Лета 6450 (942), Киевщина
Весна хороша повсюду, но особо радуются ей огнищане, – сочной траве, новой листве, дружным, зеленеющим живой щёткой всходам яровых. Коровы и лошади, овцы и своенравные козы, оголодавшие за зиму, наконец-то пасутся на свежей зелени, только глядеть надо, чтоб не оторвались и не потравили всходы на поле.
У огнищанской землянки, то присаживаясь на широкую растрескавшуюся колоду, то вновь вскакивая, взволнованно прохаживался по двору молодой русоволосый муж. Два мальца-погодка трёх и двух лет возились у лужицы, запуская в ней берестяные кораблики.
Под летним навесом на лаве сидел худощавый чуть сгорбленный старик, весь белый и морщинистый, с крепкими натруженными руками.
– Может, надо было-таки повитуху привезти? – с беспокойством в голосе спросил старик.
– Живена сказала, что сама справится, как с Овсениславом ходила, всё ладно было, так и теперь… Да и поздно уже, схватки начались, – вздохнул муж.
Старик, не в силах более ждать, поднялся и пошёл к реке, где остановился на мостках и стал глядеть в воду.
Вдруг со стороны леса подул весенний молодой ветер. Словно пробуя свою силу, он подогнал одну – другую волну, рванул с неё верхушку, а потом помчался к растущим у землянки деревьям и заскользил среди них, играя ветками.
Старик вздрогнул и повернулся на мостках: ему почудилось, что Стрибожич принёс ему детский крик. Нет, видно не почудилось, потому что сидевший на колоде сын вскочил и бросился в землянку.
Вскоре он вышел, держа на руках младенца, который криком оглашал окрестья.
Удивлённый Стрибожич перестал трепать верхушки яблонь и вишен и нежным дуновением тронул розовое обнажённое тельце с только что завязанной, ещё в сукровице пуповиной.
– С третьим сыном тебя, Звенислав! – дрогнувшим голосом молвил старик. – Пусть в него войдёт сила, крепость и здравие, на жизнь счастливую в продолжение рода Лемешей! Слава Даждьбогу и Велесу! Слава пречистой Макоши! Вышеслав, Овсенислав, подите, поглядите на братца! – кликнул он.
Малыши нехотя бросили возню у лужи.
– Плачет… – проговорил младший, с некоторой опаской глядя на голосящего мальца.
– Ты такой зе был, и я… – уверенно заявил старший.
Стрибожич, прошуршав что-то нежной листвой, резво умчался в поле колыхать пшеничные всходы, и игра зелёным полем нравилась ему не меньше, чем водой на реке.
Звенислав понёс новорожденного матери, чтобы Живена покормила сына после первой в его жизни короткой прогулки.
Спустя седмицу, уверившись, что всё ладно с роженицей и дитятком, старый Лемеш, управляясь с сыном в коровнике, молвил ему:
– Рад я за тебя, сынок, и за Живену рад, тебе третьего сына, а мне внука подарила, да ещё так легко сама родила, все живы и здравы, слава Роду Всевышнему!
– Так, отец, Живена у меня молодец! – тепло улыбнулся Звенислав.
– Помню, как ты с ней на Торжище Киевском познакомился, когда мы с тобой зерно продавать возили…
– Я с ней раньше встретился, отец, на праздновании Овсеней. Глянулась она мне, и решил я силушку свою показать, вышел бороться с самым крепким силачом.
– И что?
– Ничего. Одолел меня тот силач, да ещё так оземь хватил, что я еле поднялся. И не только боль в голову ударила, но и стыд великий перед девицей, что на меня глядела. Сбежал я с того празднества домой.
– Это когда ты с плечом ушибленным приехал? – вспомнил Лемеш.
– Да. И только через лето на Торжище с ней встретились, и опять я не знал, куда от стыда деваться. А она сама подошла, заговорила, куда ты, спрашивает, тогда пропал, как в воду канул, я тебя искала… А я, глупый, целое лето мучился!
– Так, сыне, жёны мыслят совсем по-иному, нежели мужи. И не ведомо, за что жена полюбит сильнее – за силу, либо, напротив, за слабость. Меня, скажем, мать твоя подобрала зимой в лесу замерзающего и со сломанной ногой, отогрела, и хоть росточка малого, в свою избушку притянула, – очи старика подёрнулись пеленой воспоминаний. – Я отчего так радуюсь, сынок. Никогда тебе не сказывал, а теперь уже можно. Мать-то твоя при родах померла…
– Знаю, отец. Первенец в сорок лет – это слишком тяжело.
– Не в том дело, что сорок. Она перед тем, как мне за повитухой ехать, поведала, что у них в роду все жёны при родах помирали. И мать её, и бабка, и прабабка, и рожали они всегда девочек. Видно, когда мать Макошь пряла нить судьбы её рода, в помощницах была Недоля, что каждый раз рвала сплетённую пряжу. И мать твоя оттого долго замуж не выходила, что помирать не хотела…
– А за тебя отчего вышла? – глянул на отца Звенислав и, оставив работу, облокотился на держак вил.
