– Один из лучших друзей, – фыркает Ти-Джей. – Ты знаешь, как снисходительно это звучит?
– Когда я называю тебя своим другом? Я знаю тебя с первого курса, Ти-Джей.
– Вот именно! С первого курса! То есть я ждал почти три года, пока ты очнешься и увидишь, какой Нико козел.
Ветер треплет наши волосы. На этот раз я отказываюсь опять посмотреть за карниз.
– А потом ты рассталась с этим засранцем, и я дал тебе время прийти в себя. Я подумал: «Просто потерпи, чувак. Между нами есть связь, и она наконец-то увидит, что было прямо перед ее гребаными глазами три года». – Его лицо искажается от страдания. – Я думал, что ты придешь ко мне после того, как бросишь Нико, а вместо этого ты пошла к хренову придурку-хоккеисту?
Я не защищаю Хантера. Я боюсь, что это спровоцирует Ти-Джея прибегнуть к крайним мерам. Но мягкое замечание я делаю:
– Ты же вроде сказал, что дело не во мне.
– Хорошо, дело в тебе. Не полностью, но частично. Просто я устал быть гребаным невидимкой. Невидимкой для тебя, невидимкой для семьи. Мои родители помешаны на моем брате и его крутой работе в Лондоне, а я для всех просто какое-то дополнение, если обо мне вообще думают. В чем я очень сильно сомневаюсь.
– Это неправда. – Я встречалась однажды с его родителями, и мне показалось, что они очень любят своего сына. Внешность может быть обманчива, я это знаю. Но мое чутье говорит мне, что родителей Ти-Джея охватила бы паника, если бы они узнали, что их сын собирается сейчас сделать.
– Мне кажется, ты себя недооцениваешь, – говорю я ему.
Сирены становятся громче.
Ти-Джей застывает. Он двигает ногой, и я инстинктивно готовлюсь к худшему. Но он выпрямляется, и я чувствую такое головокружительное облегчение, что чуть не теряю контроль над мочевым пузырем и не описываюсь.
Я не сдвинулась ни на сантиметр с тех пор, как сюда взобралась. Я как статуя на этом карнизе. Он шириной полметра, поэтому не то чтобы носки моих ног свисают с края, но мне кажется, как будто я балансирую на скрепке.
– Почему ты никогда не говорил со мной об этом? Что тебе кажется, что тебя игнорируют родители и что ты хуже своего брата. Что ты хочешь… – Умереть. Я не хочу говорить это вслух. Я сильно закусываю изнутри щеку. – Ты же знаешь, что я бы тебя поддержала. Почему ты не попросил о помощи?
– Почему ты выбрала его? – спрашивает он вместо ответа на мой вопрос.
– Это не был вопрос выбора. – Я устало вздыхаю. – Вы же не стояли оба передо мной, и я не выбирала между вами. Просто мы с ним дружили, и это переросло в нечто большее…
– Мы с тобой тоже дружим – почему у нас это не переросло в нечто большее? – От боли и предательства у него темнеют глаза.
Мать твою, не надо было это говорить.
– Я не знаю, – просто отвечаю я. – Предполагаю, все дело во влечении. Я чувствовала влечение к нему.
– А ко мне – нет?
Что мне делать? Солгать? Обнадежить его, чтобы он слез с этого карниза?
Но это лицемерно и жестоко. К тому же, мне кажется, он видит меня насквозь. У меня нет романтичных чувств к Ти-Джею. Никогда не было. Я решаю быть честной, потому что я такая.
– Я не чувствую к тебе никакого сексуального влечения, – признаюсь я. – Я считаю тебя привлекательным…
– Чушь собачья, – выплевывает он.
– Это правда, – настаиваю я. – У тебя добрейшие глаза и отличная задница.
Он медлит, словно пытаясь понять, лгу ли я.
– Но я и Лиама Хэмсворта считаю объективно красивым, и у меня нет желания с ним переспать. Я не знаю, как объяснить влечение. К кому-то оно есть, а к кому-то нет.
– Влечение, – повторяет он. Боль искажает его лицо. – Почему никто не чувствует его ко мне?
– Можно мне высказать предположение?
Он резко на меня смотрит.
– Ты сказал, что последние три года ждал, пока я расстанусь с Нико. Ежу понятно, что все это время ты не выходил в люди. Практически за три года, насколько я знаю, ты сходил только на одно свидание – с девушкой из сестринства, с которой я тебя свела. Если ты закрыт от потенциальных отношений, то ты никого себе не найдешь.
– Я не закрыт. – Видимо, убедить его не удалось.
Ветер опять шевелит мои волосы, и у основания моей шеи появляются мурашки, которые быстро спускаются вниз по позвоночнику, как крысы, бегущие с тонущего корабля. Жаль, что мне тоже нельзя сбежать. Здесь так холодно. Но я не уйду с крыши без Ти-Джея. Если придется, я простою тут всю ночь.
– Закрыт, – говорю я ему. – И я это понимаю. Сохнуть по девушке, у которой есть парень, – полный отстой. Более того, это означает, что ты делаешь что-то неправильно. Ты потратил впустую почти три года, Ти-Джей. Но есть и хорошая новость: у тебя осталось в университете еще целых полтора года. У тебя куча времени, чтобы себя показать.
– Мне надоело себя показывать, – спорит он. – После тебя я больше не хочу.
Я сглатываю негодование. Похоже, ему не приходит в голову, что он никогда себя передо мной не проявлял, ни разу не показывал свои чувства ко мне – он просто стоял, пассивно ожидая, что я замечу, что он в меня влюблен. Видимо, для него это было легче, чем проявлять свои чувства.
