
и непреклонном своеволии,
меж эйфории и депрессии
держусь высокой меланхолии.
Мне с самим собой любую встречу
стало тяжело переносить:
в зеркале себя едва замечу –
хочется автограф попросить.
От метаний, блужданий, сумбурности –
дарит возраст покой постоянства,
и на черепе холм авантюрности
ужимается в шишку мещанства.
Ни мысли нет, ни сил, ни денег.
и ночь, и с куревом беда.
А после смерти душу денет
Господь неведомо куда.
Успех мой в этой жизни так умерен,
что вряд ли она слишком удалась,
но будущий мой жребий – я уверен –
прекрасен, как мечта, что не сбылась
4
В любви прекрасны и томление,
и апогей и утомление
Природа тянет нас на ложе,
судьба об этом же хлопочет,
мужик без бабы жить не может,
а баба – может, но не хочет.
Мы счастье в мире умножаем
(а злу – позор и панихида),
мы смерти дерзко возражаем,
творя обряд продленья вида.
В любви на равных ум и сила,
душевной требуют сноровки
затеи пластики и пыла,
любви блаженные уловки.
В политике – тайфун, торнадо, вьюга,
метель и ожиданье рукопашной;
смотреть, как раздевается подруга,
на фоне этом радостно и страшно.
Люблю, с друзьями стол деля,
поймать тот миг, на миг очнувшись,
когда окрестная земля
собралась плыть, слегка качнувшись.
Едва смежает сон твои ресницы –
ты мечешься, волнуешься, кипишь,
а что тебе на самом деле снится,
я знаю, ибо знаю, с кем ты спишь.
Есть женщины, познавшие с печалью,
что проще уступить, чем отказаться,
они к себе мужчин пускают в спальню
из жалости и чтобы отвязаться.
Он даму держал на коленях
и тяжко дышалось ему,
есть женщины в русских селеньях –
не по плечу одному.
Мы пружины не знаем свои,
мы не ведаем, чем дорожить,
а минуты вчерашней любви
помогают нам день пережить.
И дух и плоть у дам играют,
когда посплетничать зайдя,
они подруг перебирают,
гавно сиропом разводя.
Встречаясь с дамой тет-а-тет,
теряешь к даме пиетет.
Мужик тугим узлом совьется,
но если пламя в нем клокочет –
всегда от женщины добьется
того, что женщина захочет.
Я не люблю провинциалок –
жеманных жестов, постных лиц;
от вялых страхов сух и жалок
любовный их Аустерлиц.
Мы заняты делом отличным,
нас тешит и греет оно,
и ангел на доме публичном
завистливо смотрит в окно.
Блажен, кому достался мудрый разум,
такому все легко и задарма,
а нам осталась радость, что ни разу
не мучались от горя и ума.
В силу разных невнятных причин,
вопреки и хуле и насмешке
очень женщины любят мужчин,
равнодушных к успеху и спешке.
С каждым годом жить мне интересней,
прочно мой фундамент в почву врыт,
каждый день я радуюсь от песни,
что пора, и стол уже накрыт.
Чисто элегическое духа ощущение
мы в конце недели рюмкой лечим,
истинно трагическое мироощущение
требует бутылки каждый вечер.
Люблю величавых застольных мужей –
они как солдаты в бою,
и в сабельном блеске столовых ножей
вершат непреклонность свою.
Под пение прельстительных романсов
красотки улыбаются спесиво;
у женщины красивой больше шансов
на счастье быть обманутой красиво.
Чтобы сделались щеки румяней
и видней очертания глаз,
наши женщины, как мусульмане,
совершают вечерний намаз.
На закате в суете скоротечной
искра света вдруг нечаянно брызни –
возникает в нас от женщины встречной
ощущение непрожитой жизни.
Женившись, мы ничуть не губим
себя для радостей земных,
и мы жену тем больше любим,
чем больше любим дам иных.
По-моему, Господь весьма жесток
и вовсе не со всеми всеблагой;
порядочности крохотный росток
во мне он растоптал моей ногой.
Болит, свербит моя душа,
сменяя страсти воздержанием;
невинность формой хороша,
а грех прекрасен содержанием.
Я прошел и закончил достаточно школ,
но переча солидным годам,
за случайный и краткий азарта укол
я по-прежнему много отдам.
Женщину глазами провожая,
вертим головой мы не случайно:
в женщине, когда она чужая,
некая загадка есть и тайна.
Живое чувство, искры спора,
игры шальные ощущения...
Любовь – продленье разговора
иными средствами общения.
Что я с молоду делал в России? –
я запнусь и ответа не дам,
ибо много и лет и усилий
положил на покладистых дам.
В сезонных циклах я всегда
ценил игру из соблюдения:
зима – для пьянства и труда,
а лето – для грехопадения.
Но чья она первейшая вина,
что жить мы не умеем без вина?
Того, кто виноградник сочинил
и ягоду блаженством начинил.
Я устал. Надоели дети,
бабы, водка и пироги.
Что же держит меня на свете?
Чувство юмора и долги.
Мужчина должен жить, не суетясь,
а мудрому предавшись разгильдяйству,
чтоб женщина, с работы возвратясь,
спокойно отдыхала по хозяйству.
С неуклонностью упрямой
все на свете своевременно;
чем невинней дружба с дамой,
тем быстрей она беременна.
Когда роман излишне длителен,
то удручающе типичен,
роман быть должен упоителен
и безупречно лаконичен.
Не первопроходец и не пионер,
пути не нашел я из круга,
по жизни вели меня разум и хер,
а также душа, их подруга.
В мечтах отныне стать серьезней,
коплю серьезность я с утра,
печально видя ночью поздней,
что где-то есть во мне дыра.
Соблазнов я ничуть не избегал,
был страстью обуян периодически
и в пламени любви изнемогал
все время то душевно, то физически.
Я знаю, куда сквозь пространство
несусь на тугих парусах,
а сбоку луна сладострастно
лежит на спине в небесах.
Есть женщины осеннего шитья:
они, пройдя свой жизненный экватор,
в постели то слезливы, как дитя,
то яростны, как римский гладиатор.
Думая о бурной жизни личной,
трогаю былое взглядом праздным;
все, кого любил я, так различны,
что, наверно, сам бывал я разным.
В очень важном и постыдном повинны –
так боимся мы себя обокрасть,
что все время и во всем половинны:
полуправда, полуриск, полустрасть.
Я давно для себя разрешил
ту проблему, что ставит нам Бог:
не жалею, что мог и грешил,
а жалею того, кто не мог.
Азартная мальчишеская резвость
кипит во мне, соблазнами дразня:
похоже, что рассудочная трезвость
осталась в крайней плоти у меня.