Одного взора опытного воеводы было достаточно, чтобы понять: Каган лукавил, когда рёк о лариссиях. Кроме хорезмийских добротно вооружённых конных рядов здесь были и чисто хазарские полки, одетые во что попало и с разным оружием. Кроме них проглядывались в общей свалке и какие-то другие воины, явно не хазары и не хорезмийцы. Особо разглядывать нападавших не было времени, и Фарлаф, выскочив на берег, с ходу включился в руководство дружиной, которое на время своего отсутствия передал сыну Айку.
– Ночью почти все вои на лодьях ночевали, – быстро доложил отцу Айк, – а на берегу у части товаров, которые погрузить не успели, только охрана. Хазары перед рассветом на охрану вероломно напали, большую часть порезали и стали растаскивать добро. Несколько наших смогли до лодий добраться и шум поднять, мы пошли на выручку и погнались за татями. А тут их лариссии как ножом острым тех, кто в первой волне на пристань сошёл, от воды отрезали. Остальным пришлось под стрелами из лодий высаживаться, раненых и убитых много. С городских же улиц потекли хазары, и оказались наши в мешке. Сейчас пытаемся пробиться к окружённым воям, а лариссии теперь надвое нас хотят рассечь вон у того длинного строения, там самое узкое место, потому шуйское крыло могут отрезать!
– Десное крыло как? – тревожно вопросил воевода, стараясь разглядеть средь пыльных клубов, поднятых тысячами ног, ход сечи.
– Там Руяр, что камень-скала стоит с новгородцами! Тут не только хазары и хорезмийские лариссии, тут христиане итильские, и ещё новые отряды всё подходят, видно, заранее по всей степи собирали! Крапивнику подмога нужна! – крикнул Айк и с парой сотен подоспевших воинов ринулся в то место, где ярые хорезмийцы пытались отсечь шуйское крыло русов. Отец не успел остановить его, тем более что кто-то должен был это сделать, иначе строй скоро будет прорван и враг начнёт кромсать дружину по частям. Он сам готов был ринуться вслед за сыном, но воевода не может себе позволить оставить дружину без управления. Вон и князь вступил в сражение, подле него верные охоронцы, возглавляемые Огнеяром. А вот это зря, князь должен руководить битвой, сколько раз говорено, и на словах соглашался князь с ним, Фарлафом, Руяром и другими воеводами и темниками, а на деле всё наперекосяк!
Воевода собрал тех, кто последними сошли с причаливших лодий и повёл их чуть одесную от князя, чтобы неожиданным ударом пробить брешь в строе конных лариссиев и соединиться с теми, что были отсечены от пристани в самом начале сражения. Солнце уже полностью осветило град, по пыльным улицам которого стремились на пристань и торжище не торговцы и возничие с товаром, а злые, жаждущие крови и богатства воины. Второй раз потекла человеческая кровь за ту же добычу. Боги Смерти уже собрали немалый свой урожай, но злорадно ухмылялись, предчувствуя ещё большую поживу. Звенело железо и ржали кони, округляя от полученных смертельных ран и без того расширенные и налитые кровью очи. Падали красивые и сильные хорезмийские скакуны, давя своих всадников и тех, кто был рядом; восклицали в последний раз перекошенными от боли и злобы устами умирающие; стенали раненые; а живые выплёскивали свои воинственные кличи, завывая и рыча, будто дикие звери. Пыль, крепко замешанная на запахах крови и пота, смерти и ярости вздымалась над полем человеческого безумия, коварства и алчности всё выше к чёрным галдящим стаям воронья, нетерпеливо кружащего над человеческим смертоубийством. И вместе с жёлтым прахом пронзительные стоны, крики, мольбы, проклятия и безжалостный звон убивающего железа поднимались ещё выше вороньих стай, к самой бездонной Сварге.
Киевщина, Берестянская пуща
Отойдя на несколько шагов от только что накатанного венца будущей избушки, волхв прикинул оком с одной, потом с другой стороны, ровно ли лежат брёвна, ведь если первый венец скособочить, то и далее всё пойдёт вкривь да вкось.
– Ладно венец уложен, ровнёхонько, не сомневайся, брат Велесдар! – раздался сзади знакомый голос. Отшельник оглянулся и с радостным возгласом: «Так вот о ком мне жители лесные уже пару часов шумят!» – шагнул навстречу могучему собрату.
– Какие силы небесные или земные привели тебя, брат, в лесную чащу, да ещё так ко времени, когда помощь твоя как раз нужна?! – радостно молвил Велесдар после дружеских объятий.
– Разные силы вместе сложились, а более всего учитель мой, отец Хорыга, надоумил. Решил я его погребалище в Перунов день проведать, места, где мы с ним обитали и книги древние берегли.
– Как же, помню, – живо вспомнил Велесдар, – как мы с тобой вдвоём из его лесного схрона перевозили в Киев пергаменты, бересту и дощечки, рунами писанные. Тогда ты ещё потворником Дубком звался. Избушку тоже помню, недалече запруда речная и мовница старая….