Но почему, черт побери, я этого не заметила? Страдание заползает ко мне в горло, пока я вспоминаю, сколько раз Нико и даже Хантер говорили мне, что я нравлюсь Ти-Джею. Я этого не видела.
Или, может быть, не хотела видеть.
Может быть, как Ти-Джей, как все в этом мире, я выбрала более легкий путь. По крайней мере, подсознательно. Может быть, было проще остаться слепой к настоящим чувствам Ти-Джея, посчитать его нуждающимся другом, чем подумать, что эти чувства могут значить для нашей дружбы.
– Ти-Джей, – тихо говорю я и впервые за пять минут… двигаюсь. Я протягиваю ему руку. Мои пальцы трясутся так сильно, как не тряслись никогда. Мне так страшно, что мне кажется, я неизбежно написаю в штаны.
Он смотрит на мою заметно дрожащую руку и с печалью в глазах смахивает со своего лица снежинки.
– Тебе страшно, – бормочет он. – Я не хочу, чтобы тебе было страшно.
– Тогда спустись со мной с этого карниза, – прошу я.
Он не отвечает.
Я роняю руку и снова сильно прижимаю ее к телу.
До нас доносится еле различимый шум голосов. Внизу собралась толпа. Я вижу полицейских в униформе и задумываюсь, нет ли среди них того, который арестовал нас с Хантером. Офицера Болмана. Того болвана. На небольшой парковке перед общежитием стоит карета скорой помощи и несколько полицейских машин.
– Мне незачем тут оставаться, – бормочет Ти-Джей. – Я лучше умру, чем опять буду вести эту тупую дерьмовую жизнь.
– Ты можешь не умереть, – замечаю я.
– Тут четыре этажа. Падать метров пятнадцать.
– Вероятность смерти от падения с четвертого или пятого этажа только пятьдесят процентов. От тридцати метров, да, ты, наверно, умрешь. – Я изгибаю бровь. – Но большинство падений с этой высоты не смертельны.
У него сверкают глаза.
– У меня нет настроения слушать твою бредовую статистику, Деми.
– Она не бредовая. Я только сегодня разговаривала об этом с папой.
– С чего вдруг, черт возьми, вы об этом разговаривали?
– Потому что папа оперировал мужчину, который выпал из окна с высоты около двадцати метров. Он пытался выкурить сигарету втайне от жены, поэтому высунулся из окна и потерял равновесие. Упал головой на тротуар. – Я сглатываю. – Рассказать тебе, что с ним случилось?
– Он пережил это большое приключение, и, хотя его жена развелась с ним из-за того, что он втайне от нее курил, теперь он живет долго и счастливо с горячей медсестрой, которая обтирала его губкой, – с сарказмом говорит Ти-Джей. – Мораль истории: жизнь всегда стоит того, чтобы ее прожить. Хорошая попытка, Деми.
Я безрадостно смеюсь.
– Нет. Он выжил, но у него треснул череп, что привело к субдуральной гематоме. Мой отец прооперировал его, но повреждения были слишком серьезными. Он еще жив, но у него сильно пострадал мозг. Он больше никогда не будет жить нормальной жизнью. О, и у него не видит один глаз, потому что падение повредило глазной нерв. Еще рано говорить о размерах когнитивных повреждений, но папа не питает особых надежд.
Ти-Джей выглядит потрясенным. Он пугающе молчит, и его взгляд приклеен к земле под нами.
Тьму прорезают мигающие красно-синие огни. Луну заслоняют тяжелые облака, и падающий снег ослепляет меня своей белизной на фоне чернильного неба. Несмотря на собравшуюся перед Бристол-Хаусом толпу, кажется, что мы с Ти-Джеем сейчас единственные люди на всем свете.
Мой желудок скручивается узлами, пока я ломаю голову, думая, что еще сказать. Как ему помочь.
– Что ж, – тихо говорю я. – Вот такие дела.
На его лице промелькнула боль.
– Вот такие дела.
40
Я ни хрена не понимаю, что происходит, когда врываюсь в раздевалку. Парни все уже в экипировке. Я один одет не полностью, и мне сейчас абсолютно на это плевать. Отец Деми следует за мной по пятам, шокируя каждого из моих товарищей по команде своим видом. У тренера взлетают брови.
– А это еще кто? – спрашивает он.
– Это отец Деми, – объясняю я. – Доктор Маркус Дэвис.
– Ого, – выпаливает Баки, таращась на нашего гостя. – Вы быстро сюда доехали! Новости появились буквально только что.
– Что вообще происходит? – спрашивает доктор Дэвис, игнорируя всех, кроме единственного взрослого в комнате.
Дженсен протягивает руку.
– Чад Дженсен, и, боюсь, я не могу ответить на ваш вопрос. У меня есть только размытая фотография на телефоне.
– Это Деми, – говорю я сквозь сжатые зубы.
Доктор Дэвис угрюмо кивает.
– Это моя дочь. Где находится это место? Бристол-Хаус?
– Это общежитие в западном конце кампуса, – объясняет Мэтт. – Идти десять минут, ехать две минуты.
Доктор Дэвис уже у двери.
– Дэвенпорт! – кричит он. – Мне нужно, чтобы ты показал, где это.
Мои ноги не сдвигаются с места. Потому что… команда вот-вот выйдет на лед. Эта игра решит, кто выйдет в финал конференции НХЛ, а оттуда пройдет на национальный турнир. В «Замороженную Четверку».