– А ты что, раньше мечом володеть умел? – снова спросила любопытная по натуре Утица.
– Был у меня знакомец, да он и сейчас есть, который меня той премудрости в своё время обучал, вот под его рукой я с печенегами и сражался. После того, как удалось раз и другой воинам киевским накрыть стойбища кочевников и потрепать их крепко, запросили они мира, князь договор с ними заключил, а я к огнищанскому труду вернулся, – опять, не распространяясь, пояснил Лемеш, и они надолго замолчали, увлечённые каждый своим делом.
Благодаря заботе хозяйственной Утицы, Лемеш поправлялся быстро. Он уже начинал осторожно опираться на повреждённую ногу, но берёзового обклада пока не снимал. Быстрая жена из привезённой оленей шкуры сшила ему широкий меховой сапог, чтобы можно было одеть на лубок раненой ноги. В этом неказистом, но удобном и тёплом сапоге огнищанин всё чаще выходил на улицу, опираясь на вырезанную им сообразно росту и руке клюку.
Долгими зимними вечерами лесная жительница чесала и готовила кудель к пряже, сучила нить, наматывая её на веретено.
– Два зубчика на лопастке сломались, – посетовала она.
– Так и без сих зубцов кудель добре держится, – заметил Лемеш.
– Как ты не разумеешь, то ведь не просто зубцы, а дни седмицы. Тут ведь всё годовое коло прописано. А ну-ка, отгадай загадку, – лукаво прищурилась она: – Стоит дом в двенадцать окон, в каждом окне по четыре девицы, у каждой девицы по семи веретён, у каждого веретена своё имя!
– Ну, ты сама подсказала: в годовом коле двенадцать месяцев, в каждом месяце четыре седмицы, а у каждого дня седмицы своё имя: Сврог-день, Дива-день, Триглав-день, Перун-день, Макошь-день, Купал-день и Свентовид-день.
– Верно, вот и у меня на лопастке, видишь, солнышко о двенадцати лучиках вырезано, а сверху семь дней-зубцов должно быть, только пятый с шестым сломались. А сие ведь тоже на нить влияет, у нас, жён, считается – какова нить, такова и жизнь…
Рядом с собой Утица всегда ставила туесок с клюквой, чтобы обильнее была слюна, которой она постоянно смачивала нить. Пряжу с веретён она потом перематывала на мотовило, считая и перевязывая пасмы. Одно пасмо пряжи состояло из шестидесяти нитей.
– Для доброго холста девять пасм надо, – поясняла Утица, – вот я их на этот мот-девятерник и накручиваю, из него получится основа одной стены холста. Ещё столько же надо для утка. Мотки с пряжей потом надо замочить в отваре овсяной соломы и мякины и выморозить в ядрёные весенние дни, тогда морозец да солнышко выведут из пряжи всю жёсткость и серость – суроветь – и она станет белой да мягкой.
– Мудрёны ваши дела женские. Скора ты, Утица, на руку, да и на ногу не менее быстра, – не в силах сдержать восхищение необычной женой, молвил огнищанин. Хозяйка лесной избушки не была дородной да крепкой телом, как он себе в мечтах представлял помощницу и жену, да своей расторопностью и особенной самостоятельностью Утица вызывала уважение у него, как воина и огнищанина. Видно оттого долгие беседы с ней были занимательны, и время в них проходило незаметно. Он что-нибудь ладил или выстругивал ножом, и они неспешно рассказывали друг другу о своей прежней жизни.
– Родных-то я не помню, кочевники сгубили, когда малой была, – поведала лесная жена. Чужие люди выходили и за схожесть с птицей Утицей назвали, а я и не в обиде, хоть они порой норовом и круты были. Потом померли один за другим, а я перебралась в лесную избушку отчима, теперь сама живу.
– Давно?