– В негодность всё давно пришло, без рук человеческих обветшало, в избушке крыша прохудилась, а уж потом снега да дожди своё дело сделали, – молвил с некоторым сожалением Могун. – Отцу Хорыге сие жилище от прежнего волхва досталось, маловато было, сперва он хотел на венец-другой поднять, да потом привык. После его гибели я в Киев переселился, а в избушке больше никто жить не захотел. Вот и стали сии чертоги как бы неприкосновенным местом памяти моего наставника, куда я изредка захаживаю и с ним беседу веду. Вспоминаю его уроки, и как мы людей лечили, и как свитки да дощечки в схрон лесной переносили, когда опасность почуяли. Учитель мой воин был по натуре и страха не ведал, вот и рёк людям, что не случайной была гибель князя Дира, что убил его воевода Аскольд, а сам стол киевский захватил.
– А Скальд ему того не простил… – вздохнул худощавый ободрит, и оба постояли, почтив молчанием мученически убиенного собрата.
Когда уселись на бревно, Велесдар поднял очи на содруга.
– Ну, что, ушёл? – спросил он с глубоко запрятанной болью.
– Ушёл. Кроме Киевской дружины ещё и Новгородскую с собой взял, с нашим богатырём свентовидовым Руяром во главе, – вздохнул Могун, снимая с плеча котомку.
– Не внял ни матери Ефанде, ни нам, волхвам, князь Игорь, в стремлении своём идти в поход за добычей богатой да славой воинской, – печально молвил Велесдар, огладив бороду. – Как бы не захмелел наш князь от враз охватившего его разум и сердце духа полной свободы…
– Игорь стремится убедить себя и других, что он настоящий муж и воин, – кивнул согласно Могун.
– Слыхал я, поход на море Хвалисское задумали темники Варяжской дружины, знакомое дело. У нас в Вагрии князья, что по Варяжскому морю обитали, частенько сговаривались если не купцов охранять, то в набеги идти. Сбирались они как раз на острове Руян, там где храм Свентовида, где и нёс службу в молодости наш Руяр. Он есть живое воплощение мужества рыкарей сего храма. Только князю мало быть Перуновым воином, ему ещё мудрость Велесова нужна да разум Сварожий, дабы триединством сим жить и править. Повинным я себя перед ним чую, – вздохнул Велесдар, – я ведь его сызмальства наставлял и голову впервые брил. И всему, что надо знать князю, учил. Все его прошибки, то мои прошибки.
– Оттого и ушёл ты в лес, чтоб не благословлять Игоря на дело сомнительное, – тихо молвил Могун. И после раздумья продолжил. – По себе ведаю, как трудно волховской мудрости учиться, коли внутри дух воинский горит, ох, и тяжко, брат Велесдар! – ответил Могун.
– Будем надеяться, что беда научит, коли счастье научить мудрости не смогло, – ещё раз вздохнул Велесдар. – Надеяться, да богов о том молить. А помощи я несказанно рад, тем более твоей, – окинул оком богатырскую стать содруга Велесдар, – ты один целой артели стоишь!
Велесдар ведал, конечно, что его друг силён, но только теперь, в деле, с удивлением узрел, насколько легко Могун ворочал толстые брёвна, одним ударом топора делал такой заруб, где иному понадобилось бы сделать четыре-пять взмахов.
Вдвоём они работали споро и на редкость слажено. Велесдар, как и большинство ободритов, знал много способов связывания меж собой и наращивания брёвен хитрыми замками, а Могун быстрыми и точными ударами топора тут же сии замки по черте, сделанной его старшим собратом, сотворял.
– Брёвна у тебя, брат Велесдар, добрые, да к тому же не сейчас срублены, а как положено, зимой, откуда они взялись? – Спросил Могун, поглаживая широкой дланью ошкуренную плоть дерева, когда они сели передохнуть подле быстро растущего сруба.
– Сам не чаял такого клада в сей глухомани обрести, – отвечал ободрит. – Пошёл, значится, я в ближайшее селение, чтоб узнать, кто там обитает, да для обустройства всё необходимое взять, – скобель, топор поболее моего и прочее, а там муж животом мается. Бери, говорит, отче, мне не до приспособ моих, худо совсем. Ну, подлечил я ему чрево, всё, что не на месте оказалось, вправил назад, как положено. А тот муж и речёт: коли так мне помог, не только топоры да пилы возьми, но и брёвна, что я с зимы приготовил. Хотел лошадью к реке перетащить, а потом к себе сплавить, домишко намеревался сыну с будущей невесткой поставить, да разладилось у них, так что и лесины теперь ни к чему, а дерево доброе, отчего ж ему пропадать зазря.
– Никак, сам Велес тебе покровительствует, брат Велесдар, знать, избушка сия вырастет тут, в глуши лесной, для дел, весьма угодных Богам и людям, – уверенно молвил Могун, вперив очи в некое место то ли в явском мире, то ли в нави. – Я-то ведь сразу, как начало сруба узрел, подивился: ты ведь рёк, что на лето уходишь и шалаш поставишь. А тут, гляжу, избушка намечается, да к тому же на две половины заложена.
– Кроме нежданно появившихся брёвен на постройку, знак я над сим местом до того узрел, – молвил несколько восторженным голосом Велесдар. – Когда выбирал место для жилья, обратился к Сварге небесной, и тут вдруг закружились над сим местом три сокола, а для нас, рарожичей-бодричей сокол – главный знак божеский, а тут не один, а сразу Триглав образовался.
– Так выходит, не знак уже это, а прямое божеское повеление, брат Велесдар, – так же взволнованно молвил Могун.
– Вот и я так помыслил, и решил, что не шалаш на одно лето, а избушку настоящую срублю, во второй половине козу да кур при нужде