Прося, чтоб Господь ниспослал благодать,
еврей возбужденно качается,
обилием пыла стремясь наебать
того, с кем заочно встречается.
По части веры – полным неучем
я рос, гуляка и ленивец;
еврейский Бог свиреп и мелочен,
а мой – распутный олимпиец.
Здесь разум пейсами оброс,
и так они густы,
что мысли светят из волос,
как жопа сквозь кусты.
Я Богу докучаю неспроста
и просьбу не считаю святотатством:
тюрьмой уже меня Ты испытал,
попробуй испытать меня богатством.
Господь при акте сотворения
просчет в расчетах совершил
и сделал дух пищеварения
сильней духовности души.
Мне вдруг чудится – страшно конкретно –
что устроено все очень попросту,
и что даже душа не бессмертна,
а тогда все напрасно и попусту.
По чистой логике неспешной
Бог должен быть доволен мной:
держава мерзости кромешной
меня уважила тюрьмой.
Чтоб не вредить известным лицам,
на Страшный Суд я не явлюсь:
я был такого очевидцем,
что быть свидетелем боюсь.
Бог – истинный художник, и смотреть
соскучился на нашу благодать;
Он борется с желаньем все стереть
и заново попробовать создать.
Блажен любой в его готовности
с такой же легкостью, как муха,
от нищей собственной духовности
прильнуть к ведру святого духа.
Навряд ли Бог назначил срок,
чтоб род людской угас –
что в мире делать будет Бог,
когда не станет нас?
У нас не те же, что в России,
ушибы чайников погнутых:
на тему Бога и Мессии
у нас побольше стебанутых.
Всегда есть люди-активисты,
везде суются с вожделением
и страстно портят воздух чистый
своим духовным выделением.
Испанец, славянин или еврей –
повсюду одинакова картина:
гордыня чистокровностью своей –
святое утешение кретина.
Есть люди, – их кошмарно много, –
чьи жизни отданы тому,
чтоб осрамить идею Бога
своим служением Ему.
Евреи могут быть умны,
однако духом очень мелки:
не только смотрят мне в штаны,
но даже лезут мне в тарелки.
Еврею нужна не простая квартира:
еврею нужна для жилья непорочного
квартира, в которой два разных сортира –
один для мясного, другой для молочного.
У Бога многое невнятно
в его вселенской благодати:
он выдает судьбу бесплатно,
а душу требует к расплате.
Бога мы о несбыточном просим,
докучая слезами и стонами,
но и жертвы мы щедро приносим –
то Христом, то шестью миллионами.
Поэт отменной правоты,
Блок был в одном неправ, конечно:
стерев случайные черты,
мы Божий мир сотрем беспечно.
Когда однажды, грозен и велик,
над нами, кто в живых еще остались,
появится Мессии дивный лик,
мы очень пожалеем, что дождались.
Встречая в евреях то гнусь, то плебейство,
я думаю с тихим испугом:
Господь не затем ли рассеял еврейство,
чтоб мы не травились друг другом?
Вчера я вдруг подумал на досуге –
нечаянно, украдкой, воровато –
что если мы и вправду Божьи слуги,
то счастье – не подарок, а зарплата.
Богу благодарен я за ночи,
прожитые мной не хуже дней,
и за то, что с возрастом не очень
сделался я зорче и умней.
Ощущаю опять и снова
и блаженствую ощутив,
что в Начале отнюдь не слово,
а мелодия и мотив.
Устав от евреев, сажусь покурить
и думаю грустно и мрачно,
что Бог, поспеша свою книгу дарить,
народ подобрал неудачно.
Мне странны все, кто Богу служит,
азартно вслух талдыча гимны;
мой Бог внутри, а не снаружи,
и наши связи с ним интимны.
Для многих душ была помехой
моя безнравственная лира,
я сам себе кажусь прорехой
в божественном устройстве мира.
Часто молчу я в спорах,
чуткий, как мышеловка:
есть люди, возле которых
умными быть неловко.
Те, кто хранит незримо нас,
ослабли от бессилия,
и слезы смахивают с глаз
их шелковые крылья.
Много лет я не верил ни в Бога, ни в черта,
но однажды подумать мне срок наступил:
мы лепились из глины различного сорта –
и не значит ли это, что кто-то лепил?
Ни бесов нет меж нас, ни ангелиц,
однако же заметить любопытно,
что много между нами ярких лиц,
чья сущность и крылата и копытна.
Успешливые всюду и во многом,
познавшие и цену и размерность,
евреи торговали даже с Богом,
продав Ему сомнительную верность.
Бога нет, но есть огонь во мраке.
Дивных совпадений перепляс,
символы, знамения и знаки –
смыслом завораживают нас.
Человек человеку не враг,
но в намереньях самых благих
если молится Богу дурак,
расшибаются лбы у других.
Это навык совсем не простой,
только скучен и гнусен слегка –
жадно пить из бутылки пустой
и пьянеть от пустого глотка.
Взяв искру дара на ладонь
и не смиряя зов чудачества,
Бог любит кинуть свой огонь
в сосуд сомнительного качества.
Дух любит ризы в позолоте,
чтоб не увидел посторонний,
что бедный дух порочней плоти
и несравненно изощренней.
Подозрительна мне атмосфера
безусловного поклонения,
ибо очень сомнительна вера,
отвергающая сомнения.
Творец таким узлом схлестнул пути,
настолько сделал общим беспокойство,
что в каждой личной жизни ощутим
стал ветер мирового неустройства.
Какой бы на земле ни шел разбой
и кровью проливалась благодать –
Ты, Господи, не бойся, я с Тобой,
за все Тебя смогу я оправдать.
Нечто тайное в смерти сокрыто,
ибо нету и нету вестей
о рутине загробного быта
и азарте загробных страстей.
Дети загулявшего родителя,
мы не торопясь, по одному,
попусту прождавшие Спасителя,
сами отравляемся к нему.
Второй иерусалимский дневник
1
Россия для души и для ума -
как первая любовь и как тюрьма
Мы благо миру сделали великое,
недаром мы душевные калеки,
мы будущее, черное и дикое,
отжили за других в двадцатом веке.
Остался жив и цел, в уме и силе,
и прежние не сломлены замашки,
а был рожден в сорочке, что в России
всегда вело к смирительной рубашке.
Мы жили там, не пряча взгляда,
а в наши души и артерии
сочился тонкий яд распада
гниющей заживо империи.
Россия, наши судьбы гнусно скомкав,
еще нас обрекла наверняка
на пристальность безжалостных потомков,
брезгливый интерес издалека.
Где взрывчато, гнусно и ржаво,
там чувства и мысли острее,
чем гуще прогнила держава,
тем чище к ней слабость в еврее.
Как бы ни были духом богаты,
но с ошмётками русского теста
мы заметны везде, как цитаты
из большого безумного текста.
Пока мы кричали и спорили,
ключи подбирая к секрету,
трагедия русской истории
легко перешла в оперетту.
Темна российская заря,
и смутный страх меня тревожит:
Россия в поисках царя
себе найти еврея может.
Мы обучились в той стране