– Да уж лет десять…
Лемеша тронула судьба сей женщины, потому как была схожей с его давним горем. «Видно, из-за неброского вида она и не вышла замуж, – подумалось огнищанину, – такая же неприметная, зато утица – птаха верная и заботливая». И сие было действительно так, – хозяйственней и сноровистей жену ещё было поискать, она, подобно Лемешу, всё умела делать сама, – и прясть, и сеять, и жать, и за скотиной смотреть, в хате и на огороде у неё было всё ухожено. За отсутствием мужа все тяжёлые работы тоже приходилось делать, – и жерди тесать, и плетень вокруг усадьбы плести, и камышовую крышу на коровнике подправлять. Телегу умела починить, лошадь запрягать и верхом на ней ездить.
– И что, к тебе, такой хозяйке, никто не сватался? – не выдержал в один из таких вечеров Лемеш.
– Отчего ж не сватался… – как-то замкнулась и помедлила с ответом жена. – Когда в селище жила, пару раз были сваты, да не вышло… А теперь я редко с людьми беседую, больше со зверями да Лесовиками. Только по крайней надобности к людям выхожу, привыкла уже.
Едва она это произнесла, как где-то совсем близко послышались волчьи завывания. Лемеш встревожился за домашний скот, схватил топор и тулуп, намереваясь выйти из жилища.
– Не ходи, – остановила его Утица. – Я долго прожила в лесу и разумею язык зверей, не собираются волки резать твоих коров и овец. Перед охотой, собирая стаю, они по-другому воют, так что не опасайся зазря.
Огнищанин, видя её полное спокойствие, пожал плечами и нехотя поставил топор на место.
Но однажды, когда полнолунной ночью волки выли особо громко, он, проснувшись, позвал Утицу, что спала за конопляной занавеской у печи. Ответа не было, он снова позвал, а потом, опираясь на свою рогатину, прошёл, отодвинул занавеску и… узрел пустое ложе. Он вначале подумал, что вышла она по нужде и сейчас вернётся, но время шло, а лесная жительница не возвращалась. Лемеш заволновался, споро оделся, взял свой топор, нож и, ковыляя, как мог быстро, заторопился к выходу из землянки. Он был уже у самой двери, когда та отворилась и вошла Утица.
– Чего вскочил-то? – слегка растерянно молвила жена, видимо не ожидавшая увидеть Лемеша в «боевом» облачении.
– Так волки же, и тебя нет, – ещё более растерянно молвил он, видя, что странная жена цела и не выглядит испуганной.
– Какие волки, нет там никаких волков, – ответила Утица, стараясь придать своему голосу обыденный тон. Она прошла мимо за занавеску, и Лемешу показалось, что он ощутил запах зверя и свежей крови, а ещё в колеблющемся свете зажжённых лучин заметил искорки слезинок в уголках карих очей лесной жены. Стараясь избавиться от нахлынувшей мешанины разных чувств и мыслей он, стоя около двери, несколько раз потряс головой, но это мало помогло, и тогда Лемеш вышел на двор.
От волнения он не чувствовал холода, ветер задувал с поля, луна то скрывалась в быстро летящих облаках, то снова зарывалась в их пушистые покровы. Опираясь на рогатину, сделал несколько шагов по двору. Затем проковылял вокруг своего жилища и большой землянки для скота, в любой миг ожидая нападения из-за угла или тёмного закутка пружинистого волчьего тела. Однако ничего не случилось, только чёрный пёс тявкнул для порядка, старательно глодая что-то у своего кубла. Лемеш увидел, что это свежее мясо.
