отнища столь насыщенного малинового цвета, что, казалось, он горел, как заря на закате.
– Что ты, это я вам с Берестом должен, – протестующе махнул рукой Лемеш. – И за жизнь свою, и за отмщение злодеям, и за деньги, которые вы мне на обустройство дали. Теперь шёлк сей… А у меня ведь до сих пор тот, небесный отрезок ткани из вашего византийского похода так и лежит, не приспел пока столь важный случай… Ну, пущай теперь два лежат… Главное, что ты заехал, – тепло засветился очами огнищанин. – Вот сидишь сейчас в землянке моей, и кажется, будто светлее она стала, даже сказать правильно не могу, будто жива в ней появилась, какой прежде не было. Может, побудешь у меня деньков несколько, откормлю тебя, а то тощий, что рыбина сушёная!
– Я бы со всей душой, да не могу, переночую только, а утром пораньше в Киев поспешу, разумеешь ведь, не по грибы ездил.
В ответ Лемеш только понимающе кивнул.
– Тогда посидим ещё, поговорим, когда теперь свидимся…
Десятник возвращался в Киев. Взгляд его привычно замечал всё вокруг, но теперь в душе не было пустоты, и всё легко укладывалось на отведённое ему место в единой картине миролада.
Недавняя жестокая тоска и бессилие после разлуки с Юлдуз и гибели ближников в Итильском бою сменились ощущением незримой силы, которая прочно поселилась в худом жилистом теле и где-то в самой душе, – силы могучей и ничем до нужного мгновения не выражаемой, особой, чем-то сродни волховской, основой которой есть осознание своей нужности Всевышнему Роду. И в ушах всё звучал мягкий, но словно завёрнутый в железо голос наставника Береста.
«Помни, брат Хорь, слова Олега Вещего про то, что Тайная служба не князю должна служить, а Роду Единому вместе с князем, боярами его и военачальниками. И в годину тяжкую, переменчивую, завсегда настоящий изведыватель и воин должен выбирать служение Роду. Ибо он – основа и стержень Руси, а сама Русь – душа мира явского, в коем разные человеческие роды пребывают, но все промеж собой, как кольца кольчуги, спаяны».
И в самом деле, разные роды человеческие обитали в великом граде Киеве, и у каждого были свои цели и понятия о жизни, порой совсем разные, но, тем не менее, друг с другом крепко повязанные.
– Здравия тебе, почтенный воевода, – прозвучал сзади знакомый учтивый голос, когда Фарлаф выезжал из Ратного стана и собирался пустить коня рысью. Внутри неприятно кольнуло и старый воин, недовольно поморщившись, осадил коня и оглянулся. У ворот, опираясь на толстую резную трость с серебряным, до блеска отполированным набалдашником, стоял хазарский купец Мойша Киевский. Уста его по обыкновению угоднически улыбались, небольшая шапочка из тёмно-зелёного бархата, как и прежде, прикрывала лысину, невесть как удерживаясь на редких, изрядно припорошённых сединой волосах. Облачён купец был, как и при их первой встрече, всё в тот же не то халат, не то кафтан с тиснёными цветами и золотым шитьём на рукавах и груди. То, что тогда была зима, а сейчас осень, видимо, жидовина нисколько не беспокоило.
– Почтеннейший воевода, я, наконец, вернулся в Киев и мы можем обсудить наши дела.
– Ты же получил обещанных невольников ещё в Итиле, а мы из-за тебя оказались в смертельной ловушке, из которой выбрались только благодаря нашим клинкам и помощи Перуна и Одина, – гневно молвил воевода, ещё боле мрачнея от невольных воспоминаний.
– Я всей душой сожалею о случившемся, но моей вины никакой нет, поверь, грозный воевода, я ничего не знал о том, что эти коварные и злобные исмаилиты задумали отомстить нам за разорение их собратьев по вере, – затараторил быстрой скороговоркой жидовин. – Если бы я только знал, непременно сообщил бы и не свершилось такого большого горя…
Воевода хмуро глянул на него, на двух молодых воинов, что несли службу у ворот Стана и с явным интересом прислушивались к перепалке между ним и купцом. Понимая, что неприятного разговора не избежать, Фарлаф соскочил с седла и передал повод одному из воинов.
– У коновязи привяжи пока. – И коротко кивнул красноречивому купцу: – Пойдём!
Они отошли в сторону и, спустившись на несколько шагов вниз, уселись на камнях, что дыбились гладкими боками среди жухлой сорной травы и редких кустов.
– Чего ещё ты от меня хочешь, купец? – мрачно молвил воевода, глядя перед собой тяжёлым взглядом.
– Я что хочу? – как всегда вопросом на вопрос ответил тот. – Да ничего лишнего я не желаю, избави бог, воевода, мы же с тобой честные и благородные соратники в общем деле, потому, кроме справедливости, мне ничего не надо, сам Господь Всевышний свидетель. А то, что исмаилиты-лариссии против воли кагана…
– Ты, хитрый купец, мне сагу про благородных исмаилитов, что мстят иноверцам за разорение собратьев по вере, не пой, я не юнец безусый, и добре ведаю, как крошат единоверцы друг друга за деньги, земли и богатства всяческие. Исмаилиты секут в капусту исмаилитов, если выгода в том есть, а христиане христиан, да и вы, иудеи, ради наживы готовы своих же иудеев подставить, не смей со мной, будто с несмышлёнышем, более говорить! – враз пресёк разозлённый воевода многословные речи торговца. – Времени у меня мало, реки по делу, и кратко.
Купец на миг лишь смешался, сообразив, что заготовленные им заранее длинные и вкрадчивые речи не годятся, но тут же «переобувшись на ходу», перешёл к делу.