– Не знаю, приглянулись мы друг дружке крепко, прилипли один к другому, будто два мокрых листка. – Старый Лемеш тоже остановился. – Я – то не ведал, а она, может, надеялась, что минет судьба её долю, может, меня пожалела, что мой род без наследства остался… А может просто любовь оказалась сильнее смерти… Жизнь извечно со смертью борется, и побеждает токмо через продолжение Рода. Вот и мать твоя осознанно пошла на смертельную схватку с Марой, и одолела её, родив тебя. Выходит, и проклятье своего рода преодолела. Молодец ты вырос славный, она бы порадовалась. А особливо, когда ты женился, теперь вот и внуки пошли. Только всё одно, сынок, я за тебя боялся, а тем паче за Живену, хоть она другого рода, да мало ли… А сейчас уже могу вздохнуть спокойно, жизнь-то наша продолжается, – с великим облегчением молвил огнищанин, просветлев улыбкой на морщинистом лике. – Едва не оборвалась нить рода Лемешей, а теперь вон, аж четверо мужиков, я уже не в счёт! Боги наши пресветлые и Триглав Великий нам завсегда в помощь были, оттого мы их чтить должны. Мне вон уже восемь с лишним десятков, а я ещё здрав и крепок, и с вами, молодыми, пребываю в радости… Где Живена-то с мальцом?
– Да на солнышке, кормит Младобора. Схожу к ней. – Пошли, Вышеслав, к мамке! – позвал он старшего сына, который забежал со двора с хворостиной, которой гонял гусей.
Едва огнищанин молвил сие, как послышался лай собак и одновременно топот конских подков. Всадник остановился, послышались голоса. Гость о чём-то вопрошал, Живена отвечала ему. Звенислав поспешил к незнакомцу.
– Куда это ты, Борич, спозаранку собрался? – спросил старый конюшенный, подводя княжескому сотнику гнедого, с тёмными подпалинами на крепких ногах коня.
– Да как всегда, дед Корней, сыскать в чистом поле ветер полуденный, да на аркане князю-то и доставить. Только дело сие тайное, гляди, не проговорись, – серьёзно молвил сотник, бегло, но внимательно оглядел скакуна и, убедившись, что конь и сбруя в порядке, вскочил в седло.
– Вот хитрец, никогда не признаешься, куда и зачем едешь, – усмехнулся старик. – А я ведь не просто так спрашиваю, коли далеко собрался, так может сменного коня возьми, особенно если назад не пустым поедешь, и сколько овса в торбу насыпать…
– По правде говоря, дед Корней, куда я еду, пока и сам не ведаю, зато зачем, очень даже знаю… – так же загадочно в своей манере ответил Борич и выехал за ворота. Постояв немного, будто прислушиваясь к чему-то, охоронец тронул коня и двинулся к восточным – Хазарским воротам. Переправившись через Непру на левый берег, Борич сначала поскакал по Киевскому шляху, а потом свернул полуденнее, где вдоль реки и её притоков там и сям раскинулись рыбацкие и огнищанские поселения. Обогнув какой-то перелесок, въехал на возвышенность и невольно залюбовался открывшимся видом. В зелёной низине выделялись почти правильные квадраты пашни, покрытые сочными всходами яровых. Ошую небольшая река была второй межой, а от неё тянулся лесок, обозначавший дальний предел поля. Свежий весенний дух, напоённый запахами разнотравья, шальной божественной живой вливался в лёгкие. Весна! – даже видавшему виды немолодому уже воину стало на мгновение легко и свободно. Может, ещё и оттого, что часть важного дела успешно решилась, однако предстояли не менее ответственные задачи, которые непременно нужно соединить и связать воедино, иначе… О том, что может быть как-то иначе, Борич запретил себе даже думать. Княжеский охоронец некоторое время просто глядел на живописную долину. Утоптанная тропка от реки подсказала, где искать жилище. Вон и землянка в укромном месте, дальше постройки для скота, видно, однодворцы, – рассудил воин, поглаживая крутую выю своего гнедого. – Доброе место, – снова не то сам себе, не то коню, молвил охоронец и неспешно стал спускаться к огнищанской землянке, скрывающейся за молодыми деревьями.
Почуяв конскую поступь, два пса прекратили возню, навострили уши и ринулись навстречу, громким лаем упреждая хозяев о чужаке. Под летним навесом, укрывавшим небольшую печь и длинный стол, на лаве, на которую падало солнышко, сидела молодая жена и кормила грудью младенца. Рядом возился мальчонка лет двух.
Борич соскочил с коня и, не обращая внимания на собак, которые едва не хватали его за сапоги, слегка поклонился хозяйке.
– Здравия тебе, мать, и дитятке твоему.
– Сынок это у меня, – радостно зарделась молодица, – третий уже, младшенький, оттого Младобором назвали…
– Ну, богатырём будет. А богатырю молока много надо, хватает ли? – участливо, будто близкий родич, осведомился незнакомец.
Пока они говорили, на лай собак со стороны загона для скота вышел крепкий русоволосый муж с вилами, и вместе с ним ещё один малец чуть постарше, схожий с отцом и братом, сразу было видно – семья. Муж прикрикнул на ретивых четвероногих охоронцев, и те, послушно поджав хвосты, убрались подальше. Следом за русоволосым мужем подошёл старик с клюкой, видно, глава рода. Прищурив выцветшие очи, оглядел гостя.
– С каким делом, княжеский человек, к нашей простой землянке пожаловал?
– А с чего ты взял, отец, что я княжеский человек?
– Конь твой из княжеской конюшни будет, да и одёжка соответствующая, добротная, – отвечал старик, не переставая вглядываться в незнакомца.
– А тебе что, отец, на княжеской конюшне бывать доводилось? – подивился Борич.