– Что, охоронец, на охоту бегал, а тут волки шастают, того и гляди скотину порежут, а тебе… – Беззлобное поругивание пса оборвалось само собой. Совсем недалеко за хлевом он увидел множество больших волчьих следов и среди них отпечатки женских ног. Луна снова скрылась в облаках, потемнело, с поля побежала позёмка, поспешно, словно невольный соучастник, занося свежие следы. Ветер всё крепчал, а позёмка превращалась в метель. Когда в очередной раз луна вырвалась из пушистых объятий серебрящихся облаков, следы на снегу уже едва проступали. – А может, и не было никаких волчьих следов, привиделось в неверном лунном свете? – растерянно пробормотал огнищанин, переводя взгляд то на снег, то на глодающего кость своего лохматого пса. – Точно привиделось, в метель не мудрено собачий след за волчий принять, – махнул рукой огнищанин и поковылял к своей землянке, но толика сомнения и некого суеверного страха осталась, хоть он сам себе в том не признавался.
Стараясь не шуметь, спустился в тёплое нутро своего, ставшего теперь таким уютным, благодаря женской руке, жилища. Топор и нож заняли привычное место, тулуп повис на вбитом в стену деревянном колышке. Метель за прочными стенами завывала все громче и жалостливее. Под её привычное завывание и забылся сном окончательно запутавшийся в своих подозрениях огнищанин.
Снова потянулись короткие зимние дни, наполненные хлопотами по хозяйству и долгие вечера, когда они, занимаясь каждый своим делом, обменивались разговорами, исторгающими даже не слова, а собственную суть, и тогда забывалось всё: подозрения, суеверия и пустые человеческие придумки, мешающие общению двух изголодавшихся по нему душ.
Берёзовые скрепы были сняты, и Лемеш учился ходить уже без них, опираясь на свою добротно вырезанную рогатину. При ярком солнечном бокогрее уже начинало капать с крыши. Метели сменялись оттепелями, а потом опять нежданно налетала пурга, будто Зима-боярыня старалась при случае напомнить о своей силе и показать, что уходить она вовсе не собирается.
Утица на Буланом привезла часть дров из своих запасов, да и Лемеш уже сноровисто рубил ближайший валежник, так что теперь холода были не страшны.
В один из дней вернулся настоящий зимний мороз, совсем как в тот злополучный час, когда Лемеш покалечился. Но к вечеру погода изменилась: неожиданно потянул полуденник, быстро нагнал на только что ясное небо вначале лёгкие серые, а потом и тёмные тучи. Снег под ногами перестал скрипеть, как несмазанные петли двери у худого хозяина, а когда окончательно стемнело, в воздухе заплясали редкие, но большие и пушистые снежинки. Луна скрылась в мохнатых покрывалах, и только серебристые нити снегопада тянулись с небес на землю, развешивая повсюду кисейные кружева.
В эту ночь снова где-то совсем близко призывно выли волки, будто подпевая вою разыгравшегося к полуночи ветра. Но огнищанин уже попривык к таким «песням» и скоро задремал после хлопот по хозяйству.
Какой-то странный сон, когда за ним, ещё мальцом, гонится некто невидимый, но страшный, заставил огнищанина проснуться от собственного крика. Боясь, что разбудил Утицу, он тихо позвал её, но жена не ответила. «Спит крепко», – решил муж и прислушался, но не услышал её обычного тихого посапывания. Ещё послушал и осторожно встал. За занавеской никого не было. «Так уже было в прошлый раз, – успокоил себя Лемеш, – сейчас придёт». Но мгновения ожидания текли, а Утица не появлялась. Беспокойство всё сильнее охватывало Лемеша. Наконец, огнищанин встал и оделся, привычно прихватил топор и нож, всё время ожидая, что вот войдёт лесная жена и сурово молвит, что беспокоиться о ней нечего. Однако вот он уже под метельными порывами стоит подле своей землянки, а жены всё нет. Куда идти, где она может быть? Ветер всё выше наметает сугробы свежего снега. Со стороны леса опять послышался громкий вой. Лемеш вглядывался в ночные очертания своего подворья, – встревоженное сознание уже рисовало картины одна ужаснее другой, перед очами почти наяву замелькали оскаленные волчьи пасти… Уже не помня себя от тревожных мыслей, он побрё