– Ты должен был мне три тысячи дирхемов, так? – начал Мойша.
– Как три тысячи, если я тебе принёс денег и беличьих шкур на сорок серебряных гривен? – возмутился Фарлаф.
– Боже, почтенный воевода, я разве говорю, что ты не приносил? Да, приносил, но деньги требуют бережного и тщательного подсчёта. А потому, чтобы ты не сказал потом, что «хитрый жидовин» тебя обманул, я и начал с самого начала, – примирительно проговорил купец. – После того, как ты принёс мне сорок гривен, ты остался должен восемьдесят.
– Не восемьдесят, а семьдесят восемь! – возмутился воевода. – Шестьдесят гривен долгу и восемнадцать рост на долг!
– Именно так, – невозмутимо закивал головой рахдонит. – Но это если бы ты вернул долг в Итиле или, ладно мы свои люди, – при этих словах Мойша положил руку на сердце и закатил вверх свои большие карие с красными прожилками на белках очи, как будто призывал в свидетели самого Яхве, – здесь, в Киеве, но только сразу по приходу. Однако мы с тобой говорим, когда уже наступила осень. Время ведь скачет на быстром коне, а я до сего дня не имею от тебя полной оплаты, потому и набежало не восемнадцать, а двадцать гривен росту. Две гривны, – стоит ли, воевода, из-за этого ссориться своим людям?
– Мы не успели рассчитаться с тобой в Итиле, потому что началась рубка, но полонников ты получил, причём лучших! – потихоньку свирепея, прошептал, едва сдерживая себя, нурман. – Да и сам ты только сейчас объявился в Киеве, как я мог раньше с тобой рассчитаться?
– Конечно, уважаемый Фарлаф, я учитываю всё это и только потому беру всего две гривны, а не пять, как на самом деле набежало к сегодняшнему дню, только две из пяти, воевода! А рабы были так себе, никакого товарного вида, знаешь, какие мне пришлось потратить деньги, чтобы их откормить, а потом трое вообще умерли, причинив мне такой убыток…
– Какой убыток, ты же за них мне не платил, ты получил рабов за мой долг, лучших рабов, разве я виноват, что ты, старый скаредник, их не кормил и не лечил? – уже едва сдерживая себя, прорычал воевода.
Мойша испуганно заморгал, и дрожь от накатившего страха всё заметнее охватывала его рыхлое тело. Но страх потерять хоть самую малую часть из барыша была сильнее. Она была, пожалуй, даже посильнее страха смерти. Подобно лягушке, что холодеет от ужаса перед взглядом удава, пищит, но, тем не менее, сама движется ему в страшную пасть, так и настоящий рахдонит, рискуя умереть от разбойников, пыльных бурь или морских волн, жажды и голода, всё равно стремится туда, где можно заработать. – В ловушке, в которую ты и твои сотоварищи жидовины вовлекли нас, погиб мой сын, мой единственный сын Айк, понимаешь, проклятый ты торгаш?! – взревел взбешённый воевода, сгрёб купца сильными руками за отвороты халата и так встряхнул, что чело и ланиты несчастного побледнели, а выпученные очи, кажется, начали вылезать из глазниц. – Из-за вашей жадности и хитрости погиб мой сын, погибли многие из лучших воинов, кто их вернёт, какова цена их жизней? – рычал нурман и опять так встряхнул купца, что у того душа сжалась в комочек и ушла в самые пятки, опасаясь вовсе покинуть тело.
– Я… я не виноват в гибели твоего сына… и твоих сотоварищей, – вдруг ставшим непослушным языком лепетал перепуганный насмерть купец, – я сам пострадал, ранен в ногу… воевода, давай, мы поговорим потом… попозже… не убивай меня! – чуть слышно сипел жидовин от страха и стеснённого дыхания.
– Благодари своих богов, что ты не воин! – воскликнул Фарлаф, в гневе отшвырнул от себя рахдонита и, взбежав по склону, быстрым шагом двинулся к воротам Ратного стана. Здесь он подрагивающими от волнения руками отвязал своего жеребца и, не оглядываясь, поскакал прочь.
Воевода был уже далеко и давно стихли звуки копыт его коня, когда из-под жухлых кустов показалась непокрытая голова боязливо оглядывающегося по сторонам Мойши Киевского. Одежда его была в сухой траве и прочно прицепившихся к бархату и парче колючих шариках репейника, острых семенах череды и прочих сорняков. Удостоверившись, что грозного воеводы нет поблизости, рахдонит по привычке хотел отереть потную лысину рукавом кафтана, но колючий репейник, вцепившийся в рукав, больно царапнул темя. Молодые воины, глянув на купца, столь быстро преобразившегося из важного и надменного в жалкого, да ещё и обвалянного в репейнике, невольно прыснули от смеха. Мальчишки, которые почти всегда непрестанно околачивались подле Ратного стана и стремились улучить миг, когда дежурный воин чем-то отвлечётся, чтобы оказаться за заветными воротами, отделяющими скучную детскую жизнь от настоящей воинской, и вовсе стали показывать на Мойшу пальцами и дразниться. Рахдонит вначале недовольно заворчал на них и стал грозить тростью, которой он обычно отгонял собак, а потом пообещал монету тому, кто найдёт его зелёную шапочку среди колючек и камней. Когда мелкая медная монетка перекочевала из руки купца одному из мальчишек, то вторая досталась им всем за то, что они быстро, как стайка воробьёв, окружив купца, обобрали с дорогого одеяния все колючки и клочья сухой травы. После этого, ворча что-то на арамейском и слегка прихрамывая, Мойша направился прочь от Ратного стана.